Текст книги "Февраль: Роман-хроника в документах и монологах"

Автор книги: Владлен Логинов

Соавторы: Михаил Шатров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Если ждать,– отвечает он,– так эти разбегутся,– и на солдат кивает.

Посмотрел я на них: видно, из выздоравливающих фронтовиков... С непривычки вроде как стыдятся, друг за дружку прячутся, в глаза не глядят... Вот она, «экономия», как обернулась... На такое дело только со штатными сотрудниками ходить надо, а не с такими... Разве это охрана?

Пошли брать... Стучим... «Кто?» – «Телеграмма». За дверью молчат... Не дай бог, уйдут... Мигом высадили дверь... «Руки вверх!» В общем все, как положено. Оказалось их только четверо. Тепленьких взяли. Я сразу лонял, что не вся это верХушка, не вся... да помалкивал. За эту операцию обещаны мне были серебряный портсигар от самого господина Глобачева, да не пришлось...

СКОРОХОДОВ. Утром 26 февраля должен был собраться ПК и представители от районов. Выбрали квартиру Куклина на Большом Сампсониевском, 16. Мы уже сидели за столом – я, Куклин, Эйзеншмидт и Винокуров, когда раздался звонок в дверь. «Кто?» – спросила жена Куклина. «Телеграмма».

«Ну,– думаю,– попали...» Двери вмиг сорвали с петель, вломились сразу человек десять солдат и охранка. «Руки вверх, не двигаться, обыскать!» Все наши ребята опытные, так что ищи не ищи, ни оружия, ни бумаг, за это я был спокоен. Свербило только одно: кто выдал?

Когда нас выводили, смотрим, полиции и солдат нагнали человек 20. Собралась и толпа любопытствующих. В ней мы заметили Свешникова, Павлова, Лобова, Нарчука, Озола и еще кое-кого из наших. Видимо, вовремя увидели солдат и в дом не вошли, иначе бы их взяли. Впрочем, для полиции и так улов неплохой – три члена ПК.

«Его высокопревосходительству господину министру внутренних дел. Утром 26 февраля по Вашему указанию произведено изъятие согласно просмотренным Вами спискам. Арестована верхушка петроградских большевиков, среди которых Скороходов, Винокуров, Эйзеншмидт, Куклин, а также небезызвестные А. И. Ульянова и Е. Д. Стасова. Арестована и группа меньшевистских лидеров, концентрировавшихся вокруг Центрального военно-промышленного комитета, в том числе небезызвестный Гвоздев и другие лица. Всего арестовано 171.

Глобачев. Начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице».

Александр Гаврилович Шляпников, 32 года, токарь, в большевистской партии состоял с 1901 года. В феврале 1917 года – член Русского бюро ЦК, затем – Петербургского комитета РСДРП(б). После Октября вошел в Совет Народных Комиссаров в качестве наркома труда, позднее – на профсоюзной и хозяйственной работе. В 1920—1922 годах – лидер группы «рабочая оппозиция». В 30-е годы репрессирован. Реабилитирован посмертно.

ШЛЯПНИКОВ. Двадцать шестое февраля был день праздничный, воскресный. С самого раннего утра рабочие кварталы столицы были переполнены празднично одетыми группами рабочих. Всюду господствовало оживление и боевое, антиправительственное возбуждение. Из рабочих кварталов тянулись людские потоки к центру города. Улицы, переулки, ведущие туда, были заняты усиленными нарядами полиции и воинских частей. Мосты, тропинки через замерзшую Неву и каналы, проложенные ногами экономных пешеходов, также были под зоркой охраной и наблюдением. «Дальше нельзя!», «Переходить запрещено!», «Назад!» – раздавалось при первой попытке пройти «нормальными» путями в центр города.

Но все эти усиленные кордоны, солдаты, стучавшие прикладами винтовок об утоптанный снег, бессильны преодолеть волю рабочих. Охраняемые мосты обходили, прокладывали тысячи новых тропинок, вся Нева была усеяна людьми. Группами и в одиночку все продвигались в центр. Около солдатских патрулей толпились возбужденные рабочие и работницы. Солдаты охотно беседовали, выражали свое сочувствие и нередко отворачивались. чтобы «не видеть» прорыва охранной цепи.

Нина Фердинандовна Агаджанова, 28 лет, в партию большевиков вступила после окончания гимназии в 1907 году, арестовывалась, ссылалась, с 1916 года работала в Петрограде станочницей на заводе, член ПК, после Октября – на подпольной работе в тылу у белых, позднее – на дипломатической работе. Известный советский кинодраматург, автор сценария фильма «Броненосец «Потемкин» и других.

АГАДЖАНОВА. Революция, помимо всего прочего,– это еще и какое-то особое, ни с чем не сравнимое психологическое состояние. Все эти дни я находилась в каком-то радостном возбуждении. Достаточно сказать, что я оказалась способной на поступки, которых ранее за собой никак не замечала. Если бы еще неделю назад мне кто-нибудь сказал, что я буду останавливать трамваи, отбирать у дюжих кондукторов ключи, разоружать городовых, вести работниц прямо на солдатские штыки... я бы, по меньшей мере, рассмеялась... Даже товарищи, привыкшие смотреть на меня как на «тихоню», и те поглядывали теперь в мою сторону с известной долей удивления...

Утром 26-го я пребывала в том же приподнятом состоянии духа, и, казалось, ничто не предвещало трагедии. С огромной толпой, прорвавшейся в центр города, мы двигались по Невскому к Знаменской площади. Уже у Гостиного двора мы увидели солдатскую цепь, выстроенную поперек Садовой. Никто не верил, что солдаты могут начать стрелять, и толпа продолжала медленно двигаться. Мы шли впереди. Наконец наши первые ряды уперлись прямо в солдатскую шеренгу...

Момент жуткий... Сзади напирают, там еще не видят преграды и радостно поют революционные песни, а впереди смятение, в грудь каждого упирается зловещее жало солдатского штыка. Женщины, шедшие со мной, со слезами на глазах кричат солдатам: «Товарищи, мы ваши братья и сестры!», «Не убивайте нас!», «Поднимите штыки!», «Присоединяйтесь к нам!» Лица солдат – и молодых и пожилых – совершенно растерянны, они бросают друг на друга вопрошающие, быстрые взгляды, и – о, радость! – штыки один за другим ползут вверх, скользя по плечам наступающих рядов... Тысячеустое «ура!» сотрясает воздух. Минута – и серые солдатские шинели растворяются в массе ликующих демонстрантов.

Все устремляются вперед, но около Городской думы – опять цепь солдат... Глаза сразу же отмечают новенькое обмундирование, винтовки и какую-то серую безликость этой шеренги... Каюров, Александров, еще кто-то бегут к ней, пытаются говорить, но их тут же с нецензурной бранью отбрасывают на тротуар...

Толпа продолжает двигаться. Впереди Иван Чугурин в длинном пальто с распахнутой грудью и каким-то отрешенным взглядом, рядом сын Каюрова, я, другие товарищи – выборжцы... Все еще не хочется верить, будто что-то может произойти... Но вот защелкали затворы, заиграл рожок и... залп, другой, третий...

При первом залпе демонстранты бросаются на снег, но, увидев, что все целы, поднимаются, и радостное «ура!» несется из тысяч грудей... Но второй залп... и отовсюду крики и стоны. На снегу, расплываясь алыми пятнами, корчатся раненые, неподвижными кулями застыли убитые.

Маруся Михайлова, 20 лет, работница, других сведений нет.

МИХАЙЛОВА. На Екатерининском канале мы присоединились к студентам и курсисткам, которые шли по левой стороне с красным флагом и пели «Марсельезу». Было очень весело, все смеялись, как будто давным-давно знакомые. Один рыженький студент все время шутил со мной... Вдруг видим – впереди солдаты. Офицер кричит: «Кто хочет жить – ложись!» И сразу пулемет та-та-та... Мы кинулись кто куда – в подъезды, ворота, сугробы. А на мостовой страшно кричат раненые и лежат убитые... И мой рыженький – мертвый... Палачи проклятые, кровопийцы!

Пажетных К. И. – солдат запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, других сведений нет.

ПАЖЕТНЫХ. Рабочие заняли всю площадь Николаевского вокзала. Мы все еще надеемся, что вызваны только для видимости, навести страх. Но когда часовая стрелка на вокзальных часах придвинулась к двенадцати, сомнения рассеялись – приказано стрелять.

Раздался залп. Рабочие метнулись во все стороны. Первые залпы были почти без поражений: солдаты, как по уговору, стреляли вверх. Но вот затрещал пулемет, наведенный на толпу офицерами, и рабочая кровь обагрила покрытую снегом площадь. Толпа бросилась в беспорядке во дворы, давя друг друга. Конная жандармерия начала преследовать сбитого с позиции «врага»... Только тогда воинские части были разведены по казармам. Наша команда под руководством штабс-капитана Лашкевича возвратилась в казарму ровно в час ночи.

Александра Федоровна Романова, урожденная принцесса Алиса Гессенская, 45 лет, супруга Николая II, через 17 месяцев по постановлению Уральского Совдепа будет расстреляна вместе с мужем в Екатеринбурге.

АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА. Чтобы найти успокоение от волнений последних дней, днем 26 февраля я посетила могилу незабвенного Григория Ефимовича. Солнце светило ярко, и в царскосельском парке над могильным холмом стояло высокое голубое небо. Над дорогой нам всем могилой я ощутила абсолютное спокойствие. Меня сопровождали дочь Мария и Нарышкина, так как Аня Вырубова была больна. Возвращаясь, я сказала им:

– Мне кажется, все будет хорошо. Григорий умер, чтобы спасти нас...

Накануне я дала указание Протопопову, чтобы он действовал энергичнее. Это было самое настоящее хулиганское движение. Мальчишки и девчонки бегали по улицам и кричали, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение... Властная рука – вот что надо русским... Но, видно, господь за грехи наши отвернулся от нас. Если бы тогда была холодная погода, они все сидели бы дома.

Осип Аркадьевич Ерманский, 51 год, в революционном движении с конца 80-х годов, с 1903 года – видный меньшевик, публицист, работал в Петербурге, Одессе, с 1918 года – член ЦК меньшевиков, но в 1921 году вышел из меньшевистской партии, вел научную работу.

ЕРМАНСКИЙ. Больше всего в эти дни сверлила голову мысль о собственной пассивности в момент самых острых, критических событий, а услужливая память вытаскивала из арсенала прошлых дискуссий старую формулу: «пасование сознательности перед стихийностью». Руководства движением и выступлением масс было не видно. Что делали в это время другие партийные организации, я не знаю. Что касается нашей, правда слабой, меньшевистской группы, то она за эти дни не собиралась: она существовала как сумма единиц, но не как целое. Впрочем, если бы меня в то время спросили – что делать, что из этого движения получится? – я бы ничего определенного ответить не мог...

Днем 26-го, выйдя на Невский, примерно в районе Мойки, я натолкнулся на отряд пехоты с винтовками в руках, преградивший движение по этой главной артерии демонстрантов. Солдаты стояли в два ряда лицом в сторону Литейного и Знаменской площади и глядели весьма сурово: мне вспомнились лица семеновцев в декабрьские дни 1905 года в Москве. Эти 3—4 десятка солдат были из учебной команды Павловского полка.

Со стороны Знаменской площади по Невскому двигалась огромная толпа. Когда масса оказалась не в далеком расстоянии, солдаты по команде присели на колена и взяли ружья наперевес. Толпа остановилась, но задние ряды напирали. Положение было некоторое время неопределенное, но вскоре оно разрешилось залпом павловцев. За залпом последовал другой. Демонстрации больше не было: большинство разбежалось, некоторые полегли, из них часть – навсегда. На мостовой и на тротуарах валялись убитые и раненые. Приходилось не раз наступать в лужи крови. На всех лицах было озлобление и негодование...

Под вечер, еще до захода солнца, когда еще не сгладилось тяжелое впечатление от залпов павловцев, я вновь оказался в небольшой толпе на Михайловской улице (между сквером и Невским). В это время двое мальчишек подбегают со стороны сквера с криками «Солдаты бунтуются!». Я направился по их указанию. Пройдя через Михайловский сквер, я услышал крики большой толпы. Перед казармами Павловского полка, около церкви, построенной, кажется, на месте убийства Александра II, беспорядочно гудела толпа (около роты) солдат: они были не в строю, без оружия и в большом возбуждении. Солдаты возмущались тем, что «иуды» (их учебная команда) на Невском стреляли в рабочих – вопреки обещанию, которое взяли с них товарищи по полку. Их шум и крики сводились к требованию оружия, которым они хотели расправиться с «иудами». А оружие им не выдавали – другие «иуды» заперли их в цейхгаузе.

Не успел я расспросить всех подробностей, как появилась небольшая группа солдат того же Павловского полка, но уже с винтовками. Во главе этого отряда шел молодой интеллигентного вида офицер – тоже с винтовкой на плече. Все говорило, что эта вооруженная часть на стороне революции, а не против нее. Офицер стройным, хотя медленным маршем двинул свой небольшой отряд вдоль Екатерининского канала. Я застыл, наблюдая эту сцену. В это время навстречу отряду показался большой взвод конных полицейских. По команде офицера раздался залп, от которого свалились с коней несколько полицейских; остальные галопом ускакали в направлении к Невскому. Из уст всех окружающих вырвалось восторженное «ура!».

Но тут я вижу, как командовавший павловцами офицер вдруг отходит от своего отряда в сторону, влево, бросает, буквально втыкает со всей силой винтовку штыком в снег и, сумрачный, молча, с опущенной головой уходит в расположенный сбоку скверик... Какая драма разыгралась в душе этого молодого офицера, по-види-мому малоискушенного в боях, по крайней мере политических, нельзя было разгадать.

Что же касается его отряда, то он, лишившись командира, тотчас же превратился в аморфную толпу солдат: они смешались с остальными безоружными павловцами, и возобновился прежний беспорядочный крик. Скоро сюда стали подходить солдаты какого-то гвардейского полка. Я всматривался в их лица – они были страшно сумрачны не только у солдат, но и у офицеров. Грубо, штыками они стали загонять павловцев в казармы. Скоро улица перед казармой опустела, со стоном закрылись массивные ворота. Стало смеркаться.

«Его высокопревосходительству господину министру внутренних дел.

Сегодня днем значительные скопища народа образовались на Лиговской улице, Знаменской площади (до

Александро-Невской лавры), а также при пересечении Невского с Владимирским проспектом и Садовой улицей и по Гончарной улице. Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствующих скопищ к воинским нарядам, в которые толпа, в ответ на предложение разойтись, бросала каменья и комья снега, сколотого с улицы льда. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении прицельной стрельбы боевыми патронами непосредственно в гущу толпы оказалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворе ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицу, причем, притаившись за угловыми зданиями, стреляли оттуда из револьверов в воинские разъезды, в результате чего оказались убитые и раненые...

Во время происходивших беспорядков воспитанники средних учебных заведений, которые, имея широкие повязки Красного Креста на рукавах форменных пальто и белые передники под верхней одеждой, группами направлялись на Невский проспект для уборки раненых и убитых в качестве добровольцев санитаров и подачи первоначальной помощи. В тех же целях слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места доставки раненых, где вели себя по отношению к чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко.

Глобачев. Начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице».

МИХАЙЛОВА. Вечером на Невском я застала жуткую картину: кругом кровь, кареты «скорой помощи» увозят убитых. Кучками стоят рабочие, чиновники, прислуга, гимназисты. Везде один разговор – «все кончено», «исчезли несбыточные мечтания»,– и у всех возмущение против правительства, допустившего стрельбы против безоружного народа... Пошла в морг, куда свозили мертвых. Очередь там была очень длинная, и стоять пришлось часа три. Внутри было очень страшно: покойники лежали прямо штабелями, как дрова. Рыженького так и не нашла, а может, близкие уже забрали... Вернулась на Невский – он словно вымер, ни одной живой души. Только с Адмиралтейства прожектор светит – как днем.

Николай II Романов, 49 лет, образование домашнее, коронован в 1894 году, через четыре дня отречется от престола, через 17 месяцев по постановлению Уральского Совдепа будет расстрелян в Екатеринбурге.

НИКОЛАЙ II. В те дни я, как всегда, вел дневник и аккуратно писал Алике. Восстановить пережитое не представляет труда.

Утром 26 февраля все свободное время я читал французскую книгу о завоевании Галии Цезарем, потом заехал в монастырь и приложился к иконе. Написал Алике и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная, 11 градусов. После прогулки с особым удовольствием выпил рюмку водки и закусил селедочкой и маринованным грибком «по-армейски». После чая читал и принял сенатора Трегубова. Вечером поиграл в домино.

Ужинали в ставке. Туда принесли телеграмму от Протопопова, который сообщает, что столица умиротворена. По случаю моего пребывания звонили колокола всех Могилевских церквей. Союзники, ужинавшие с нами, были приятно поражены. Действительно, где еще, кроме России, можно услышать такую красоту?

Теперь я все время думаю: в чем я ошибся? Я всегда старался сделать как лучше... Я хотел передать своему сыну сильное государство... Это уж потом все стали такими умными: мы предостерегали, мы предупреждали... Да, одни – эти либералы во главе с Родзянко – все время пугали. Но были и другие... Я и жена моя получали массу писем с выражением уверенной преданности. Это был голос России – здоровой, благомыслящей. А пугало нас гнилое, безнравственное общество, которое и вырыло пропасть... Вот где ошибка: надо было поставить их на место гораздо раньше. Алике права: России нужен кнут.

Морис Жорж Палеолог, 58 лет, французский дипломат. На дипломатинеской службе с 1880 года, с 1914 года – посол Франции в России. В мае 1917 года отозван французским правительством из Петрограда, после Октября – активный сторонник интервенции против Советской власти.

ПАЛЕОЛОГ. Воскресный день 26 февраля -~ один из самых тяжелых... Я встретил одного из корифеев кадетской партии Василия Маклакова.

– Все измучены настоящим режимом,– сказал он.– Я придавал бы этим беспорядкам лишь второстепенное значение, если бы у нашего дорогого министра по внутренним делам был еще хоть проблеск рассудка...

– Что ждать от человека, который вот уже много недель подряд потерял всякое чувство действительности и который ежевечерне совещается с тенью Распутина? – повторил я слова министра иностранных дел Покровского, услышанные накануне.

Маклаков согласился:

– Если император не даст стране скорых и широких реформ, волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один только шаг.

– Я вполне с вами согласен,– ответил я,– и я сильно боюсь, что Романовы нашли в Протопопове своего Полиньяка... Но если события будут развиваться... вам, наверное, придется играть в них роль. Я умоляю вас не забыть тогда об элементарных обязанностях, которые налагает на Россию война... Не забыть о вашем союзническом долге.

– Вы можете положиться на меня.

К концу дня один из моих агентов-информаторов, которого я послал в фабричные кварталы, доложил мне, что беспощадная жестокость репрессий привела в уныние рабочих и они повторяют: «Довольно нам идти на убой на Невском проспекте».

Чтобы отдохнуть от всей суеты, которую мне доставил этот день – меня все время осаждала своими тревогами французская колония,– я отправился вечером выпить чашку чая у графини П., которая жила на улице Глинки. Там я услышал любопытный эпизод.

Около месяца тому назад великая княгина Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла, была принята императрицей и, чувствуя ее менее обыкновенного замкнутой, рискнула заговорить с ней о больных вопросах.

– С болью и ужасом,– сказала она,– я констатирую всюду распространенное неприязненное отношение к вашему величеству...

Императрица прервала ее:

– Вы ошибаетесь, моя милая. Еще совсем недавно я тоже думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена. Я знаю, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное, нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями... кровь... кровь...– Она как будто задыхалась от гнева, произнося эти слова, затем продолжала: – Теперь, напротив, я имею великое счастье знать, что вся Россия, настоящая Россия, Россия простых людей, со мной. Если бы я показала вам телеграммы и письма, которые я получаю ежедневно со всех концов империи, вы тогда увидели бы...

Бедная царица! Она не знала, что бывшему премьеру Штюрмеру пришла в голову гениальная мысль, подхваченная и развитая Протопоповым, заставлять через охранку отправлять ей ежедневно десятки писем и телеграмм в таком стиле: «О, любезная государыня наша, мать и воспитательница нашего обожаемого царевича!.. Хранительница наших традиций!.. О, наша великая и благочестивая государыня!.. Защити нас от злых!.. Сохрани нас от врагов... Спаси Россию!..»

От графини П. я возвращался домой поздно по Фонтанке. Едва мой автомобиль выехал на набережную, как я заметил ярко освещенный дом, перед которым дожидался длинный ряд экипажей. Вечер супруги князя Леона Радзивилла был в полном разгаре...

По словам Ренака де Мелана, много веселились и в Париже 5 октября 1789 года.

Андрей Андреевич Дивильковский, 23 года, студент Академии художеств, через три года эмигрирует во Францию, через пять лет будет добиваться разрешения вернуться в Советскую Россию. Убит белогвардейцами в 1922 году в Париже.

ДИВИЛЬКОВСКИЙ. Вечером, после расстрелов, я в цехах «Нового Лесснера». Почему? Ответа два. Один. Целый день в их колонне, вместе шел, вместе падал под залпами, вместе – в подъезды, чтоб спрятаться. Другой. Была долгая мука постижения одной истины: с народом – это как? Смотреть из окошка и лить слезы, сжимая потеющие от страха ладошки? Или вот так: в одной шеренге, и ему и мне в грудь – солдатский штык?

Ни в какой истории не отражены наши академические споры, иногда ожесточенные, но всегда упоенные.

Екклезиаст говорил о времени сеять и о времени жать.

26-го – рубеж. До этого сеяли, воздух наполнен электричеством революции, вздохни поглубже – и почувствуешь руки, сжимающиеся в кулак.

Теперь пришло время жать. Поэтому я на «Лесснере».

Расстрелы подавили волю, прижали к земле, свербит мыслишка: «А если бы тебя?» Сидим в цеху, курим, молчим. Раненые перевязаны, изредка стонут, как бы извиняясь.

В углу – рваное, измызганное знамя. Не отдали. Огромный рулон кумача. Кто-то толкает его. Алая лента раскатывается через весь цех. Смотрим, молчим. Красная река приковывает глаз, не отпускает.

И вдруг молча, как будто само собой разумеется, встают, начинают резать кумач, прибивать к древкам, тащат ведро с белилами, суют мне кисть.

В груди радость сжигает всего, становлюсь легким, подпрыгну – полечу! Не согнулись! Не согнулись!

Беру кисть. Хочу, чтобы сквозь образную ткань рвалась вся полнота времени. Резкими штрихами делаю фигуру рабочего, рвущего цепи. И лозунг «Свобода или смерть!».

Кто-то подошел, положил руку на плечо. Признали своим.

Ах, какая это сласть – революция!

ЛЕНИН. Когда мещане обвиняют нас, революционеров, в том, что мы толкаем массу на кровавые бунты и насилие, они закрывают глаза на то, что правящие классы всегда первыми открывают огонь и первыми ставят в порядок дня штык.

Да ни один революционер-марксист, если он действительно марксист, никогда не поднимет оружия, если есть хоть маломальская возможность добиться освобождения народа без вооруженной борьбы. Восстание – безумие там, где мирная агитация приведет к цели более быстрым и верным путем. В идеале мы против всякого насилия.

Но когда правительство первым пускает в ход колеса своей кровавой машины насилия, погромов, дикого зверства? Что тогда, господа хорошие? Сдаться без боя? Мертвых на погост, а живым в стойло? Молчаливо тянуть позорную лямку рабства? Терпеть? Смириться? Гонят к станку – иди? Гонят в окопы на верную смерть – иди?!

Когда народ забит физически и морально, он так и поступает. Но когда народ поднялся на борьбу за свободу – никакие кровавые зверства не остановят его. Они вызовут лишь ярость и ответную волну народного гнева. Народ примет вызов и даст открытый бой. Он применит насилие по отношению к насильникам над народом. Не имеет права? Безнравственно? Аморально?

9 января 1905 года, когда улицы и площади Петербурга были усеяны сотнями трупов, группа рабочих пришла к известному либералу. «Что делать?» – спросили они. «Главное, не бейте стекол, господа, пожалуйста, не бейте стекла». Вот что безнравственно! Вот что аморально! Вот что подло!

Петр Антонович Залуцкий, 30 лет, рабочий, в 1905 году примыкал к эсерам-максималистам, с 1907 года – большевик, арестовывался, ссылался, с 1916 года – член Исполнительной комиссии ПК и Русского бюро ЦК. После Октября – на партийной и хозяйственной работе. В 30-е годы репрессирован. Реабилитирован посмертно.

ЗАЛУЦКИЙ. Поздно вечером, совершенно измотанный, пришел на квартиру Дмитрия Павлова. Там уже собрались члены ПК, избежавшие ареста, и несколько человек от районов. Все сидели мрачные, не притрагиваясь ни к самовару, ни к бутылкам, которые для пущей конспирации были выставлены на столе. Вслед за мной явился Озол – в синих очках и богатой шубе... В городе на каждом шагу шпики, пояснил он, и только благодаря такой внешности сумел уйти от хвоста. Последним пришел Шляпников, мрачный и продрогший.

– Однако поменьше нас стало,– буркнул он, наливая кипяток из самовара и оглядывая собравшихся.– Утренние аресты говорят о том, что есть провокаторская рука...

– Сейчас нет времени на догадки и поиски,– перебил его Озол.– Надо немедленно решать, что делать завтра.

К Озолу я испытывал какое-то двойственное чувство. Во всяком случае, несмотря на все его попытки, на личное сближение не шел. А тут еще меня стали просто раздражать его синие очки, за которыми не видно глаз... Но вопрос он поставил правильно – главный вопрос. Судя по всему, его обсуждали и до моего прихода. Во всяком случае, я понял, что Шутко ответил не только от себя.

– День показал, что силы слишком неравны.– Кирилл говорил решительно, но было заметно, как нервничает он.– С этим надо считаться... Солдат раскачать не удалось...

– А ты видел их лица? – вмешался Коряков, должно быть продолжая спор.

– Я видел, как они стреляли... В центр подтянули артиллерию... Демонстрацию утопят в крови... Положим лучших людей, деморализуем рабочих, а это самое страшное... Потом долго не поднимем.

Озол решительно поддерживает Шутко. Он тоже мотивирует кровью и невинными жертвами. Остальные молчат, думают... все понимают, какая ответственность. Тяжелым камнем лежит она и на мне... Был бы сейчас Ленин... Последний раз видел его в Праге, на конференции, пять лет назад... Говорили много... вот так– голова к голове. А теперь... далеко до Цюриха. Своей головой решать надо...

Молчание нарушил Свешников, который, как он ска-зал, пришел прямо из заводских казарм. По его мнению, боевого настроения расстрел не уничтожил. Испугавшихся мало... Мои наблюдения совпали, и нас поддержали еще несколько человек. Они тоже полагали, что большинство рабочих за то, чтоб завтра вновь выступить и посчитаться...

– Завтра все равно выйдут... И никто не остановит... Даже если решим сворачивать, ничего не получится... Как будто под пулями сил и злобы набрались... решительности... Особенно молодые...

Больше других горячился Коряков:

– Я по себе чувствовал... Как все по сторонам кинутся, так и хочется на середину под пули выскочить... И не азарт это, не кураж...

– Смерти, что ли, перестали бояться? – спросил Шляпников.

Коряков, не любивший его иронического тона, ответил не сразу.

– Да нет... Смерть – она разная бывает...

– На миру и смерть красна? – переспросил я.

Коряков, видимо решив, что ему не верят, опять

погорячился:

– Да вы что? Сегодня разогнали? Шутишь! Убили, может, сто или двести, а нас тыщи! Мосты разведут? А нам мосты не нужны! По льду пройдем! С Сестрорецка наши придут, там тоже бастуют! Со всей Руси придут, если дело серьезно завяжем. У них сила, и у нас тоже сила! Посмотрим, что завтра будет! Завтра миллион народу будет, а их – шиш с маслом!

Все невольно рассмеялись. Никто из нас не знал тогда, что жить парню оставалось лишь полдня. Я даже подумал потом: не мы ли его ненароком подтолкнули? Да нет, он всегда лез в пекло поперед батьки...

– Так какой же вывод сделаем? – спросил я.– Есть у рабочих решимость бороться до конца?

– Да,– ответили все дружно.

– Все так считают?

Никто не возразил.

– Значит, нет у нас права останавливаться... Такая у нас профессия: первыми идти на баррикады и последними уходить. А революции без крови не бывает.

– Если решили идти до конца,– подал голос молчавший все время Иван Чугурин,– то давайте оружие.

У него со Шляпниковым на эту тему уже давно шел спор.

– А ты гарантируешь,– резко ответил Шляпников,– что не начнут по солдатам палить? Сейчас выстрел по солдату хуже всякой провокации. Не револьвер решает дело. С ним против пушек и пулеметов не пойдешь. Надо привлечь солдат, тогда и оружие будет.

– Это в брошюрках хорошо писать: «крестьяне в серых шинелях»,– вмешался с каким-то остервенением Озол.– Ты видел их сегодня? Рожи какие! Сколько их агитировали... Пока приказа не было – они вроде людей... А приказали – и залпом. Перекрестится – всех перестреляет. Одно слово – деревня... Прав Иван: револьверов надо и гранат побольше...

Но Чугурин помощи от него не принял:

– Деревня, говоришь? Это точно... А ведь без деревни в России не победишь. Ленин правильно пишет: судьбу революции решит поведение «серых»... Солдат сейчас колеблется, это все видели...

– Надо сделать еще шаг друг к другу,– перебил его Шляпников.– И этот шаг можем и должны сделать только мы, рабочие. Все внимание сейчас – на казармы. Присоединятся – победим. Это и будет союз рабочего класса и крестьянства.

– Только не надо так,– продолжал стоять на своем Чугурин,– или – или. Надо и оружие рабочим дать, пустим против полиции, и к солдатам идти.

– Ну, хорошо, а что дальше? – внезапно спросил Каюров, любивший всегда углублять и уточнять любой вопрос.– Скинем царя, а дальше что? Со вчерашнего дня у нас в районе выбирают Советы, как в пятом году. Мы поддержали...

– Подожди, подожди,– сказал Шляпников,– рано об этом.

– Что ж рано? – упрямо стоял на своем Каюров.– Ленин сколько раз писал нам: Советы – органы восстания... И надо манифест от ЦК выпускать...