Текст книги "По Европе"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Поэт с Монмартра (Парижский тип)
Позвольте вас познакомить: Monsieur Пишон.
Да вы его знаете!
Поэт Пишон.
Ну, конечно ж, вы его знаете! Вы никогда не читали его стихов, но если вы просматриваете парижские газеты, вам, вероятно, намозолило глаза это имя. Пишон. Светский поэт Пишон.
– Вчера у графини X… состоялся именитый вечер, – один из самых блестящих в сезоне. Любезная хозяйка приготовила для избранного общества редкий сюрприз: присутствовавший в числе гостей известный поэт Пишон прочёл несколько новых произведений своей музы.
«Редкое» удовольствие! Оно повторяется каждый день. Там, здесь, тут…
– После обеда у маркизы Игрек известный поэт Пишон декламировал свои стихи.
– Приятным экспромтом на балу у княгини Зет был известный поэт Пишон, который по усиленной просьбе гостей согласился прочесть несколько своих стихотворений.
– Украшением артистического вечера у архи-миллионера W… было несколько стихотворений, прочитанных автором, известным светским поэтом г. Пишоном.
Пишон человек лет 45, коротенький, пузатый и жирный. С наружностью свиньи и с душой, в которой есть немного бога. В засаленном фраке и всегда немного. смятой рубашке; от толщины Пишон ужасно потеет.
Утро Пишона начинается приёмами. Квартирная хозяйка – Пишон состоит с ней в интимностях и потому не платит за квартиру, – докладывает ему:
– Лакей графини такой-то.
– Дворецкий герцогини такой-то.
– Чёрт с ним! Пусть войдёт! – разрешает Пишон и короткими, грязными пальцами разрывает длинненький надушенный конверт с гербом.
– Cher maitre! Тогда-то у меня обед. Не будете ли добры украсить его вашим присутствием, чем очень обяжете поклонницу вашего таланта и т. д.
– Хорошо. Кланяйтесь! – говорит Пишон и заносит день на бумажку, которая пришпилена у него над кроватью.
Пишон является, холодно выслушивает комплименты хозяйки и нетерпеливо поглядывает на дверь, в которой должен появиться дворецкий и объявить, что обед готов.
– Когда же, чёрт их возьми, дадут жрать? Пишон ест за двоих, с жадностью и чрезвычайно неаппетитно. Он уничтожает невероятное количество хлеба, кладёт всего по два куска, и когда подходящий лакей докладывает:
– Mouton Rotschild, такого-то года, – Пишон ворчит, прожёвывая:
– Хорошо. Лейте.
Пьёт он всё. И всё с жадностью, как человек, палимый неугасимой жаждой. К концу обеда он красен, глаза слегка мутнеют.
Когда все переходят в столовую, хозяйка дома с льстивой улыбкой обращается к поэту:
– Не будет ли добр cher maitre подарить нам несколько строчек вдохновения своей неувядаемой музы.
Пишон слегка ломается. Проводит рукой по красной лысине, говорит, что он не расположен, что:
– Это, право, не стоит того.
И, наконец, становится в позу у камина.
Всё смолкает.
Дамы слегка наклоняются вперёд, приготовляясь слушать, или мечтательно откидываются к спинке кресла. Кавалеры застывают в живописных позах. Пишон делает шаг вперёд, с отчаянным видом ещё раз проводит рукой по лысине и начинает нараспев, то замирая, то крича своим хриплым голосом.
Я переведу вам несколько стихотворений Пишона. Извините, что в прозе.
«У милой моей вовсе нет сердца.
Ах нет сердца совсем!
У милой моей в груди цветёт роза.
Нет сердца совсем.
Упрёки моей милой шипы этой розы.
Дыханье её, – той розы аромат.
И с каждым поцелуем, знойным и жгучим, распускается новый лепесток розы в груди моей милой.
В тихую полночь, когда звёзды караулят поцелуи, приходи ко мне, милая, – и пусть твоя роза расцветает пышней!
В груди моей милой вовсе нет сердца.
Нет сердца совсем».
– Браво! Браво! – сдержанно раздаётся кругом.
– Ах, сколько тут восточного колорита! – вздыхают дамы.
– Cher maitre! – стонет хозяйка дома. – Ещё что нибудь! Ещё!
Пишон на минуту задумывается и, вскидывая голову, начинает новое стихотворение:
«Увидев Зюлейку, сказал я:
– Аллах всемогущ!
Услышав несколько слов, которые она бросила, смеясь, – я сказал:
– Аллах премудр!
Когда качнулся её стан, я сказал:
– Аллах великий художник!
Когда ветер сорвал с неё покрывало, и я увидал всю её красоту, я воскликнул:
– Аллах, как ты щедр!
И только когда я увидел её ножку, я подумал:
– Аллах очень скуп!»
– Браво! Браво! Браво! – раздаётся кругом. Пишон читает ещё два-три стихотворения и начинает вдруг ужасно торопиться.
Хозяйка его удерживает, но слабо:
– Не смею мешать вашему вдохновению и отнимать время, принадлежащее музам. Быть может, наше скромное общество навеяло вам несколько строф; cher maitre?
Пишон буркает:
– Быть может. Быть может.
Хозяйка провожает его до передней.
– Ещё раз благодарю вас от имени всех наших друзей!
И она незаметно подаёт ему конверт. Пишон суёт конверт в карман и, не сказав даже «спасибо», поворачивается и уходит.
Он садится в омнибус и едет с бесконечными пересадками к себе, на Монмартр.
Там он заходит в кабачок, подсаживается к приятелям, спрашивает себе:
– Un bock[23]23
Кружку!
[Закрыть]!
Распечатывает пакет и разражается ругательствами:
– Скоты! Хамы! Свиньи! Подлецы! Поэт, настоящий поэт, декламирует им свои стихи! Плоды своего вдохновения! А они платят за это! Негодяи! Твари! Платят как извозчику!
Он с осторожностью складывает сто или двести франков. которые имеются в пакете, «глядя по дому», и прячет их в жилетный карман.
– Негодяи! Буржуа! Аристократишки! Зазвать к себе человека в гости и потом заплатить ему! Как подёнщику! Просят, клянчат, умоляют прийти к ним пообедать, – и потом! Платят! Скоты! Мерзавцы! Твари! Encore un bock, s’il vous plait![24]24
Еще кружку, пожалуйста!
[Закрыть]
Выпив пять-шесть «боков», он отправляется домой спать.
А на завтра снова обед в аристократическом или просто богатом, – теперь это одно и то же, – доме. Пишон опять читает стихи и потом опять ругательски ругается за то, что его оскорбили, заплативши.
Так оскорбляют Пишона каждый день. Впрочем, что ж это я рассказываю всё в настоящем времени? Это было. Этого больше нет.
В прошлом году я встретил Пишона в одном аристократическом кабачке на Монмартре.
Он был, как всегда, красный, потный, полупьяный, в лоснящемся фраке и взъерошенном цилиндре.
– Вы не на вечере, cher maitre! Или уже ушли, получивши оскорбление?
– К чёрту! – отвечал он. – Я бросил этих скотов, мерзавцев, негодяев, ничего не понимающих в поэзии! Довольно с меня этих свиней.
– Как, maitre? Вы больше не ведёте светской жизни?
– Иногда… бываю… в избранных домах…
«Избранными домами» Пишон называет те, где платят не менее трёхсот франков.
– Тоже скоты… Но сноснее!
– Чем же вы теперь занимаетесь, cher maitre?
Пишон посмотрел на меня величественно:
– Театром!
– А? Вы драматический автор? Поздравляю, cher maitre, от всей души поздравляю. Для какого театра работаете? Для комедии? Для одеона? Для какого-нибудь из больших бульварных?
– К чёрту! Ерунда! Мякина! «Комедия» – рутина, пошлость, старьё. Одеон – выставка туалетов. Gymnase – дрянь. Бульварные вздор, плоскость, мещанство. Выставка кокоток. Тряпки. Ерунда. Я работаю для Grand-Guignol. На Монмартре. Вот театр. Работал ещё для реального театра. Вы знаете директора? Maitre Ширак. Вот голова. Он теперь в тюрьме.
– В тюрьме? За что в тюрьме?
– Полиция посадила в тюрьму. Реакционеры, твари, дурачьё! За сцену адюльтера. В моей пьесе. Муж застаёт жену en flagrant délit[25]25
За явной изменой.
[Закрыть]. Но вы понимаете: настоящий! Со всем реализмом! Ново! Смело! Великолепно! В тюрьму. Его в тюрьму. Я выскочил. Рутинёры, скоты, низменная тварь, – им бы всё на сахарной водичке. Не понимают. Ширака в тюрьму, театр закрыли. Работаю теперь для Grand-Guignol. Успех колоссальный. Сборы битком.
– Что-нибудь в стихах?
– Проза. Один акт. К чёрту стихи! Проза. Реализм. Действие в Кайенне. Два каторжника. Бежали. Убили третьего. Едят мясо.
– Его мясо?
– Его.
– Бррр…
– Сходите. Это интересно. Сначала боятся друг друга. «Убьёт и съест». Убит третий, – конец. Жарят, едят. На сытый желудок полны благодушия. Доверие друг к другу. Наскребают табаку. Курят. Разваливаются около огня. Шутят. Смеются. Рассказывают анекдоты. Переходят к высоким разговорам. Даже впадают в сентиментализм. Совсем как буржуа после обеда. Скоты. Мерзавцы. Твари. Нравятся?
– О, чрезвычайно, cher maitre! Чрезвычайно!
– Всем нравится. Высшее общество. Ложи по сто франков. Расписаны всегда за неделю. Сидят в закрытых ложах. Смотрят. Подлецы. Мерзавцы. Негодяи. Как человека едят. Не скоты?
– Как? На сцене едят?
– Едят. Телятину жрут. Актёры нарочно. Целый день не жрут. Телятина немножко не дожарена. Кровь. Иллюзия полная. Многих тошнит. Подлецы.
И maitre продолжал тянуть «бок» за «боком» и ругательски-ругать и анафематствовать публику, которая смотрит такие спектакли:
– Ужинать потом едут. Жрать. Не скоты? Не твари?
– Имеете ещё что-нибудь в голове cher maitre, в этом роде?
– Имею. Почище.
В этом году, зайдя в кабачок, где в полночь всегда можно застать Пишона, я его не нашёл в числе других maitre’ов.
– А наш Пишон? Неужели помер?
– Пишон?!
Один из «maitre’ов» только свистнул.
– Пишон держит теперь кабачок!
И мне назвали один из известнейших кабачков на Монмартре.
– Купил по случаю. Прежний хозяин спился сам в своём кабачке и обанкротился!
– Но такая же участь ждёт и Пишона!
– Пишона? Никогда! Пишон знает, в чём штука. Он, говорят, пьёт каждый вечер, перед началом торговли, рюмку прованского масла, – чтоб не опьянеть. Ну, а потом уж льёт в себя, как в бочку. Всё кругом спаивает, а сам ни в одном глазу.
– Молодчинище! Ну, а стихи?
– Пишет по-прежнему. Грязь такая, что слушать тошно. Понятно, ходят слушать. Артистов подобрал, как один! Во весь вечер ни одного слова, кроме грязи, не услышите. Весь вечер сплошь из одних ругательств. Даже плакат вывешен: «Разговаривать разрешается исключительно на языке Мазаса». Любой сутенёр, – и то бы глаза вытаращил, – такие словечки!
Надо было посмотреть Пишона в новой роли.
Он был теперь в пиджаке с продранными локтями, в засаленном берете, ещё более толстый, ещё более потный, ещё более грязный.
– А-а-а! Русский журналист! – приветствовал он меня. – Садитесь! Великолепно! Deux bocks![26]26
Две кружки!
[Закрыть]
И, предоставив мне платить за оба «бока», он подлетел к какому-то скромному юноше, по-видимому, иностранцу, который зашёл, скромненько сев недалеко от входа, и спросил:
– Donnez moi un bock, s’il vous plait![27]27
Дайте одну кружку, пожалуйста!
[Закрыть]
Пишон подскочил к нему и треснул своим мясистым кулаком по столу.
– Что? Тебе «бок»? Тварь! Тебя повесить надо! Колесовать! Четвертовать!
Молодой человек вскочил, глядел с изумлением, с испугом.
– «Бок» ему! – ревел Пишон. – Грязный буржуа! Негодяй! Тварь! С какой виселицы ты сорвался?
Посетители умирали от хохота. Монмартрские девицы визжали, стонали.
– Вот я покажу тебе «бок»!
Юноша бросился к двери.
– Держите его! Вешать его! – завопил Пишон.
Всё заулюлюкало.
Юноша как бомба вылетел за дверь.
– Bravo, papa Pichon! – закричали девицы.
«Зал» разразился рукоплесканиями.
Пишон подскочил к одному из столов:
– Сколько вас? Восемь? Шестнадцать «боков»!
Подскочил к другому:
– Вас сколько? Четверо! Двенадцать боков им!
Подскочил ко мне:
– Дать ему три бока! Ловко я его?
– Да за что? За что? Кто это такой?
– Чёрт его знает. Не знаю. Так. Человек. Посетитель.
– Да за что же?
– Трюк. Публике нравится. Подлецы. Скоты. Свиньи.
И он завопил:
– Начинать! Вниманье! Тишина, чёрт возьми! Настоящая поэзия! Не академические твари! Без сиропа! Сама жизнь!
Около пианино появилась артистка с выкрашенными в огненный цвет волосами и запела о том, как уличная женщина в больнице, придя в сентиментальное настроение, с любовью вспоминает все ругательства, которыми награждал её сутенёр.
На днях утром я гулял в Булонском лесу.
У дорожки остановился великолепный английский фаэтон, запряжённый парой кровных серых; господин, правивший сам, бросил вожжи груму, сошёл с фаэтона и пошёл по дорожке навстречу мне.
Это был невысокий, очень полный господин, щёгольски одетый.
Только встретившись нос с носом, я невольно вскрикнул:
– Пишон?! Cher maitre! Вас ли я вижу?
– Каждый день. По утрам. В лесу. Правлю. Заменяет гимнастику.
– Cher maitre, ради Бога! Собственные лошади?
– Мои. Недурны? 20 тысяч пара.
– Ого-го-го! Позвольте, впрочем, я что-то слышал. Но не обратил внимания, – думал, что клевета… Что-то про отель.
Пишон самодовольно улыбнулся.
– И отель. И лошади. Всё. Что ж? Одним буржуа? Скотам? Свиньям? А честному труженику? Артисту? Пешком? К чёрту!
– Как же так? Утром лес, пара – вечером кабачок?
Пишон пожал плечами, насколько позволяла его толщина.
– Ремесло. Как и другие!
– Но всё-таки, cher maitre… Простите моё непонимание. Вы всегда так были против буржуа, аристократии, – и вдруг…
Пишон посмотрел на меня величественно.
– Что ж? Могу сказать? Жизнь прожил! Артистом. Всех ругал. Скоты. Подлецы. Гордым артистом.
В это время мимо нас проходил какой-то господин. Пишон с приятнейшей улыбкой поднял шляпу и раскланялся.
Господин с величайшей приветливостью ответил на поклон.
Пишон почтительно сказал, указывая мне глазами:
– Министр.
Неужели он метит в депутаты?
«Парижская Газета»
«Парижская Газета» жалуется, что писатель Леонард у неё «дубинку украл».
Это была преоригинальная авантюра – «Парижская Газета», и об этом русском экспонате на всемирной выставке стоит сказать слова два.
Столпами редакции было три русских писателя.
Бывший антрепренёр «фурор», сидевший за растрату в тюрьме и бежавший за границу от новой высидки, уже за мошенничество. Г. Леонард, как оказывается, прославивший себя уже «деяниями» на прошлой всемирной выставке. И один из столпов «Московских Ведомостей» – г. Хозарский.
Не большая, но добрая компания.
Бежавший от тюрьмы «фурор» именовался русским эмигрантом-декабристом:
– В декабре моё дело о мошенничестве слушалось.
Г. Леонард, «натворивший дел» на прошлой выставке, – был «душою дела».
А г. Хозарский – «охранителем».
Им удалось соблазнить какого-то «капиталиста» помещика:
– Хорошее дело! На одних publicités[28]28
Реклама.
[Закрыть] что возьмём! В Париже принято брать «publicités».
Милое выражение.
Это напоминает замечание одного пойманного вора:
– В Петербурге теперь очень принято булавки из галстуков таскать.
Направление газеты было «в карман». Поведение – вольное.
Но прежде всего это был «орган охранительный и патриотический».
Г. Хозарский писал громовые статьи против свободы печати во Франции, а бежавший от тюрьмы «фурор» сообщал:
– Честь России будет поддержана на всемирной выставке. На днях в Париж приезжает знаменитый кутящий купец, известный «всему веселящемуся» и ужинающему на чужой счёт Петербургу под именем «генерала Топтыгина».
– Такое имя, – повествовал этот Гомер о своём Ахилле, – дано веселящемуся купцу в виду очень удивительного его обыкновения. Часто веселящийся купец приказывает петь всем присутствующим два слова: «Генерал Топтыгин». И они поют эти два слова, а веселящийся купец в это время плачет. И это продолжается часами!
Быть может, к счастью для читателя, писатель не сообщал, где, собственно, поётся этот «Топтыгин».
– Он щедр! – умилённо восклицал беглый от тюрьмы «фурор», и тут уж прямо давился слюньками:
– Воображаю, какое лицо будет у парижского ресторатора, когда счёт «генерала Топтыгина» дойдёт до 10,000 франков!!!
Газета, надо отдать ей справедливость, была предприимчивая.
В то время, как г. Леонард требовал, оказывается, по 89 рублей с экспонентов, желающих получить награду, – другой сотрудник «обрабатывал» экспонентов, не желающих получить награды.
Работали на два фронта.
– Каким образом?
– Очень просто. Видали в «Парижской Газете» интервью с «крупнейшими экспонентами», не желающими награды? Делается предложение: хотите, напечатаю интервью? «Наша, мол, фирма столь отягощена медалями, что некуда больше вешать. Мы в наградах не нуждаемся, а экспонируем так, из патриотизма». Вы понимаете, на случай, если награды не дадут, – ловко!
И несмотря на всю предприимчивость, «тихо она, моя бедная, шла».
Я спросил как-то в одном из киосков на больших бульварах:
– Как идёт «Парижская Газета?»
– Не особенно. Один экземпляр.
– Остался?
– Нет, идёт. Какой-то русский господин с чёрной бородой покупает. «Глупа, говорит, газета до чрезвычайности, но беру, потому что французской грамоте не обучен».
Говорят, впрочем, что иногда ближайшие сотрудники складывались и сами покупали ещё один номер, чтобы показать «капиталисту»-помещику:
– Газета пошла вдвое лучше!
Меры к завлечению читателя принимались удивительные.
Вдруг, по поводу открытия памятника Мопассану в его родном городе, напечатали статью о некоторых «скрытых способностях» покойного писателя, и как он этими «скрытыми способностями» злоупотреблял.
– Что за пакость?
– А это для России. Из-за таких вещей газету в Россию будут выписывать! В России этого напечатать нельзя!
– Так вы бы уж лучше прямо «армянские анекдоты» печатали!
– Ах, невозможно! Доступ газеты в Россию прекратят.
И вот в один, действительно, прекрасный день «Парижская Газета» не вышла.
Другой день, третий.
Я было не обратил на это внимания:
– Вероятно, перерыв: какой-нибудь веселящийся купец приехал и всю редакцию в «Олимпию» увёл. И они там ему «армянские анекдоты» рассказывают.
Но продавщица газет в киоске уведомила меня:
– Совсем. кончилась!
– Почему?
– А помните, я вам про господина с чёрной бородой говорила?
– Ну?
– Перестал покупать. «Лучше, – говорит, – пускай и по-русски грамоте разучусь, но такой ерунды читать не буду». Ну, и газета прекратилась!
«Парижская Газета» «как степной огонёк, замерла».
Г. Леонард с горя стал, оказывается, себя за бессмертного несуществующей «промышленной французской академии» выдавать.
А что делают остальные бессмертные «Парижской Газеты»?
Бог знает!
Несколько лет тому назад в Париже издавалась тоже русская, но еженедельная газета.
Издавал её «тоже литератор» в компании… с проводником по секретным местам.
Факт.
На Place de l’Opéra долго потом приставал к русским какой-то русский проводник.
– Посетить интересные места желаете? Господин! Господин! Желаете?
– Да оставьте меня, наконец, в покое!
– Господин, дайте заработать. Пожалейте русского писателя!
– Что-о?
– Я ведь здесь вместе с таким-то русскую еженедельную газету издавал. Всё, что было, на неё загубил, вот теперь принуждён публику чёрт знает по каким местам водить. Пионер! Пожалейте пионера русского дела!
Бог знает, что теперь делают «пионеры русского дела» из «Парижской Газеты».
Театр преступления
(Из парижских впечатлений)
Эту статью я посвящаю всем жаждущим славы артисткам без таланта, писательницам без дарования.
Она могла бы носить заглавие:
– Легчайший способ сделаться знаменитостью.
Чтобы стать знаменитой актрисой и известной писательницей, нужна коробка конфет и несколько рыболовных крючков…
Но начнём по порядку.
Крошка-театр «Le Grand-Guignol», на Монмартре, ломится от публики. Чтоб достать место, надо записываться за несколько дней.
Весь Париж знает имя г-жи Режины Марсиаль, как знают имена Лаведана и Режан.
И вся эта известность приобретена в один вечер!
А между тем г-жа Режина Марсиаль не новичок на сцене.
Она уже много лет ищет славы знаменитой артистки и пользуется только маленькой известностью «круглой и совершенной бездарности» среди директоров театров.
Она никогда не шла дальше пятистепенных ролей.
Вероятно, она была так же бездарна в любви, как и в искусстве, и в один прекрасный день узнала, что любовник ей изменяет.
Конечно, это была её приятельница. На что ж у актрис и приятельницы?
Обозлённая г-жа Марсиаль поднесла счастливой сопернице коробку конфет, начинённых… рыболовными крючками.
Я вас прошу остановиться на этом декадентском преступлении
При полной неспособности к чему-нибудь путному, какая способность ко злу!
Какой талант. Находчивость. Изощрённость.
Не только отправить на тот свет, но отправить непременно среди страшных мучений.
«Знать, что жертва умирает в ужасной агонии, мучится невероятно, – какое наслаждение!» – сентенция, которая могла бы занять место в катехизисе «сверхчеловеков».
К счастью для счастливой соперницы, она осталась жива, и г-жа Марсиаль, опозоренная, обесчещенная, была отправлена в тюрьму Saint-Lazare.
Там она встретилась с другой знаменитостью дня – г-жой Бианкини.
Бедняжка подсыпала стрихнина в суп своего мужа, известного рисовальщика костюмов для театра и для больших портних. Ей хотелось быть свободной.
Дама, подсыпавшая в суп стрихнина, была в отчаянии: что будет с ней дальше? Но дама, угощавшая конфетами с рыболовными крючками, поспешила её успокоить:
– Не падайте духом. Карьера только начинается. Это вздор, будто дверь тюрьмы навсегда отделяет человека от мира. Для находчивой женщины тюрьма, это – только уборная, из которой она выходит в свет ещё интереснее. Добрые нравы! О них говорят, но кто о них думает всерьёз! Кому они нужны, добрые нравы, в современном буржуазном обществе? Чем хуже нравы, тем веселее жить!.. Только бы нам выйти отсюда!
Это случилось раньше, чем ждали: две знаменитости были помилованы и «проделали» только год тюрьмы.
И вот когда их выпустили, Париж был оклеен афишами.
– Théâtre Le Grand-Guignol – A Saint-Lazare.
Драма знаменитой г-жи Марсиаль.
Знаменитая «конфетчица» исполнит главную роль арестантки.
Роль другой арестантки исполнит знаменитая отравительница г-жа Бианкини.
Арестантки в роли арестанток! Преступницы в роли преступниц!
С тех пор «Le Grand-Guignol» не знает других сборов, кроме полных, и мирная буржуазная семья отвечает другой мирной буржуазной семье, которая приглашает её в гости «после восьми»:
– Merci, но мы не можем. В этот день мы идём смотреть «A Saint-Lazare».
– Вы увидите знаменитую отравительницу? Ах, какая вы счастливая!
Оглянитесь на зал во время спектакля. Это не кокотки, не кутилы, не прожигатели жизни, ищущие сильных ощущений.
Это тихие и мирные буржуа, пришедшие пощекотать себе нервы зрелищем позора и безобразия, нервы, огрубевшие от сиденья за конторкой.
Они напоминают здесь, в этом театре, свинью, отдыхающую в куче грязи.
Драма…
Надо быть женщиной, чтобы в драму, которая длится четверть часа, вложить столько жестокости и столько сентиментальности.
Действие происходит в тюрьме St. Lazare.
Конечно, героиня пьесы проститутка.
Эти «декадентки» особенно охотно копаются в грязи, точно так же охотно, как другие женщины смотрятся в зеркало.
Проститутка Мадлен, – её играет сама г-жа Марсиаль, – вот уже три месяца как содержится в St. Lazare в ожидании суда.
Она героиня: приняла на себя чужое преступление.
У неё был любовник. Однажды в воскресенье, вечером, они возвращались из-за города, где провели день «на траве».
– Мы были пьяны! – говорит Мадлен. – Но мы не пили вина. Мы были пьяны от объятий.
Тут г-жа Марсиаль, закатывая глаза под лоб, скрипя зубами и нервно передёргивая плечами, рассказывает некоторые детали, – к величайшему удовольствию тихих мирных и нравственных буржуа, которые не могут удержаться от «браво!» – за некоторые подробности.
Итак, «пьяные от объятий», Мадлен и её любовник возвращались в город, когда встретили толстого, пожилого господина, постоянного «клиента» Мадлен.
– Он никогда мне не был так противен, как в эту минуту! – восклицает Мадлен.
Завязалась ссора. Клиент ударил любовника палкой. Тогда тот выхватил нож и ударил им бедного толстяка. Клиент хлопнулся на пол мёртвый.
– Беги! – крикнула Мадлен своему любовнику.
Любовник бежал, а Мадлен осталась около трупа и сказала явившимся полицейским:
– Это сделала я!
– Но ведь ты рискуешь эшафотом?! – ужасается другая арестантка, Мари.
– Что ж! Я умру за него!
История Мари – история совершенно другого сорта.
Она была честной женщиной. Имела мужа, ребёнка.
Но с некоторых пор муж совершенно изменился.
– Он связался с какой-то тварью.
Он бросил работу, являлся домой поздно, по ночами, жена, семья ему опротивели.
Однажды ночью он явился домой весь в крови.
– У меня была драка с приятелем!
И на утро исчез, и больше не приходил.
Несчастье довело брошенную женщину до порока, до преступления.
Арестантки делятся друг с другом своими историями.
– И ты не знаешь, где теперь твой любовник? – спрашивает Мари.
– Нет. Всё, что у меня осталось от него, это – письмо, письмо, которым он приглашал меня на свидание, на наше последнее свидание, тогда, в воскресенье! – говорит Мадлен. – Хочешь, я прочту тебе это письмо.
И, закатывая под лоб глаза, она чувствительным тоном читает письмо.
– Подписано: такой-то.
Мадлен целует его имя.
– Как ты сказала? – не своим голосом кричит Мари. – Это имя моего мужа!
Вот из-за кого он бросил семью. Вот почему он вернулся тогда в воскресенье ночью весь в крови.
Женщины кидаются друг на друга, как разозлённые собаки.
– Тварь! Негодяйка! – кричит Мари.
– Законная жена! А он любил, он ласкал меня! Как любил! Как ласкал! – отвечает ей Мадлен.
– Так нет же, этого не будет! Тебе не удастся спасти его! Он будет наказан! Я открою всё! Я донесу!
– Сумасшедшая! Ты хочешь отправить на гильотину своего мужа!
– Нет! Я отправлю на гильотину твоего любовника! Сюда! Ко мне! Мадлен солгала! Она приняла на себя чужую вину! Я знаю настоящего преступника! – кричит Мари.
Топот шагов по коридору. На крик бегут.
Момент, – и всё погибнет.
Мадлен выхватывает нож, на смерть ударяет Мари.
Её «gigolo» спасён!
И под гром аплодисментов добрых, мирных, до глубины души тронутых буржуа занавес падает над этой жестокой драмой, полной сентиментальности и бесчеловечия.
Буржуазки вытирают слёзы умиления пред этой героиней, проституткой, убивающей несчастную женщину, чтоб спасти убийцу – сутенёра.
Так устроены декадентские умы г-ж Марсиаль.
Они ищут героинь в публичных домах и удар ножом считают героизмом.
Это вызывает у них сентиментальные тирады, а сентиментальные. тирады, в свою очередь, вызывают слёзы у чувствительных буржуа.
И в конце концов всё это декадентство – просто-напросто скверный запах, который поднимается от современного буржуазного общества.
Знаменитая «Бианкини», – некрасивая, как и Марсиаль, с таким же неприятным, длинным, «лошадиным» лицом, – играет маленькую роль подследственной арестантки.
Роль самую незначительную. Она только «украшение спектакля». Немножко кайенского перца, прибавленного для остроты.
Надо, чтоб публика имела удовольствие видеть знаменитую отравительницу.
И когда г-жа Бианкини выходит на сцену, публика пытается аплодировать.
Но буржуа обдают смельчаков строгими взглядами.
Ну, ещё Марсиаль. Она – автор. Она исполнительница главной роли. Но Бианкини, играющая выходную роль.
Ведь нельзя же аплодировать женщине только за то, что она пыталась отравить своего мужа!
– Это безнравственно!
Публика, собравшаяся посмотреть на отравительниц, рассуждает о нравственности!
Никто, впрочем, столько не любит говорить о нравственности, сколько гг. буржуа.
Но это ещё не всё.
Одна из газет упрекнула г-жу Бианкини за то, что она делает спекуляцию из своего позора.
Г-жа Бианкини ответила письмом в редакцию.
Она только зарабатывает свой хлеб, играя арестантку St. Lazare’а.
А если б она хотела спекулировать на своём позоре!
Сейчас же по выходе из тюрьмы ей предлагали наперерыв ангажементы в кафе-шантаны.
Чтоб она только выходила на эстраду!
Таковы нравы.
А ведь знаете, это идея.
Заставлять «знаменитых» преступников играть, ну, хотя бы в благотворительных спектаклях в пользу бедных.
Публики будет масса, и бедным достанется от этих спектаклей гораздо больше, чем достаётся от «благородных спектаклей».
Таким образом, преступники не будут сидеть на шее у мирных граждан и будут приносить даже пользу.
А затем, – если заставить, например, преступников разыгрывать пьесы современных российских драматургов, – разве это не будет достаточным наказанием?
Выучить, например, хоть весь репертуар художественно-литературного театра, – разве это не достаточное наказание даже за отцеубийство?
Таким образом, и преступление будет примерно наказано, и преступники будут приносить пользу, и современная драматическая литература хоть на что-нибудь да пригодится.
