Текст книги "С киноаппаратом в бою"
Автор книги: Владислав Микоша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Только поздно вечером выбившийся из сил Левинсон приволок меня на пирс. Мне стало совсем плохо.
Что было дальше? Приказ командования: немедленно отправить на Большую землю. Возражения, сопротивление никого не убедили. Оператор без ноги, без возможности передвигаться – балласт для других.
– Я переправлю тебя на Большую землю и вернусь сюда немедленно с Федей Короткевичем. Даю тебе слово, Севастополь без оператора не останется! Ты мне веришь? – говорил Левинсон.
Так Петро и не вернулся. Не вернулись и Лев Иш, и Сергей Галышев, и Хамадан с Когутом. Я жалею, что, прощаясь со Львом Ишем, не взял у него толстую тетрадь – его Севастополь.
Да и разве я знал тогда, что через несколько дней буду на Большой земле, далеко от города, в который ворвался разъяренный и обессиленный враг…
16. Наступление весны
Замер и растаял над Митридатом последний залп тяжелой артиллерии. Керчь освобождена. Немец, бросая технику, теряя раненых, стремительно откатывался к Севастополю…
Шел четвертый год войны. Много за эти четыре года пройдено фронтов, дорог, городов. Но самый главный, самый родной – Севастополь.
Вместе с передовыми частями Приморской армии на своей крытой полуторке мчались мы по извилистому шоссе Южного берега Крыма, вдогонку отступающему врагу. С нами вместе на Крым наступала весна.
Справа и слева по обочине дороги шли пленные немцы и румыны. Кюветы забиты перевернутыми машинами, зенитками, повозками и мотоциклами…
Мы обогнали артиллерию, грузовики со снарядами и, вырвавшись на простор, помчались с максимальной скоростью. Впереди никого, только нескончаемые вереницы пленных. Они шли без конвойных – черные, худые, еле передвигая ноги, не поднимая от земли глаз. Изредка попадались убитые немецкие офицеры: румыны, не желая больше воевать, убивали своих фашистских покровителей и переходили на нашу сторону.
За поворотом показалась огромная самоходка. Она занимала всю дорогу, и обогнать ее было невозможно.
– Как назло! – крикнул нам, высунувшись из кабины, Левинсон. Нас окутало голубое облако выхлопных газов.
– Моня! Давай лучше отстанем, а то задохнемся! – попросил я Левинсона.
Сбавив ход, мы отстали метров на триста от грохочущей самоходки и остановились, чтобы отдышаться на свежем воздухе.
Вдруг дрогнула земля. Впереди из-за поворота дороги, там, где скрылась самоходка, взметнулся черный столб дыма и огня. Больно полоснул по ушам резкий взрыв…
– Неужели рванула на мине? Скорей! В машину!.. – Левинсон вскочил на подножку.
За поворотом дороги мы увидели перевернутую самоходку. Неподалеку лежали убитый майор и хрипящий лейтенант.
Подъехал штабной «виллис», за ним еще несколько машин.
– Осмотреть мост и разминировать! – скомандовал прибывший на «виллисе» подполковник.
По ту сторону мостика выкопали килограммов триста тола. Мы осторожно покатили дальше, внимательно осматривая дорогу. Судак, Алушта, Гурзуф, Ялта – всюду оставили свой след фашисты. Обгорелые остовы домов, расстрелянные жители…
Заминированные и окутанные колючей проволокой пляжи казались холодными и мертвыми. Всюду встречали нас худые, измученные, но радостные и возбужденные лица.
У Байдарских ворот оказался взорванным небольшой тоннель. Вся вереница машин и техники остановилась. Из зарослей шиповника вышли на дорогу несколько бородатых людей с немецкими автоматами и пулеметными лентами через плечо.
– Мы поджидали вас здесь, дорогие товарищи! – сказал один из них подполковнику.
– Мы – крымские партизаны, сейчас покажем вам другую дорогу на Байдары!
Подполковник стоял в нерешительности, не зная, верить или не верить этим незнакомым людям. Его колебания заметили не только мы, но и партизаны.
– Вы зря нам не верите! Мы же будем с вами и никуда не уйдем. Наш штаб далеко отсюда – в Старом Крыму, а документов мы с собой, сами знаете, не носим…
Действительно, дорога оказалась совсем близко. Не очень удобная, но зато верная – без мин и сюрпризов. Через час наша кавалькада проехала Байдарские ворота.
В селении Байдары нас встретили радостными криками и цветами. Через несколько минут спустились с гор партизаны. Здесь мы и заночевали.
Чуть свет, не отставая от передового отряда разведки, мы двинулись вперед. До Севастополя оставалось только тридцать пять километров. Крымский пейзаж омрачили многочисленные солдатские кладбища. Слева и справа от дороги следовали один за другим строгие геометрические порядки стандартных крестов, увенчанных стальными касками.
– Помните, еще в сорок первом году Гитлер обещал штурмовавшим Севастополь войскам в награду за взятый город длительный отдых на берегу Черного моря? – напомнил я своим друзьям.
– Да, знали бы они, как долго продлится их отдых… – подхватил Костя Ряшенцев.
Вот они, наглядные результаты нашей обороны. Теперь мы видим воочию, во что обошлись немцам двести пятьдесят дней, проведенных у стен Севастополя.
На повороте 15-го километра шоссе открылась широкая панорама. Справа от дороги, круто поднимаясь, выросла гора, увенчанная разбитой часовней, – Итальянское кладбище.
– Смотрите! – взволнованно крикнул Костя и высунулся из машины по пояс.
С высоты Итальянского кладбища отлично были видны последние рубежи обороны Севастополя обеих войн: Балаклавские высоты, Сапун-гора, Федюхины высоты, Инкерманская долина, Сахарная Головка…
Когда головная колонна машин с легкой артиллерией приблизилась к подножию Итальянского кладбища, начали посвистывать пули. Шел бой.
Застучала прямой наводкой наша артиллерия. Все рассыпались и залегли в сухой прошлогодней траве. Машины дали полный ход и укрылись за пригорком. Мы залегли в кустах и начали снимать. Пули свистели одновременно с выстрелами – значит, немцы были совсем близко. Присмотревшись, мы увидели их пулеметные точки. Над ними поднимались желтые облачка пыли. Вскоре пыль, выбитая немецкими пулями, и дым от орудийной пальбы заслонили солнце и все вокруг. Как это было знакомо!
Мы еле нашли свою полуторку, хорошо спрятанную в каменном карьерчике у мелкой речушки. Шофер, старшина Дмитриенко, возился у костра. Только мы расположились, как прибежал вестовой:
– Товарища оператора генерал требует!
Мы отправились с ним на КП. Генерал поставил задачу разведчикам – уничтожить пулеметные гнезда на склоне горы. Надо было обойти Итальянское кладбище справа, незаметно подняться и от разбитой часовни неожиданно напасть на немцев. Генерал нарисовал синим карандашом план обхода горы и ниже на склоне пулеметные точки врага. Он обвел их красным карандашом и дал младшему лейтенанту.
– Товарищ генерал-майор, про нас не забудьте! – напомнил я.
– Да, прихватите оператора, если он будет настаивать, и пострахуйте его во время съемки. Задача ясна? Выполняйте!
Мы отправились в обход, прячась за голые кустики, колючки, покрытые сухим прошлогодним вьюном. Незамеченные, мы обошли немцев и вышли на гору выше их расположения. Ниже нас на удобной для обзора террасе лежали за пулеметом трое и время от времени посылали очереди по нашим позициям. Они, конечно, не предполагали, что их могли обойти с тыла.
Я приготовился. Съемка началась по сигналу автоматов. Немцы судорожно задвигались, будто какая-то незримая сила подбрасывала их снизу, и вдруг замерли. Только тут я заметил еще террасу – ниже и правее. Несколько солдат бросили пулеметы и побежали, пригибаясь к земле. Двое из них упали замертво, остальные удрали.
Мы обследовали разрушенную часовню. Перевалили гору. Здесь мне знаком и дорог каждый пригорок, каждый кустик…
«Эх, Димка, Димка, почему тебя сейчас нет со мной?» – подумал я, вспомнив, как мы с ним грели здесь животами землю. Вот старые наши траншеи, окопы-одиночки.
На ржавой колючей проволоке висит вниз головой немец с длинными соломенными волосами. Его каска откатилась и лежит рядом с другой, ржавой, в которой застрял череп. Трудно поверить глазам – куда ни ступи, всюду кости, скелеты, черепа. Застрявшие между ветвей густого кустарника, проросшие травой, продырявленные каски СС и наши. Позеленевшие гильзы, рваные осколки мин и снарядов. Скелеты, проросшие желтыми подснежниками, перебитые, исковерканные автоматы, диски, котелки и термосы.
Меня догнал Костя Ряшенцев. Мы остановились. Перед нами клочок земли, который в течение нескольких месяцев обороны много раз переходил из рук в руки. Наши и немецкие мины и снаряды глубоко вспахивали эту землю. Проросшие весенними цветами кости героев – защитников города смешались с костями чужеземных пришельцев.
Мы осторожно двигались позади разведчиков. Они рассыпались, внимательно прочесывая кустарник. Меня окликнул отставший Ряшенцев:
– Смотрите, что я нашел!
Костя протянул мне обрывок ленточки. Я с трудом прочитал полустершееся окончание: «ЩАДНЫЙ»…
– С нашего корабля. Кто бы это мог быть?
Неподалеку звонко разорвались одна за другой четыре мины. Мы вернулись из сорок первого года в сорок четвертый. Я взял у Кости обрывок ленточки и положил в записную книжку рядом с фотографией матери. С ней я никогда не расставался.
За крутым косогором напротив Итальянского кладбища сверкнули разом десятки огненных всполохов: «катюши» «сыграли» по Сапун-горе. Мгновение, и там вздыбилась земля – вырос темный лес разрывов. Снимаю. Завожу камеру и снова снимаю… Какая удачная точка! Все как на ладошке: позиции фрицев и наши наступающие части.
– Костя, взгляни только: направо, налево – всюду наши наступают. Севастополь совсем рядом. Скоро будем там!
– У меня такое состояние, будто вина выпил! Голова даже кружится, – ответил Костя.
Да, мы все опьянели от радости наступления, от сознания, что победа близка, – скоро мы ступим на священную землю. Хочется петь, – прыгать, кричать «ура!» каждому сбитому самолету, каждому залпу «катюш».
…Но пора уходить. Нас заметили. Мины все ближе и ближе подбираются к нам. Быстро пробежав открытый участок, мы, сами того не зная, очутились посредине минного поля, запутанного тонкой противопехотной проволокой. Она проржавела и рвалась под ногами, как гнилые нитки.
Мы застыли на месте, когда, пробежав еще несколько шагов, наконец, поняли, куда попали. Я хотел что-то сказать, но во рту пересохло.
– Костя! Минное поле! Осторожно! Не сходи с места!
– Здесь, наверное, с сорок первого года никого не было… Как теперь вылезем? – почему-то шепотом спросил Костя.
Близко просвистели пули. Мы присели на корточки, боясь переступить хоть один шаг. Каждую секунду мог произойти взрыв. Я взмок. По лицу катились холодные капли. Костя был бледный и тоже мокрый от пота. Он смотрел на меня вопрошающе, губы его шевелились, но голоса не было слышно.
Прошла минута, другая. Мы осмотрелись. Поле, судя по металлической сетке, было не широким, но длинным. На всем его протяжении сверкали на солнце белые, отполированные дождями и ветрами кости. Немецкие и наши каски, наполненные ржавой водой, отражали солнце, перемигиваясь между собой веселыми бликами.
Шаг за шагом с огромным напряжением воли мы выходили из минного поля. Еще шаг, последний – и оно кончилось. Мы обессиленные повалились на траву.
Придя в себя, осмотрелись.
Немцы, отступив, точно заняли рубежи нашей обороны сорок второго года, а мы теперь оказались на их месте.
– Разве это не удивительно? Знали бы мы тогда, что будем сидеть на их месте и штурмовать Севастополь… – снова заговорил мой друг.
Все повернулось вспять. Теперь наша авиация висит в воздухе и не дает фрицам поднять головы. Сотни штурмующих «ИЛов» перепахивают Сапун-гору…
«Видел бы Димка!» – подумал я, вспоминая своего друга. Кому-то из начальства пришло в голову отозвать его после керченского десанта на финский участок фронта. Это было для нас, севастопольцев, неприятной неожиданностью. Вместо Димки у нас теперь был молодой вгиковец лейтенант Дупленский, второй Костя в нашей группе.
Началось планомерное наступление на Севастополь.
17. Здравствуй, Севастополь!
Содрогнулась земля, завыл, загудел прозрачный весенний воздух. Перед объективом моей маленькой камеры медленно прошла панорама Федюкиных высот. Растянувшееся от ружейно-пулеметной стрельбы пылевое облако обозначило рубеж наших передовых частей. Впереди неприступной стеной застыла Сапун-гора. Там в глубоких блиндажах и траншеях враг.
Я вспомнил дни обороны, вспомнил, как мы сидели в этих траншеях, как разбивались волны немецких атак у подножья Сапун-горы… Морская пехота Горпищенко и Жидилова стояла насмерть. Немцы знали, что не пройдут, но грозные приказы бросали их на бесславную смерть. Они гибли, когда шли вперед, гибли, когда пытались отступать. В те суровые дни сорок второго года потерявшее терпение немецкое командование отдало распоряжения расстреливать с тыла свою нерадивую пехоту, если та вздумает повернуть назад.
– Ты помнишь, когда мы снимали у Горпищенко, чем кончались немецкие атаки? – напомнил я Левинсону.
– Да, страшно даже вспомнить! Горы трупов. Горы… – ответил Левинсон.
– Неужели теперь мы будем брать Сапун-гору в лоб? Не представляю себе! Да и нужно ли?
На другой день наши войска отбили Балаклавские высоты и заняли всю линию над городом и морем. Мы со своей полуторкой выбрались в старый крепостной ров на горе. Внизу под нами была Балаклава с немцами…
Вспоминается 1941 гад. Мы сидели в Балаклаве, а немцы висели над ней на горе, вот так же, как мы сейчас. С провизией в Севастополе было очень туго, а в Балаклаве мы всегда отводили душу – наедались досыта. При частых бомбежках и артналетах снаряды и бомбы падали в бухту. Она густо покрывалась глушеной султанкой и ставридой. Бывали такие моменты, когда зеленая вода бухты становилась серебряной. Мы варили рыбу, жарили и объедались до следующего налета. Только доставать ее из воды было очень опасно. Бухта была под прицельным обстрелом, и днем мы вытягивали из моря султанку, пользуясь длинным концом телефонного провода.
Теперь Балаклава, вернее ее руины, под нашим прицелом и немцы под пулеметным огнем наших моряков. Как все просто – будто переключили полюсы с минуса на плюс.
Снова вся бухта сияла, переливаясь на солнце серебряными брюшками вкусной рыбешки.
Недавно, перед новым наступлением на Керчь, я обзавелся длиннофокусным объективом. Эта огромная труба напоминала крупнокалиберный миномет и часто вызывала на себя огонь. Замаскировавшись в крепости над Балаклавой, мы вели съемки, наблюдения за городом, за Сапун-горой. Вся местность, занятая врагом, была у нас перед глазами. Это позволяло снимать не только эпизоды воздушных боев, но и сухопутные и танковые атаки, обработку немецких позиций «катюшами».
Тяжело груженные, «ИЛы» один за другим штурмовали Сапун-гору. Они ходили над нею низко, бреющим полетом на высоте 100–150 метров, сея огонь и оставляя черный след разрывов.
«Наконец-то настала наша пора! Эх, Димки нет! Как мечтал он тогда о съемках в наступлении, когда мы будем бить врага! Гнать с нашей земли и бить, бить!» – думал я. Какой радостью была съемка в сорок первом году сбитого «юнкерса»! А теперь? Каждый день, каждый час, каждая минута приносили столько побед! За всю войну я не ощущал такой удовлетворенности снятым материалом. Впервые я мог в таком многообразии снимать боевые операции наших частей совсем близко, в расположении противника. Я охрип от возгласов и выкриков: «Давай, давай! Бей! Еще раз! Бей! Ура!»
Между Итальянским кладбищем и Федюхиными высотами позади яблоневого сада притаился дивизион «катюш». Я пробрался туда в надежде снять огонь реактивных батарей. Наконец сквозь ветви понеслись на Сапун-гору смертоносные трассы огня. Я снимал, стараясь отвлечься от нахлынувших чувств. Мне было хорошо. Уходить не хотелось. Я не знаю, как долго я сидел в этом маленьком, израненном осколками снарядов садике на краю нейтральной зоны. Я забыл обо всем на свете, будто вернулся домой, на Волгу.
Но вот немцы засекли стоянку «катюш». Полетели первые снаряды. Дивизион, фыркнув моторами, снялся.
Я уходил оттуда в полный рост. «Скорее, скорее! – подгонял меня страх. – Медлить нельзя». – Я прибавил шагу и побежал что есть мочи.
С каждым днем канонада становилась гуще, продолжительнее. Небо дрожало, гудело от сплошного рева моторов. Я представил себе немцев в Севастополе, их самочувствие и попытался сравнить со своим во время обороны. Никакого сравнения. Мы не боялись смерти. Мы защищали свое Отечество во имя жизни. А они? Они даже не знали, зачем пришли сюда. Страшно, наверно, умирать без всякой цели на чужой земле.
Балаклава наша! Еще один шаг на пути к Севастополю. Мы нашли на вершине горы удобную точку в немецком минометном гнезде. В видоискатель моего аппарата хорошо было видно, как – немцы ведут эвакуацию своих войск на Херсонес. Рядом со мной у стереотрубы старшина-корректировщик. Он непрерывно передает по телефону на свою батарею данные о немцах.
К самому берегу на Херсонесе подошел корабль.
– Старшина! Прошу тебя! Слышишь? Дай огонек на транспорт! Слышишь?
Камера работала. С берега протянули на корабль сходни. Беспорядочной толпой ринулись по ним войска.
– Старшина! Скорей! Скорей! Давай огонь! Уйдут немцы! Уйдут! Не успеем!.. – Я волновался так, будто от этого зависела моя судьба. Корректировщик, прильнув к стереотрубе, кричит что-то, для меня непонятное, не обращая на мои крики никакого внимания. Наконец первый снаряд, второй, третий, четвертый подняли столбы воды вдали от корабля.
«Ну, теперь ему не уйти от нас!» – подумал я и начал снимать, как снаряды все ближе и ближе подбирались к транспорту. Батарея ведет огонь залпами – четыре взрыва, промежуток и снова четыре. Вот, наконец, в кадре визира разорвался снаряд на корабельном мостике, другой на кормовой надстройке.
– Ну как? Порядок, товарищ офицер-оператор? – успел крикнуть мне старшина, не отрываясь от своей передачи. – Нет! Нет! Это не вам, товарищ лейтенант! Порядок полный! – добавил он, и снова пошли цифры…
Вижу, как рухнули в море вместе с войсками сходни и пароход стал медленно отваливать от берега. Еще один снаряд разорвался на спардеке. Корабль уходил все дальше и дальше от берега. Корректировщик замолчал. Батарея прекратила огонь.
– Неужели уйдет? Уходит у всех на глазах! Уходит! Нет! Не могу смотреть, в душу мать!
Поток моих ругательств неожиданно прекратил старшина:
– Заснимайте! Скорей! Скорей! «ИЛы» пикируют! Урра! Теперь хана им! Товарищ капитан третьего ранга, дайте хоть одним глазом глянуть, как они там его крошат!
Я только успел нажать рычажок и увидел: штурмовики ринулись один за другим в пике. Вспыхнуло яркое пламя, и транспорт окутался густым облаком дыма.
Это был последний немецкий пароход. Так он и ушел, скрывшись за горизонтом, объятый дымом. В это время на аэродром приземлились несколько больших десантных «юнкерсов». Только я успел снять их посадку, как вдруг в небо круто взмыл «Ю-88». Я еле успел поймать его в кадр. За ним тянулся дымный след. Заложив вертикальный вираж, он хотел, как мне показалось, вернуться обратно, но было уже поздно. Кренясь на одно крыло, он полетел бреющим полетом к морю, надеясь, наверно, сесть на воду. Немного не дотянув, он врезался в береговую скалу и разлетелся на мелкие куски.
Камера умолкла. Над местом гибели самолета таяло легкое облако пыли. Мы молча посмотрели друг на друга. Появился Левинсон. Смуглое красивое лицо осунулось и выглядело усталым.
– Успел снять, как он скалу пробовал на зуб? – спросил он.
Я кивнул.
– Давай подкрепись, а то целый день не ел ни черта. – Он протянул флягу. – Марочный мускат из Массандры. Не опьянеешь, а? Ну, ну! Не сердись! Чуешь? От одного аромата можно захмелеть.
– Ну, будь здоров! Дай бог не последнюю! Разбуди старшину – пусть перекусит. – Мы чокнулись и принялись за тушенку. Никогда еще она не была такой вкусной, как сегодня.
Последние попытки немцев эвакуировать войска из района Херсонесского маяка ни к чему не привели. Наша авиация полностью блокировала небо и море. Напрасно немцы ждали обещанных кораблей и десантных самолетов. Шаг за шагом наши войска подошли вплотную к последним рубежам немецкой обороны.
Шла, наступала наша армия, и этот порыв вперед, как и рождение весны, остановить не могла никакая сила…
Маневр, на который надеялся Левинсон, действительно придумали, но он не избавил от необходимости брать Сапун-гору в лоб. Он только обманул врага, заставил его оттянуть часть сил от задуманного нашим командованием направления главного удара к Мекензиевым горам, где наступление началось двумя днями раньше и куда немцы стали стягивать все свои силы.
7 мая 1944 года начался штурм Сапун-горы. Три полосы железобетона, сведенные в мощные узлы сопротивления, вместе с хитрой системой противопехотных заграждений были преодолены матросами и солдатами в невиданном доселе порыве. Каждый сантиметр земли был взят с боя. Каждый шаг был подвигом.
Здравствуй, Севастополь, мы вернулись к тебе, как обещали!
Выйдя первым на Корабельную сторону, небольшой отряд матросов подбросил в небо бескозырки и трижды прокричал «ура!». Грянул в весеннем воздухе первый ружейный салют победы. Перед нами за Южной бухтой дымились руины Севастополя.
Внизу под нами, у Павловского мыса, полузатонувший эсминец «Свободный». Напротив, у Графской пристани, торчат мачты потопленного крейсера «Червона Украина». А у памятника затопленным кораблям пылает ярко-ярко немецкая самоходная баржа. Кипит над городом ружейно-пулеметный клекот.
И вот еще один бросок. Перед нами израненная, пробитая пулями и осколками снарядов колоннада Графской пристани. Черный дым от горящей баржи стелется по морю. Выбитая снарядом колонна напоминает инвалида без ноги. Разбитая лестница густо усеяна рваными осколками и стреляными гильзами. Вместо деревянного пирса в конце лестницы зияет огромная воронка.
Мы стояли пыльные, опаленные порохом и весенним солнцем, счастливые и радостные. Какой день – мы в Севастополе!
Сердце от волнения готово выпрыгнуть. Я взглянул на флагшток – он пуст.
– Костя, подержи камеру, я сейчас вернусь!
Сбросив китель, я быстро, в одной тельняшке, забрался наверх, снял тельняшку и повесил ее, как флаг, на железном шпиле. Потом достал из фуражки выгоревший на солнце обрывок ленточки с минного поля из-под Итальянского кладбища и повязал на острие шпиля, выше тельняшки.
Я спустился вниз, и мы дали салют из своих пистолетов.
Тельняшка и черная матросская ленточка развевались на фоне синего крымского неба, приветствуя счастливый день победы над врагом.
Я не знаю, кто ты, отважный матрос с минного поля из-под Итальянского кладбища, отдавший жизнь за родной Севастополь, но ленточка с твоей бескозырки вернулась в радостный день победы в твой любимый город и, как знак траура по всем погибшим, торжественно и скорбно полощется на соленом ветру…
