Текст книги "Букет красных роз"

Автор книги: Владислав Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

На исходе лета

Начальник главка Борис Павлович Зайцев закрутил роман с экономистом планового отдела Натальей Алексеевной Иванченко. Об этом первой во всеуслышание объявила секретарша Бориса Павловича Тамарочка во время обеденного перерыва в буфете третьего этажа, где находилось в тот момент никак не меньше двадцати сотрудников, в основном женщин. Они-то и дали повод Тамарочке сделать это свое заявление, так как начали апеллировать к ней, что вот-де у соседей и колбаса «докторская» всегда есть, и огурцы свежие уже с неделю как дают, а у нас все из-под прилавка, и ты, Тамарочка, повлияла бы на начальство, чтоб дал он команду навести тут порядок, на что Тамарочка спокойно, но внятно ответила: «А начальству моему, между прочим, не до огурцов. Борис Павлович роман крутит с экономистом Иванченко». Тамарочка могла позволить себе вот так, на весь буфет высказаться, не взирая на лица, ибо сидела уже на чемоданах, собираясь ехать в молодую африканскую республику, куда на трехгодичный срок направляли мужа.

Таким образом, событие, о котором уже неделю шептались сотрудницы, из разряда «ни за что не поверю» перешло в «это следовало ожидать», из теоремы, требующей доказательств, – в аксиому, их не требующую. Словом, сплетня, как скептически думали некоторые, оказалась вовсе и не сплетней, а фактом общественной жизни, так или иначе затрагивающим интересы коллектива, а потому, естественно, нуждающимся в осмыслении. Теперь при встрече сотрудники главка первым делом интересовались: «Как там разгорается наша пламенная любовь?», «Что новенького на сексуальном фронте?» и только потом уже переходили к традиционным пересудам. О квартальных премиях, потрясающем сервизе, который привезла из командировки Людмила Михайловна, о болезнях детей, очередном запое инженера Мельникова и других, оказавшихся теперь на фоне «роковой страсти» весьма заурядными, вещах.

Случались в этом главке романы и прежде (а в каком коллективе, где две трети – женщины, они не случаются?!), но те, хотя два, кажется, закончились даже разводами, ни в какое сравнение не шли с нынешним. Во-первых, уровень был не тот – самое высокое должностное лицо, о котором одно время ходил слушок, что оно позволило себе позволить, была всего-навсего главбух Людмила Михайловна. Во-вторых, совершала безрассудства исключительно молодежь, а Борису Павловичу шел уже пятьдесят шестой. (Это на лестничных площадках и без отдела кадров высчитали: пришел он в главк пять лет назад, сразу после того, как отметил свое пятидесятилетие еще на посту директора завода.) В-третьих, был начальник главка, что называется, до мозга костей служака, сухарь и педант, и всякие там «шуры-муры» с ним ну никак не соотносились, уж на что Тамарочка, чьи формы заставляли восхищенно причмокивать всех без исключения приезжающих в главк толкачей, и та признавалась: «Нет, вы представьте, он всегда ведет себя со мной так, будто я не женщина, а механический робот!».

И вот, несмотря ни на высокий чин, ни на солидный уже возраст, ни на казенно-угрюмый свой характер, закрутил Борис Павлович роман. Да какой! С цветами, с встречами по утрам па троллейбусной остановке, на которой она выхолила (а, между прочим, не только она), с бесконечными телефонными звонками, так что старшему экономисту Софье Александровне, на столе у которой стоял телефон, к концу дня порядком осточертевало снимать трубку и повторять: «Наталья Алексеевна, это вас. Все тот же приятный мужской голос». А Наталья Алексеевна, видно, совсем стыд потеряла, нет чтобы законспирировать, как принято в таких случаях, разговор, так она, напротив, специально назовет несколько раз имя: «Нет, не могу Борис…», «Если задержусь, жди, Борис, на нашем месте» (это, значит, как было быстро установлено, у входа в метро), «Так мы, Борис, сегодня в „Баку“?»… И все это игриво, кокетливо, как будто ей восемнадцать лет.

– Совсем голову потеряли! – даже не осуждающе, а с каким-то недоумением говорила Софья Александровна, когда Наталья Алексеевна выходила из комнаты. – И как это у них любовь возникла? Ведь она в отделе уже третий год, и все это время он ее, как и нас, грешных, в упор не видел…

А возникла эта любовь так.

1

По традиции, начало которой было положено еще до прихода Бориса Павловича, ветераны войны, работающие в главке, накануне Дня Победы устраивали складчину.

Скидывались по десять рублей (с женщин – было их три фронтовички – денег не брали, но те прихватывали с собой квашеной капусты, соленых огурчиков, а то и грибков домашнего приготовления), закупали спиртное – исключительно водку, никакие вина в этот день не признавались, разную магазинную снедь, в два часа садились в автобус и ехали в свой пионерский лагерь, где накрывался в столовой один общий стол. Первую рюмку пили за Победу, вторую – стоя – за павших, тут фронтовички всплакивали немножко, потом тосты шли самые разные, и между ними вспоминали былое, но недолго, переключались на сегодняшние заботы, спорили, доказывали что-то друг другу, и почти каждый раз доходило дело до ругани, и тогда инженер Мельников доставал баян и начинал негромко «На позицию девушка провожала бойца», и песня всех примиряла. Потом пели «Землянку», «Эх, дороги», «До свиданья, города и хаты» и еще и еще. А под конец Мельников обязательно заводил пьяным тенорком «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина!», и тут его обрывали и снова начинались споры, такие горячие, что малиновым звоном звенели ордена и медали, и фронтовички метались между мужчинами, успокаивая их. Наконец, это им удавалось сделать. Снова все садились за стол, выпивали еще по одной, собирались продолжать пение, но обнаруживалось, что баянист уже полностью отключился, тогда смотрели на часы и, удивившись: «как, уже пол-одиннадцатого?», поспешно собирались, грузили инженера Мельникова в автобус и возвращались в Москву.

Борис Павлович всю жизнь был решительным противником коллективных пьянок, но этой встречи не осуждал, всегда участвовал в ней, и потому, что сам прошел войну, да и потому, что традиция была заведена не им, а ломать устоявшийся порядок, если он не мешал делу, было не в его правилах…

Когда приехали в пионерлагерь, совершенно неожиданно обнаружили там пятерых сотрудниц, которые в счет субботника, по разным причинам ими пропущенного, мыли окна в домиках, где разместятся летом детишки. («Явная недоработка месткома», – отметил про себя Борис Павлович). Женщины были одеты по-домашнему – в халатах и фартуках, спортивных брюках, ситцевых косыночках, и страшно смутились, когда увидели представительную делегацию во главе с самим начальником главка. Они поспешно закончили мытье, переоделись, собрали тазы и ведра, сложили их в кладовку рядом со столовой, попрощались и ушли уже, но тут начальник планового отдела Мирон Савельевич Тверской подкинул мужчинам, курившим, пока фронтовички сервировали стол, неплохую идею: «А что, товарищи, не разбавить ли нашу мужскую компанию? Вы, Борис Павлович, не возражаете?». Борис Павлович не возражал, и самые прыткие ветераны побежали вслед за женщинами, но привели только двоих: толстуху из второго отдела Крапивину и какую-то наоборот худенькую, которую Борис Павлович поначалу и не узнал вовсе – в косыночке и коротеньком сереньком пальтишке она совершенно никого не напоминала из сотрудниц аппарата, и только когда сняла косынку и тряхнула густой копной рыжих волос, он вспомнил, что, конечно же, не раз встречал ее в коридоре, да и на совещаниях, которые считал нужным регулярно проводить с коллективами отделов, она наверняка присутствовала.

– Это Иванченко. Мой кадр, – заметив взгляд начальника, шепнул ему на ухо стоявший рядом Тверской.

– Бабенка смазливая, но работник, прямо сказать, неважнецкий.

Потом было застолье, как всегда, шумное, неуправляемое, роль тамады пытался взять на себя Мирон Савельевич, но только два первых традиционных тоста прошли организованно, а дальше на разных концах стола стали наливать самостоятельно, не обращая внимания на призывы тамады.

Тверской, и за столом оказавшийся соседом Бориса Павловича, пил из большой оловянной кружки («с сорок второго года служит, цистерну, наверное, ею за это время перечерпал» – объяснил он, и Борис Павлович отметил, что, оказывается, его плановик очень компанейский, мужик). Пил Тверской как-то необычайно долго, словно смаковал водку, а сделав последний глоток, поворачивал кружку вверх дном, постукивал по ней легонько, приговаривая: «Пьем по-балтийски: ни капли не оставляем». Борис Павлович после первых двух «до дна» почувствовал, что пьянеет, и третий стограммовый лафитничек, наполненный заботливым тамадой, отпил лишь наполовину.

– Сразу видно артиллериста, – не преминул подковырнуть Тверской. – Фронтовая интеллигенция. Не то что мы, морская пехота.

Уже чуть захмелевший Борис Павлович легко поддался на провокацию и, чтоб не осрамить бога войны, выпил до дна. Мирон Савельевич даже позволил себе хлопнуть соседа по плечу – среди собравшихся здесь не было в этот святой день ни начальников, ни подчиненных и одобрительно воскликнул.

– Вот это по-нашему. По-балтийски!

Борис Павлович время от времени присматривался к Тверскому и никак не мог взять в толк, в чем секрет, что его сосед – маленький, толстенький, типичный гипертоник – хлещет со всеми наравне, даже подначивает его и других, а сам ни в одном глазу, разве что шумлив. Только утром, анализируя свое поведение на этом вечере, догадался, кажется, почему так стоек был начальник планового отдела – пил-то он, прохиндей, из оловянной кружки, а сколько там себе наливал, никто не видел.

Потом как-то неожиданно на месте Тверского оказалась его рыжая подчиненная, и он представился ей, и это ее страшно рассмешило, но он очень серьезно объяснил, что хочет с ней познакомиться, и что это его вина как начальника и как мужчины, что он не представился ей раньше, и она снова расхохоталась – очень звонко и очень мило. Оказалось, что зовут ее тоже очень приятно – Наталья Алексеевна. И они сепаратно выпили за «наконец-то состоявшееся знакомство».

За столом было тесно, Наталья Алексеевна сидела совсем рядышком, и когда тянулась за сыром или огурчиком, которые он (перевелись джентльмены!) не догадался ей предложить, то чуть наваливалась на него, и тогда пробегала по его телу горячая дрожь. Но она, как ни в чем не бывало, продолжала что-то весело говорить, но он уже ничего не слышал, он мог только видеть, пораженный ее красотой. «Черт возьми! до чего же она хороша! – думал он. – И эти большие серые глаза, и этот капризный носик, и эти чудесные волосы, конечно, крашеные, но так точно подобрать цвет к лицу, фигуре – это же искусство. И как я мог раньше не заметить ее? Хотя последние два года эти постоянные корректировки планов вздохнуть не давали, не то что…»

Тут откуда-то уже с другого конца стола раздался разбитной голос Мирона Савельевича:

– Предлагаю тост за присутствующих здесь очаровательных женщин!

– Давайте выпьем на брудершафт! – чувствуя в себе какую-то мальчишескую храбрость, сказал он и посмотрел в ее лукавые серые глаза так откровенно, что не понять его было нельзя.

Наталья Алексеевна не отвела взгляда, шепнула заговорщицки:

– Давайте! Только поцелуй – потом.

– Не обманете? – спросил он, уже зная, что она не обманет.

– Нет, – все так же шепотом ответила она.

– Сейчас! – уже настаивал он.

– Я выйду первая, – совсем тихо сказала она, – и буду ждать у домика, который справа. Вы только не сразу, чтоб не обратили внимания.

– Хорошо, – успокоил он.

Они были убеждены, что их тайный сговор остался никем не замеченным, потому что все уже давно сгрудились вокруг инженера Мельникова и довольно стройно для такой большой компании, выводили «Землянку». Как потом выяснилось, конспирация была напрасной, ибо поведение начальника главка оказалось для всех крайне неожиданным, и потому ветераны, может, даже и несознательно, фиксировали каждый его шаг…

Уже было довольно темно, и Борис Павлович не сразу увидел Наталью Алексеевну, а когда понял, что светлое пятно впереди это и есть она, не удержался, побежал. Она шла, не оборачиваясь. Он догнал ее, взял сзади за плечи, повернул к себе и поцеловал долгим поцелуем, как не целовал уже незнамо сколько лет, и почувствовал, что она отвечает ему.

Как они оказались в домике – он ли ее повел, она ли его, а вернее, что-то толкнуло их туда обоих сразу – Борис Павлович припомнить потом не мог, да и не особенно пытался.

2

Назавтра Борис Павлович проснулся в каком-то необычайно приподнятом состоянии духа. Он принадлежал к породе людей, сейчас почти уже начисто вымершей, у которых даже после самой сильной попойки по утрам не раскалывается голова, тело не становится вялым, не ломит в костях и желудок функционирует отменно. Впрочем, может, в этом и не было ничего особенного, так как выпить по-настоящему – не рюмочку-другую коньяка при встрече с представителями зарубежных фирм, зачастивших в последнее время, а, что называется, до упора – он дозволял себе лишь в свой день рождения, на поминках по друзьям да за пулечкой, которую раза два в год расписывали у зампредрайисполкома Александра Михайловича Метлова (третьим партнером был «видный профсоюзный деятель», как он себя с иронией называл, Евгений Иванович Вертель).

С удовольствием поворочав тридцать минут гантелями, Борис Павлович принял контрастный душ, побрился и, когда смазывал кремом щеки, ощутил их упругость, и с гордостью подумал, что он еще ничего и, наверное, это искренне ему дают не больше сорока восьми. «Есть еще порох в пороховницах!» – сказал он вслух и подмигнул в зеркале сам себе.

– Это ты, что ли, разговариваешь? – приоткрыла дверь ванной жена.

– Я, – улыбнулся Борис Павлович.

– Странно! – удивилась жена. – Вроде бы не в твоих привычках разговаривать с самим собой.

– Просто у меня сегодня хорошее настроение, – объяснил он.

– Завидую, – вздохнула жена, и через минуту он услышал, как в ее комнате звенькают пузырьки, – видно, решила принять лекарства.

Во время этого разговора с Ларисой – первого после того; что случилось вчера (вечером, когда он вернулся, она уже спала) – был Борис Павлович на удивление самому себе исключительно спокоен и совсем не терзался угрызениями совести.

За двадцать четыре года супружеской жизни Борис Павлович изменял жене дважды, и оба раза потом долго его жег мучительный стыд. Первый раз это случилось еще на Урале, в 55-м году. Был он рядовым инженером, и их, человек десять из цеха, послали на заготовку сена в подшефный колхоз. Там-то и соблазнила его томная бухгалтерша Нонна Викторовна, большая почитательница только что вторично открытого Ремарка. Романтичную Нонну, видимо, сразила его седина (а он в одну ночь поседел в декабре сорок четвертого, когда от их батареи в живых осталось только четверо). Что ж, Борис Павлович вполне подходил в герои ее романа: молодой, но уже много повидавший и перестрадавший.

– И…, – он сделал паузу, – попросите отдел кадров подобрать для меня личные дела всех сотрудников планового отдела.

Тамарочка это приказание приняла как должное и только потом, когда раскрылась во всей красе их любовь, сопоставив факты по времени, умозаключила: шеф знакомился с анкетными данными своей возлюбленной.

Когда через полчаса секретарша принесла личные дела плановиков, он действительно полистал для блезиру несколько из них, удостоверился, что во время войны Тверской служил на Балтике, в чине старшины второй статьи, но долго-долго читал анкету, заполненную экономистом Натальей Алексеевной Иванченко, время от времени комментируя ее про себя.

Женщина, которая позавчера стала его любовницей, родилась в Москве 12 марта 1939 года («значит, ей 38»), окончила в 1962-м году Плехановский институт, после этого сменила шесть мест работы («многовато») и в 1975-м году («уже при мне») была принят в главк на должность экономиста. Отец – Овечкин Алексей Иванович погиб в 1943-м году, мать – Оболенская («почему это ей не понравилась фамилия мужа?») Ксения Кирилловна умерла в 1971-м году. В 1964-м году Наталья Алексеевна вышла замуж. Муж – Иванченко Святослав Леонидович, 1940 года рождения, работает художником по договорам («представитель чистого искусства»). Сын – Леонид Святославович, 1967-го года рождения («не сразу собрались, не то что мы с Ларисой») – школьник.

Борис Павлович некоторое время раздумывал над этими данными, не нашел в них ничего примечательного и такого, что бы могло объяснить позавчерашнее, снова вернулся к первой страничке, и тут глянули на него вопрошающе лукавые глаза, и обычное его рабочее состояние, в коем пребывал с утра, сменилось сразу каким-то беспокойством, неуютом, волнением. Он еще с минуту не решался назвать вещи своими именами, но потом махнул рукой и, считая себя противником сантиментов и красивых слов, констатировал грубовато: «кажется, втюрился».

Потом снова посмотрел на фотокарточку и совершенно явственно представил и эти глаза, строгие здесь, а там, в пионерлагере, такие озорные, и эти сжатые губы, а тогда они были податливыми, ищущими, ощутил вкус тех позавчерашних поцелуев. Но это продолжалось секунды, он осалил себя, приказал не распускаться, сказал тихонько: «Черт, угораздило на старости лет!», но не почувствовал в словах укоризны, даже скорее самодовольство, еще раз приказал себе «не распускать слюни» и решительно отложил на угол стола все личные дела работников планового отдела.

Принявшись листать какую-то сводку, Борис Павлович внимательно смотрел на цифры, некоторые даже подчеркнул, но, убей бог, если бы его в тот момент спросили что это за сводка и почему он отметил эти цифры, он бы не смог ответить ничего вразумительного. Цифры расплывались в губы, глаза, рыжие волосы, и Борис Павлович понял, что просто так от этого наваждения не отмахнуться, что надо что-то делать, как-то действовать. И, осознав это, он сразу принял простое и правильное решение.

Взяв служебную книжечку с телефонами всех работников главка, он нашел фамилию Иванченко и позвонил ей по городскому.

– Слушаю, – сказал женский голос.

– Наталью Алексеевну можно?

– Одну минуточку, – трубку положили, и он услышал, как крикнули, – Наташа, тебя к телефону. Приятный мужской голос, но, кажется, не муж.

– Да, я слушаю, – это уже она.

– Это Зайцев, – сказал он. – Борис Павлович. Я бы очень просил вас задержаться сегодня минут на пятнадцать, пока все не разойдутся. Я буду ждать у подъезда в восемнадцать тридцать пять.

– Хорошо, – просто ответила она.

После этого разговора день покатился в заведенном режиме. Сводки, бумаги, которые не могли двинуться дальше без его подписи, два небольших совещания и бесчисленные разговоры по телефону. В семнадцать тридцать начальник главка сказал секретарше, чтоб она отпустила Сережу – сегодня он, и машина ему не понадобится. Тамарочку это несколько удивило, так как Борис Павлович разрешал себе и другим нарушать распорядок разве что в последние дни квартала, а ведь шел только май. Удивило, но не больше. Если бы Тамарочка могла тогда предположить, из-за чего задерживается начальник! А так ровно в восемнадцать пятнадцать она просунула свою головку в кабинет, пропела «До свидания, Борис Павлович!», получила в ответ обычный кивок и поспешила вниз. Через десять минут главк был пуст. Одним из своих достижений Борис Павлович считал как раз то, что при нем прекратились всяческие авралы и бдения, и установился четкий распорядок рабочего дня. Но странное дело, до него доходили разговоры, что правило «не надо засиживаться вечерами, но, будьте добры, отработайте восемь часов, как следует» далеко не всем пришлось по душе.

В восемнадцать тридцать начальник главка запер кабинет, прошел по пустынному коридору до лифта и спустился вниз. В вестибюле, кроме вахтера, тоже не было ни души. В восемнадцать тридцать пять он выходил из подъезда, по обе стороны которого красовались солидные черного мрамора доски с выписанным серебром названием ведомства, им возглавляемого. Борис Павлович огляделся по сторонам – Натальи Алексеевны не было видно. У него екнуло сердце: а вдруг опоздал, и она уже ушла? Но тут из дверей подъезда выпорхнула она. Стройная, рыжеволосая, в каких-то немыслимо модных белых брюках.

Увидев ее, Борис Павлович сразу почувствовал себя стариком, но она улыбнулась весело, сказала очень просто, словно между ними давно уже все определено: «Вот и я», и как будто молодость вернулась к нему.

– Я хочу проводить вас домой, – сказал он и решительно взял ее под руку.

– А может, немножко погуляем? – кокетливо предложила она.

3

Наталья Алексеевна не случайно надела эти белые брюки, которые так вызывающе (по мнению соседок по комнате, расплывшихся, плохо причесанных, с вечно облупленным маникюром – и все это оправдывалось заботами о доме, муже, детях) подчеркивали стройность ее фигуры. Она знала, что она не красавица, но была убеждена, что красива по-своему, как, впрочем, и каждая женщина, только надо уметь подать эту свою красоту так, чтобы ее увидели, и Наталья Алексеевна в полной мере обладала таким искусством, которое называется женственностью, обаянием, изюминкой или как там еще.

Уже в домике пионерлагеря и потом в автобусе по дороге в Москву она женским своим инстинктом учувствовала, что для Бориса Павловича близость с ней никоим образом не означала очередной мужской победы, скорее это было для него поражением – он попал в плен к ней. «Каждый идеал заканчивается под одеялом», – любила повторять Люба, ее подруга со студенческих лет. Что ж, пусть это будет верно в 999 случаях из тысячи, но в одном все происходит наоборот: лишь после того, как мужчина и женщина познают друг друга, и начинается собственно любовь, не в обыденном, кроватном, а в чистом, возвышенном, романтическом, если хотите, воплощении. И Наталье Алексеевне казалось, что она разбудила в Борисе Павловиче именно такую любовь, прекрасную и безрассудную, когда мир делится на две неравные части: большую – любимый человек и меньшую – все остальное. Она гордилась, что вскружила голову умному, деловому, немало повидавшему на своем веку мужчине, и ей хотелось, не отдавая даже себе в этом отчета, чтобы он как чудо воспринимал то, что она, молодая, стройная, чертовски очаровательная, позволила ему любить ее.

Быть любимым – историческая привилегия мужчины. Быть любящей – предназначение женщины. Так решалась проблема взаимоотношения полов в библиях, талмудах, коранах, домостроях. Но в наш безбожный век все больше женщин хотят быть любимыми, и все больше мужчин вынуждены быть любящими. К чести Натальи Алексеевны, стремление утвердить себя в их отношениях с Борисом Павловичем в качестве любимой, но совсем необязательно любящей, шло не от воспитания, не от высшего образования, не от внимательного, наконец, чтения дискуссионных материалов в «Литературной газете», нет, это у нее было, так сказать, врожденное или по-научному – заложено в генетическом коде.

В тот вечер они долго бродили по Москве, оказались даже в Сокольниках, зашли в какое-то кафе, где выпили бутылку шампанского, потом целовались на скамейке, будто восемнадцатилетние, и все это время исходило от Натальи Алексеевны такое очарование, что Борис Павлович окончательно потерял голову. Когда в половине первого пришел домой, ему было решительно наплевать, что скажет Лариса. Но она уже, по-видимому, спала, по крайней мере свет в ее комнате не горел, и он, чтобы не разбудить жену, не стал проходить на кухню, хотя чувствовал зверский голод, а сразу улегся спать. Сон долго не шел, и Борис Павлович, как не хотелось этого, стал думать о том, что же будет дальше, ведь чувство к Наталье Алексеевне, он знал себя, оказалось очень сильным и очень серьезным, наверное, последним в его жизни. И потому именно, решил он, оно такое сильное и такое серьезное.

Что ж, придется ломать жизнь, думал он, но не поздно ли на пенсионном рубеже? Нет, тем более надо ловить счастье. Это молодые могут подождать, а он, что обманывать себя, скоро, до обидного скоро станет стариком. И вот чудеснейшая женщина подарила ему любовь. Отвергнуть этот дар будет помимо всего прочего нерасчетливо, не по-хозяйски. (Борис Павлович был все-таки администратором, а характер работы, что ни говорите, во многом определяет, в какие слова облекаются мысли). Что ж, он не первый и не последний. Вон Метлов тоже недавно разошелся. Со скандалом, кажется. Но у того дети маленькие – в школе еще, а Светлана уже замужем, да и Николай на третьем курсе. Осудят, конечно. А впрочем, не в детях дело. Что он ходит вокруг да около, ведь никуда он не уйдет, пока у жены не прояснится все окончательно.

Полгода назад проходила Лариса очередную диспансеризацию, и обнаружили у нее небольшую опухоль. Положили в больницу, сделали операцию. Пустяковую, объяснил врач, это вещь весьма распространенная. Но жена перенесла ее плохо, заметно похудела и, наслушавшись, вероятно, разных бабьих разговоров, тем более соседний корпус был онкологический, втемяшила себе в голову, что у нее рак. Тогда-то она и перешла в бывшую Светкину комнату.

– Как ты можешь думать об этом, зная, что у меня? – с горькой укоризной сказала жена, когда он как-то попытался ее приласкать, и Борис Павлович, устыдившись, больше не давал повода для обидных обвинений.

Лариса помешалась на своей болезни, выдуманной, как уверяли врачи, но она настолько истово верила, что у нее неизлечимая форма рака и что ее просто утешают, скрывают от нее правду, что и Борис Павлович, который поначалу отнесся к этому, как к обычному женскому «бзику», засомневался, а может, и впрямь медицина ошибается, уж настолько очевидны были нездоровый цвет лица жены, ее прогрессирующая худоба. И он через друзей устраивал жену на консультацию сначала к какому-то доценту, а потом и к профессору, но и доцент и профессор, осмотрев Ларису, ничего не нашли, и повторные анализы, и повторные после повторных тоже не показывали никаких отклонений, а она, тем не менее, все худела и худела. «Обычный психоз, – констатировал профессор, – вашей жене надо нервы лечить». Когда он, обрадованный, сообщил это заключение медицинского светилы Ларисе, она расплакалась: «Не надо меня утешать» и потребовала, чтобы он больше не устраивал никаких консультаций, она сама знает, что ей делать. От Светки он узнал, что жена ходила к некоему физику-теоретику, который, хотя и не врач, но занимается иглоукалыванием и знает чуть ли не тысячу точек, тогда как наши лучшие специалисты не больше ста пятидесяти. Но физик не сказал ничего определенного, иголки ставить не стал, а порекомендовал делать салат из подорожника и пить настой из кукурузных рылец. Сейчас Лариса уповала на какие-то швейцарские чудо-таблетки, которыми поделилась с ней одна из больничных знакомых.

Конечно же, бросить жену, когда она в таком состоянии, об этом не могло быть и речи. Порвать с Натальей Алексеевной? Эта мысль показалась ему еще чудовищнее. Что же делать? Лгать, хитрить, изворачиваться? У него нет никаких навыков в этом. Лариса, конечно же, быстро все поймет. Так, ничего не решив, он заснул беспокойным сном.

Утром за завтраком, не дожидаясь расспросов жены, сказал первый:

– Вчера заезжал к Александру Михайловичу, засиделся у него.

– Преферанс? – скорее констатировала, чем спросила, Лариса.

– Нет, – он смутился (когда расписывали пулечку, Борис Павлович оставался у Метлова ночевать), – просто разговорились. – Он чувствовал, что слова его звучат неубедительно, и боялся поднять глаза.

– А может быть, у тебя завелась дама червей? – усмехнулась Лариса. – При такой жене, как я, это было бы естественно.

Не говори глупостей, – пробормотал Борис Павлович. «Надо было бы возмутиться, а я сказал так, будто признаюсь», – мелькнула мысль, и, чтоб исправиться, добавил поспешно. – Не веришь, позвони Александру Михайловичу, он подтвердит.

– Ты же знаешь, что я не унижусь до этого.

– У тебя, действительно, шалят нервы, – уже зло сказал он и тут же осудил себя за эту злость, понимая, что жена права.

Борис Павлович не стал пить второй чашки кофе, быстро надел костюм, взял портфель и ушел из дома на пятнадцать минут раньше обычного. Остановившись у дверей, чтобы сгладить неприятный разговор, хотел сказать жене что-нибудь примиряющее, но она опередила его, спросила с тем же ехидством:

– Спешишь к кому-то?

Вместо ответа он хлопнул дверью.

Если бы жена не произнесла этой последней фразы, Борис Павлович поехал бы сразу в главк, а так, «спасибо, что подсказала», попросил Сережу завернуть по пути на Белорусский. Там купил букет тюльпанов. Высадив начальника главка, как всегда, у самого подъезда. Сережа поехал дальше в гараж и в боковое зеркальце непроизвольно заметил, что Борис Павлович вместо того, чтобы войти в подъезд, пошел почему-то назад. Затем две сотрудницы, спешившие на работу, видели, как начальник их главка подал руку выходившей из троллейбуса экономисту планового отдела Иванченко и вручил ей букет цветов.

Как и большинство замкнутых или, как теперь принято говорить, некоммуникабельных людей, был Борис Павлович по натуре пылок и сентиментален, а внешняя сухость, холодность его как раз и объяснялись тем, что стеснялся он этой пылкости и сентиментальности, потому и застегивал свои чувства на все пуговицы. Но, если, случается, выпадет на долю таких людей какой-нибудь жизненный удар немалой силы, будь то снятие с руководящего поста, крупный выигрыш по лотерее или, как в нашем случае, любовь, тогда подобно ореховой скорлупе раскалывается их внешняя оболочка, и является миру истинная сердцевина человека, и начинает он делать поступки, которые всем знающим его кажутся несообразными.

4

Наталья Алексеевна, когда после телефонной договоренности встретились вечером, однако уже не у подъезда, а у входа в метро, долго выговаривала ему за этот букет. Но в Бориса Павловича будто бес вселился.

– А пусть все видят, что я вас люблю! – с каким-то мальчишеским вызовом громко сказал он. – Я и не хочу скрывать. Хотите, я при всех вас расцелую. – И он чмокнул ее в щеку.

Наталья Алексеевна сделала вид, что рассердилась, тогда он пригрозил встать сейчас на колени, чтобы вымолить у нее прощение.

– Боже мой! – рассмеявшись, воскликнула она. – А всего пять дней назад я бы ни за что не поверила, Борис, что ты такой еще юноша.

– Правда? – уже серьезно, с надеждой спросил он.

– Правда, я не похож на старика?

– Какой ты старик?! – искренне улыбнулась она.

– Ты даже не юноша, ты просто мальчишка.

Наталья Алексеевна сразу же, с первого того вечера стала называть Бориса Павловича на «ты» и просто по имени. Он же продолжал говорить ей «вы». Потому, наверное, что, во-первых, боготворил ее, а при этом больше, конечно, подходит обращение «вы», а во-вторых, но в данном случае вряд ли это существенно, он вообще со всеми был на «вы», исключая разве жену, детей и двух приятелей, с которыми вместе начинал работать на заводе и которые объявлялись не чаще трех раз в пятилетку…