Текст книги "По Европе"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Мой друг пожимал плечами:
– Привычка! 432 графа, 327 маркизов, 28 виконтов и штук 800 баронов! Каждую неделю приходилось покупать новую шляпу. Все поля захватываешь пальцами
– Однако, это чёрт возьми, расход!
Мой друг снисходительно улыбался.
– Что делать! Светская жизнь требует жертв! Мне даже пришлось участвовать в дуэли! Что делать, свет имеет свои законы!
К счастью, дуэль не кончилась смертью для моего друга.
Дрался, собственно, не он, а один его знакомый граф со знакомым маркизом. Но мой друг счёл долгом завезти свою визитную карточку к тому и другому, поздравляя с успешным и безболезненным окончанием дуэли. И граф и маркиз, в ответ, прислали ему свои карточки.
Тем дуэль и кончилась.
– Всё было соблюдено как следует! Я их поздравил, они мне ответили! – преспокойно рассказывал мой друг.
Вот что значит сделаться светским человеком! Начинаешь совершенно спокойно говорить о таких вещах, как дуэль!
А роман, между тем, шёл как нельзя лучше, т. е. мой друг и принцесса каждый день встречались, кланялись и расходились в разные стороны.
Как вдруг случилось происшествие, перебудоражившее всю Европу.
В один ужасный день был открыт орлеанистский заговор! То есть, собственно, орлеанистский заговор был открыт всего двумя газетами в Париже, но они требовали ужасных мер. Изгнания всех принцев, всех графов, всех маркизов:
– И их друзей! – многозначительно рассказывал мой друг. – Речь шла о голове!
– А вы?
– Я остался!
Я горячо пожал ему руку.
Мой друг принял только кое-какие меры, самые незначительные. Среди ночи, когда вся гостиница спала, он встал, на цыпочках подошёл к камину, сжёг на спичке визитные карточки графа и маркиза и пепел съел.
Только и всего.
Но в общем он остался.
Графы могли быть им довольны! Он раскланивался с ними, несмотря на бешеную ругань двух газет, которые выходили в Париже.
Принцесса сумела оценить самоотверженное благородство моего друга.
Он говорил мне это со слезами на глазах:
– Говорят, они бездушны! Не всё! Верьте мне, – не всё!
Она решила «вознаградить его за всё» и однажды, встретившись с ним, уронила платок.
– Заметьте, в это время на улице не было ни души! – многозначительно добавлял всякий раз Загогуленко.
Он нашёл манёвр!
Он бросился, конечно, поднимать платок…
Но тут случилась одна из величайших катастроф, какие только случаются в мире.
Мой друг и принцесса стукнулись лбами. Принцесса тоже нагнулась за платком!
Это было страшное мгновенье.
– Принцесса вскрикнула, её крик до сих пор звучит в моих ушах! У меня искры посыпались из глаз.
Когда мой друг пришёл в себя, – принцессы уже не было.
Тщетно он явился на следующий день, – принцессы не было.
На следующий день – тоже.
– Я думаю! Вероятно, на лбу выскочила шишка! – заметил я как-то с сочувствием.
Но не удостоился даже получить ответ на моё доброжелательное замечание.
– Через два дня я прочёл в газете известие, которое вырезал и храню до сих пор.
Принцесса Астурийская была помолвлена за герцога Ангулемского.
В тот же день мой друг выехал из Ниццы, и я его вполне понимаю: что ему оставалось делать?
– Какие, однако, эти принцессы злые! И как они мстительны! – заметил я моему другу, но он остановил меня!
– Не говорите так! Я сам думал так. О, что это было за ужасное время! Какие месяцы я переживал! Я проклинал свою несчастную любовь, я проклинал себя, проклинал даже её. Бедняжка!
На следующий год, однако, мой друг снова поехал в Ниццу.
Что делать! Сердце не камень!
– Я хотел ещё раз посетить эти места.
– Но если бы вы встретили её? – спрашивал я, дрожа при одной мысли.
– Я думал и об этом. Конечно, при встрече я бы ничего не сказал! Этикет остаётся этикетом. Конечно, я бы поклонился!
– Ну, ещё бы! Не поклониться это было бы чересчур жестоко по отношению к принцессе.
– Но я сумел бы поклониться! Она поняла бы всё и без слов.
И мой друг много раз, – несколько месяцев, – репетировал этот поклон.
Хорошо, что поклона не состоялось! Он убил бы принцессу.
Мой друг встретил её. Она шла под руку с мужем.
– И вы знаете! – говорил он мне. – Во взгляде её было столько страдания. Конечно, она и виду не подавала.
Она старалась улыбаться, она заставляла себя болтать, но я-то понимал, что это за улыбка! И я… я не сделал своего поклона!
Мне всегда хотелось на этом месте рассказа пожать руку великодушного человека.
– Напротив! Я поклонился с лицом, полным грусти!
– И вы не видели её, не говорили с ней? Я думаю, одно ваше слово утешения…
– Это было – увы! – невозможно! Ревнивец не оставлял её ни на минуту.
Дело чуть было не дошло до дуэли.
О, это было страшное происшествие!
Принцесса, – теперь уж «герцогиня».
Нет, надо слышать моего друга, как он произносит это.
– «Герцогиня!»
Герцогиня ехала в Болье, и герцог на платформе отошёл от жены на несколько шагов.
Конечно, мой друг был около неё.
Поезд как раз подлетал.
Они стояли на самом краешке платформы.
– Герцогиня, осторожно! – воскликнул мой друг. – Не упадите под паровоз!
Герцогиня кинула на него взгляд, полный ужаса, – и в это время мой друг почувствовал жгучую боль в пальцах левой ноги.
Герцог наступил ему на ногу и, – до чего доводит ревность! – даже не извинившись, словно не заметил, сказал:
– Осторожнее, мой друг. У меня вчера украли портмоне из кармана. Здесь много воров…
– Кровь бросилась мне в голову! – рассказывает мой друг. – Но я увидал взгляд, полный испуга, который устремила на меня принцесса…
Он не хотел называть её «герцогиней».
– …Я понял этот взгляд. Я сдержался. Я повернулся. Я уехал из Ниццы!
Так кончился этот роман.
Мой друг женат. Он женился на дочери своей прачки.
Вот чего я долго не мог понять!
Но он часто мне говорит тихо, почти на ухо, когда жена бывает в духе:
– Смотрите, замечаете вы эту улыбку? Решительно, в ней есть что-то похожее на улыбку той.
И я понимаю, почему мой друг женат на этой женщине.
К сожалению, она редко даёт ему возможность полюбоваться сходством с «тою».
Жена моего друга редко улыбается.
Главное её занятие – ругать мужа. И история с принцессой особенно приводит её в неистовство.
Мой друг имел печальную неосторожность рассказать ей эту деликатную историю.
Когда жена моего друга приходить «в раж», она кричит на своего мужа:
– Я тебе не принцесса какая-нибудь досталась! С принцессами только умеешь шуры-муры строить!
И я думаю, что если бы этим двум женщинам пришлось когда-нибудь встретиться, – это кончилось бы плохо для принцессы.
К счастью, они никогда не встретятся.
Нет, какие истории, однако, разыгрываются в Ницце! Истории, о которых никто не подозревает! О которых не подозревают даже сами принцессы Астурийские!
Карнавал
Целый город дурачится.
По улицам маски, домино, пьеро, коломбины, арлекины.
В воздухе град белых алебастровых конфетти.
На главной площади Massena[40]40
Massena – площадь в Ницце.
[Закрыть], под шутовской триумфальной аркой, колоссальная фигура Карнавала.
Добавьте к этому тепло, весну, голубое небо, яркое солнце, пальмы, цветы.
Какой контраст после кислого Петербурга или нахмурившейся Москвы.
Карнавал не привился к нашей жизни.
Ещё Пётр хотел ввести веселье административным порядком.
– С такого-то по такое-то число быть всем весёлым.
Но из всех реформ эта не удалась больше других.
Даже в административном порядке мы оказались народом невесёлым.
Итак, над целым городом – весёлая власть Карнавала XXXI.
Не знаю, может быть, это потому, что немцы наводнили Ривьеру. Но только и Карнавал онемечился.
Карнавал XXXI держит в руке бокал шампанского. Но лицо у него немца, до краёв налитого пивом. Настоящие швабские усы.
Карнавал представляет собой довольного, сытого, раскормленного буржуя. Самодовольное, сияющее самодовольством, плоское пошлое лицо.
У него, прямо обожравшийся вид.
Он глядит с высоты, торжествующий, наглый.
– Вот по чьей дудке вы нынче пляшете!
Арлекин, на котором он едет верхом, превосходен.
Положительно, это произведение недюжинного художника.
Длинному, узкому лицу Арлекина он придал что-то дьявольское.
Арлекин смеётся зло, умно, презрительно и с какой-то жалостью, прищурив умные глаза, смотрит на беснующуюся, пляшущую, кувыркающуюся толпу.
При виде этой смеющейся морды мне вспомнился один из сонетов Бутурлина:
…«Как ты жизнь и людей глубоко презирал,
Арлекино, мой друг!»
Он смотрит так на дурачащихся кругом, пёстрой толпой заполнивших всю площадь людей, – словно видит сквозь маски.
Кругом вертлявые паяцы, беснующиеся коломбины, прыгающие пьеро, а он видит петербургских средних лет чиновников, английских мистрисс с лошадиными зубами и фабрикантов усовершенствованных подтяжек.
Вот летят, пляшут под звуки «il grandira»[41]41
il grandira – он вырастет.
[Закрыть] из «Птичек певчих», – два клоуна, паяц, какая-то резвушка – домино.
Они заметили вертящегося на одной ноге пьеро.
Окружили.
Белая пыль столбом.
Град confetti.
Пьеро завертелся, завизжал, как поросёнок. Зацепил жестяным совочком confetti, ловко запустил их прямо в рот хохочущему домино.
– Счастливые дети юга, солнца, весны! – думаете вы.
Резвушка-домино взвизгнуло:
– Shocking!
Но и с ловкого пьеро слетела маска.
Перед вами красное жирное лицо с напомаженными усами вверх. Словно двумя штопорами он хочет выколоть себе глаза.
Град confetti посыпался на него с особой силой.
Кругом крики, хохот, визг.
Он закрыл толстыми красными пальцами жирное, красное лицо:
– Ah! Meine Herren…[42]42
Ах! Господа… (нем.)
[Закрыть]
Арлекин смотрит на него прищуренными глазами, со злой улыбкой на тонких губах:
– Пари, что это фабрикант усовершенствованных подтяжек?
Они являются сюда, чтобы играть «в детей».
Если вы вырветесь на минуту из этого вихря confetti и подниметесь передохнуть на балкон casino, – вид перед вами необыкновенный.
Вместо площади – разноцветное, пёстрое море, которое волнуется, кипит, шумит, ревёт.
Водоворотом кружатся синие, жёлтые, красные, зелёные костюмы.
Среди этих водоворотов медленно движутся процессии.
Вот на гигантском омаре едет madame Карнавал с моноклем и наглым взглядом кокотки.
Взвился в воздух колоссальный осёл, и двое колоссальных крестьян с глупейшими, испуганными лицами беспомощно машут в воздухе руками.
Проезжает колоссальная римская триумфальная арка. Курятся жертвенники перед статуями богов. Жрецы, матроны, сами статуи богов на пьедестале пляшут канкан.
Качается на огромных качелях колосс-Гулливер с лилипутами детьми.
Лилипуты его все перевешивают.
Гулливер рыжий.
– Вот англичанин и буры! – кричит кто-то.
Между кулаками с огромными головами драка.
Карикатурный полицейский заглянул в несгораемый шкаф.
В шкафу оказался «lanin».
Тереза Эмбер налетела на полицейского, ударила его по затылку:
– Не любопытствуй!
И между огромным Фредериком Эмбер, целой Эйфелевой башней – Евой Эмбер, Терезой и партией колоссов-полицейских затевается драка.
– Браво, Тереза! – кричат кругом.
– Положительно она приобретает всеобщие симпатии.
Полицейские смяты, подхватывают товарища, у которого болтаются руки и ноги, и отступают.
Тереза захлопывает несгораемый шкаф и победоносно командует:
– Вперёд!
Жест такой, словно:
– Правда в ходу, и ничто не может её остановить!
Ураган восторженных криков. «Семья» засыпана confetti.
А кругом пляшет, крутится, вертится в дыму белой пыли, вихре confetti пёстрая, разноцветная толпа, но всё это иностранцы, в лучшем случае, парижские буржуа, играющие «в детей».
Сами «дети юга», – Ницца, – стоят в стороне от всего этого празднества, хмуро, мрачно и озлобленно.
Франция становится плохим местом для веселья. Ницца – в особенности.
С каждым годом наплыв иностранцев, едущих во Францию повеселиться, всё растёт и растёт. В Европе нет приказчика, который не мечтал бы побывать в Париже.
Это целый поток «маленьких буржуйчиков», в котором тонет Франция.
А из десяти иностранцев, едущих во Францию, если не восемь, то девять имеют главным образом в виду ознакомиться с «лёгкостью тамошних нравов».
Спрос на «дешёвые сорта кокоток», как деловито говорят французы, возрос чрезвычайно.
Трудно представить себе, какое колоссальное число молодых девушек поглощает ежегодно этот «спрос» со стороны иностранцев.
Девицы, в свою очередь, плодят сутенёров. А сутенёры бесчинствуют, дерутся, устраивают скандалы, избирая своими жертвами главным образом иностранцев.
Так и идёт всё кругом.
Иностранцам приходится накалываться на шипы, срывая «бутоны».
В Париже хозяйки мастерских и магазинов перестали жаловаться на разврат среди мастериц и учениц.
Даже напротив.
Они находят:
– Молодая девушка, которая имеет посторонние заработки, украшает магазин. Она лучше одевается, а за ужинами в отдельных кабинетах они приобретают шик и отпечаток элегантности. Они приучаются обращаться с людьми.
Но Ницца, куда налетает стая парижских кокоток, стоном стонет от этого нашествия.
Меня заинтересовал этот необыкновенный, небывалый, невиданный наплыв сутенёров в Ницце.
Сутенёры – хозяева улицы.
Они ходят толпами. Они на каждом шагу.
И все самый юный народ, почти мальчики, 15–16—17 лет.
Я пользовался ранними часами, когда мало покупателей, чтоб зайти в маленький магазин, к ремесленнику, что-нибудь купить и разговориться на интересовавшую меня тему.
Вся ремесленная Ницца волком воет.
– Нет никакой возможности! Что делает с нашим городом эта саранча! Верите ли, нет возможности иметь ученика, подмастерье! Они все помешаны на том, чтоб поступить на содержание к какой-нибудь твари! Нет молодого мастерового, который не бежал бы в сутенёры!
– Я переменил трёх подмастерьев в течение месяца!
– Я четырёх!
– Я остался без учеников. Все на улице. Все пошли в сутенёры.
Добрые люди забывают только прибавить, при каких условиях у них живут и воспитываются эти ученики, так охотно меняющие «честный кусок хлеба» на позорную профессию.
Как бы то ни было, но сутенёры в Ницце – хозяева положения.
В отелях вас предупреждают:
– Вечер. Возьмите извозчика. Теперь не безопасно ходить одному.
– Идти вечером с дамой?! Да избави вас Бог!
И это по самым центральным улицам.
В газетах только и читаешь:
– Банда каких-то молодых бродяг выбила глаз прохожему такому-то.
– В полицию доставлен раненый в бок ножом. Он сказал, что получил удар в ссоре с такими же, как он, не имеющими определённой профессии юношами.
На главной улице Ниццы, на avenue de la Gare, вовсе не редкость услыхать вечером вопли, крики.
– Что случилось?
Толпа сутенёров бьёт в чём-то провинившуюся перед ними несчастную кокотку.
И это на глазах у целой толпы.
– Кому же охота с ними связываться и получить нож в бок?
Сутенёры положительно терроризируют публику.
Кражи и грабежи увеличились невероятно. И всё это с чисто сутенёрскою наглостью.
Стали воровать даже в первоклассных отелях, обыкновенно хорошо охраняемых. То на днях у какой-то испанской маркизы стащили на 50,000 франков драгоценностей и на 200 тысяч франков ценных бумаг.
А то избили и ограбили в 8 часов вечера на главном центральном бульваре какого-то иностранца.
Англичане и американцы подняли уже шум в своих газетах.
«New York Herald», в своём парижском издании, и «Daily News» напечатали статьи о том, что:
– В Ницце становится невозможно жить!
Англичане и американцы! Самые «доходные гости»! Когда жалуются на что-нибудь англичане и американцы, – на их жалобы нельзя не обратить внимания. Сейчас начнут бойкотировать!
И ниццские газеты, как они ни распинаются за «наш прекрасный город», принуждены были напечатать:
– К сожалению, сообщённое приходится подтвердить… Конечно, наша полиция великолепна!.. Но качество не заменяет количества… Полиции у нас оказывается мало…
Добавьте к этому всё увеличивающееся и увеличивающееся недовольство среди коренных обитателей Ниццы.
– Чёрт возьми! Что же мы выигрываем от всего этого шума и гама, который поднимают в нашем городе? Приезжают из Парижа содержатели гостиниц, модистки, из Лондона портные. Приезжает из Парижа прислуга, из Парижа мастера. Обирают все деньги, какие тратят здесь иностранцы, и уезжают домой. Нам-то от этого что?
Не надо забывать, что мы находимся в стране, где всё ценится с одной точки зрения:
– Насколько это заставляет двигаться коммерцию?
Растёт недовольство и иностранцами.
Особенно взбешено оно немцами, появившимися в необычайном количестве:
– Что ж это за иностранец пошёл? Разве мы к такому иностранцу привыкли? Едет во втором классе! Останавливается в отеле второго разбора! Ест, пьёт в пансионе! Всё привозит с собой! Ничего не заказывает! Ничего не покупает! Разве прежде такие иностранцы были?! Ни обедов не дают! Ни завтраков со знакомыми не устраивают! В омнибусах ездят!
Один парикмахер с ужасом говорил мне:
– Бреются сами!!!
Так что я должен был его умолять:
– Ради Бога! Вы меня зарежете от ужаса! Ведь я же бреюсь не сам! За что?!
И это презрение к иностранцам «за плохое качество» показывается на каждом шагу.
Презрение лавочников к «плохим покупателям».
Озлобление общее.
И озлобление самое сильное потому, что оно на экономической подкладке.
Вот среди какой атмосферы приходится «веселиться» иностранцам, приезжающим сюда играть «в детей».
На первой же bataille des fleurs[43]43
Битва цветов.
[Закрыть] банды сутенёров, выстроившись рядами, накидывались на ехавшие к «месту сражения» экипажи, обрывали с них цветы, ругали сидевших в колясках, вскакивали на подножки.
Произошло несколько побоищ.
Во время batailles des confetti[44]44
Битва конфетти.
[Закрыть] сутенёры в своих типичных каскетках шныряли среди масок и запускали прямо камнями.
И, наконец, на второй bataille des fleurs какой-то извозчик, в ответ на случайно попавший в него букетик цветов, запустил в трибуны «ключом», которым отвинчивают гайки у колёс.
«Ключ» попал в какого-то мэра, приехавшего с севера Франции на юг повеселиться. И разбил мэру физиономию.
Извозчик, оказывается, был «вообще зол».
– Малы заработки. Дёшево нанялся!
А букет фиалок, неловко брошенный весёлым мэром, привёл его в полное экономическое остервенение.
Что за проклятое время!
Нынче ни шагу без экономических вопросов.
С экономическими вопросами приходится встречаться даже на bataille des fleurs.
Вы кидаете букет фиалок, а вам в ответ летит «экономический вопрос».
И бедный мэр с разбитым экономическим ключом лицом должен был думать:
– А экономическое положение, чёрт возьми, вовсе не так блестяще, как объявляется об этом с министерской скамьи! В воздухе стали летать ключи.
И вот это веселье иностранцев среди озлобленного города кончилось.
На площади префектуры вспыхнули костры бенгальского огня. Загремела артиллерия. С треском лопнули в воздухе сотни ракет, – полог из разноцветных искр навис над площадью. Тысячи римских свечей осыпали фигуру Карнавала XXXI.
«Весёлый властитель» вспыхнул огромным костром.
Маски, домино, паяцы, коломбины, схватившись за руки, в последний раз с криками, с песнями закружились вокруг пылавшего Карнавала.
И, право, было что-то даже грустное, меланхолическое в этой традиционной церемонии сожжения Карнавала.
Карнавал умирал с тем же самодовольным лицом.
А из столба пламени долго-долго ещё смотрел на беснующуюся толпу с презрительной улыбкой на тонких губах Арлекин,
Но пламя лизнуло и его по морде и стёрло улыбку.
Карнавал был кончен.
День в Монте-Карло
Зима, похожая на наше лето, кончилась.
Едва-едва начинается весна.
Под моими окнами сад, – целая роща апельсиновых деревьев.
Сегодня ночью прошёл обильный тёплый летний ливень.
Утром я открыл окно и отшатнулся.
Волна аромата, влетевшая в окно, сшибла меня с ног, как на морских купаньях весело сшибает с ног большая набежавшая волна.
И меня охватило восторгом. Я почувствовал, как моё сердце расцвело и наполнилось жизнью, весельем, любовью. Ко всему!
Если б земной шар был полметра в диаметре, я прижал бы его к моей груди. Горячо и страстно, как безумно любимую женщину.
Если б человечество могло воплотиться в одном лице, я упал бы перед ним на колени и целовал его руки.
– Я люблю тебя! Я люблю тебя!
Что случилось?
За ночь расцвела апельсиновая роща.
Только и всего!
И аромат, аромат весны, лучший из ароматов в мире, наполнил мою комнату, душу и сердце.
Я иду гулять.
Вверху прозрачное голубое небо. Внизу лазурное прозрачное море.
Горы скидывают ночную туманную пелену, резче и резче вырезываются на безоблачном небе.
Цветы на горах только ещё начинают цвести и кажется, что по морщинам гор легли лёгкие белые, розовые, голубые тени.
А солнце всё затопляет золотом своих лучей.
Как прекрасен Божий мир!
Боже! Благослови богатых и бедных!
Но растопленное золото солнечных лучей становится всё жгучей и жгучей. Да и время.
Я иду завтракать в Café de Paris.
Кругом только и слышно, что русская речь.
Прежде бывало столько только англичан.
Русских за последние два года ужасно много шатается по Ривьере.
– Они нагрянули, когда исчезли англичане, поражённые национальным горем, – этой войной! – с глубокой печалью по англичанам сообщил мне француз, хозяин гостиницы.
Может быть, потому, что англичане смущали их своей чопорностью и требованием во что бы то ни стало приличий.
Без англичан легче!
Мы не любим англичан.
Может быть, тут играло роль самолюбие русских?
Мы привыкли во всём остальном идти в хвосте у остальных, но мы привыкли быть «первыми гостями».
Это наше национальное самолюбие.
А когда есть англичане, – «первые гости» они. Потому что они богаче.
Может быть, поэтому и нахлынули на Ривьеру русские, когда отхлынули англичане?
Не знаю.
Но нет ничего забавнее, как завтракать, когда кругом сидят русские.
– Закуски? – спрашивает метрдотель у богатого москвича.
– Нет! Нет! Нет! Никаких закусок! – с испугом восклицает москвич.
– Устриц?
– П-пожалуй!
– Затем?
– Д-дайте мне… д-дайте мне… Дайте мне хороший бифштекс!
Это дешевле.
– Фруктов? Свежая земляника!
– О, нет, нет!
– Сыру?
– Non plus![45]45
Тоже нет!
[Закрыть]
Он с ужасом восклицает это, словно ему предлагают подать живую очковую змею.
Забавный народ русские за границей!
Они почему-то решают, что «здесь франк – рубль», и готовы отказать себе во всём, чтоб сэкономить 2 франка. 75 копеек!
Завтрак кончен, и компатриот с ужасом видит, что счёт всё-таки вырос до 14 франков!
По лицу видно, что он делает в уме умножение.
И успокаивается:
– 5 руб. 25 коп.
За эти деньги в Москве «не повернёшься» в ресторане.
Я иду в казино.
Странное чувство.
Словно после ходьбы по зелёной шелковистой мураве вы вдруг вступили в грязь по щиколотку.
Словно днём идёшь к Омону.
Нет ничего ужаснее такого лупанара днём, при ярком свете правдивых лучей солнца.
Ездили вы когда-нибудь днём в загородный ресторан?
Всё, что вечером горит, блестит, сверкает в лучах искусственного света, при свете дня кажется тусклым, мерзким, покрытым грязью.
Противно дотронуться.
С отвращением глядишь кругом и мерзок самому себе.
Вокруг столов с утра до ночи толпа.
И хоть бы действительно страшно возбуждённые «лица», как описывают фантазёры-туристы.
Ничего подобного!
Просто вспотевшие физиономии.
На лицах скука и тоска:
– Поставил на 14, – вышло 13. Поставил на 13 – вышло 14. Ставил на чёрное, – выходило красное. Поставил на красное, – стало выходить чёрное. Чёрт знает, как глупо, утомительно и скучно!
Особенно противны мне старухи, безвыходно проводящие здесь день за днём, год за годом, – пока к ним медленно приближается смерть.
Кашляющие, харкающие в платки.
Дрожащими руками рассовывающие пятифранковики на номера, на дюжины, на чёт, нечет, на красное, на чёрное.
За плечами каждой стоит уже смерть.
На кой шут им это?
Какая мерзкая старость!
И мне кажется, как Раскольникову, что задушить одну из этих старых гадин – раздавить насекомое, – не более. Не может быть даже угрызений совести.
Мне ужасно хочется хватить кулаком по голове одну из этих мерзких старух.
Просто из удовольствия посмотреть, как она будет корчиться на полу, кончаться и расползаться, как расползается студень, когда его внесли в тёплую комнату.
Должно быть, это ужасно мерзко!
– Где же, однако, моя любовь ко всему миру, которая охватила меня сегодня утром?
Почему сейчас ничего, кроме злобы и ненависти, нет в моём сердце?
Господи! Господи! Неужели можно любить людей, только не видя их? И одного соприкосновения с людьми достаточно, чтоб всё это заменилось ненавистью и злобой?
Поеду в. таком случае любоваться природой.
Я еду на лошадях в Ниццу и обратно, любуясь вновь небом, морем и сказочной прелести горами.
И снова любовь ко всему, что живёт и дышит, просыпается в моём сердце.
Последнюю часть пути до Монте-Карло я делаю уже при луне, когда, облитые таинственным голубым светом, громады гор встают как сказка, а с вилл, как привет, несётся аромат расцветающих ночью цветов.
Я возвращаюсь поздно, к обеду – и иду обедать в hôtel de Paris, на веранду, чтобы посмотреть «самое блестящее, что есть в природе».
Рядом со мной la belle.[46]46
Красавица.
[Закрыть] О…, постаревшая, подурневшая, реставрированная насколько возможно.
«La belle» – звучит только, как старая фирма.
И скоро будут говорить:
– Бывшая «la belle».
С ней русский.
Молодой человек, лет 35, с лысиной во всю голову. Si jeune et si bien décoré.[47]47
Такой молодой и так хорошо украшеный.
[Закрыть]
Лакеи перед ними сгибаются в три погибели. Им подают только всё самое дорогое, что есть.
Ему невыносимо скучно с ней. Ей нестерпимо скучно с ним.
За весь обед они перебросились только двумя фразами.
Она его за что-то ругнула.
Он что-то пробурчал невнятное.
Монте-карловские сплетни рассказывают, что «la belle» его разоряет, что он кругом в долгу, что телеграммы в Россию срочные летят каждый день и начали уж оставаться без ответа.
Слышали, как он однажды говорил приятелю:
– Ты понимаешь, я её ненавижу! Она мне мерзка.
Но…
Но как же он, русский, спасует перед какой-то там французской кокоткой?
Как он покажет, что она ему «не под силу», не по средствам?
Что б сказали про русского?
Как много у нас национального самолюбия в смешном.
Мне вспоминается сцена с «la belle», сцена, которую я видел здесь же, в Монте-Карло, в этом же самом ресторане, на этой же самой террасе.
«La belle» была с американцем.
Они завтракали и обедали всегда втроём: американец, спокойный, сухой и холодный, она и её «друг сердца», какой-то бравый испанец.
Лакей подавал блюдо всегда сначала ей, потом нёс американцу.
– Нет! Нет! – останавливала его «la belle». – Подайте ему! – и указывала на «друга-испанца».
Американец относился к этому, как будто его не касалось.
Однажды, во время завтрака, явился приказчик от ювелира со счётом.
«La belle» взглянула на счёт и указала приказчику на американца:
– Ему!
Американец так же спокойно, сухо, холодно, как всегда, встал и сказал:
– Нет! «Подайте ему»!
Указал на испанского друга сердца и вышел.
Всё кругом разразилось хохотом, а «la belle» чуть не хватил удар.
После обеда сраженье в казино разгорается с новой силой, и публика истекает золотом.
Меня интересуют специально русские.
Решительно мы самые плохие игроки в мире.
Выигравший русский – такая же редкость, как белый слон.
Здесь гремит имя одного одессита, выигрывавшего помногу. Но этот одессит – грек.
В Париже есть один русский доктор, когда-то выигравший здесь 2.000,000 франков. Но этот русский доктор-армянин.
Такие случаи, как в этом сезоне, что один петербуржец выиграл 300,000 франков, наперечёт и редкость.
Нам не хватает ни выдержки немца ни смелости «очертя голову» американца, чтоб пускаться в азартные предприятия.
Берлинский Блейхредер приехал на днях, повёл игру со смелостью, которую может позволить себе только банкир, но, выиграв в один вечер 275,000 франков, сказал:
– Баста!
И уехал.
Американцы – лучшие игроки в мире.
Человек решает:
– Такая-то сумма на проигрыш!
Набивает карманы золотом и билетами и ставит пригоршнями, веря в слепое счастье, насилуя его.
Счастье существует для храбрых.
И американцы менее всего могут пожаловаться на Монте-Карло.
Тогда как русский игрок! Посмотрите «ряд волшебных изменений милого лица», пока компатриот нерешительно протягивает руку.
– Ставить, не ставить? Удвоить куш, не удваивать?
Когда начинает везти счастье, – он пугается и в испуге спешит сократить ставки.
– Не всё же будешь везти! Не может этого быть, чтоб повезло!
Зато неудача заставляет его моментально терять голову. Он начинает увеличивать ставки, чтоб «отыграться», и проигрывается дотла.
Говорят, нигде так не узнаются характеры, как за игрой.
Боязнь счастья.
Неужели это наша национальная особенность характера.
Неужели мы так привыкли к несчастью, что проблеск счастья нас пугает. Как что-то «не для нас»?
Игра и наблюдения надоели, и я иду пока в читальню.
Все газеты заняты, кроме единственной русской.
Зато в Монте-Карло в киосках вы можете найти газеты всего мира, почти нет только русских.
– Почему?
– Русские не спрашивают своих газет! – отвечают продавщицы.
Англичанин дня не может прожить без своей газеты. Немец, француз. Только русские…
Почему?
Неужели, переезжая через границу, мы перестаём интересоваться нашей родиной.
Что мы за странный, что мы за странный народ! Или, по нашему мнению, в наших газетах нечего читать?!
Бьёт одиннадцать, и игра внизу кончена.
Толпа шумная, нарядная валит из казино. Проигравшаяся, – но что ж это значит? Перед каждым зато близко, около, почти по лицу задел, мелькнул рукав одежды богини счастья.
А разве видеть вблизи счастье – не составляет уже счастье?
Чтоб кончить вечер, надо попозднее отправиться в «La Festa».
«Максим» Монте-Карло. Ночной ресторан, куда собирается всё, что кутит.
Какая милая встреча!
Тот самый москвич, который давеча за завтраком отказывал себе в куске сыра:
– Потому что это может стоить лишних два франка.
Теперь его окружают шесть кокоток, зовут «mon coucon», и «coucon» тает.
– Но ты должен быть любезен, mon coucon. Спроси ещё бутылку шампанского.
– Гарсон! Две бутылки… три… сразу полдюжины!
Он не думает уже, сколько лишних франков это будет стоить.
Разве можно!
Он теперь «boyard russe»[48]48
Русский боярин.
[Закрыть], лакеи зовут его «prince», кокотки лепечут:
– Русские всегда так любезны!
И он должен «показать»:
– Что такое русский!
Как много у него выходит на «внешнюю политику». Придётся навёрстывать это на «продовольственном вопросе!»
Однако, поздно. Зашла луна. Ночь, тёмная, тихая и тёплая, закрыла и одела всё.
Я спускаюсь по спящим улицам Монте-Карло, и из-за решёток садов ароматом дышат расцветающие цветники.
День кончен. Бездельный и бесполезный. Вычеркнут из жизни. Я мог бы считать его совсем потерянным, если бы одна мысль не пришла мне в голову за этот день:
– Неужели вся наша «ширь», которой мы так гордимся, может проявляться только там, где не нужно?
Если каждый день будет приходить в голову по хорошей мысли, – можно умереть умным человеком.
