Текст книги "По Европе"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Дорошевич В.М.
ПО ЕВРОПЕ
Завоевание Москвы
Почти всю прошлую зиму я прожил в Германии.
– Провёл в стане врагов! – как сказал бы я, если бы был военным или фабрикантом.
(Ещё вопрос, кто нынче воинственнее: военный или русский фабрикант).
Я жил в Висбадене, шумном и весёлом летом, тихом и немножко печальном зимою.
Когда я уставал от его гор, зимою словно золотистым плюшем покрытых пожелтевшею травою, от его серебряных аллей из покрытых инеем деревьев, – я уезжал во Франкфурт-на-Майне.
В богатый Франкфурт, застроенный колоссальными магазинами, настоящими дворцами из железа и стекла, – в старый Франкфурт, где сохранились ещё во всей неприкосновенности узенькие, кривые средневековые полутёмные улички и закоулки.
Во Франкфурт, где родился Гёте. Во Франкфурт, где родился Ротшильд. В родной город Берне, в родной город Шопенгауэра. Где стоит памятник Гуттенбергу и, словно святыня какая-то, хранится дом, в котором родился «первый Ротшильд», – или Ротшильд I, как вам будет угодно.
После театра я сидел в пивной Allemania, ел франкфуртские сосиски, читал шестое, вечернее, издание «Франкфуртской Газеты», пил со знакомыми немцами чудное пильзенское пиво и торжественно произносил:
– Prosit![1]1
Prosit – обычный тост при употреблении алкогольных напитков.
[Закрыть]
Среди моих добрых знакомых был некто Мюллер, учитель гимназии. Случайно, разболтавшись, мне пришлось узнать его историю, и с этой минуты герр Мюллер и его семья захватили всё моё внимание.
Передо мной была, типичная современная немецкая семья.
В то время университетский вопрос волновал всю Россию, и я как-то сказал, что очень хотел бы познакомиться с жизнью знаменитейшего германского университета – гейдельбергского.
– А! Гейдельберг! Вы должны отправиться туда весною! Как хорошо там! Как чудно хорошо! – воскликнул седой Мюллер.
И всё лицо его, всегда немножко печальное и угрюмое, просияло.
– Если бы вы знали, как там хорошо!
– А вы гейдельбергского университета?
– Да. Я из Гейдельберга!
И он улыбнулся доброй и радостной улыбкой, какой улыбаются хорошие старики своей счастливой юности.
– Мы из Гейдельберга, – подтвердила и фрау Елизабет, жена Мюллера.
Они чокнулись, и Мюллер кивнул мне головою:
– Мы из Гейдельберга! Мы из университета!
Имя Гейдельберга наполнило их сердца нежностью, нахлынули хорошие воспоминания, захотелось откровенности, и дорогой, когда я провожал их до дома, старики рассказали мне свою историю.
– Фрау Елизабет, – тогда белокурая Лизхен, – была дочерью профессора германской литературы.
– Это был великий человек! Большой и благородный ум! Какие широкие идеи носились в его голове!
Но профессор с широкими идеями всё же мечтал для хорошенькой Лизхен не иначе, как об очень хорошей партии.
Бедняк-студент и будущий «несчастный учитель» не входил в его планы.
Когда Лизхен заикнулась отцу о своей любви к буршу Мюллеру, – старик просто и кротко сказал:
– Глупости!
Но однажды, после студенческой пирушки, на которую в качестве почётного гостя был приглашён и старый профессор германской литературы, случилось неожиданное происшествие.
Кругом молодые голоса пели старые студенческие песни. И старик, вдохновлённый, взволнованный, подтягивал им своим дребезжащим голосом. Для него эти песни звучали, как гимн, как молитвы молодости.
В профессоре проснулся старый студент.
Было поздно. Мюллер пошёл провожать его домой.
Старик шёл молча. Вдруг остановился, повернул Мюллера так, чтоб ему в лицо светила луна, и сказал:
– Мальчишка! Ты и Лизхен любите друг друга?
Дрожащий Мюллер отвечал ему:
– Да!
– Идём ко мне. Я благословлю тебя и мою дочь!
«Глаза старика горели, как звёзды», говорит Мюллер.
– Мне не надо зятя торгаша-богача.
Моя жена пошла в своё время за такого же бедняка, как ты! Во имя моей молодости благословляю вас!
«Голос старика звучал торжественно, как голос жреца», говорит Мюллер.
– Мюллер! Но ты должен дать мне за это клятву. Клянись, что ты никогда не будешь торгашом, всегда останешься учителем.
«Это было ночью, кругом было тихо, как в церкви, звёзды горели, – говорит Мюллер, – и при свете их я встал перед стариком на колени и, подняв руку к великому, святому небу, твёрдо и громко сказал ему:
– Клянусь!»
– С тех пор мы с Лизхен прожили тридцать пять лет – и сохранили завет великого наставника. Сколько мне ни предлагали афер, я остался учителем! – закончил свой рассказ Мюллер.
Такова была ещё недавняя, романтическая Германия, где клялись при свете звёзд на коленях пред носителями «широких идей».
– А ваши дети? – спросил я.
Мюллер помолчал.
– Они занимаются коммерцией…
Больше во всю дорогу мы не сказали ни слова.
Через несколько дней разговор возобновил сам Мюллер.
– Мой дед был учителем, мой отец был учителем, – я всю жизнь учитель. Мой тесть был профессором, и только одну клятву взял с меня: никогда не быть торгашом. А мои дети занимаются торговлей.
Это, очевидно, была вечно живая рана в сердце старика.
– Что ж поделаешь? Мы, немцы, – переживаем перепроизводство интеллигенции. Наши университеты, словно гигантские фабрики, переполняют рынок этим товаром. Товар упал в цене, предложение превысило спрос.
Вы знаете, в какой нищете живут наши, немецкие, учителя? Это вечная тема для сатирических журналов.
А наши молодые адвокаты? Пришлось бы пересажать в тюрьму весь мир, чтоб дать им достаточно практики! А доктора! В каждом доме, в каждом этаже их по несколько.
Практики никакой! Одна надежда, благодаря диплому, жениться и взять хорошее приданое. Продать себя. А изо всех видов торговли, это – уж худшая!
И вот мне, внуку учителя, сыну учителя, зятю учителя, учителю, приходится пускать своих детей по коммерческой части! Как счастлива должна быть интеллигенция вашей страны, где для интеллигенции ещё непочатый угол интеллигентного труда! Мой старший сын в России.
– Да?!
– В Москве он служит…
Мюллер назвал мне один из миллиона московских немецких торговых домов.
– Приходится экспортировать немцев за границу. Что делать! Наши торговые дома переполнены неудачниками-юристами, пошедшими в приказчики, докторами без практики, которые обрадовались, найдя место конторщиками, учителями, отмеривающими дамам шёлковые материи… Надо посылать избыток за границу… Что ж! Мы, учителя, – как говорят про нас, – «победили при Садовой». Посмотрим как наша молодёжь победит весь мир!
– И что же, ваш сын доволен Россией, Москвой?
– Он-то очень доволен. Но меня убило его последнее письмо. Он больше никогда не увидит нашего Рейна… Впрочем, я как-нибудь покажу вам его письма. Я стар. Старость – болтлива. И мне нужно с кем-нибудь поделиться своим горем. Заходите ко мне. Прошу вас.
И вот как-то вечером в скромном кабинете, убранном бюстами Шиллера, Гёте, украшенном библиотечными шкафами с книгами великих немецких писателей, при свете лампы под зелёным абажуром, старик-учитель читал мне письма торговца-сына.
В письмах из Москвы сын сначала просто только жаловался на грубость здешней жизни.
«Мне жутко в этих кривых, азиатских улицах. Страшно среди этих мрачных людей, которые только для того и раскрывают рот, чтобы ругаться. Тут все ругают, толкают, – чуть что, бьют друг друга. Так и кажется, что из-за угла сейчас выедут татары и примутся давить народ. До такой степени чем-то татарским веет от Москвы».
Но правнук, внук, сын учителя всё-таки сказывался:
«Привить им европейскую культуру, – какая великая задача для нас, для европейцев!»
Мюллер прервал чтение.
– Мой тесть, его дед, был солнцем. И мальчишка всё-таки грелся в его лучах!
Дальше о «великих задачах» уж не упоминалось, зато много говорилось о ресторанах и биргалле.
«Оказывается, – писал молодой человек, – здесь можно жить! Даже привыкнувши к немецкому складу жизни. Немцев тут так много, что явилось выгодным открыть массу немецких ресторанов и биргалле. Ты скажешь: это пустяки! Я тебе скажу: нет! Видя массу маркитантов, я говорю себе: значит здесь большая и многочисленная армия! Если выучиться читать по-русски, то на каждом шагу ты увидишь вывески с немецкими фамилиями. Немецкие фирмы полны немецкими служащими. Нас много. Есть немецкие общества, немецкие кружки. Право, иной раз выходишь на улицу, и здешние узкие, извилистые улицы кажутся совсем узкими, тесными, извилистыми средневековыми улицами Франкфурта-на-Майне». Чем дальше, тем всё больше и больше молодой конторист сживался с Москвой.
«Да, мы ведём войну. Ты думаешь, это – неприятно? Ничуть. Война ведётся без всякого ожесточения и с той и с другой стороны. Всё происходит тихо, спокойно, вполне культурно. Мы входим дольщиками в русские предприятия, чтобы расширить эти предприятия, даём денег, оказываем кредит. Затем, когда предприятие достаточно задолжало, – мы говорим: „Вы не в состоянии нам заплатить долга, – значит, оно наше“. Всё вполне культурно. Так постепенно мы расширяем территорию наших завоеваний. Нам становится просторнее, свободнее и вольней».
И, наконец, последнее письмо, которое убило моего бедного старика:
«Дорогой отец! Не огорчайся, читая это письмо. Через несколько дней все хлопоты будут кончены, и я стану русским подданным. Одним из тысяч русских Мюллеров, которые наполняют своими фамилиями телефонные книжки и украшают улицы своими вывесками „по-русски“. Ты не должен на меня сердиться. Подумай! Было время, – мы, немцы, налетали сюда, как хищники. Брали добычу и увозили её в Германию, к себе.
„К себе“, значит здесь мы были не у себя! Эта страна не была завоёвана. Теперь мы остаёмся здесь. Пойми! Остаёмся, как остаются завоеватели в стране, которая принадлежит им. Зачем я поеду отсюда, если эта страна моя, этот город – мой. Куда я поеду „домой“, если здесь я у себя, дома! Не говори, что я изменил нашему германскому отечеству. Нет! Оставаясь здесь, на завоёванном месте, каждый из нас только увеличивает территорию нашего германского отечества! Мы, немцы, завоевали это место, и мы удерживаем его за собой! Не отступаем и не удаляемся! Ты, отец, всегда был немножко философ. Это у тебя от Гейдельберга! Подумай же над тем, что я тебе говорю. Над этим стоит подумать. Приезжай-ка лучше сюда и делайся русским. И тебе найдётся занятие по торговой части!»
– Он больше не увидит Рейна! – с горем, с печалью воскликнул, скорее простонал, бедный учитель-старик, дочитав письмо московского коммерсанта Мюллера.
Я шёл от Мюллеров по узеньким улицам Франкфурта, и одна фраза из писем «московского коммерсанта» не давала мне покоя:
– Много маркитантов, – значит, здесь большая армия.
В 1612 году на Москву налетели поляки. Но туча тучей из Нижнего двинулась Русь и под её градом исчезли враги.
Русскою стала Москва.
В 1812 году Наполеон взял Москву. Взял совсем.
Но словно свечка, вспыхнула Москва и огнём очистилась.
И словно феникс, из пепла русскою встала Москва.
Что будет в 1912 году?
Что будет при этой армии молодых интеллигентных немцев, которые, вместо пушек, везут с собою гроссбухи, у которых пороховые ящики набиты нашими векселями?
От военных бед спасаясь, справится ли Москва с этим мирным завоеванием?
«Тихим, спокойным, культурным»… Вот вам забавный урок по истории.
Маленькая задача по отечествоведению.
В XX веке
Немцы, которые «никого не боятся, кроме Бога», боятся маленького мальчика, когда он молится по-польски.
Можно подумать, что они разделяют трогательную и наивную веру познанских крестьян:
– Господь Бог и все святые говорят по-польски.
И опасаются, что Господь Бог, услышав польскую молитву маленького мальчика, вспомнит о Познани.
И немцам тогда придётся «бояться Бога».
Отсюда эта война, которая ведётся против женщин, и поражения, которые наносятся детям.
И блестящие реляции:
– Женщины разбиты на голову.
– Дети потерпели страшный урон.
Немецким газетам, требующим репрессалий, репрессалий и репрессалий для Познани, остаётся завести корреспонденции с театра военных действий.
– 10-летний неприятель не сдаётся. Но его надеются взять голодом, для чего матери взяты в плен и посажены в тюрьму.
– Захвачена ещё одна, страшно опасная, – но тринадцатилетняя девочка.
Будущий историк с изумлением остановится на этих реляциях:
– Что это за упорный «десятилетний» противник?
– Ему отроду десять лет!
У Германии есть свой Трансвааль, с десятилетними бурами.
Мучительство матерей, мучительство детей.
И всё это после стольких веков христианства, после стольких великих людей и учителей, после стольких успехов знания и морали.
Интересен разговор, который ведут между собой две нации.
Одна, которая считается самой культурной, и другая, которая считается самой философской.
Самая философская говорит самой культурной:
– Негодяи! Разбойники! Палачи! Это казнь, а не война. Вы расстреливаете людей, которые виновны только в том, что защищают свою родину! На ваших руках кровь, но это не кровь на руках воина. Это кровь на руках палача, совершившего казнь.
Самая культурная нация отвечает самой философской:
– Потише, приятельница! 77-й год не так уж далёк. Ещё живы семьи расстрелянных. Гордо выпятив грудь, украшенную орденами за доблесть, разгуливают ещё «ветераны», расстреливавшие беззащитных.
Лужайки лондонского Гайд-парка, это – трибуна, с которой взывают к справедливости и человечности.
Можно подумать, что эти лужайки ближе к справедливости, как Сион ближе к небесам.
Где бы ни притесняли, кого бы ни притесняли, во имя чего бы ни теснили.
Если на лужайках Гайд-парка не кривляется «Армия спасения», они отдаются на воскресенье под митинги протеста.
И, может быть, в одно из ближайших воскресений в Гайд-парке состоится огромный митинг протеста против немецких изуверств в Познани.
– Преступления против детей! Преступления против женщин!
Немецким газетам останется ответить;
– А заморенные в «концентрационных лагерях» бурские женщины и дети?!
– Палач!
– Сам в палачах был!
– Что детей загубил!
– Сам, брат, ребятишек истязал!
Разговор, достойный сахалинской кандальной.
Так поступают две просвещённейшие нации.
Что ж остаётся прочим?
Культура, прогресс.
Слова – пустые, как звон.
Культура, прогресс.
Самое прочное, что они создали, – пристяжные воротнички.
Всё остальное – вздор. Лак, очень дешёвый и быстро портящийся.
Он не выдерживает первой пробы.
Вспыхивает война в Китае, – массовые, зверские убийства, грабежи, жгут библиотеки, разрушают храмы.
Весь лак, покрывавший варварство Европы, сразу, моментально полопался, сошёл.
Самое совпадение китайских событий с парижской выставкой – ироническая улыбка судьбы.
В то самое время, как в Париже мир праздновал пышный праздник внешней культуры, на другом конце материка он показывал себя таким же грубым, жестоким, варварским, каким был много сот лет тому назад.
Самое выражение «двадцатый век» – анахронизм.
Много ли народу живёт действительно в XX веке?
Горсть учёных, мыслителей, теоретиков, далёких от жизни, поэтов, мечтателей.
Всё остальное только носит фо-коли XX столетия.
Век, когда, ведя войну, состязаются в варварстве и зверстве, когда мучение женщин и детей составляет государственное дело, – почему это двадцатый, а не один из самых мрачных, зверских, затхлых и удушливых средних веков?
Вот задача для философа истории:
– На основании фактов китайской войны, на основании действий англичан в Трансваале и подвигов немцев в Познани, определить, в каком столетии умственно и нравственно живёт сейчас Европа?
Немцы и Франция
В Париже, поздно ночью, я возвращался домой, – в Grand-Hôtel[.
Швейцар долго не отворял, и в ожидании я услышал за собой женский голос. Слабый и усталый.
Мне делалось «соблазнительное предложение».
Я промолчал.
– В таком случае, дайте мне хоть на извозчика! – сказал через несколько секунд женский голос.
Ещё несколько секунд молчания.
– Хоть несколько су на стакан пива!
У меня не было мелких, – ничего, кроме золотых, в кармане.
– Не дадите нескольких су?!
Женщина, задыхаясь, крикнула:
– Prussien!.. Saucisson!..[2]2
Пруссак!.. Колбаса!.. (фр.)
[Закрыть]
В этом крике было столько ненависти, что я оглянулся.
– Я не немец.
При свете фонаря я увидел мёртвое лицо.
Настоящее мёртвое, восковое лицо с обострившимся носом, подбородком, скулами.
Глаза еле мерцали.
Женщина едва стояла на ногах.
– Что с вами?
– Я из больницы… два дня не ела…
Я сунул ей золотой.
Швейцар отворил дверь, и я не знаю, какое впечатление произвело это на женщину.
Полуумирающая от голода женщина, желая вылить всю злобу, всю ненависть, оскорбить как только можно сильнее, крикнула:
– Пруссак… Колбаса!
Это было каких-нибудь 8–9 лет тому назад.
В то время один из магазинов на больших бульварах вздумал написать на огромном зеркальном окне:
– Говорят по-немецки!
На следующий же день огромное зеркальное окно было разбито камнем.
Теперь нельзя себе представить мало-мальски порядочного отеля, ресторана, большого магазина, где бы не говорили обязательно по-немецки.
На каждом шагу на зеркальных окнах надписи:
– Man spriecht deutsch.[3]3
Здесь говорят по-немецки (нем).
[Закрыть]
И если бы кто-нибудь где-нибудь вздумал выругаться «немцем», – на него оглянулись бы с негодованием с десяток настоящих прусских лиц с настоящими бранденбургскими усами.
До того Франция переполнена немцами.
Как это случилось?
Медленно, исподволь, систематически, неизбежно – как судьба.
Император Вильгельм не пропускал ни одной оказии, чтоб не засвидетельствовать Франции «соответствующие чувства» немецкого народа.
Юбилей, общественное несчастье, открытие памятника, потеря какого-нибудь замечательного деятеля, – первое поздравление или соболезнование приходило всегда от императора Вильгельма.
Известен эпизод, как Феликс Фор узнал о смерти Жюля Симона от германского императора.
Когда умер Жюль Симон, – у президента был какой-то торжественный приём.
Нигде так не царит этикет, как в Елисейском дворце.
Президент французской республики – раб «протокола».
«Всякий француз может быть президентом республики», а потому, чтоб этот «всякий француз» не наделал каких-нибудь бестактностей, каждый его шаг размерен, определён и назначен «протоколом».
Согласно этикету, адъютант не имел права доложить президенту о смерти Жюля Симона во время торжественного приёма.
Приём затянулся.
В это время президенту подали телеграмму от германского императора.
Телеграммы августейших особ по этикету не задерживаются ни на секунду и передаются президенту немедленно.
Президент вскрыл телеграмму.
Император Вильгельм выражал своё глубокое соболезнование Франции по поводу кончины Жюля Симона.
Феликс Фор «сделал большие глаза»:
– Разве Жюль Симон…
– Скончался час тому назад.
В течение этого часа германское посольство успело протелеграфировать в Берлин, а германский император послать красноречивую и эффектную телеграмму.
Пользующийся тоже всяким случаем, но только чтоб обругать правительство, Рошфор писал тогда:
– Скоро г. Феликс Фор будет осведомляться у германского императора: «Да существую ли я сам?» И успокаиваться, только получивши утешительный ответ из Берлина.
Так, медленно, постепенно, из Берлина растаивали лёд взаимных отношений.
И в 1900-м году, во время всемирной выставки, лёд был взломан, и немцы залили Францию.
«Чтоб засвидетельствовать свои симпатии великой нации», немцы изо всех наций, приняли «в празднике Франции», во всемирной выставке, самое большое участие.
Немецкий отдел на парижской выставке 1900 года был грандиозен, ослепителен по роскоши, великолепен по составу.
Этим немцы сразу убили двух зайцев.
И симпатии засвидетельствовали, и всему миру, явившемуся на выставку, показали:
– Смотрите, как мы, немцы, хорошо и, главное, дёшево работаем!
Только потом французские фабриканты схватились за голову:
– Да ведь это была немецкая выставка! Кто от неё выиграл, – немецкая промышленность! Какую рекламу на весь мир они у нас устроили!
Немцы впервые после 1870 года осмелились явиться в Париж в таком количестве и так открыто.
Кто был на выставке в Париже, тот помнит странную картину, которую тогда представлял этот «немецкий город».
Идя по большим бульварам, вы могли вообразить себя где угодно.
В Берлине, в Вене, но только не в Париже.
Немецкий язык слышался всюду. Ничего не слышалось, кроме немецкого языка.
– И каштаны больших бульваров кажутся мне «липами»! – говорил мне один француз.
До того Париж тогда «оберлинился».
С тех пор немцы облюбовали Францию.
В Париже есть десятка два немецких ресторанов.
«Saucissons de Francfort»[4]4
Франкфуртские колбасы (фр.).
[Закрыть] и «Kartoffeln-Salat»[5]5
Картофельный салат, одно из национальных немецких блюд.
[Закрыть] – неизбежные блюда в карточке любого, самого французского ресторана.
Все кафе – немецкие биргалле, потому что во всех мюнхенское пиво.
Проезжая по французским железным дорогам, вы на каждой станции встречаете огромные, по-немецки прочно, навек сколоченные вагоны светло-жёлтого цвета с огромными чёрными надписями:
– Zum Spattenbräu.[6]6
На Шпатенбрау. Шпатенбрау – известный немецкий пивоваренный завод в Мюнхене
[Закрыть]
– Augustiner-Bier.[7]7
Августинское пиво. Августинцы – один из монашеских орденов.
[Закрыть]
В Wagons lits[8]8
Спальный вагон (фр.).
[Закрыть] прислуга обращается к вам по-немецки.
– Was wollen Sie speisen, mein Herr?[9]9
Что Вы желаете поесть, мой господин? (нем)
[Закрыть]
Раз иностранец едет по Франции, – кому же быть как не немцу??
И когда я вошёл в отель, управляющий обратился ко мне по-немецки, как раньше всего заговаривали по-английски.
– Да что вы, господа?! Всех приезжих считаете за немцев!
Он только улыбнулся в ответ и показал на карту квартирантов.
Каждая фамилия начиналась с «von».
Я не говорю уже о магазинах. Мало-мальски крупный, – на окнах обязательная надпись:
– Man spriecht deutsch.
Маленькие лавчонки в Ницце, и те обзаводятся приказчиками, умеющими говорить по-немецки.
Зная один только немецкий язык, – ни слова ни звука по-французски, – вы можете проехать Францию вдоль и поперёк, – вы получите все нужные справки, вас не обдерут в отеле, вы будете сыты, выкупите, закажете себе всё, что вам нужно.
Приехав из Вены в Ниццу, я не заметил никакой особенной перемены.
Если сесть в кафе на avenue de la Gare и закрыть глаза, – вы представляете себя на Kaertnerstrasse.
Немецкая речь, отчётливая, ясная, как барабанный бой, гремит всюду. На улицах, в отелях, в ресторанах, в магазинах, на bataille des fleurs.[10]10
Битва цветов (фр.).
[Закрыть]
Когда вы бросаете букетиком цветов в белокурую «парижанку», она взвизгивает, как настоящая Гретхен.
Улицы полны крепкими, здоровенными, как немецкие вагоны, словно навек сколоченными людьми с такими усами, – словно это не усы, а какие-то орудия для разламыванья стен, – и прочными дамами, прочно одетыми и на редкость прочно обутыми, словно в железные ботинки.
Всё это гуляет, так отбивая ногами, словно они маршируют.
И в воздухе пахнет скверными сигарами.
Прежде в отелях мы, несчастные, на всё согласные, русские подчинялись английскому режиму.
«Под англичан» было всё устроено.
Англичане диктовали нам:
– Вставайте тогда-то. Ешьте то-то. Гуляйте столько-то.
И мы ели по утрам дыню, пили в шестом часу дня чай и гуляли в одних пиджаках, когда хотелось завернуться в два одеяла и спать.
Теперь вдруг нам сделана поблажка.
Фруктов по утрам есть не заставляют, к водке подают Kartoffeln-Salat, холодными, как лёд, душами не обливают.
И гулять можно в пальто.
Мы чувствуем себя «ganz gemütlich»[11]11
Совершенно уютно (нем).
[Закрыть], как где-нибудь во Франкфурте-на-Майне.
Гуляешь утром, выпивши кофе с булкой, как следует, а не с какими-то английскими галетами, – и вдруг сосисок хочется.
Ну, смерть!
Задумаешься:
– Чего это у меня желудок так германо-философствует?
Потянешь носом, – понятно.
Немецкой кухней запахло.
Оглянешься – ресторан; и крупными буквами на стекле написано:
– Man spriecht deutsch.[
И камней на мостовой много, и ничего.
А придёшь в отель, метрдотель:
– Вы Zwieback-Brod[12]12
Сухарный хлеб (нем).
[Закрыть] любите?
– Ем.
– Ну, вот вам завтра к кофе этого хлеба дадут.
И вы чувствуете, как тут веет… Нет, не веет. Как со всех сторон на вас тут дует немцем.
Вам не должно казаться это ни мелочным ни придирчивым.
Абсолютно мирных времён, – это всякому младенцу известно, – нет. В самое мирное время нации ведут самую ожесточённую войну. Когда люди не бьют друг друга по шее, бьют по карману.
Экономические войны идут беспрерывно.
И я только по количеству провианта сужу о численности армии.
Немец всюду везёт с собой свои привычки, свою еду, своё питьё. Никто так не устойчив по части склада жизни, как немец.
И если в воздухе, куда ни повернись, запахло пивом и франкфуртскими «Würstchen»[13]13
Колбасками (нем.).
[Закрыть] и кругом всё заговорило по-немецки, – значит, немцев в стране много.
Сегодня им потребовалось уже соединить Берлин с Парижем телефоном, – так много у Берлина оказалось дел с Парижем. Завтра им для чего-то нужна в Париже своя газета: они скупают акции Figaro.
Послезавтра они вкладывают деньги в предприятие.
И в один день вы оглядываетесь, все акции на ваше отечество в кармане у соседа.
