Текст книги "По Европе"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Конгресс в вертепе
В государстве терпимости собирается конгресс мира.
Вот уж именно:
– Пойдём в кафе-шантан, – поговорим о добродетели.
Принц Монакский любезно предложил «друзьям мира» собраться у него, – «друзья мира» с восторгом приняли предложение.
И одиннадцатый международный конгресс мира соберётся 20-го марта – нашего, 2-го апреля – нового стиля в княжестве Монако.
Среди игроков и кокоток.
Люди будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут.
На земле, пропитанной человеческой кровью, они будут проповедовать:
– Не убий!
Гг. конгрессистам можно рекомендовать одну предосторожность.
Если их прения о возвышенных предметах затянутся слишком долго, – часа в два, в три ночи не проходить мимо казино.
Может случиться, что щёгольски одетый полицейский накинется на них с настоятельным требованием:
– Проходите! Проходите с дороги, говорят вам!
Иначе они могут встретить крошечную процессию.
Несколько лакеев игорного дома и маленький ослик, который тащит длинный ящик из четырёх досок наверх, к «La Turbie», на кладбище самоубийц.
Наверху – кладбище, где за 17 лет похоронено 6,032 трупа самоубийц.
Внизу, в палаццо, заседает международный конгресс.
Какая плюха европейскому общественному мнению, – плюха, которую дают люди, желающие благотворно влиять на европейское общественное мнение.
Говорят, будто нравственность всё более и более воцаряется в международных отношениях.
А между тем какое отсутствие брезгливости!
Совершенно понятно, почему княжеству Монако лестно залучить к себе конгресс мира.
Когда богат, – хочется почёта.
А какой уж тут почёт, когда княжество только терпят в Европе, как терпят известного рода дома.
Всякому маркеру лестно раскланяться публично с порядочными людьми:
– Нами не гнушаются.
«Княжество» не имеет никаких политических дел, и его единственным представителем в Европе долгое время был доктор Колиньон.
Главный доктор компании игорного дома.
Это – персонаж, на котором стоит остановиться.
Мне не следовало бы говорить о нём дурно, – я обязан ему, может быть, жизнью. Несколько лет тому назад он вылечил меня здесь, в Монте-Карло, от воспаления лёгких.
Но достоинство журналиста состоит в том, чтоб он не знал никаких «благодарностей».
Доктора остаются докторами, больные, на их несчастье, иногда выздоравливают и платят неблагодарностью.
Во время визитов я часто смотрел на него и думал:
«Вот человек, который мог бы написать одну из интереснейших книг. Любопытно, пишет ли свои мемуары этот человек, которому платят за молчание?»
Доктора Колиньона зовут при каждом самоубийстве в Монте-Карло.
Он является, помогает или констатирует смерть.
Все 6,032 самоубийцы за 15 лет прошли через его руки.
И если вы видите этого сухого господина, с плотно сжатыми губами, с холодными и спокойными глазами, торопливо идущим в казино, вы можете быть уверены, что в подвальном этаже, как раз под самой игорной залой, дёргается в последних конвульсиях или лежит бездыханным самоубийца.
Странное впечатление произвёл на меня в первый раз этот человек, как только он вошёл в комнату.
Мне вспомнился фельдшер при мертвецкой в одной из московских больниц.
Один из моих приятелей удавился. Труп отвезли анатомировать, – это было летом, – в б-ое отделение больницы для чернорабочих.
Я вместе с родственниками отправился хлопотать о похоронах.
– Сию минуту! Сию минуту-с! Зашиваю! – со сладчайшей улыбкой сообщил мне фельдшер, приотворяя дверь анатомического зала.
Анатомировать только что кончили, и фельдшер «зашивал» труп.
– Пожалте! Готово!
На анатомическом столе лежало обнажённое жёлтое тело. Словно восковая фигура.
Журчала вода.
Розоватые струйки воды, подкрашенной кровью, стекали по желобкам.
Около лебезил фельдшер.
Так как сестра покойного истерически рыдала, упав на колени перед анатомическим столом, так как другие родственники рыдали тоже, то фельдшер обратился ко мне.
– Сами хоронить будете? – лебезил он с заискивающей улыбкой.
– Да.
– Так уж нельзя ли-с, чтоб гробик в мою пользу! Мне уж оставьте!
– Какой гроб?
– А тот-с, полицейский-с, в котором их привезли. В своём хоронить будете, так что вам этот не нужен. А мы продаём подержанные гробики.
В этом сладко улыбавшемся человеке было что-то страшное, что-то ястребиное, хищное без конца.
– Уж будьте такие добрые. Мне!
Такие лица бывают у людей, живущих на счёт чужого несчастия, питающихся около трупов.
«Привычка сделала его равнодушным!» как говорит Гамлет про могильщика.
И хищник проступает изо всех его пор.
Меня поразило сходство доктора Колиньона с этим фельдшером при мертвецкой.
Те же тонкие, плотно сжатые губы, холодные, спокойные глаза на сладко улыбающемся лице, – то же что-то ястребиное во всей физиономии.
Неужели профессия делает людей так похожими друг на друга?
Вот этот-то могильщик и был долгое время единственным представителем княжества Монако для всего мира.
Оригинальный представитель оригинального государства!
Он командировался на все международные учёные конгрессы. По всем отраслям знания!
Как ещё могло княжество Монако заявить о своём существовании?
– Не думайте, что мы только маркеры, – мы просвещённые люди! Мы интересуемся наукой!
На большее «княжество» не смело рискнуть. Петиции о закрытии притона сыпались со всех сторон. Негодование Европы было слишком сильно.
Того и гляди с гадливостью оттолкнут любезно протянутую руку:
– Пшёл!
Но посылка могильщика к учёным, это – всё-таки мало для самолюбия разжившегося маркера.
И вот вдруг притон делается гнездом науки.
Княжество решило:
– Наука! Что может быть почтеннее? Но она бедна. Пролезем через эту дверь.
Расчёт – что у учёных интересы науки пересилят брезгливость. И нуждающиеся учёные не откажутся принять золотой из руки, выпачканной в крови и грязи.
В Монако, – как всё здесь, – на средства игорного дома строится чудный, небывалый дворец, – музей океанской фауны и флоры.
Построенная на средства игорного дома яхта «Принцесса Алиса» снабжена самыми последними и дорогими приспособлениями для исследования морских глубин.
Подкупленные газеты кричат:
– Открытия принца Монако обогащают науку! Они необыкновенны! Вот где наука свила себе гнездо, на берегу лазурного моря, на великолепной, красивой, убранной пальмами и цветами скале!
Но у науки тоже есть нравственность.
Ведь это не продажная женщина, готовая целовать всякую руку, которая даёт ей деньги.
Наука приняла жертву игорного притона с очень кисло-сладкой улыбкой.
Вот что писал известный учёный Альфред Жиар в Bulletin scientifique 1889.
– Несколько литров морской воды, – будь они добыты при помощи всех усовершенствований современной техники в самой глубине океана! – не смогут смыть пятен крови тех, кто кончил самоубийством за игорным столом. Это именно те пятна, о которых говорит поэт: «Море могло бы пройти по ним и всё-таки не смыло бы их грязи!»
Чтоб поднять себя в общественном мнении, этот притон, дрожащий пред общим негодованием, схватился за конгрессы.
– Удешевлённый проезд. Самое дешёвое пребывание, которое только можно себе представить! Мы позаботимся о дешевизне и об удобствах! Чудный климат! Развлечения! Блестящие приёмы у князя! Прогулки на яхте!
Только удостойте притон своим присутствием.
Это необходимо. Необходимо, чтоб общественное мнение Европы перестало считать Монако только притоном терпимости, который давным-давно пора закрыть.
– Нет! Это – место, которое оказывает человечеству и огромные услуги. Там собираются конгрессы для мирной и доброй работы!
Необходимо возразить общественному мнению:
– Не одни игроки и не одни кокотки! Смотрите, какие почтенные люди нами не гнушаются!
Сегодня – конгресс представителей медицинской печати,
Завтра – международный конгресс всеобщего мира.
Благо, брезгливость, самая обыкновенная брезгливость, очевидно, сильно понизилась в Европе в наше время «нравственности даже в международных отношениях».
Идея всеобщего мира, получившая своё крещение в Гааге, – великое и святое дело.
Это не только прекрасная мечта, как её зовут, это – мысль, которая всё глубже и глубже пропитывает современное общество от верхних до нижних слоёв.
Это – мысль, которая пущена в ход. А когда мысль пущена в ход, – ничто её не остановит.
Но ещё в истории Иловайского сказано, что:
– За армией крестоносцев шла толпа всякого сброда.
И за крестоносцами всеобщего мира, мыслителями, писателями, проповедниками, идёт толпа людей, любящих удешевлённые поездки, сбавки в гостиницах, праздники, увеселения в честь конгрессистов.
Толпа графоманов, пишущих бездарные, наивные, кисло-сладкие брошюрки à la баронесса Берта фон Суттнер.
Толпа пустоболтов, жаждущих срывать аплодисменты громкими и банальными фразами.
Толпа лжеучёных, лжеписателей, лжемыслителей.
Бездарных, но очень самолюбивых самозванцев.
К ним и обратилось государство терпимости с предложением удешевлённого проезда, почти бесплатного пребывания, увеселений и триумфов.
– Как только сезон кончится, – милости просим.
Совершенно предложение содержателя лупанара:
– Как только гости уйдут, – устройте беседу о добродетели!
Надо очень много любви к скидкам со счетов, чтоб дойти до такого цинизма.
Профанировать великие и святые идеи конгрессом в притоне!
Помогать содержателям игорного дома укрываться от общественного мнения.
Служить ширмой для игры, позора, смерти и разврата.
В то время, как всякий порядочный человек в Европе полон возмущения этим приютом терпимости, и когда надо стараться, чтоб это благородное чувство росло и росло, – принимать «любезное предложение» игорного княжества и ехать туда рассуждать о великих, гуманных идеях.
Никогда гуманные идеи не падали в такую грязь.
К чести России надо добавить, что в этой комедии, – или безнравственной или, в лучшем случае, просто неразумной, – русское общество никакого участия не принимает.
Именно совсем никакого, потому что во всей России нашёлся всего один человек, который согласился поехать на конгресс мира в Монако.
Вчера я имел удовольствие беседовать с распорядителем конгресса, г. Гастоном Мок, советником при дворе светлейшего принца Монакского.
Он очень жался, когда я спрашивал его:
– Кто из известных учёных, писателей, мыслителей, поэтов будет на этом конгрессе?
– Учёные… писатели… мыслители… поэты… всё это народ, знаете, очень занятой…
Как будто речь шла о конгрессе «бездельников».
Даже когда речь зашла о знаменитости очень неясной пробы.
– А мистер Стэд?
– Мистер Стэд… Мистер Стэд… вряд ли… Он не говорит по-французски…
Г. Мок совсем замялся, когда речь зашла о России.
– Россия… Это так далеко… Россия…
– Отчего же! Русских много ездит на Ривьеру!
– Да… Но это далеко… Никто не ответил на приглашение. Хотя у нас будет русский! Monsieur de-Novicoff, d’Odessa.
Г. Яков Новиков из Одессы.
Или: г. Жак де-Новиков, де-канатный де-фабрикант.
Личность высоко-анекдотическая, мужчина водевильный и международный.
Это – тот самый Жак де-Новиков, который несколько лет тому назад читал лекцию в Милане в театре «La Scala».
Лекцию, по поводу которой все миланские газеты в один голос заявили:
– Может быть, это и очень хорошо. Но никто решительно не понял, что г. Новиков хотел сказать. Пусть повторит ещё раз.
Это – тот самый Жак де-Новиков, которого в Западной Европе считают «знаменитым учёным в России», а в России думают:
«Он знаменит на Западе!»
Международное недоразумение. Небольшой колокол, повешенный на ветреном месте. Он звонит без умолку, но и без толку.
Учёные говорят:
– Положим, в своих книгах этот канатный фабрикант, почему-то вообразивший себя учёным, повторяет зады, то, что уж давным-давно забыто! Но его очень читает публика!
А публика в это время думает:
«Положим, мы его не читаем, – но зато, говорят, его ценят учёные».
В науке он, так сказать, живёт по просроченной книжке, как можно жить по просроченному паспорту.
По недосмотру научных властей!
Он будет единственным представителем русского общества на этом конгрессе.
Другими словами, не будет никого.
– Все заняты! – как пояснил мне г. Мок. – Мы очень просили г. Рафаловича…
Г. Рафаловича им хотелось завлечь, конечно, очень.
Это очень декоративный мужчина, даже на карточках снимающийся не иначе, как в треуголке и шитом мундире. Он занимает положение: наш торговый агент в Париже.
Это афишировало бы конгресс:
– Почти официальный представитель России.
Но г. Рафалович имел, конечно, такт отказаться
– Он очень занят, – с грустью объяснил мне г. Мок и откровенно добавил:
– Это придало бы конгрессу блеска!
Итак, как видите, конгресс не из самых блестящих, если он нуждается в лаке даже второго сорта.
Он состоится под громким. именем и высоким знаменем.
– Конгресс всемирного мира.
Но на этот раз назначение знамени неважное: прикрыть пятна грязи на игорном притоне.
Притон подкупил французскую печать деньгами и теперь старается подкупить представителей европейского общества любезностью, гостеприимством и угощением.
Всё, чтобы задобрить негодующее общественное мнение.
Пусть господа, собирающиеся высоким знаменем прикрывать грязь и кровь, подумают: какую роль они играют?
Конечно, они могли бы, совершая обычный для «конгрессистов» осмотр достопримечательностей, спросить относительно главной достопримечательности княжества:
– А где у вас кладбище самоубийц?
И в ответ на приветственную речь монакского принца сказать:
– 400 смертей в год. Цифра стоит хорошего сражения. Не потрудитесь ли вы прекратить кровопролитие у себя?
Но они этого не скажут: удешевлённый проезд, скидка в гостиницах, увеселения, приёмы…
От души желаю участникам конгресса всеобщего мира выиграть в рулетку!
Рим
I
– Amico![49]49
Друг (итал.).
[Закрыть]
И на моё плечо «тяжело» опустилась чья-то рука.
Передо мной стоял человек маленького роста, завёрнутый в чёрный плащ, в широкополой калабрийской шляпе, надвинутой на глаза.
А я как раз шёл и думал:
«Чёрт! Ни одного типичного римлянина!»
Я полез было в карман, чтоб дать римлянину пару сольди.
Но римлянин воскликнул знакомым голосом:
– Caro!.. Voi?![50]50
Дорогой!.. Вы?! (итал.)
[Закрыть]
– Если вы хотите быть вежливым, так уж говорите не «voi», а «lei».[51]51
Lei – вежливая форма от voi – «Вы». (итал.)
[Закрыть] Здравствуйте и вообще, если вы не забыли ещё русского языка, не будем ли мы говорить лучше по-русски?
Это был поэт Пончиков. Ему удалось продать какому-то легкомысленному издателю «пук своих стихов», – и я знал, что он поехал в Италию.
Пончиков сдвинул на затылок свою калабрийскую шляпу, – она была ему страшно велика, – и схватился за свой «воспалённый» лоб.
– Здесь мне хотелось бы говорить по-латыни!
– Вряд ли сумею.
– Две недели как я не спал!
– Вы нездоровы? Что у вас?
Он взглянул на меня «страшно».
– Что у меня? У меня – Рим!
– Рим?!
Он «судорожно» схватил меня за руку:
– Мне хотелось бы разбить голову об эти камни Вы понимаете? Вы понимаете? Колизей! Капитолий! Аппиева дорога! А-а!
У него вырвался какой-то стон.
– Весь мир перевернулся на моих глазах! Минутами я смотрю на мир глазами Нерона!
– Господи, спаси и помилуй!
– Да, Нерона!
Он опять посмотрел «страшно».
– Жизнь человеческая не представляет для меня никакой цены. Я всё ниспровергаю. Море крови – для меня это только сладострастие! Огонь, – я вижу в нём только красоту. Я требую красоты! Я мечом, пытками, огнём заставляю мир быть красивым! Я мог бы сжечь Рим!
– Господи, какие ужасы!
Теперь уж он шептал «страшным» шёпотом:
– Вокруг меня скользят тени. Цезари, Мессалина, Агриппина, «мед-но-бо-ро-дый»! Отпущенники, сенаторы, весталки…
– Друг мой, уж женщины сходят с тротуара, чтобы вас обойти. Вы так махаете руками…
– А! Римлянки! – в восторге крикнул он, сделав оглядывавшимся на него с изумлением женщинам такой какой-то жест, что они расхохотались.
– Вы куда идёте? – весело обратился он ко мне. – Мне на форум! Меня ждут на форуме друзья. Идём на форум?
– Идём, пожалуй, хоть на форум.
И он пошёл такой походкой, с таким видом что каждый должен был подумать:
– А этот человек идёт на форум. У него есть там дело!
Такой походкой, с таким видом, словно он шёл предложить сенаторам немедленно разрушить Карфаген.
– Двое соотечественников, – пояснял он мне на ходу, – так, встретились дорогой. Случайно. Благоуханский один, учитель. Другой…
Пончиков сделал в высшей степени презрительное лицо:
– Вы его увидите!
И он, насколько возможно, басом добавил:
– Мы решили сегодня сойтись все на форуме.
Слова его были полны значительности.
Но «друзья» не успели дойти до форума.
Благоуханского мы догнали по дороге.
Невысокого роста господин, в сереньком триковом костюме, приподнял пуховую шляпу над жиденькими, длинными, белесоватыми волосами, поправил на носу золотые очки и тонким голосом сказал:
– Благоуханский.
– Magister! – пояснил Пончиков.
– Да-с, учитель! – подтвердил г. Благоуханский, кивнув маленькой козлиной бородкой.
Мы пошли вместе.
– А этот? – с омерзением спросил Пончиков.
– Он сейчас догонит-с.
Пончиков сделал ещё более омерзительное лицо.
– Все?
– Постоянно-с!
– Вы в первый раз в Италии? – спросил я у Благоуханского.
Он посмотрел на меня ласково и мило.
– В первый раз с лёгким сердцем переехал я через Альпы.
– И нравится?
– Приветливо встретила меня эта страна древней цивилизации. Обилие достопримечательностей…
Но нам кто-то отчаянно «цыкал» сзади.
Мы оглянулись.
С котелком на затылке, в каком-то необыкновенно цветном жилете, летел человек, лет под 40, с прыщами по всему лицу, в золотом пенсне и шнурком за ухом.
– Он! – с отвращением сказал Пончиков.
«Он», как ни быстро шёл, но оглядывался на каждую проходившую женщину, мерил её взглядом от затылка до пяток.
И говорил очень громко своё заключение.
– Дрянь!
Или:
– Ничего себе!
Или:
– Вот так чёрт!
Он крепко тиснул мою руку.
– Ситников, из Москвы.
– Замешкались? – с милой улыбочкой спросил Благоуханский.
– Обещали штукец!
И, обратившись ко мне, «Ситников из Москвы» вдруг спросил:
– Что, батенька, тоже на здешнюю рухлядь собрались посмотреть?
Но я не успел ответить.
Мы вышли из-за поворота, и Пончиков с таким «широким» жестом, словно он отдёргивал занавес со всего мира, воскликнул:
– Forum Romanum!
Г. Ситников поморщился:
– Не люблю я, признаться сказать, перед завтраком эти гадости смотреть.
Даже я изумился.
– Какие гадости?!
– Да вот форумы-то эти! Аппетит только этот форум отбивает!
– Как же может форум аппетит отбивать?!
– Ну, что хорошего? Смотреть противно. Торчат из земли какие-то почерневшие колонны ломаные. Чисто корешки гнилых зубов. Тьфу! Не понимаю, какое удовольствие.
Пончиков исказился в лице.
– Этими зубами Рим пережёвывал вселенную! – с ненавистью прошипел он.
– Пожевал, да и будет, – спокойно ответил Ситников, – а теперь бы это безобразие следовало и убрать. Что это! Посреди города, – и вдруг какой-то мусор. Ни к чему.
Пончиков задыхался от злобы.
– И это адвокат? Это адвокат! – только и нашёлся сказать он, обращаясь ко мне.
– И очень просто, что адвокат! – с тем же невозмутимым спокойствием отозвался г. Ситников. – А вот англичаночка-то не вредная!
Он подробно осмотрел остановившуюся рядом молоденькую англичанку с «Бедекером» и сказал прямо ей в глаза:
– Бабец высоких качеств!
Благоуханский в это время, размахивая «Бедекером», торговался с проводником.
– Вы видите, у нас «Бедекер»! – говорил он на каком-то невозможном французском языке, произнося «Бедекер». – Вы видите, у нас Бедекер? Вы нам не нужны! Но мы вас берём. Нас четверо. Один франк, – и никаких «pour boir». Один франк, – а всё показать! Желаете вы? Желаете на этих условиях?
– Не покажи ему чего! – усмехнулся г. Ситников. – Он каждый вечер счёт составляет, что истратил и что видел, и делит. «Венера Капитолийская», – говорит – мне в 12½ копеек обошлась, но если б я сегодня ещё пошёл в Пантеон, можно бы её и в шесть копеек вогнать.
– Господа! Гид согласен! По 25 чентезимов с человека! – подбежал Благоуханский.
– О Господи! – простонал Пончиков, проводя рукой по лбу, словно отгоняя какой-то кошмар. – Зачем вам гид? Я знаю здесь каждый камень.
– Ну, да! – спокойно, как всегда, заметил «Ситников из Москвы». – Намедни поехали Аппиеву дорогу смотреть, а попали куда-то на водосток. А вы всё ещё себе голову об эти камни хотели разбить!
Пончиков только смерил его презрительном взглядом и вздохнул.
Мы спустились на форум.
– Хорошо-с! – бежал впереди, поправляя очки, Благоуханский. – Сначала сюда-с! По порядку, по порядку-с, чтоб ничего не пропустить! Отлично-с. Это атриум Весты-с. Превосходно-с! А где ж тут должен быть дом весталок? В книжке обозначено: «дом весталок». Ах, направо-с? Превосходно. Дом весталок видели.
Он зачеркнул карандашом в книжке.
– Позвольте! Тут должно быть два дома весталок! Где же другой-то-с? Где же другой-то-с? Ах, налево тоже дом весталок? Благодарю вас. Значит всё. Оба. видели! Теперь дальше-с!
– Весталки! – в изнеможении простонал Пончиков, чуть не падая, прислоняясь к какой-то колонне.
– Ещё неизвестно, какие они из себя-то были, эти весталки! – тоном глубокого рассуждения заметил г. Ситников. – Может, такой бабец… кроме как в весталки-то и идти было не во что… Мордальон!
– Ситников!!! – в отчаяньи воскликнул Пончиков. – Вам никогда не приходила мысль о самоубийстве?
Г. Ситников отвечал спокойно и подумав:
– Нет. А что?
– Жаль.
Он отвернулся.
– Я чувствую, что тут где-то близко «священная дорога»! – в томленьи сказал он.
– Господа, торопитесь! – кричал нам и махал «Бедекером» Благоуханский, – этак мы не успеем всего видеть. «Священная дорога»!
– Я говорил! Я предсказывал! – простонал Пончиков, бросился бежать и вдруг, взбежав на огромные плиты «священной дороги», остановился в какой-то необыкновенно вдохновенной позе.
– Via Sacra!
И он взмахнул руками:
– Пустите меня разбить голову об эти камни!
– Бейте! – спокойно сказал Ситников и, потрогав огромные плиты тросточкой, заметил: – А мостовая у римлян была дрянь!
– Римляне не ездили! – с презрением огрызнулся Пончиков. – Римлян носили в носилках.
– Всё равно, хоть и в носилках, а мостить мостовую следовало добросовестно. Как вымощено?
Пончиков перестал вдруг махать руками. Он лёг на возвышение около «священной дороги».
– Благоуханский, дайте мне помечтать среди этих развалин. Благоуханский, я закрою глаза, а вы идите. Вы идите!
Благоуханский пошёл, на цыпочках перебираясь с камешка на камешек.
– Нет, – с досадой воскликнул Пончиков, – у вас не римская поступь. Ситников! у вас сапоги на двойной подошве?
– Всегда на двойной.
– Идите по «священной дороге». Это более напоминает сандалии. Идите, я буду слушать эту музыку.
И, «запрокинувшись», он заговорил «словно в бреду»:
– Это идёт Тит… Нет, Веспасиан… Воскурить в собственном храме… Его шаги… Иди, иди, Веспасиан!..
– Вот бабец! Это бабец! – закричал вдруг г. Ситников, прекращая «шествие» по «священной дороге».
Пончиков вскочил, весь багровый, весь трясущийся:
– Ситников, вы… вы…
Какое-то страшное, ужасное слово готово было сорваться у него «с уст».
Но Ситников, приставив руку козырьком к глазам, весь был занят рассматриванием какой-то толстой немки, которая с «Бедекером» лазила по камням.
– Вот бабец! Если только, подлая, не в интересном положении, округлость форм поразительна! Бомба! Прямо, бомба! Ногу подняла! Ах, подлая! Глядите, глядите, какая нога!
– Cloaca Maxima, господа! Cloaca Maxima! – радостно воскликнул Благоуханский, вслед за гидом нагибаясь над каким-то отверстием.
– На «священной-то дороге» да клоака? Ловко! – оторвался от немки Ситников.
– Cloaca Maxima! – сверкая глазами, сказал Пончиков.
– Всё равно, нечистоты по ней текли.
– Я и римские нечистоты бы выпил! – вне себя, с ненавистью, сжав кулаки, крикнул Пончиков. – Вы профанируете!
Г. Ситников сплюнул:
– Тьфу! Какие вы гадости всегда перед завтраком говорите! Помилуйте, этак и кусок в глотку не полезет! Тут и древности-то эти омерзение внушают, а вы ещё мерзости говорите.
– Господа! не ссорьтесь! – чуть не плакал Благоуханский, с умилённым лицом обращаясь то к тому, то к другому. – Потом будете ссориться. Теперь смотреть! Гид и то сердится! «За франк», говорит. Идёмте. Он нам арку Севера покажет. Идём, пожалуйста, смотреть арку Севера!
Пончиков бросил на Ситникова уничтожающий взгляд и величественно сказал, «красиво» запахивая плащ:
– Идём к арке императора Севера!
Ситников по дороге к арке деловито объяснял мне:
– Не знаю, насколько верно, но обещали показать бабец сверхъестественный. Не знаю, насколько верно. Из знатной, говорят, фамилии. Патрицианка, чёрт побери! Лестно в патрицианской семье по себе воспоминание оставить. Да я за знатностью, положим, не гонюсь. Я не честолюбив. Мне бы бабец был. Вы не изволили быть около Scala d’Ispania?
– Нет.
– Рекомендую. Замечательный бабец есть. Натурщицы. Они там сидят. Думаю, художником прикинуться. «Венеру, мол, мне нужно!» Этакую Милосскую. Пусть покажутся!
Пончиков стоял уже под аркой Севера и, закатив глаза так, что были видны одни белки, говорил снова «как бы в исступлении»:
– Легионы… пленники… изнемождённые цепями… знамёна… проходят… я слышу топот их в гуле и звоне этого мрамора…
Г. Ситников хлопнул ладонью по звонкому мрамору:
– Вещица старенькая!
– Ситников, вы… вы раб? – воскликнул Пончиков.
Из глаз его готовы были брызнуть слёзы.
II
Во второй раз я встретился с «друзьями» в trattoria[52]52
Траттория, трактир.
[Закрыть], где они столовались.
Это была омерзительная, но «римская» траттория, где кормили за гроши и поили на удивленье скверным вином.
Когда Джузеппе, официант, подавал «суп из рыбы», разлитый в тарелки, – это был бенефис его большого пальца. В эти дни, – и только в эти, – его большой палец мылся хоть супом.
Из кухни пахло чем-то таким, словно там была не кухня, а что-то совсем напротив.
Тратторию, оказалось, разыскал Благоуханский.
– Это он для экономии, – пояснил мне г. Ситников, – чтоб капитолийских Венер себе подешевле вгонять.
Когда я пришёл, «друзья» не были ещё в сборе.
Ситников, по обыкновению, «замешкался».
Пончиков полулежал на лавке, разбитый, изнемогающий, почти умирающий.
– Я был на арене Колизея! – объяснил он мне кратко.
Благоуханский сидел за столом и что-то зачёркивал и перечёркивал в книжечке Бедекера.
– Много сегодня успели осмотреть? – спросил я.
Он на минутку поднял голову.
– 82 картины и 174 статуи! – ответил он со счастливой улыбкой и снова погрузился в зачёркивания, перечёркивания и вычисления.
Вошёл Ситников. Шляпа, как всегда, на затылке. Вид радостный.
– Честной компании. Замешкался! Античную вещицу разыскал!
– Какую? Где? – оживился Пончиков.
Ситников прищёлкнул языком.
– В соседнем коридоре, в нашем же альберго, горничная! Что-то потрясающее! Мимо проходил, номер отворен, комнату убирала. Остановился, залюбовался. В Ватикан подлую! Такой округлости форм… Надо будет у хозяина в другой коридор попроситься!
Пончиков безнадёжно померк глазами и гаснущим голосом сказал Джузеппе:
– Giuzeppe, date noi maccaroni!
Ситников с неудовольствием навертел на вилку макарон:
– Опять макароны!
– Не поросёнка же вам в стране Данте! – с презрением отозвался Пончиков.
– Поросёнка хорошо бы! – согласился Ситников и, всё навёртывая и навёртывая на вилку макароны, продолжал: – У меня в Москве как устроено? Древним обычаем, благолепным, желает со мной клиент о деле разговор иметь – расположи меня Тестовым. Расположен будучи хлебом и солью, могу! И дать сейчас поросёночка. Чтоб был, как младенец высеченный, – весь розовый. И чтоб кожа у него с мясцом сливочным в ссоре была. Чтоб топорщилась!
Благоуханский глотал слюнки.
– Да-с! Чтоб топорщилась! – продолжал «Ситников из Москвы». – И чтоб отставала и хрустела. Чтоб на зубах была музыка! И чтоб ребро его можно было грызть, всё равно как корочку. Хрюск и хрюск. Чтоб был он весь, шельмец, из одного хрящика. И чтоб каша под ним…
Пончиков в негодовании бросил вилку.
– Г. Ситников! Сколько раз я вам говорил, чтоб вы за едой этих мерзостей не говорили!
Ситников посмотрел с удивлением:
– Поросёнок мерзость? Советую вам поэму написать и поросёнка сесть!
– Тут макароны, тут ризото, тут fritto misto!
Лицо у Пончикова пошло пятнами.
– Дрянь фритто мисто! – подтвердил Ситников. – Требушина жареная!
– Г. Ситников!
Пончиков даже взвизгнул и вскочил.
– Если вы будете так отзываться об Италии!..
– Господа, господа! Успокойтесь! – забеспокоился Благоуханский. – Giuzeppe, poi… dopo… да скажите же ему, чтоб подавал следующее. Обещали сегодня за те же деньги курицу сделать. Где курица? Спросите его: где курица?
Курицу подали, но курица была дрянь.
– Осталось ещё только 584 достопримечательности в Риме посмотреть! – сказал Благоуханский, чтоб «опять чего не вышло», и с умильной улыбкой добавил: – И меня зовёт к себе Кампанья!
– Очень вы ей нужны, Кампанье! – сердито буркнул Ситников, уплетая курицу.
– И Апеннины мне улыбаются! – продолжал со сладкой улыбкой Благоуханский, стараясь не замечать грубости.
– Да что, они знакомы, что ли, с вами, Апеннины эти самые? Ну, с какой это стати они станут вам улыбаться? Чему обрадовались?
– Апеннины – горы.
– Тем более было бы глупо с их стороны улыбаться. Выдумываете! А вот курица дрянь. Дохлая курица. И вино дрянь. И весь ваш Рим дрянь! Апеннины!
– Для господина Ситникова нет ничего! – заметил, даже не глядя на него: так велико было презрение, Пончиков. – Ни древних памятников, ни высоких гор, ни великих произведений искусства. Пред господином Ситниковым всё гладко, всё ровно. Вы знаете, что он про папу сказал?
– Да-с, не мог! – хихикнул и Благоуханский. – Ум наш друг имеют положительный. Вместе ходили-с в Собор Петра. Несут на носилках папу среди восторженного народа.
– Pontifex Maximus! – пояснил Пончиков, подняв палец.
– Властитель душ! Всемирный владыка! А г. Ситников пенсне вдвое сложили, посмотрели, говорят: «Личность пожилая!» Только и всего замечания!
– Конечно, личность, действительно, престарелая! Достойно внимания! – подтвердил Ситников, разгрызая грецкие орехи.
– Вот-с! – хихикнул Благоуханский.
Пончиков только пожал плечами и отвернулся.
– А знаете, – сказал вдруг, весь оживляясь, Ситников, – оказывается, что ест папа? Цыплёнка! Я нарочно у какого-то камердинера расспрашивал. Весь в галунах. Дал две лиры. «Что, мол, ест папа?» Оказывается, цыплёнка! И то только белое мясо… Выедает у цыплёнка белое мясо…
Но тут Пончиков вдруг вскочил окончательно, бросил о стол салфетку и крикнул:
– Г. Ситников! Объявляю вам раз и навсегда. Вы – раб! Вы – раб!
Он был даже торжественен. Словно проклинал и отлучал.
– Вы – раб!
Г. Ситников посмотрел на него с глубоким удивлением:
– То есть чей же это раб? Не ваш ли?
Пончиков фыркнул.
– Чей может быть раб! Того, кто будет его господином! Раб! Res nullius!
– Res nullius, – это я понимаю! – даже со смаком сказал адвокат Ситников.
