Текст книги "Модэ "
Автор книги: Владислав Пасечник
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Модэ не знал про эти его мысли. Он радовался новой забаве. Странные были забавы у сына шаньюя.
– Отец прислал гонца, – вдруг сказал он своим батырам. – Желает знать, скоро ли на этих холмах переведутся юэчжи!
– Скоро, господин, – прорычал захмелевший Курганник. – Всех передавим. У них тонкие жилы, у них костяные стрелы. У нас – десять тысяч луков!
– Говорят, юэчжи помогает древний бог, – крикнул Модэ. – Бог этот ездит верхом на туре. Так вот, слушайте все! Изловите мне этого бога, я приторочу его к своему седлу!
– Ха! Га-га-га! – заорали хунну.
– Вот отец порадуется, – усмехнулся Модэ, опрокинув плошку араки.
Темник, когда выпивал, всегда заводил речь про юэчжи. И про отца тоже – обмолвками, мрачными намеками. Тогда братия его не ликовала, а переглядывалась тревожно, только немой Караш улыбался, и становились видны его крупные, заостренные зубы, смоловшие до корня немощный язык.
* * *
Река была долгая и мутная. Ашпокай узнавал эти места – чуть ниже по течению берег заметно поднимался, превращаясь в невысокий утес. На утесе собирались зимой куропатки, это Ашпокай знал наверняка: как-то вместе с братьями он проходил по заледеневшей реке и поднимался на этот занесенный снегом обмылок. Ашпокай помнил, как билась под его заячьей шубкой первая пойманная курочка и Михра улыбался ему – тогда это была простая человеческая улыбка, ее не сменил еще оскал солнечной маски.
Было уже за полдень. Мальчишки сбросили жалкое тряпье и осторожно завели лошадей в воду. Сначала долго обмывали конские спины, грязные от степной пыли, а потом уже мылись сами. Только Инисмей залез в воду в одиночку. Чахлый конек пасся на пригорке, пока его хозяин, гнусно ругаясь, шапкой сбивал с себя вшей.
Михра спохватился и прочел короткую молитву – извинение перед Дану, владычицей рек, и волчата, выбежав из воды, растянулись на жесткой траве. Деловитый Атья отдыхал недолго – взяв с собой троих мальчишек, он направился в рощицу неподалеку, чтобы наломать веток на остроги. Наточили рогатки, примотали к остриям лыком – хорошие получились остроги. Атья один среди молодых волков знал, как ловить рыбу, – из бересты он делал лодочку размером с ладонь и привязывал ее на тетиву. На лодочке он ставил горящую лучину. Пустишь такую лодочку на тихую воду – она плывет себе и не тонет. Далеко не уплывает, ведь рыбарь держит ее на тонкой жилке тетивы. Вроде бы детская забава, но в ней – большая хитрость рыболова. Глупая рыба видит отблеск лучины и собирается вокруг лодочки гурьбой, а тут уж в ход идут остроги…
Ашпокай дремал, растянувшись на солнышке, словно кот, когда прибежали испуганные мальчишки: на вершине утеса они нашли дурной знак – пугало. Головой пугалу служил треснувший бараний череп, поверх шеста наброшено рваное черное руно, вымазанное навозом. Мухи густой тучей кружились над ним, и в воздухе стоял горячечный гул.
– Это знак дурного колдовства, – сказал Михра задумчиво. – Модэ так говорит: «Наша река».
– Зачем она им? – вздохнул Ашпокай. – Хунну и рыбы-то не едят.
– Все верно, – улыбнулся Михра. – Если хунну овладеют этим краем, река уйдет: Дану не потерпит такой гнусности.
Пугало сломали и сожгли. Дым разогнал мух, быстро ушла черная гарь, и стало легче дышать. Молодые волки стояли, улыбаясь друг другу и этой маленькой победе над Модэ.
Наступил вечер, рыбари во главе с Атьей ушли со стоянки и поднялись вверх по течению. Вскоре в темноте замаячили огоньки лучин. Ашпокай не мог видеть друзей, но он ясно представлял себе застывшие их фигуры: они стояли неподвижно, держа наизготове остроги. Кому-то из рыболовов вода доходила до икр, кому-то – до пояса, яркими огнями кружились лодочки с горящими лучинами, волчата напряженно вглядывались в мутную воду, где толпились и ворочались бестолково рыбины…
Всплеск! Ашпокай различил сразу – это Атья ударил. Он бил быстро и не промахивался никогда…
– Много огня. Плохо, – вздохнул Ашпокай. – Здесь ведь недавно были хунну.
– Мы все есть хотим, – пожал плечами Михра. – Чем ты велишь завтра волчат кормить?
Ашпокай не знал, что ответить на это. Он уставился в темноту, на рыбацкие огоньки, и молчал долго.
– Знаешь, Ашпокай, – заговорил Михра, – я не говорил тебе, но здесь у меня случилось видение: на льду я увидел – словно отражение! – крыло орла и овечье око. И голос чей-то сказал мне: «Большая у тебя судьба, но у брата твоего судьба много больше». Какой-то бог говорил со мной тогда. Теперь-то я понимаю, что он это про тебя, Ашпокай. Других братьев у меня уже и нет…
Ашпокай недоверчиво хмыкнул, повернулся набок и заснул. Ему редко доводилось спать на земле, и шепот травы быстро убаюкал его, отогнав дурные мысли. Не разбудили его даже довольные крикливые рыбари, вернувшиеся среди ночи с добычей: у Атьи на плече покачивалась связка серебристых рыбин.
3
Хунну было двое. Они поили лошадей из грязной, размытой ямы. Они возвышались над конями – коренастые, узловатые, бесконечно уродливые. И язык их был смесью гортанного рыка, лая и клекота – так, по крайней мере, казалось Ашпокаю.
Они говорили спокойно, не замечая притаившуюся смерть. Чуть поодаль от этих двоих поднимался глиняный обрыв, взлохмаченный на гребне сухой, ломкой травой. На косогоре, лежа плашмя, затаились молодые охотники.
– Еще есть? – тихо спросил Ашпокай.
– Еще… двое-трое… гляди: вон дымок… – Михра беспокоился, жевал травинку, белая личина торчала над его глазами козырьком, прикрывая глаза от солнца.
Пятеро хунну – это даже не разъезд, это могут быть только голодные пастухи, выехавшие половить зайцев.
Объехать нельзя. Дать бой опасно – вдруг ловушка?
– Волчата ждут, – прошипел Атья, шевелясь где-то рядом в траве.
– Хорошо, – Михра привстал на одно колено, остальные последовали его примеру.
Они выпустили стрелы одновременно. Стрела Ашпокая попала в круп серого мерина, конь встрепенулся. Хунну закричал, падая на землю, – вторая стрела впилась ему в руку. Другой всадник не успел и вскрикнуть – Михра попал ему точно в глотку. Но тут случилось что-то непонятное и непоправимое: из-за глиняной кочки, где только что слабо тянулась серая струйка, вдруг повалил густой, жирный дым. Спустя мгновение молодые волки были уже там. Хунну в синем кафтане вытряхивал в костер остатки какого-то черного порошка. Увидев мальчиков, он закричал, как раненый заяц, и нырнул в густую траву. Там его настигла стрела Атьи.
– Зачем это? – спросил Ашпокай. – Что это было?
– Ловушка. Западня, – сквозь зубы выдавил Михра. – Теперь нам нужно разделиться. Атья! Бери младших, уходите дальше в степь. Не за вами охотятся – за мной. Доведи волчат до нашего войска.
– А я с тобой! – Ашпокай почувствовал, что заплачет, если Михра отошлет его с Атьей. – Я не хуже тебя стреляю!
– Стрелять-то ты умеешь, – прищурился Михра. – А умирать?
– Все равно! Я с тобой.
Ашпокай слышал, как гудит земля, как раздается вдали хуннский лай – сначала тихий, как стариковский кашель, но с каждой минутой все громче, отчетливее:
– Хай-рай! Хай-рай!
– Быстро! Быстро! – Михра махнул рукой, и они помчались.
Теперь их было только пятеро. Ашпокай летел над густой травой, а в голове его метались дикие мысли. Он и подумать не мог, что их веселое разбойничье братство распадется так скоро. Он еще не видел загонщиков, но отчетливо слышал, как тянут они свой боевой клич: «Харррааааай!»
Но вот впереди темные кромки туч… задвигались, заходили тучи!
«Окружили!» – прыгнуло у Ашпокая в груди.
Две темные пыльные волны двигались им наперерез. Их было не меньше сотни, этих охотников.
Раздался свист, тоскливый, протяжный, похожий на вой метели. Вдруг конь под Павием взбрыкнул и провалился в густую траву вместе с седоком…
«Значит, теперь четверо», – Ашпокай отчего-то кивнул этой своей мысли.
– Главное, проскочить! Быстрее! – ветер срывал крик и ругань с губ Михры, терзал на лету и разбивал о плечи Ашпокая.
Черное живое впереди почти сомкнулось. Такое же живое, невидимое, но явственно ощутимое кожей, мчалось за Ашпокаем по пятам.
Конь под мальчиком вздрагивал и храпел. Рыжая шея его блестела, словно красная слюда. Ашпокай бил его в бока и в тугие жилы возле паха и сам вскрикивал от боли… стены пыли смыкались впереди…
Потом вдруг наступила тишина.
Березовая роща, белая гребенка из рыбьих костей. Меж деревьев видна широкая равнина, темные облака низко ходят над ней.
– Ашпокай, – тихо говорит Михра, – я останусь в этой роще.
Ашпокай молчит, знает: правду сказал брат.
Стрела эта была с черным оперением, с наконечником, похожим на хищную птицу. На черенке красной змейкой вьются непонятные, чужие знаки. Она вошла в спину и вышла с другой стороны, вырвав чуточку блестящей мякоти. Теперь в груди Михры что-то булькало и хрипело.
Тут же стреноженный Рахша беспокойно переступал с ноги на ногу, топал, поднимал морду.
– Инисмей, Соша, принесите воды, – сказал Ашпокай. – Я слышал неподалеку ручей!
Он старался сохранять спокойствие перед братом. Брат был героем, брат был Михрой.
– Михра… Михра… Слышишь меня? Ашпокай с тобой. И Рахша с тобой.
– Атья увел младших? – Розовая пена накипала на запекшихся губах Михры. Он мог еще сидеть и смотреть по сторонам, но подняться был уже не в силах.
– Я не видел, – голос Ашпокая дрожал. – Кажется, вырвались они. Все враги за нами поскакали. Грохоту было! Но мы убежали… убежали…
Глаза Михры словно подернулись луковой пленкой. Ашпокай вдруг стал огромен, его медное лицо поплыло от нахлынувшего жара. Михра прикрыл глаза, он говорил медленно, переводя дыхание:
– Кажется, будто в груди застрял этот проклятый хуннский свисток. Дышать трудно.
– Инисмей, Соша! – позвал Ашпокай.
Ответа не было.
– Здесь еще могут быть хунну… – говорил Михра. – Как они… могли догнать… моего Рахшу?
– Инисмей, Соша!
Молчание. Михра забылся и что-то бормотал уже совсем невнятно.
«Стрела смазана ядом!» – догадался Ашпокай: на крыльях черной железной птицы виднелся еле заметный желтоватый налет.
Мальчики появились с бурдюками, полными воды. Лица их были цвета серой извести.
– Хунну здесь, – прошептал Инисмей. – В роще. Мы видели одного у ручья.
– Они нас выследили!
– Как? Мы путали тропы, как русаки, – Ашпокай плеснул немного холодной воды в лицо брата.
Сумерки опустились на равнину, от берез легли глубокие тени, потускнели последние багровые разводы.
– Пи-и-ить… – Михра пошевелился и тут же потерял сознание. Повязка опять съехала набок и потемнела от свежей крови.
Холод подступал к мальчикам со всех сторон, вышагивала из-за деревьев сизая звездная ночь. Потом набежала серая хмарь, и ветер, набрав сил, зашумел блестящей березовой листвой.
И тогда из степей, из бесприютных пустошей донесся вой.
– Волки… – прошептал Инисмей.
– Нет, – твердо ответил Ашпокай, – это не волки.
Мальчики переглянулись. Никто не сказал больше ни слова, хотя все, похоже, подумали об одном и том же.
Хунну, сами не ведая того, привели за собой ночных духов-перевертышей. Духи эти рыскали по разоренным кочевьям и курганам, пожирая трупы. Только ими и кормились перевертыши – живой человек легко мог прогнать их от себя, если знал заклинания.
Мужчинам не пристало говорить о таких вещах, лишь иногда у костров старики или бабы рассказывали, будто перевертыши похожи на волчий молодняк или на крупных лис, шерсть у них красная, и они редко появляются при свете дня. Сбиваются они в большие стаи – куда больше волчьих. Днем будто бы могут они превращаться в людей или певчих птиц и заманивать путников в коварные свои ловушки.
Откуда взялись перевертыши? Старики говорили, что сразу после смерти богов в телах их завелись могильные черви. Они стали недобрыми духами и остались в ночи – рыскать среди могил.
В детстве Ашпокай видел их – далеко на юге, на кургане бога пастбищ Раманы-Пая, где они с семьей приносили в жертву ягнят. Ночью к могиле бога сбежались перевертыши, они обступили ее со всех сторон, с жадностью принюхиваясь к запаху жертвенной крови. Взрослые разогнали их огнем и молитвами, а Михра даже подстрелил одного. Ашпокай увидел утром на земле крупного рыжего зверя вроде собаки, но не посмел подойти поближе. Зверь так и остался лежать в траве – никому бы не пришло в голову сделать из его шкуры воротник или шапку.
Сейчас перевертыши подступали к Михре, невидимые в густой траве, скрытые частоколом берез. Ашпокаю показалось, что он слышит их голоса – не человеческие, не звериные, а сродни шипению, полные голода и зависти:
– Отдай его нам, всадник. Отдай его нам. Мы с братом твоим будем бегать теперь под луной. Он будет нам по крови родня. Он забрал у нас брата, а мы шли за ним всю его жизнь, вынюхивая, когда он станет умирать.
Огня у мальчишек не было. И заклинаний не знал никто из них.
Михра, который до того лежал неподвижно, вдруг выгнулся дугой и, видно собрав все силы, все, что остались, прокричал:
– Нет! Ашпокай! Не отдавай меня им!
Кони заржали, страшно заметался Рахша, топая по земле тяжелыми копытами.
Призраки отступили, и снова прокатился над землей их жадный вой. Они приближались, эти огненные точки в траве. Ашпокай выпустил уже три стрелы, но куда ему до богатыря Михры! Перевертыши наступали, переговариваясь между собой лаем и визгом. Им нужен был Михра, упрямство было их оружием.
– Свет! Свет! – закричал Соша, указывая в глубину рощи.
– Наверное, хунну. Этого нам не хватало, – прошептал Ашпокай, доставая стрелу.
– Подожди! – Соша поднял руку. – Я слышу голос. Он молитвы поет…
Свет приближался, и, кажется, холодная, звездная синь отступала перед ним.
– Благая Ардви-Сура… – слова доносились до мальчиков глухо, человек молился незнакомым богам, но это была молитва, а призраки боятся любых богов!
И в самом деле – тявканье и визг стали глуше. Свет приближался, вытесняя перевертышей из рощи, как выдавливает лекарь гной из раны.
Ашпокай вскочил на коня, вглядываясь в темное пространство. В отблесках огня он увидел человека в длинном платье. А потом, словно видение из дурного сна, из-за деревьев с громким лаем появился большой пес. Оборотни метнулись прочь, и как будто стало легче дышать. Кажется, тогда обессилевший Ашпокай наконец потерял сознание.
4
Всадники на турах, на златорогих оленях и грифонах промчались, прогрохотали по небу и исчезли в кровавой закатной пене. Там, в облачной дали, они сошли в семь великих курганов, и земля вокруг них стала священной.
– Боги ушли! Боги умерли! – запели на земле, у костров, в кибитках и юртах. С неба сыпался осенний звездопад. Люди зябко жались друг к другу, вглядываясь испуганно в холодное, колючее небо.
– Боги умерли! Началась наша жизнь!
Ашпокай задрал голову и подставил под звездопад ладони. Но вдруг его накрыла тень – гриф проплыл в небе, заслонив звезды и луну… звезды падали на его тяжелые крылья и рассыпались белыми искрами. От страха Ашпокай закричал и проснулся…
Душно дохнуло облепихой. Первое, что увидел Ашпокай, было лицо человека – длинное, умное, как у старой лошади, и такое же уставшее.
– Хвала Ардви! Ты пришел в себя, – лицо потерялось из виду, перед Ашпокаем, словно стена, возник халат из белой шерсти. – Твой дух истомился, я уже думал, он совсем оставит тебя.
Ашпокай попытался встать, но какой-то яд, разлитый во всем теле, удержал его.
– Господь Спета-Манью забыл эти места, – лошадиное лицо опять появилось перед мальчиком. На нем не было никакой татуировки, оно было смуглым, а волосы – темными. Лицо украшала курчавая смоляная борода.
– Михр… Михра!
– Он жив. Твой друг жив.
– Не друг… он брат…
– Яда в кровь попало немного. Но он будет долго спать. Терпение.
– Ты врешь… он умер, наверное, стрела разорвала ему грудь…
– Нет, он жив, верь мне, – губы незнакомца тронула улыбка. – Вы храбро защищали его. Знай: за душой брата твоего охотятся злые силы. Для них его душа – большое сокровище…
И Ашпокай почему-то сразу поверил его словам.
– Но кто ты?
– В ваших краях меня зовут бактрийцем. А иногда ашаваном. Слышал про таких?
– Слы… Слышал… – Ашпокай почувствовал, что засыпает. – Паралат иногда молится вашим богам.
– Бог у нас один – Ахура-Мазда. Я потому здесь живу, что народ ваш позабыл его.
– Ормазд… Мы молились… Хунну молились… Раньше…
– Спи, – произнес человек, назвавшийся бактрийцем, и все исчезло.
Молились раньше Ормазду. Да все позабыли давно. Далеким, чужим казался Ормазд. Витал далеко в небе этот неизвестный бог на золотых крыльях. Ашаванов не любили, но, впрочем, и не били никогда. Приходили эти странные люди всегда по одному, селились на холмах и в горах, жили незаметно – да и что их замечать? Жидок был дым от их алтарей. Иногда, правда, жили они среди пастухов, и говорили люди, что во-о-он тот род, за Мутной рекой, хоронит своих мертвецов не в земле, а только в гранитных ящиках с известью и что молятся в том роду все Ормазду, а весной приносят в жертву ему ягнят. «Да не Ормазду, а Рамане-Паю, как все», – говорили другие. Зимой же, когда плакали в юртах больные дети, и те и другие втихаря звали ашаванов в свои кочевья, так чтобы не прознали соседи.
Ашпокай ворочался и вздыхал в полусне, просыпался совсем и снова забывался дремой. И всякий раз он упирался взглядом в мазаный потолок в пыльных теплых разводах солнца.
Ашпокай лежал на соломенной подстилке в углу какой-то хижины. Места здесь не хватило бы даже для троих. Стены из потрескавшегося кирпича да какой-то мусор по углам – вот и все, что можно было заметить в этом скромном жилище. В маленькое оконце под потолком проникал свет. Под оконцем висели связки трав и ягод – от них шел крепкий дух.
Ашпокай с трудом приподнялся – ноги отчего-то не слушались его.
Хижина имела земляной пол и уходила на пол-локтя в землю. В таких землянках жили на зимовниках пастухи, да еще медных дел мастера устраивали их подле своих печей. Ашпокай на слабых ногах поднялся по березовой приставке и толкнул дверь.
Он увидел двор, на нем еще одну хижину, побольше, и какой-то длинный сруб с крышей, присыпанной мхом. Перед срубом стояли коновязи с привязанными к ним лошадьми. Ашпокай чуть не вскрикнул от радости, увидев своего рыжего Дива, а рядом – Рахшу, без рогатой маски, с расчесанной и помытой гривой.
Вокруг поднимались березы, был день, и листва шумела на теплом ветерке.
Инисмей и Соша суетились тут же – складывали среди двора большую поленницу. Бактриец в платье из белого войлока, подпоясанный разноцветными шнурками, стоял в стороне и наблюдал за их работой. У ног его, положив на лапы крупную, лобастую башку, дремал пес.
«Михра, наверное, в другой хижине», – решил Ашпокай.
Мальчишки увидели его.
– Ашпокай, я уж думал, не проснешься ты! – закричал Инисмей.
Соша даже полено уронил от радости. Мальчики больно стиснули Ашпокая – краснолицые, веселые, живые.
– Павия нет больше, – вздохнул Соша. – Остальные, надеюсь, целы.
Ашпокай молча кивнул. Павий на его глазах провалился в траву вместе с конем.
– Не плачьте по нему, – сказал он тихо. – Пускай он поплачет по нам.
– Почему бросили поленья? – крикнул недовольно ашаван. – Ух, Ариманово семя! Ты, мальчик, работай, если есть силы, а если нет – сядь да не мешай.
– Мы ему помогаем за то, что он нас приютил, – отмахнулся Соша. – Он злодей, этот бактриец. Говорит, что не станет Михру лечить, если мы плохо будем работать.
И Ашпокай принялся складывать поленницу вместе с друзьями, чтобы приглушить свое горе. Ашаван не пустил его к Михре и велел наколоть еще дров. Был он скверного характера, не разрешал мальчикам подходить к себе ближе чем на три шага и даже дышать в его сторону.
«Михру вашего сейчас одолевает дух смерти Насу, – говорил ашаван. – Я попробую его отогнать. Сложно это. Был бы он веры моей, заратуштровской… А так… не знаю даже».
Как ни хотелось Ашпокаю узнать, что делает этот ашаван здесь, так далеко от родной Бактрии, однако язык у него всякий раз прилипал к гортани, когда он чувствовал на себе взгляд карих, будто лошадиных, глаз и слышал:
– Тебе лениться грешно! Ты человечьим костям молишься, ты грифам молишься, почему я должен тебя жалеть? Да потому только, что ты человек, негодный мальчишка! И я тебя жалею! Я бы рад дать вам троим отдохнуть. Но Ардви не простит мне, если я ваш грех не исправлю тяжким трудом, язычники!
А еще он так говорил, важно восседая на большом деревянном брусе, уперев руки в боки:
– Ваша степь большая. Зачем воюете? Зачем кровь проливаете? Война есть большой грех! Если бы ваши нечестивые племена помнили нашу благую веру, никто бы не воевал.
Потом он накормил их сухими ячменными лепешками и молочной кашей. Ашпокай скривился при виде лепешек, но все же пересилил себя, отломил кусочек, поддел им немного каши и отправил себе в рот. На вкус было недурно, но Ашпокай не переставал кривиться. Лепешки он всегда называл едой для двуногих овец.
– Зачем кривишься? – потемнел лицом ашаван. – Хлеб не любишь?
– Никогда не видел, чтобы волков хлебом кормили! – крикнул Инисмей, отодвигая от себя угощение.
– Да! – подхватил Соша. – Заколи нам целого барана! Мы тебе вон сколько дров набросали!
Он схватил миску с кашей и швырнул на землю.
Бактриец молча поднялся и встал против них. Фигура его в неподвижности своей обозначала угрозу.
– Ты нас извини, добрый человек, – тихо сказал Ашпокай. – Они проголодались просто.
Сам он проглотил уже третий кусок лепешки.
– Ариманово семя! – покачал головой ашаван. – Ради Ардви я вас оставлю при себе. Ради нее только!
– А кто такая эта Ардви? – тихо спросил Сошу Ашпокай.
– Отстань. Мне откуда знать? – буркнул Соша. – Но если этот бактриец еще раз назовет меня «Ариманово семя», я ему бороду отрежу… и нос, и уши обкорнаю! Дождется у меня…
«Ардви…» – Ашпокай вспомнил рассказы деда своего о речной богине, которой молились в прежние времена. «Где же курган этой богини?» – спрашивал маленький Ашпокай. «Нет такого кургана, – отвечал старик. – Не на этой земле».
Вечером ашаван наказал всех троих за дерзкие слова. Каждому дал он пустые мехи и велел натаскать из ручья воды. При этом обозвал всех троих «Ариманово семя», но Соша своего обещания не исполнил – только покраснел и засопел сердито.
Ашпокай первым дошел до каменистого бережка. Холодная вода бежала по замшелым темным камням. Но Ашпокай не сделал ни одного глотка. Он погрузил мехи в воду и держал, пока они не отяжелели. Потом он поднял их и… увидел, как тонкими струйками бежит во все стороны вода. Проклятый бактриец дал ему худые мехи!
И тут же Ашпокай услышал сдавленный стон Соши – у него вода выбежала вся разом.
Делать нечего – пришлось возвращаться с пустыми мехами. Но бактриец уже ждал их с черной конской плетью в руке.
– Я еще не напился воды! – крикнул он мальчикам издалека. – Принесите мне полные мехи!
Солнце зашло, когда мальчики кое-как донесли до проклятого бактрийца воду. У Ашпокая мехи были полны наполовину, у Соши и Инисмея – и того меньше.
– Хорошо… пусть так, – вздохнул ашаван. – Вылейте теперь все на землю.
Мальчики переглянулись. Лицо Инисмея исказилось яростью.
– Вы сейчас как дырявые мехи, – говорил бактриец, – что в вас ни вольешь, все вытекает на землю. И вода в таких мехах уже не чиста. Злой дух ходит среди вас, пропащие люди. – И он щелкнул по воздуху хлыстом.
С той поры ни Соша, ни Инисмей не говорили бактрийцу ни слова поперек. Они ели, что он ел, и стояли на коленях, когда он молился.
Бактриец жил на самом краю степи, на древней песчаной дюне, с одного склона поросшей частой березовой рощей, с другой – светлым сосновым лесом. Мальчики спали в длинном срубе по соседству с овечьим загоном. Утром, верхом на конях, они сгоняли овец к подножью холма, а вечером загоняли обратно. С ними всегда был пес – чужой, не степной масти, с двумя черными пятнами на лбу. Бактриец говорил, что такие собаки называются «пасуш-хурва» и что в родной его стране к ним во всем относятся, как к людям. Тому, кто обидит пасуш-хурву, не избежать плетей. Ашпокаю пес ашавана казался после этих рассказов кем-то значительным, вроде мудрого старика или умелого зверолова. Инисмей и Соша, кажется, не обращали на него особого внимания. Ашпокай застал однажды Инисмея спящим, развалившимся в пыли рядом с псом, возле самой его страшной морды. Пасуш-хурва хлопал пастью, отгоняя мух, а Инисмей дремал, разбросав ноги так, что видны были бледные, незагорелые ляжки. Мухи ползали по белесой коже, но парень не замечал ничего, пес же смотрел на мальчиков со всей своей стариковской печалью и мудростью, и Ашпокай подумал невольно: кто здесь собака, а кто человек?
– Ты негодный человек. Ариманово семя! – говорил Инисмею бактриец. – От Согдианы до Инда не видывал я таких паршивцев.
– Живу, как умею, живу, как знаю, – отвечал тот лениво. – Родом я из паршивого края. От Согдианы до Инда не видел ты таких мест. Там люди плачут пылью, там кобылы не дают молока. Очаги в жилищах не горят, только тлеют, на обед там подают пустые обещания, а на ужин – голодные вздохи. Так-то.
– Негодный человек, – бормотал бактриец сердито. – Негодный край!
Ашпокай тихонько смеялся в рукав. Инисмея он и сам не любил. Среди молодых волков тот имел самый гадкий вид. Откуда он такой взялся, каким сквозняком его надуло – никто уже и не помнил. Весь он был неприятен: в волосах его стояли безобразные колтуны, на лбу и щеках виднелись вечные грязные разводы. Над верхней губой только-только начали пробиваться жидкие усики. Его, впрочем, можно было принять за жалкого ребенка. Но стоило ему открыть рот, как всякая жалость улетучивалась, – он был большой язва и сквернослов, этот Инисмей. Молодые волки его не любили и частенько потешались: бросали ему за шиворот дохлых мышей и лягушек, мазали ему спящему лицо глиной и навозом. Инисмей дрался с обидчиками, но обыкновенно бывал бит и долго растирал по щекам злые слезы. Один молчаливый и грустный Соша жалел его по-настоящему. Он даже заступался за него поначалу и сделался его единственным другом. Скоро, однако, Соша начал ворчать на Инисмея, а потом стал и вовсе поколачивать, даже посильнее остальных. Инисмей после его побоев делался смирный и молчаливый, день или два не слышно было от него ни жалоб, ни злых шуток. Синяки и ушибы заживали, он смелел, и Соша снова пускал в ход кулаки. «Как же дурака еще учить? Бить только!» – говорил он. Соша чувствовал полное право бить друга, притом право исключительное, – никто теперь Инисмея и пальцем не трогал, кроме него.
Бактриец, однако, Инисмея невзлюбил особо и каждый день заставлял его толочь зерно. Тяжело молотить седые колоски в каменной ступке, и парень только и знал, что скулил, сдирая с пальцев горькие кровяные корки.
По вечерам ашаван выходил из хижины, где стонал и метался в тревожном сне Михра, заходил в сруб, разводил огонь в кирпичном очаге и рассказывал разные истории. Одни были Ашпокаю как будто знакомы, другие он слышал впервые. Только он слушал с интересом – Инисмей и Соша засыпали почти сразу, свернувшись возле огня, словно котята.
Среди ночи, бывало, слышались снаружи стук копыт, людская речь, смех. Но когда Ашпокай выглядывал из сруба, то видел только темноту, глухую и холодную, как прорубь. По утрам он находил конские следы возле землянок да конопляные хвостики возле костра, но самих ночных гостей так и не застал.
Так прошло несколько дней. А потом Михра пришел в себя, и бактриец пустил мальчиков к нему.
Войдя в хижину, Ашпокай смешался. Перед ним лежал незнакомец – человек с печальным, замученным взглядом и бледными, запекшимися губами. Он говорил размеренно, неторопливо, улыбался грустно в белые усы. Тело его стало тонким, прозрачным, и плечо окостенело, сведенное судорогой. Много из него унес яд – половину унес. Но и той жизни, что оставалась, хватило бы на троих. И жизнь эта горела в глазах.
– Ты жив, что ли? – спросил Ашпокай.
Михра не ответил, только закрыл и открыл глаза.
Прошло еще два дня, и он начал говорить, неделя минула, и он встал на ноги.
– Уходить нужно, – твердил он, прохаживаясь по тесной своей клети. – Близко, в трех днях пути отсюда, собирается большое войско. Я там нужен.
– Подожди еще, окрепни, – Ашпокай сидел на большом плетеном коробе и болтал ногами, радуясь на ожившего брата.
– Когда ждать? Когда ждать-то? Будет бой. Будет война.
И как сказал в первый раз, так и завел одно: «Будет война. Будет набег». А в глазах горит какая-то болезненная мысль, что-то не дает покоя.
Ашаван не рассказывал больше историй возле костра. По вечерам сидел он теперь у Михры.
О чем они говорили, Ашпокай не мог взять в толк, – но день ото дня странная сила тянула Михру туда, за сизые холмы, на широкую закатную равнину.
Однажды Михра подозвал к себе Ашпокая и сказал:
– Не так наш бактриец прост.
Он проковылял к одному из коробов и поднял крышку. Внутри, переливаясь в пыльном свете медью и золотом, лежала ткань.
– Что это? – спросил изумленный Ашпокай.
– Шелк, – деловито поведал Михра. – Тонкий, как мушиное крылышко, шелк из Поднебесной. Бактриец твой – тот еще лис. Думается мне, что он купец и просто ждет здесь свой караван, сторожит добро.
– Как же ты… догадался?
– Нетрудно догадаться. Ашаван не станет держать такой двор. Ему никакое добро не нужно. Он росой и сыт, и пьян. Бактриец этот – хитрый очень человек. Хунну ни за что не пропустят большой караван, вот бактриец и прячет свое добро на холмах. А весной или осенью приходят его люди – гляди, какой большой двор! И коновязи зачем? А если кто из наших, скажем, его приметит или хуннский разъезд случится, он выйдет в белом одеянии и начнет читать свои молитвы.
– Но он лекарь… – смутился Ашпокай, – и заговоры знает…
– Знает, конечно, – хохотнул Михра. – Говорю же – битый он человек. И яд выгоняет, и раны затворяет. Я, когда с нашим князем разбойничал, и не таких купцов повидал.
– У него по ночам гости бывают, – вспомнил Ашпокай. – Неужели разбойники?
– Это уж наверное! – кивнул брат. – И еще вот что…
Михра снял с пояса маленький узелочек.
– Это кости пустельги, – сказал он гордо. – Когда рядом оружие зарыто, они начинают тихонько шуршать.
– И много здесь оружия? – загорелся Ашпокай.
– Много. Хватит ватагу снарядить. Бактриец наш хорош.
– Все равно спасибо ему. Без него ты бы кончился.
– Это да, – Михра нахмурился. – Кончился бы, верно говоришь… Не знаю, чем и отплатить ему… Придумал! Я оставлю у него три моих стрелы и назову настоящее имя, имя моей души. Если когда-нибудь ему будет нужна моя помощь – стоит ему взять в руки стрелы и назвать меня по имени трижды, и я в тот же миг примчусь.
Время шло, мало-помалу Михра окреп и все чаще стал говорить об отъезде. Через пять дней он уже выходил из дому, в один из вечеров подошел к костру, и бактриец, против обыкновения, не стал прогонять его от огня – значит, молодой волк очистился от скверного духа. С той поры они сидели по вечерам все вместе, и бактриец рассказывал диковинные истории, которые случились в незапамятные времена. Истории эти не были похожи на степняцкие легенды, многие из них Ашпокай не понимал, зато Михра всегда уходил от костра задумчивый и подолгу потом не показывался из своей клети.