Текст книги "С киноаппаратом в бою"
Автор книги: Владислав Микоша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Владислав Микоша
С киноаппаратом в бою
1. Опаленная земля
Оборвалась и замерла над Севастополем канонада.
Изредка четкие пунктиры пулеметной очереди делят время на секунды, и зеленая трасса, прошивая ночь, роняет обессиленные пули в сонное море. Оно, тяжко вздыхая, лениво накатывает на темный берег невидимые волны.
Неудобный окоп на краю обрывистого берега стал уютным, теплым. Рядом со мной, положив стриженые головы на бескозырки и пилотки, спали матросы и солдаты. Неподалеку кто-то, всхрапывая, стонал, произнося во сне несвязные обрывки фраз. Мое расслабленное дремотой сознание поплыло по лунной дорожке и утонуло во сне.
Я проснулся. Из темноты донесся едва уловимый металлический лязг. Его тонкую, как комариный напев, мелодию подхватил прилетевший из далекой Крымской степи теплый, напоенный ароматом трав ветерок.
Немцы подтягивали к линии фронта технику.
Протяжно застонал, не просыпаясь, раненый матрос. Спят бойцы, не знают, что готовит им грядущий день – 226-й день обороны.
Севастополь – последний рубеж, последний клочок опаленной огнем крымской земли…
У моих ног в кожаном футляре автомат – мое оружие, но им застрелить никого нельзя. Он заряжен не смертоносными пулями, а безобидной кинопленкой, которая, впрочем, может стать и обвинением, и судьей, и грозным оружием. Рядом спокойно спит Димка Рымарев.
Море шумит внизу. О том, чтобы заснуть, нечего и думать. В голове беспорядочно, обрывками возникает знакомое и дорогое: Малахов Курган, Пятый бастион, Корнилов…
«…Нам некуда отступать – сзади нас море. Помни же – не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду. Тот изменник, кто потребует ретираду. И если я сам прикажу отступать – коли меня…» Корнилов сказал это своим солдатам за несколько недель до своей гибели. Я пытаюсь связать воедино прошлое и настоящее, понять те закономерности и связи, которые невидимой нитью соединили те одиннадцать месяцев первой обороны и эти семь месяцев – второй.
Сейчас, когда бессонница острыми гвоздями вбивает в мозг мысли, особенно зримо встает перед глазами облик города, уже искалеченного и изуродованного, я вспоминаю, как два года назад мне довелось побывать на военных маневрах Черноморского флота.
…Город замер, высеченный из золотистого инкерманского камня. Его миниатюрные, увитые виноградником домики с черепичными крышами, оживленные улички, веселые бульвары террасами сбегают к синим бухтам. Сошел в теплые воды бухты и остановился, задумавшись, по колено в прозрачной волне памятник Затопленным Кораблям. Тает в голубой дымке над морем Константиновский равелин – ворота Севастополя. Крики чаек, плеск волн о каменный берег, протяжный тревожный возглас сирены вернувшегося из дозора сторожевика: «Эй! Рыбак! Уснул в ялике? Полундра!»
Двенадцать часов. Бьют на кораблях склянки, и их серебристый перезвон плывет, летит вместе с криком чаек к извилистым бухтам города.
На рейде Северной бухты замерли серые острые громады военных кораблей. Они глядятся в свое отражение. Жерла орудий в белых чехлах, а к высоким мачтам вознеслись бело-синими флагами постиранные и вывешенные на просушку матросские формы. Под Минной башней у каменного пирса стоят миноносцы. Высоко, в центре Исторического бульвара, круглое здание Севастопольской панорамы и памятник Тотлебену. Это силуэт города. Его отражение всегда колеблется в Южной бухте.
Я в разноголосой пестрой толпе на Нахимовской. Мне навстречу идут группами веселые матросы, женщины, дети… Мелькают пестрые платья девушек, золотые нашивки, эмблемы, бескозырки, синие воротники, развеваются черные с золотом ленточки. Сверкает, шумит, улыбается улица…
Низко склонились над пешеходами кружевные ветви цветущих акаций. Сладкий густой аромат курится над городом.
Я не иду, я плыву вместе с толпой. Я ее частица, ее клетка. Я чувствую пульс ее жизни, ритм движения – живой, размеренный, радостный…
Мазки заходящего солнца густо легли на Константиновский бастион. Над розовой бухтой замерла тишина, и только изредка протяжно вздыхает на мороком фарватере буй.
Спустя два года я опять шел по знакомым улицам и бульварам Севастополя. Ничего не изменилось, только мелкие штрихи напоминали о том, что война. Даже странно: ехал на фронт, в военную крепость, а увидел жизнь, спокойную, благополучную, не в пример нашей столице.
Новенькая форма капитана третьего ранга непривычна. В такт шагу бьет по ноге по-морскому низко подвешенный наган.
Я задумался и не ответил на приветствие.
– Товарищ капитан третьего ранга, – услышал я строгий окрик. – Почему вы не приветствуете старшего по зва… Какая встреча! Какими судьбами?
На Большой Морской лицом к лицу я встретился со старпомом линкора «Парижская коммуна» Михаилом Захаровичем Чинчарадзе.
Я познакомился с ним на военных маневрах Черноморского флота. И сейчас эта неожиданная встреча на улице Севастополя сыграла огромную роль в моей судьбе. По приказу Военного Совета Черноморского флота меня назначили военно-морским оператором на флоте. Такой должности ранее не существовало, я был исключением.
Недолго в Севастополе пришлось мне ждать войны. Она пришла с воздуха. Не прошло и дня с моего приезда, как налетели юркие «мессеры», а за ними черными стайками «козлы» – «Ю-87». Они неожиданно выскакивали из-под горячих лучей солнца и падали отвесно, один за другим на корабли.
Первым погиб эсминец «Бойкий» у входа в Севастопольскую бухту. Все произошло так быстро и неожиданно, что ни один из нападавших самолетов не пострадал, хотя и с кораблей и с берега зенитчики открыли по ним беглый огонь. Я в это время находился на берегу возле Сеченовского института.
Я не слышал команды «Ложись!», которую дали на зенитной батарее в парке. Мой взгляд приковали пикирующие «юнкерсы». И только когда просвистевшие бомбы подняли высокие фонтаны воды около проходившего крейсера «Красный Кавказ» и взрывная волна посадила меня на бетонный пирс, я очнулся и начал снимать.
Это была моя первая военная съемка. С этого дня началась для меня война.
2. Стена огня
Над полевым аэродромом рекой плыл зной. Я лежал на траве, истомленный ожиданием вылета. Наконец прозвучала команда: «По самолетам!»
Второй день ждал я этой минуты. Самолеты отрывались от земли, возвращались из боевых вылетов или не возвращались совсем, а я все сидел на аэродроме и ждал подходящего «рейса». Мне нужно было снять налет нашей авиации на порт Констанцу или на нефтяные базы Плоешти. Каждый такой налет был подвигом.
Весь перепачканный маслом и сажей бортмеханик помог мне взобраться в кабину скоростного бомбардировщика. Прозрачный купол накрыл кабину стрелка-радиста.
Время тянулось. От долгого ожидания бодрое настроение испарилось. Было жарко. Солнце, казалось, вот-вот воспламенит бензиновые баки.
Раздалась команда:
– Полет отменяется!
Командир полка сказал в утешение:
– Время и маршрут изменены. Бомбить будут в сумерках. Насколько я понимаю в аэрофотографии, в это время суток снимать нельзя. Даже глазами ни черта не увидишь. Поэтому ваш полет придется отменить.
Самолет, на котором я должен был лететь, уходил последним. Я подождал, пока он подстроится к остальным, и побрел к аэродромным постройкам.
У столовой меня встретил начальник штаба и предложил лететь на Плоешти с другой эскадрильей.
– Вылет перед рассветом. Шансов на возвращение не очень много… – Он испытующе смотрел на меня. – Устраивает вас такая операция? Стоит ли лишать машину стрелка-радиста? По необходимости придется его заменять. Ну как?
– Не беспокойтесь, товарищ майор, заменю, если нужно будет, – ответил я не очень уверенно.
Ночью меня вызвали к начальнику штаба. Он строго и официально сообщил:
– Самолет, на котором вы должны были лететь, не вернулся на свою базу. Мы решили отменить ваш полет на Плоешти.
Я не сразу понял, что остался жив благодаря командиру полка, майору, который не разрешил мне лететь на Констанцу. Отказаться было так просто, а лететь страшно, что я чуть не поддался минутной слабости.
– Товарищ майор! Уверяю вас! Если я полечу, все будет в порядке! Я везучий! У меня легкая рука!
– Не верю в приметы! Бросьте меня уговаривать, черт возьми!
Я не отходил от него до самого старта. Наконец терпение майора лопнуло, и он с ожесточением крикнул:
– Черт с вами!
Летели мы на большой высоте. Светила луна. Море внизу казалось застывшей лавой. За прозрачным куполом светилась звездная россыпь.
«Наверно, когда человек в опасности, он особенно остро чувствует природу, быть может инстинктивно прощаясь с ней навсегда», – думал я.
На востоке слегка розовело небо. Вместе с зарей пришла тревога. Томительно тянулось время.
С каждой минутой становилось светлее. Я увидел наши машины – слева, справа, сзади. Их девять. Под нами серое море. Впереди неясная графитная дымка, будто карандашную пыль размазали пальцем. Вражеская земля. Пора действовать. Я внимательно осмотрелся по сторонам, начал снимать. Но скоро мне пришлось оставить кинокамеру и взяться обеими руками за пулемет. Холодный, ледяной… Та же камера, так же надо смотреть в визир, выискивая кадр – цель: вправо, влево, вверх.
В стороне, немного ниже нас, поблескивали короткие вспышки огня, в черных облачках дыма они стремительно летели назад. Я осмотрелся, еще не совсем понимая, что случилось. Все ясное голубое пространство утреннего неба было заполнено бегущими назад всплесками дыма и пламени.
«Вот она, стена огня!» – мелькнуло в голове.
Я знал, что бояться истребителей во время зенитного обстрела не следует, и, оторвавшись от пулемета, опять схватил дрожащими руками камеру. То ли холодный металл камеры, плотно прижатый к горячему лбу, умерил страх, то ли восторжествовал профессиональный азарт оператора-хроникера – мне теперь трудно разобраться, – я вдруг обрел рабочее состояние, привычную остроту зрения. Все, кроме желания во что бы то ни стало снять, отлетело назад, как всплески разрывов.
«Только бы не отказал аппарат! Только бы не отказал…»
Сильный рев моторов заглушал работу механизма камеры, и, нажимая спусковой рычажок, я не слышал ее обычного рокота.
Снял или нет? В ушах звон, стук…
Я отнял камеру от глаз, мне показалось, что она не работала. Ужас! Все пропало! Лихорадочно сунув ее в перезарядный мешок, убедился, к своей радости, что отснял всю кассету.
«Снял! Снял! Камера работает! Скорей бы успеть перезарядить!..»
Заряжая машинально новую бобышку, я неотрывно следил за идущими бок о бок бомбардировщиками. Наш самолет резко подпрыгнул, а рядом идущий слева круто, со снижением отвалил в сторону. За ним тянулся черный шлейф дыма, у правого мотора алело пламя.
«Горит! Почему не выбрасываются летчики, почему же?» Наконец далеко внизу вспыхнули белые венчики парашютов. Но до спасения было далеко. Внизу чужая земля.
Мои мысли прервал сильный звенящий удар. Я упал на дюралевый переплет, раздался свист, и я увидел несколько сквозных пробоин в обшивке самолета. Казалось, ветер неминуемо разорвет тонкую пленку дюраля. Она вибрировала и пела, как живая.
Прильнув к аппарату, я увидел в визире далеко внизу ровные квадратики города. Оттуда неслись огненные струи трассирующих снарядов. Все они, как мне казалось, были направлены в наш самолет. Не успел я перезарядить камеру, как получил сигнал от пилота. Наступал самый важный момент нашей операции, из-за которого я отправился в этот рейс. Он продлится всего несколько секунд. Сигнал означал – через минуту бомбы оторвутся и пойдут на цель.
Прильнув к визиру, я нажал на пусковой рычажок автомата. Нажал так сильно, что даже согнул его. На далекой земле сверкнуло пламя и поползли вверх черные грибы разрывов.
Самолет развернулся и, меняя высоту, лег на обратный курс. Навстречу поднималось из моря солнце.
Я отложил камеру и стал искать наши бомбардировщики. Впереди один дымил, резко теряя высоту. Мы вышли из зоны зенитного огня. Теперь надо ждать нападения истребителей. Так мне говорил командир эскадрильи.
Слева показались быстро плывущие в нашу сторону темные черточки. Это «мессершмитты». Развернуть пулемет я не успел. Нападение началось. Черные силуэты крыльев, огонь по обе стороны винта – все это мгновенно промелькнуло перед глазами… «Пронесло, не задело», – подумал я и тут же увидел другой самолет, слева. Он пикировал, увеличиваясь в размерах. Я поймал его в прицел, нажал на спуск. «Мессершмитт» круто отвалил в сторону.
Я почувствовал в кабине запах дыма – не то горела краска, не то машинное масло. Но осмотреться было некогда. Снова понеслись на нас «мессеры».
Я старался вовсю, делал все, чему учили меня на земле стрелки-радисты, но результатов своей стрельбы не видел.
Патроны кончились. Я схватил камеру, но вспомнил, что она не заряжена. Пока занимался перезарядкой, «мессеры» исчезли.
Неужели это все? На небе ни черточки. Мы висим над сверкающим морем. Далеко впереди летят наши. Нас они сильно обогнали и уходят все дальше и дальше.
Только теперь я заметил, что кабина заполнилась едким дымом. Из пробоины в левом моторе выбивалась дрожа сизая струя масла, а за ней тянулась тонкая лента дыма. Она то исчезала, то густела и оставляла за стабилизатором жирный след.
Левый мотор стал давать перебои. Самолет терял высоту и скорость. Мы остались в небе одни.
Где парашют? Я мгновенно вспомнил о нем. На мне его не оказалось. Он лежал в стороне с перепутанными лямками. Когда я освободился от него? Не помню. Очевидно, он мешал мне снимать. Я надел его и, взглянув вниз, увидел впереди окутанный дымкой берег.
Левый мотор явно доживал последние минуты. А берег совсем близко. Мотор неожиданно замолчал. Оборвалась черная лента дыма, оставшись позади.
Мы летим на одном правом моторе. Ему тяжело. Он гудит, надрываясь, вот-вот захлебнется и замолкнет.
Самолет резко теряет высоту. Море совсем близко. Парашют уже ни к чему. Вода рядом. Впереди песчаная коса. Я чувствую, что летчик должен сажать машину немедленно, здесь, прямо на воду, тогда мы, как на глиссере, выскочим из воды на песок и не затонем.
Я угадал. Вцепившись в турель обеими руками и уперев ноги, я ждал удара. Он оказался не очень сильным. Пилот осторожно, не выпуская шасси, посадил самолет на «живот».
Первое мгновение хлестнула вода, скрыла все. Жесткая струя сквозь пробоины полоснула меня по лицу, заставила зажмуриться. Машина, качнувшись, остановилась, завалилась на сторону, обмакнув левое крыло в воду.
Море совершенно спокойно.
Меня окликнул обеспокоенный голос летчика:
– Ты жив? Что с тобой? Почему молчишь?
Мне помогли выбраться. Я стоял на горячем песке перед двумя летчиками; утром, в суматохе, я не успел их разглядеть и теперь стоял, радостно пяля на них глаза.
Один из них, улыбаясь, спросил:
– Перепугался здорово, а? Я думаю! Палил ты, как заправский стрелок, а кино не снимал?
– Оставь, Коля, видишь, малый не в себе, а ты пристал к нему. Разве дело в том, что снимал или не снимал? Скажи спасибо, что палил без перебою.
Парень в форме старшего лейтенанта, участливо улыбаясь, взял меня под руку.
– Не знаю, как тебя звать, меня – Васей. Пойдем посмотрим, как фрицы отделали нашу «птичку».
На узкой песчаной косе, распластав перекошенные крылья, с почерневшим мотором лежала наша «птичка».
– Как она донесла нас до земли? – спросил я.
– Это не она, а он – Колька! Если бы не он, нырнули бы мы. Верняк! А скажи все-таки, успел снять, как мы их шарахнули, а?
– Успел!
– Все-все? И стену огня успел снять? – обрадовался Вася.
– Да, и стену огня…
– Колька! Он все снял. А мы-то думали!.. – Вася подбежал к Николаю.
– Подожди! – остановил его тот. – Ну вот, опять спутал. Помогите лучше посчитать пробоины.
Николай был очень красив – высокий, худощавый, с карими глазами, с орлиным носом, каштановые кудри вились над высоким лбом.
– Шестьдесят четыре дырки! – Николай тряхнул кудрями. – Ну, когда теперь увидим твою съемку? – спросил он меня.
– Как только получат в Москве, сразу дадут на экран.
Я залез в кабину, вытащил наружу кофр со снятой пленкой и камерой, надел китель. Мы сели на песок и долго молчали, все во власти охватившей нас радости. Так бывает, наверное, когда возвращаешься к жизни. Радует все: и тишина, и теплое ласковое море, и сама возможность дышать, двигаться, жить.
3. Дорога смерти
Шел четвертый месяц войны. После героической обороны наши войска оставили Одессу, и противник все силы бросил на Севастополь.
Я получил назначение в Первый Перекопский отряд морской пехоты. Он сдерживал напор гитлеровцев, прорвавших Перекоп на узком участке фронта Ассы – Армянск.
На старой полуторке, с трудом полученной в Военном Совете флота, с шофером матросом Чумаком мы отправились на фронт. Нас было четверо: Димка Рымарев, Федя Короткевич и фоторепортер ТАСС Коля Аснин. Они уютно расположились на соломе в кузове, а я рядом с Чумаком в кабине.
Стоял октябрь. По прозрачному синему небу летели серебряные паутинки. Пахло ароматным теплом крымской осени.
До Симферополя мы докатили быстро, без всяких хлопот и приключений, а там мы узнали, что приказ командования запрещает всякую езду по Крыму в дневное время, потому что самолеты врага охотятся за каждой машиной, за каждым человеком.
И все же мы чуть свет двинулись в путь. Хотелось скорее на передовую. Прошел час, другой, стало совсем светло. Дорога была прекрасной. Справа и слева расстилалась желтая, выжженная солнцем равнина. На небе ни облачка. Солнце жарит вовсю… Где же война?
Чем дальше мы катились по гладкому асфальту вперед, тем меньше встречали на дороге людей. Если первое время кое-кто и попадался, то потом мы оказались в полном одиночестве. Сначала мы пели песни, потом устали и ехали молча, изредка перебрасываясь шутками. Вдруг вдали на дороге показался дымок. Все приумолкли. Веселость как рукой сняло. Когда мы подъехали вплотную, в кювете догорала перевернутая «эмка». Рядом лежали в неестественных позах двое убитых.
Через некоторое время попалось еще несколько обгорелых машин и повозок. Одна лошадь стояла в упряжке с отрубленными оглоблями, на трех ногах. Одна нога болталась. Из нее торчала белая кость. Лошадь щипала траву.
Сейчас, спустя двадцать лет, те дни, часы, мгновения возникают яркими вспышками ощущений, образов, деталей, которые тогда, может быть, даже не останавливали на себе внимания, откладываясь в мозгу на долгие годы для переосмысления в будущем. Хорошее свойство есть у человеческой памяти – забывать, чтобы успокоиться и жить, и вспоминать, чтобы не повторять прошлого. Сейчас я думаю: почему я не снимал всего виденного на этой страшной дороге смерти? Я потерял цель. В первые часы все казалось ничтожным по сравнению с тем, что открылось перед нами. Я даже не поднял «аймо». Казалось, мир гибнет. Он не может, никак не может существовать после тех кошмаров, которые обрушились на него. Так наступило то самое ощущение пустоты. Это было в первые часы. Потом появилась ярость, появилась сила и ненависть. Но это потом. А сейчас было неверие в реальность происходящего. Впрочем, и потом очень-очень долго я не снимал всего этого. Не снимал дикой и бессмысленной гибели человека, удивительной силы всего живого, даже искалеченного, даже полумертвого, не снимал страданий людей, которыми был куплен будущий мир. Почему? Мы были твердо убеждены, что надо снимать героизм, а героизм, по общепринятым нормам, не имел ничего общего со страданием. Что надо снимать врага, а враг – это фашистские солдаты и офицеры. Только спустя много-много времени я понял, что героизм – это преодоление страха, страдания, боли, бессилия, преодоление обстоятельств, преодоление самого себя и что с врагом мы столкнулись задолго до того, как встретились с ним лицом к лицу. Мы стремились увидеть его человеческое лицо, но это было глупо – у врага не было человеческого обличья, а сущность его была перед нами во всем содеянном им на земле.
Все это пришло гораздо позже, а пока – пока была дорога, и не было ей конца и края…
Не успели проехать и километра, как неожиданно вынырнул «мессер». Мы высыпали в небольшой кювет. Пулемет хлестнул по дороге, выбив желтую пыль. Мы сели в кузов, и машина лихорадочно рванулась вперед. Вскоре показался «мессер» и тут же за ним наш истребитель. Не успели мы затормозить и спрыгнуть на землю, как наш «И-16», уже дымясь, садился рядом с нами, подпрыгивая на неровной поверхности. Неуклюже подскочив на рытвине, он скапотировал и перевернулся вверх колесами. Летчик выскочил из-под фюзеляжа, побежал в сторону. «Мессер», низко пикируя, прострочил «И-16» из пулемета, и он вспыхнул, загорелся ярким пламенем.
Все это произошло быстро и неожиданно. «Мессер» вернулся еще раз и после повторной длинной очереди по горящему самолету взмыл свечой вверх.
Мы взяли летчика и отправились дальше. Он оказался совсем мальчиком с розовым смешливым лицом, с огромной шишкой на лбу и широким кровавым шрамом на щеке. Он грубо ругался. От него мы впервые узнали, что наши истребители сильно уступают по боевым качествам «мессершмиттам». А мы-то считали, что лучше нашей авиации нет на свете…
Чумак оказался хорошим водителем. За дорогу он научился виртуозно маневрировать. Увидев издали самолет, он останавливал автомобиль и дожидался, пока «мессер» не выйдет на него в пике. Тогда, мгновенно набирая скорость, вырывал машину вперед, и летчик вгонял длинную очередь пулемета в пустое место на дороге. Упрямый гитлеровец шел на новый заход, рассчитывая на маневр Чумака, а он, подождав пике, резко сдавал автомобиль назад, и летчик еще раз разряжал пулемет по асфальту, и так до нового захода, до нового «мессера»…
Насмотревшись до боли в глазах на небо, навалявшись до боли в боках по кюветам, предельно устав и измучившись, мы добрались до маленького разбитого бомбами хуторка. Все дома были покорежены, не успевшие убежать жители сидели в глубоких, вырытых в земле щелях. Наш приезд вызвал у них бурю негодования: мы своей полуторкой привлекли два «мессершмитта». Пришлось ехать дальше.
Солнышко катилось с нами рядом по горизонту, освещая наши похудевшие, измученные лица. Наконец в стороне от дороги мы увидели стог сена и старые полуразрушенные саманные стены. Полуторка очень удобно замаскировалась между трех стен. Здесь решено было заночевать. Натаскали душистого сена и устроили уютный ночлег. Все так устали, что, даже не перекусив, завалились спать.
Небо опустилось низко-низко, а на севере горизонт заполыхал зарницами, доносился грохот тяжелой артиллерии. И мы никак не могли уснуть. Сердце скребла тревога. К тому же нас одолели полевые мыши, их было множество, и все они лезли под наши плащ-палатки.
На другой день с утра все повторилось. Мы медленно продвигались вперед, маневрируя под огнем немецкой авиации. Нам удалось снять пикирующий «мессер». Сквозь прозрачный колпак можно было хорошо рассмотреть немецкого пилота. Это было лицо врага. Но мы не сняли главного в облике этого врага – его «деяний». Не запечатлели на пленке того горя, страданий, которые принес людям этот сытый, холеный убийца. Научиться раскрывать сущность явлений, делать выводы – все это еще было впереди.
