Текст книги "Февраль: Роман-хроника в документах и монологах"

Автор книги: Владлен Логинов

– Оставьте меня, вы мне гадки! – Я резко вырвал свою руку и отошел в сторону.

Протопопов, продолжая улыбаться, достал белоснежный платок, вытер руки тщательно и аккуратно и скрылся за дверьми царского кабинета. Я был рад, что эту сцену наблюдали многие. Я знал, что завтра о ней будут говорить в кулуарах Думы. Места для каких-либо разговоров о сотрудничестве Думы с правительством не оставалось.

Анна Александровна Вырубова, 33 года, фрейлина императрицы, ближайший друг царской семьи и Распутина, была замешана во всех придворных интригах. После падения самодержавия была арестована, но вскоре освобождена. В 1918 году бежала за границу, где и умерла.

ВЫРУБОВА. После прогулки мы пили чай. Приехал великий князь Михаил, как всегда щегольски одетый, мрачный, явно чем-то взволнованный. Государыня не показывала своей неприязни – слухи об интригах Михаила против их величества ходили давно,– ласково угощала чаем, старалась улыбаться. В мою сторону Михаил не смотрел, но это меня не трогало.

...После убийства незабвенного Григория Ефимовича Распутина я чувствовала, что теперь на мне лежит святая обязанность... Господь просветил меня. Я первой угадала заговор против государя и причастность к нему великого князя Михаила. Государь, святой человек, не хотел верить. Но мы с государыней прекрасно знали, что Михаил всецело находится под дурным влиянием своей жены – госпожи Брасовой, которая сделала его, человека весьма слабого в смысле ума и воли, послушным орудием своих честолюбивых замыслов...

Я не люблю сплетен... но этот брак великого князя в свое время наделал много скандала... Дочь московского адвоката и польки, она в 1902 году женила на себе купца Мамонтова, но уже через три года развелась и вышла замуж за Вульферта – ротмистра синих кирасир, которыми командовал Михаил Александрович. Она немедленно стала его любовницей, развелась с мужем, а в 1913 году тайно обвенчалась в Вене с великим князем... Государь страшно прогневался. Лишил брата права регентства и учинил над ним опеку. Но брак есть брак... и государь, по доброте своей, простил.

Естественно, носить имя Романовых и стать особой императорской фамилии эта авантюристка и блудница не могла. Ей дали титул графини Брасовой – по имению великого князя, но, разумеется, при дворе не приняли... Что же в благодарность? Снедаемая честолюбием, ловкая и совершенно беспринципная, она стала двигать супруга в «новой роли» – ударилась в «либерализм», пытаясь создать и ему и себе «репутацию» в иных «кругах»... У себя в салоне, куда я ни разу не ступила ногой, она позволяла себе говорить такие вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири. Покойный Протопопов сообщал нам о встречах Михаила с этим... Родзянко и другими бунтовщиками.

Они знали, что я разгадала их коварство, и платили мне ненавистью. Боже, какие мерзости они распускали!.. И о моей связи с государем... и о... близости к Григорию Ефимовичу... Как это гадко и низко. Но я была уверена, что господь не оставит нас. Что с помощью Протопопова мы раздавим этих родзянко, Тучковых, Милюковых – мерзавцев, покусившихся на священную особу государя... Боже, кто мог тогда предположить? Чем я прогневала тебя, господи?

Расстроенный разговором с Родзянко, бледный и молчаливый государь сидел по правую руку от государыни рядом со мной и оживился только тогда, когда пришел Александр Дмитриевич Протопопов. Государыня и ему подала чашку чая. Усаживаясь за стол, по левую руку государыни, он сразу же сказал:

– Его величество может ехать к доблестным войскам нашим абсолютно спокойно. Мы полностью владеем положением. Нет повода для серьезного беспокойства.

– Может быть, все это и так, Александр Дмитриевич, как вы говорите,– государыня повернулась к мужу,– но этот внезапный отъезд Ники меня волнует. И я, и беби, и девочки, и Аня – мы все будем очень скучать без тебя.

Я была чрезвычайно благодарна государыне, что она не забыла назвать и меня. Государь мягко улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Я чувствовала, как он успокаивается, и хотела завязать поверхностный светский разговор, дабы не утомлять государя, но великий князь Михаил проявил в этот момент явную бестактность, за что был награжден недвусмысленным взглядом государыни. Он сказал так:

– Николя, я хочу просить тебя непременно отложить отъезд в ставку. Не то время. Умы возбуждены! В конце концов, все их требования сводятся к тому, чтобы Родзянко стал премьером и сам бы себе подбирал министров. Стоит ли нам ко всему, что есть, присовокуплять еще один фронт – мы и Дума?

– Ваше высочество,– вмешался, слава богу, Александр Дмитриевич,– идея министерства, ответственного перед Думой,– гнила. Император не может отдать ни пяди своей власти. Он миропомазан, и посягающий на его власть – преступник перед богом и людьми.

Государыня тоже не выдержала:

– Фу, Миша, этого от вас я не ожидала. Вы хотите, чтобы мы расписались в бессилии? Всех этих родзянко, гучковых, Милюковых и кедринских...

– Керенский,– улыбнувшись, поправил государь.

– Какая разница! Всех их надо повесить за ужасные речи. Военное время! Ники, все жаждут и умоляют тебя проявить твердость.

Но государь хотел, чтобы брат выговорился до конца, и он снова повернулся к нему, предлагая продолжить.

– Мне кажется, что Александр Дмитриевич настроен чрезмерно оптимистично. Но я располагаю его же документами, вот последние донесения охранного отделения! – Великий князь достал и бросил на стол пачку документов. Государь не притронулся к ним. Тогда Михаил взял первую попавшуюся бумажку и стал читать: – «Острое раздражение, крайняя озлобленность, возмущение. Подобного озлобления масс мы еще не знали. В 1905 году настроения были лучше. Вся тяжесть ответственности возлагается ныне уже не только на совет министров, но и на верховую власть, делаются даже дерзкие выводы».

– Какая низость! – воскликнула государыня.

– А теперь, Николя,– продолжал великий князь,– посмотри, умоляю тебя, на резолюцию: «Больно осторожно составлен доклад, видимо, наиболее острые моменты не отражены. Дайте указание начальнику охранного отделения, чтобы особо в этих вопросах не стеснялся, ближе к истине». Вот что происходит! – продолжал великий князь.– И в такой момент вы допускаете возможный отъезд государя? Мотивы этого согласия мне не ясны.– Михаил в упор, не скрывая ненависти, посмотрел на Александра Дмитриевича.

Мы с государыней такого поворота совершенно не ожидали. В эти минуты я молила бога, чтобы Александр Дмитриевич оказался на высоте. И господь меня услышал.

– Все, что вы прочитали, ваше императорское высочество,– незлобиво начал говорить Александр Дмитриевич,– лишний раз свидетельствует, что министерство внутренних дел находится в курсе всего, что происходит в государстве, а министр не зря ест свой хлеб. Любой шаг, даже жест, угрожающий государю, в каких бы кругах он ни делался, становится мне известным максимум через час-два. Могу присовокупить к тому, что вы прочли: мы одинаково серьезно предупреждены о возможных революционных вспышках как в среде рабочих, так и о предполагаемом дворцовом перевороте, который помышляют совершить некоторые круги... Правда, пока только помышляют, дальше разговоров дело не идет, но таких разговоров, которые – увы! – затрагивают и дворцовые сферы.

Государь очень заинтересованно и благосклонно слушал Александра Дмитриевича. Мы с государыней были рады его успеху.

– Что касается рабочих...

Нет, безусловно, Александр Дмитриевич сегодня был в ударе!

– С вашего соизволения мы значительно увеличили штаты полиции и жандармерии. На случай беспорядков разработан подробный план подавления с учетом опыта пятого года. Скажу больше, я уже сегодня мог бы схватить всех зачинщиков и главарей. Но, полагаю, рано... Пусть высунутся. Мы преподадим им такой урок...

– Берегите себя, Александр Дмитриевич,– сказала государыня,– вы очень нужны России.

– Благодарю вас, ваше величество. Что касается Думы... Как я вам уже докладывал, Думу полагал бы необходимым распустить.

Государь согласно кивнул, взял приготовленную папку и протянул ее Александру Дмитриевичу.

– Я заготовил соответствующий указ. Передайте его председателю совета министров. Но... Пусть обнародует его именно в тот момент, когда положение к тому обяжет. Ни раньше, ни позже. Число проставите сами.

Государь встал из-за стола, поднялись и мы. Александр Дмитриевич горячо пожал протянутую ему руку государя и вышел из комнаты.

Государь подошел к брату, они обнялись.

– Миша,– сказал государь, улыбаясь,– гони ты от себя Родзянко и прочую сволочь. Они меня пугают, но я не боюсь. Пока мы вместе, бог с нами.

– Миша,– государыня протянула князю руку,– я так люблю смотреть в ваши глаза, когда они веселы.

– Благодарю вас, ваше величество.

Государь и. государыня проводили князя до дверей. Наконец-то мы остались одни, и государыня смогла дать волю своему раздражению.

– Вот,– сказала она,– вся твоя семья ненавидит нас. Интриги, заговоры. Я уверена, что Михаил тоже замешан... Ты заметил, как он убрал лицо в тень? Если бы не Протопопов...

– Я прогоню его,– тихо сказал государь, думая о чем-то своем, и добавил, увидя встревоженный взгляд государыни: – Да, да, Протопопова. Но не сейчас, потом. Я дам ему отставку после того, как он сделает свое дело.

И государь, довольный собой, тихо рассмеялся. Мы сначала были удивлены таким поворотом его мысли, но потом, поняв всю глубину его замысла, засмеялись вместе с государем.

– Как я люблю тебя в такие минуты, Ники! – воскликнула государыня.

– И пока он будет делать здесь свое дело,– государь сделал неопределенный жест рукой,– мне не след быть здесь.

– Ну вот,– улыбнулась государыня,– теперь все стало на свои места... И отъезд тоже.– Она кивнула мне, и мы надели на шею нашего дорогого государя простой серебряный крестик на длинной цепочке.

– Это нашего друга Григория,– прошептала государыня тихо и проникновенно.– Возвращайся скорее.

– Река войдет в берега, и вернусь. Пойдем к Алеше.

И пока мы шли длинными коридорами в детскую,

государыня горячо говорила:

– Ники, я восхищена тобой! Россия, слава богу, не конституционная страна. Не позволяй им наседать на тебя. Будь властелином, будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, сокруши их всех.

Мы вошли в детскую. Государь поцеловал спящего сына, а государыня продолжала говорить.

– Люди мне давно говорили: России нужен кнут. Будь тверд, покажи властную руку. Я благословляю тебя, Ники!

Меня охватило трепетное волнение. Эти слова мне показались вещими, и я тоже осенила государя, пожелав ему мысленно расправиться со всеми врагами. На вокзал я решила не ездить, зная, что моя поездка будет лишний раз фальшиво истолкована клеветниками. Простилась я с ним, по обыкновению, в зеленой гостиной. Государь сказал, что прощается ненадолго, что через десять дней вернется. Я вышла потом на четвертый подъезд, чтобы увидеть проезжавший мотор их величеств. Он промчался на станцию при обычном трезвоне Федоровского собора. Дворец сразу опустел, стало неуютно. Жизнь била в нем ключом только тогда, когда он был дома.

Владимир Борисович Фредерикс, 79 лет, барон, министр императорского двора. Через неделю скрепит своей подписью отречение Николая II от престола. После Октября впал в слабоумие.

БАРОН ФРЕДЕРИКС. На перроне царскосельской станции, как обычно, был выстроен почетный караул. Шел легкий снежок, оркестр играл марш Преображенского полка. Государь обошел строй, увидел преданные лица. Очевидно, это оказало влияние на его настроение. Обращаясь ко мне, он со свойственной ему кроткой улыбкой сказал:

– Владимир Борисович, дорогой мой, выдайте каждому по полтиннику.

Государь вошел в вагон.

«Дорогие вы мои мамаша, лучше бы вы меня на свет не родили, лучше бы маленьким в воде утопили, так ваш сыночек сейчас мучается. До чего надоела эта война, до чего опротивела, что даже свет божий не мил стал.

Здесь как – на позиции? Стоим в окопах. Холод, грязь, паразиты кусают, кушать один раз в сутки дают в 10 часов вечера, и то чечевица черная – свинья не будет есть, а хлеб такой, что об дорогу бей. Чем дальше живется – тем хуже. Начальство наше душит нас, выжимает последнюю кровь, которой уже очень мало осталось. Офицеры совсем как звери. Бьют прямо в лицо да приговаривают: «Солдатское личико вроде как бубен: чем звонче бьешь, тем сердцу веселей». Солдаты на это, ясное дело, злобой отвечают, а после боя таких извергов находят с пулей в спине, ясное дело, кто стрелял. Даже песню сочинили:

 
Эх, пойду ли я, сиротинушка,
С горя в темный лес.
В темный лес пойду Я с винтовочкой.
Сам охотою пойду,
Три беды я сделаю:
Уж как первую беду —
Командира уведу.
А вторую ли беду —
Я винтовку наведу.
Уж я третью беду —
Прямо в сердце попаду.
Ты, рассукин сын, начальник,
Будь ты проклят!
 

И правда – проклята будь эта война!»

(Письмо с Западного фронта в Орловскую губ., задержанное военной цензурой)

ПРЕССА 23 ФЕВРАЛЯ 1917 ГОДА

В Петрограде минус 10 градусов по Цельсию. В связи со снежными заносами подвоз продовольствия в столицу затруднен. Полицейские наряды усилены.

ИЗВЕСТИЯ ЗА ДЕНЬ

– Государь император изволил отбыть в действующую армию.

– Состоялось высочайшее повеление о прекращении дела киевских сахарозаводчиков и о водворении их на их местожительство.

На Западном и Румынском фронтах – перестрелка и поиски разведчиков. Наш воздушный корабль, несмотря на атаки германских самолетов-истребителей, совершил налет на Барановичи, сбросив бомбу.

– У союзников – без значительных перемен.

– В Петроград прибыл 171 вагон продовольственных продуктов, при норме 330 вагонов, установленной особым совещанием по продовольственному делу.

– За озорство, выразившееся в срывании правительственных плакатов, аресту на 21 день подвергнут кр. М. Матвеев.

ОБЪЯВЛЕНИЯ

«Все в жизни меняется!!! Только единственные папиросы «СЭР» были, есть и будут всегда подлинно высокого качества! Товарищество «Колобов и Бобров».

«Правление Восточного банка на основании § 63 Устава имеет честь пригласить г. г. акционеров банка на чрезвычайное общее собрание. Предмет занятий: об увеличении основного капитала банка с 5 000 000 до 10 000 000 рублей».

«Чем заменить мясо? Руководство по приготовлению вкусных, сытных и дешевых блюд без мяса. Цена 1 рубль».

«От дирекции Путиловского завода. Объявляю, что вследствие систематического нарушения за последнее время рабочими завода правильного хода работ и порядка на заводе дальнейшее нормальное производство оказалось невозможным, а потому завод закрывается до особого распоряжения. Директор завода генерал-майор Дубницкий».

ЗРЕЛИЩА

Театр К. Н. Незлобина – «ШАРМАНКА САТАНЫ», п. в 4 актах Н. Тэффи.

Александринский – «МИЛЫЕ ПРИЗРАКИ», д. в 4 д. Л. Н. Андреева.

Интимный театр – «ПОВЕСТЬ О ГОСПОДИНЕ СОНЬКИНЕ».

Театр музыкальной драмы – сегодня 23 февраля

Лидия Яковлевна Липковская устраивает благотворительный спектакль памяти Ю. Д. Беляева. Представлено будет «ПСИШЕ» Ю. Беляева. В главной роли – Л. Я. ЛИПКОВСКАЯ.

«Утром означенного числа явившиеся на заводы мастеровые Выборгского района постепенно стали, прекращать работы и толпами выходить на улицу, открыто выражая протест и недовольство по поводу недостатка хлеба. Движение масс в большинстве носило настолько демонстративный характер, что повсеместно пришлось усилить полицейские наряды. Весть о возникшей забастовке разнеслась по предприятиям всего Петрограда, мастеровые которых также стали присоединяться к бастующим».

(Из доклада начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице от 23 февраля 1917 года за № 5863)

Александр Касторович Скороходов, 37 лет, слесарь, большевик с 1907 года, в 1905 году сражался на баррикадах в Сормово, неоднократно арестовывался, ссылался. Через полтора года будет расстрелян петлюровцами в Жмеринке.

СКОРОХОДОВ. Накануне, двадцать второго, мы в ПК обо всем договорились: утром по всем заводам провести митинги по случаю Женского дня,– поэтому после гудка к работе никто не приступал.

В цехе было шумно. Трансмиссии работали впустую, станки вертелись на холостом ходу, от этого и грохоту было больше обычного. Все стояли группками, переругивались с наседавшими мастерами, но к станкам не подходили, ждали моего сигнала. Я думал потянуть еще немного, но тут в переулке, куда смотрели окна нашего цеха, раздались женские крики: «Хлеба! Долой дороговизну! Долой войну!»

Мы мигом оказались у окон. Напротив ворота мануфактурной фабрики были распахнуты. Масса работниц залила переулок. Куда ни посмотришь – одни бабы. Только в центре несколько наших, машут – выходите, мол. В окна полетели снежки. Я дал сигнал. Мальчишки-подмастерья бросились по цехам, выключать рубильники и звать всех на улицу, торопили замешкавшихся и трусивших. Тех, кто собрался улизнуть, останавливали насмешками. Народ повалил на улицу. Двинулись на Невский. Там я встретил ПК почти в полном составе... Ругаться даже начали: кто позволил дисциплину нарушать? Только вчера решили – митинги и собрания, никаких демонстраций, готовим и раскачиваем народ к 1 Мая... А тут как повалило, только поворачивайся!

И что интересно – сговориться мы друг с дружкой не могли, все в разных концах были, кто на Васильевском, кто на Выборгской, а действовали одинаково и на Невском нос к носу... Это уж каждый большевик знал: если масса вышла, давай ей цель, лозунг и сам впереди...

«На предъявленный мне вопрос могу показать следующее. Рано утром в двери магазина забарабанили. Мы испугались и были вынуждены открыть. Вошли четверо, по виду мастеровые, одна – курсистка, не то еврейка, не то армянка. Главный показал на рулон красного кумача. Я достал аршин, собираясь отмерить кусок, но они засмеялись, бросили деньги и забрали всю штуку. По предъявлении фотографии неизвестного мне Петра Корякова абсолютно подтверждаю, что он был главным».

(Из протокола допроса Мясищева Н. А., приказчика магазина «Мануфактура купца Грекова»)

Иван Мефодьевич Гаврилин, 20 лет, чернорабочий, через год уйдет добровольцем в Красную Армию, в 1924 году вступит в РКП (б), кадровый командир РККА. Погиб в 1941 году при обороне Москвы.

ГАВРИЛИН. Я работал тогда на Путиловском. Утром 23 февраля начальство на ворота объявление повесило, что завод закрывается до особого распоряжения. Народу у проходной скопилось больше тысячи, но что делать – не знали. В это время подошли Семен из лафетного, фамилию его я не знал, с товарищами. Про них говорили, что они в большевиках ходят. Смотрю, они знамя поднимают, а на нем «Хлеба!» написано. Все начали под знамя становиться, и я тоже. Смотрю, они обрадовались и еще два флага поднимают – «Долой войну!» и «Долой царя!». Тут я, честно вспоминаю, в сторону шарахнулся.

На Путиловский я прямо из деревни пришел, политику пуще всего боялся. Когда сказали, что «за хлеб»,– я согласный, а когда получилось «Долой царя!» – боязно стало. Война ведь шла, чуть что – на фронт... Есть о чем подумать. Вот я и отошел от греха подальше. И еще некоторые.

А главный народ – никто не дрогнул, так за флагами и пошли – прямо на Невский. Я тоже пошел – в сторонке, по тротуару, вроде бы вместе, да не совсем. Это потом уж я и в первой шеренге ходил, и с оружием, а тогда – вот так, сбоку. Из песни слова не выкинешь. Иду и все примечаю.

Шла наша колонна мимо очередей, в которых бабы с ребятишками стояли, они тоже в демонстрацию вступали. Кое-кто озоровать начал, лавки и магазины громить и грабить, но демонстрация на это не отвлекалась, шла молча, решившись на все.

Александр Викентьевич Пехтерев, 47 лет, служащий Азово-Черноморского банка, в политических партиях не состоял. Через два года эмигрирует во Францию. Дальнейшая судьба неизвестна.

ПЕХТЕРЕВ. Как большинство интеллигентных людей, я всегда избегаю толпы. Но 23 февраля я помимо своей воли попал в эпицентр эксцесса.

Трамвай наш, которым я обычно езжу на службу, шел по Безбородкинскому проспекту на Симбирскую улицу, а оттуда к Финляндскому вокзалу. Однако, не доезжая вокзала, нам стали попадаться густые толпы мастеровых, которые, вопреки правилам, шли не по тротуарам, а прямо по мостовой и выкрикивали что-то угрожающее. Мне это уже не понравилось.

Вагоновожатый отчаянно звонил, пытаясь проложить дорогу, но на него никто не обращал внимания. В конце концов он был вынужден остановиться. На переднюю площадку вскочила какая-то девица и стала требовать у вожатого ключ, посредством которого он вел трамвай. Тот, будучи испуган, стал тихо просить ее: «А ты борись, борись со мной...» Я сам это слышал лично. Девица неумело навалилась на него, отобрала ключ, а затем крикнула нам, пассажирам: «Граждане, вагон дальше не пойдет! Выходи!» Пришлось подчиниться силе. Затем толпа по команде какого-то главаря повалила трамвай на бок. Так же поступили и с другими подошедшими вагонами. На вагоны, на афишные тумбы стали подниматься ораторы, которые, очевидно, произносили противоправительственные речи. О содержании их ничего сказать не могу, так как, боясь опоздать на службу, я пошел пешком.

Прошу понять меня правильно. Есть определенные границы... Это движение, пока его не ввели в рамки, было чисто хулиганским... Они буквально провоцировали правительство на решительные ответные меры. Я это видел своими глазами. Я ведь не ретроград какой-нибудь, принципиально я согласен с тем, что народ имеет право на революцию. Но зачем же опрокидывать трамваи?

Я. Острый (очевидно, псевдоним), журналист. Других сведений нет.

ОСТРЫЙ. С утра 23 февраля по городу ходили тревожные слухи. После обеда вместе с известным литератором меньшевиком-интернационалистом Сухановым мы пошли на Невский. Чувствовалось какое-то тревожное ожидание. У Знаменской, поперек проспекта, стояли шеренги полицейских и казаков. Часа в три из-за мрачных свинцовых туч проглянуло солнце, заиграв на золоченых шпилях и граненых остриях пик. В это самое время на Невском появились первые колонны рабочих. Сначала они шли отдельными группками, не сливаясь. Над колоннами плыли лозунги и наспех сделанные красные знамена, привязанные простыми узлами к древкам. Конные городовые врезались в толпу, ошалело стегали людей нагайками, но, рассеиваясь в одном месте, толпа тут же набухала в другом и в свою очередь прижимала полицейских к стенам домов. Из ворот и подъездов глазели дворники, горничные и швейцары. Вся приличная публика стояла на тротуарах и жадно наблюдала.

Мы заметили небезызвестного депутата Государственной думы г. Шульгина, который, пытаясь перейти Невский, попал в толпу рабочих и тщетно пытался из нее выбраться. Рабочие весело кричали, свистели ему, но не выпускали. Очевидно, их приводила в особое возбуждение огромная богатая шуба г. Шульгина и его лихо закрученные усы. Шульгин молча, не скрывая своей неприязни, предпринимал одну попытку за другой, но безуспешно. Казалось, что наконец-то ему удалось вырваться, но в самый последний момент кольцо вновь смыкалось вокруг него. Подоспевшие конные городовые вывели его из толпы, и он долго еще стоял на тротуаре, невдалеке от нас, ненавидяще глядя на проходившую толпу. Самое страшное заключалось в том, что эти люди положительно никого и ничего не боялись. Судя по всему, ими овладела решимость, бесстрашие и азарт, глаза их горели и обжигали, как пламя.

Рабочих становилось все больше и больше. Шли путиловцы, металлисты, ткачихи, замелькали студенческие фуражки, появилась колонна рабочих «Людвига Нобеля», «Эрикссона». Фактически все колонны слились в одну, неудержимо приближавшуюся к площади Казанского собора, где, приготовившись, уже стояли казаки и конная полиция.

Публика на тротуарах замерла, предвкушая зрелище. Суханов обратил мое внимание на пробившихся в первый ряд явно взволнованных двух господ, присовокупив при этом, что они-то и являются главными руководителями петербургских большевиков.

В первом ряду демонстрации, неумолимо двигавшейся на полицейских и казаков, шли заводские главари. Они крепко взяли друг друга под руки, каждый чувствовал плечо другого. Офицер закричал, призывая остановиться, но шеренга продолжала приближаться, за ней двигались остальные. Медленно сокращалось расстояние. Офицер снова дал команду. Дрогнули пики над головами казаков и медленно опустились, нацелившись на главарей, казалось, в сердце каждому. Просвет сокращался: пятьдесят метров, сорок... Внезапно из-за первой шеренги вынырнула девушка и побежала к казакам. Серый платок сполз ей на плечи, обнажив светлые волосы. Она широко раскинула руки, как бы защищая всех, кто был сзади, и крикнула:

– Не трогайте нас, братцы!

Трогательно и одиноко прозвучал голос девушки в морозном воздухе. Он показался мне ужасно беззащитным. Офицер, грязно выругавшись, направил на нее свою лошадь и поднял нагайку, но, прежде чем опустилась плеть, девушку загородил один из рабочих. Он выдержал удар нагайки и, прикрывая девушку своим телом, оттянул ее назад в ряды демонстрантов.

В ту же секунду казаки отпустили лошадей и бросились вперед. Посерели лица рабочих, еще теснее прижались они друг к другу, закачался и замер красный флаг над их головами. В казаков и полицейских полетели камни и куски льда. Кони врезались в толпу. Фараоны остервенело работали шашками и нагайками. Раздались крики, стоны, ругательства. Сильным гулом стонал Невский.

Жестоко избиваемые рабочие начали медленно отступать, только небольшая кучка смельчаков яростно отбивалась камнями и палками, теснимая со всех сторон. В центре этой группы было красное полотнище на простой палке. Его-то и не хотели отдать рабочие. Но вот демонстранты не выдержали и бросились врассыпную, стремясь прижаться к стенам домов, укрыться в воротах и подъездах. Но и здесь их настигали. Конная полиция на серых широкозадых лошадях носилась вдоль тротуаров и молча хлестала нагайками всех, кто попадался под руку. Стонали и кричали избитые, получившие увечья под копытами лошадей люди. Товарищи подхватывали упавших, убирали их с мостовой из-под копыт мчавшихся обратно казаков. На Невском уже не видно было демонстрантов.

Высказав друг другу свое возмущение действиями полиции, мы разошлись. Быстро темнело. В домах начали зажигать свет. Появились первые трамваи, заурчали автомобили. Февральский вечер вступил в свои права.

«В течение дня были прекращены работы, по сведениям участковой полиции, в 50 фабрично-заводских предприятиях, где забастовали 87 534 рабочих, а по данным охранного отделения, бастовало 144 предприятия с 110 443 рабочими».

(Из «Сводки сведений о ходе рабочих беспорядков в г. Петрограде, возникших 23 февраля 1917 года»)

Василий Витальевич Шульгин, 39 лет, монархист. После Октября участвовал в создании белой армии, затем – эмигрант, враг Советской власти, В 1944 году арестован в Югославии, осужден советским судом. После освобождения в 1956 году заявил о своем признании Советской власти.

ШУЛЬГИН. Из-за гнусной демонстрации я опоздал на обед к Родзянко, который был задуман как совещание лидеров «Прогрессивного блока». Кроме меня были приглашены Гучков, Шингарев и Милюков. Они уже пили кофе, я присоединился к ним, коротко рассказав о случившемся. Милейший Андрей Иванович Шингарев налил мне рюмку.

– Успокойтесь, Василий Витальевич,– сказал он своим мягким докторским голосом,– драматизировать рано. Сегодня это обычные беспорядки – били витрины, грабили лавки. Это еще совсем не то, чего мы все так опасаемся...

Гучков с неподвижным лицом, на котором застыло надменное и злое выражение, буравил меня своими холодными глазами, словно говорил: «Хватит рассуждать о пустяках, пора переходить к делу». Милюков сидел, поджав губы, абсолютно безучастный к моим переживаниям. Только Родзянко, большой и грузный, тяжело вздыхал.

– Господа... господа...– он никак не мог найти подходящих слов,– мы собрались для того, чтобы в это смутное время определить дальнейшую линию нашего поведения. Надеюсь, что всех нас объединяет одно любовь к отечеству. И никто из нас не будет вспоминать

о былых распрях, никто не будет пытаться использовать эту смуту для достижения корыстных партийных интересов. Благо России – вот наша общая цель. Поэтому необходимо сейчас же... Необходимо иметь смелость... принять большие решения... серьезные шаги... Прошу вас, господа...

Все глубокомысленно молчали, но я еще не остыл после улицы и начал без обиняков:

– Я недавно был в Киеве. Все сошли с ума. Меня ловили за рукав люди самые благонамеренные: «Когда же наконец вы их прогоните?» Это они про правительство. Стало еще хуже, когда убили Распутина. Это была трагическая ошибка. Раньше все валили на старца, а теперь все стрелы летят, не застревая в Распутине, прямо в государя.

– Тем лучше,– бросил мне Шингарев.– Сколько лет... мы из шкуры вон лезли... старались как бы помочь ему... Берегли его престиж... Забывали о приличии... а он нам по мордам, по мордам! Господи, до чего же России не везет с монархами! Сейчас, как никогда, необходим размах, изобретательность, творческий талант. Нам надо изобретателя в государственном деле – «социального» Эдиссона! А он? Бесконечные «я подумаю», «я посмотрю». И за всем этим абсолютная пустота. Человек, не способный принять ни одного решения.

Ах, милейший Андрей Иванович, не надо было начинать с этого. Это сразу же разъединило нас. И Михаил Владимирович, отдадим ему должное, не замедлил вмешаться.

– Нельзя так о государе. Что бы до ни было,– рокотал бас Родзянко,– но вся его жизнь полна лучших пожеланий блага и счастья своему народу.

Презрительная усмешка появилась на лице Гучкова. Я чувствовал, что начинаю кипеть... Я – монархист. Россию вижу как сильное и могучее государство... И для тех, кто мечтает о России, занимающей достойное место среди величайших держав мира... и для всех этих вороватых, вечно пьяных Иванов, Панько, Митриев, которым всегда нужен был хозяин,– монархия это единственно возможное. Только монархия может дать все это... Царь всея Руси! Гнусность наших либералов заключалась в том, что они могли позволить себе сколько угодно болтать, рассказывать анекдоты, хихикать над государем, зная, что полицейский Иван за 30 рублей жалования мерзнет у них под окном, охраняя их от подлого сброда... Таковы мы... русские политики. Переворачивая власть на словах, мы не имели даже смелости или, вернее, спасительной трусости подумать о зияющей пустоте... Великие свершения! Смелые шаги! Я уже тогда знал, чем все это кончится: гора родит мышь.

– Конечно,– продолжал Родзянко,– благодаря своему безволию, мягкости, подчинению темным влияниям государь привел страну к царящей ныне смуте... И все-таки...

Я не выдержал, поднялся из кресла.