Текст книги "Букет красных роз"

Автор книги: Владислав Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Наташа

Воробья звали Наташа. Сам воробей, конечно, не догадывался об этом, и когда человек, лежавший ближе всех к подоконнику, на котором были рассыпаны хлебные крошки, тихо говорил: «Вот и Наташа прилетела», он никак не мог принять такого обращения на свой счет, хотя бы потому, что был мужского пола. Но Тихомиров, а это его койка размещалась у окна, никогда не мог отличить самку воробья от самца, сколько ни пыталась в далеком-далеком детстве мама показать ему их какие-то особые приметы.

Тихомиров находился здесь уже третью неделю. Диагноз ему поставили – «обширный инфаркт», однако, когда он на другой день, придя в себя, спросил, что у него, врач – сухопарая седая женщина в золотых очках – опустила определение «обширный». Но все равно инфаркт был уже вторым, а больному еще не исполнилось и тридцати восьми, и поэтому лезли ему в голову разные невеселые мысли.

Их в палате было трое, и все сердечники. Койку у двери занимал толстяк, тоже с инфарктом и тоже лежачий, а посередине располагался ходячий пенсионер-гипертоник Иван Александрович. Это он и насыпал хлебные крошки на подоконник.

Дни стояли жаркие, солнечные, и балконная дверь была открыта до позднего вечера, Можно было так оставлять ее и на ночь, но сестра Таня строго отвечала на робкие просьбы: «Не хватало вам еще воспаления легких!»– и решительно закрывала балкон. Открывался он после завтрака санитаркой тетей Шурой, которая развозила еду. Тогда сразу и прилетали воробьи.

Сначала появлялся один. Он пикировал откуда-то сверху на балкон и там прыгал минуты две – чем он занимался на балконе, больные не видели. Потом воробей осторожно перескакивал в палату. Тихомиров старался в это время не шевелиться, но воробей каждый раз улетал, лишь только перескочив балконный порожек. Можно подумать, чего-то пугался. А на самом деле это просто был разведчик: он убеждался, что у «кормушки» спокойно, и летел звать всю стаю. Она находилась где-то совсем поблизости, потому что буквально через минуту слышалось веселое чириканье, и шесть-семь воробьев приземлялись на балкон. Потом они по очереди подскакивали к порожку и уже с него взлетали на подоконник.

Вели себя воробьи по-разному. Одни старались ухватить крошку побольше и тут же улетали. Другие, ежесекундно оглядываясь, клевали все подряд. Третьи обязательно норовили отнять кусок у товарища, хотя рядом лежали очень хорошие ничейные крошки. Наташа была, пожалуй, самой робкой. (Автору все-таки вслед за героем придется называть воробья женским именем и соответственно согласовывать окончания.) Так вот Наташа прилетала всегда последней и подбирала крошки с краю, такие мелкие, что на них, видно, никто и не зарился. В потасовки она не вступала и, если видела, что кто-то из товарищей скачет в ее сторону, тут же улетала, даже не пытаясь прихватить с собой облюбованный кусочек.

«Что ж ты такая трусиха, Наташа, – думал Тихомиров. – Ведь ты и ростом не меньше других и никак не хуже, чем они, – вон у тебя какой чудесный каштановый пушок на голове, и чирикаешь ты очень звонко. Откуда же у тебя этот комплекс неполноценности? Чего ты робеешь? Смело бери все, что сможешь взять, и то, что уже взяла, не отдавай без боя».

Но Наташа не слышала этих мыслей, потому что Тихомиров не решался произносить их вслух, боясь вспугнуть птиц. Они очень быстро приканчивали угощенье, и Иван Александрович добродушно ворчал: «Вот ненасытное племя! Два куска белого хлеба умяли за пять минут. Надо им на обед кашки, что ли, подсыпать».

Между завтраком и обедом воробьи наведывались несколько раз по одному, по двое, но, не обнаружив съестного, тут же улетали. Вот так в одиночку Наташа за те две недели, что наблюдал за птицами Тихомиров, прилетела только сегодня, и он очень расстроился, что на подоконнике не завалялось ни одной крошки.

– Погоди немного, Наташа, – шептал он, – вот разрешат мне вставать, и я приготовлю что-нибудь вкусненькое персонально для тебя. Я, знаешь, не только толковый инженер, но и замечательный повар. Ты только прилетай, Наташа!

Но Наташа, чирикнув что-то обиженное, не дослушала и улетела. Потом после обеда прилетела, но уже вместе со всей стаей, и снова была последней, и снова достались ей какие-то крохи рисовой каши, которую Иван Александрович сначала перекладывал с тарелок в газетку и рассыпал на подоконнике лишь после того, как тетя Шура собирала тарелки и, похвалив больных: «Правильно, мужчины, посуда любит чистоту», уходила. Если же кто-то не доедал не столь уж обильную больничную порцию, санитарка долго выговаривала ему: «Ведь в этом пюре здоровье твое, как же можно от него отказываться».

Увозя грязную посуду на тележке, тетя Шура остановилась в конце коридора у столика сестры и в который раз поинтересовалась:

– Ну, что, к тому крайнему из седьмой палаты приходил кто?

– К Тихомирову? – переспросила Таня. – Нет, не приходил.

– Жаль мужика, – вздохнула тетя Шура. – А ведь та, которая его привезла, мне в приемном покое сказали, очень симпатичная дамочка. И он тоже видный из себя. Чего ж она его не навещает?

– Кто их знает, – равнодушно ответила Таня. – Он разведенный, а она ему не жена. Значит, не обязана.

А инженер Тихомиров лежал, не шевелясь, на своей жесткой койке и смотрел, как на подоконнике, уже оставшись в одиночестве, воробей Наташа доклевывала случайно уцелевшую после ее прожорливых сотоварищей рисовую крупинку.

1977 г.

Любовь

Харитонов, как только приехал в санаторий, лишь закинул чемодан в палату и, не переодеваясь, сразу пошел выбирать маршруты для прогулок, которые намеревался делать ежедневно и не меньше трех часов. Когда проходил перед отпуском диспансеризацию, обнаружили у него в крови лишний сахар, и повторный анализ был плохим, так что врач осторожно намекнула на диабет, а причина болезни, не исключено, как раз в избыточных килограммах, которых набралось у Харитонова порядка двадцати, однако, впрочем, нервная руководящая работа тоже могла сказаться отрицательным образом.

И вот, шагая по расчищенной аллее, увидел он внизу, в ложбинке бегущих собак. Впереди, похрамывая, трусила довольно крупная, но худющая и какая-то вся несуразная коричневая сука – даже издали были видны ее длинные болтающиеся сосцы. За ней поспешали два кобелька. Один – светло-серый, лохматый, хвост загнут в кольцо – обнюхав спутницу, забегал сбоку и оттирал ее с дорожки в сугроб, надо понимать, таким образом заигрывая с нею. Второй – что называется, типичный дворняга без особых примет – явно не вышел росточком и вполне мог пройти под брюхом коричневой суки. Но коротышка был себе на уме. Как только, кудлатый сворачивал в сторону, освобождая тыл дамы, он тут же пристраивался к ней с весьма недвусмысленными намерениями.

Харитонов остановился, наблюдая за собаками, но сам в это время думал о другом: о том, что ему всего пятьдесят один, и вот на тебе, диабет, а с ним шутки плохи, нужны строгий режим и диета, только с этой чертовой работой исключается и то, и другое, а работу он не бросит, потому как какой дурак бросит такую работу, и вообще к другой он теперь уже не приспособлен. И тут его жалостливые мысли оборвал черный пес, который неожиданно выскочил откуда-то сверху, из сосняка, перемахнул аллею у самых ног Харитонова и в несколько прыжков достал бежавшую по ложбинке троицу. Он с ходу протаранил коротышку, который в этот момент занимал не очень устойчивое положение и поэтому отлетел метра на полтора. Пока коротышка, повизгивая, выкарабкивался из сугроба, черный пес вменился зубами в холку кудлатого и опрокинул его. Кудлатый на вид был помощнее противника, по почему-то не оказал никакого сопротивления и позорно покинул поле боя, присоединившись к своему малорослому товарищу. Убедившись, что поверженные соперники убираются восвояси, победитель обнюхал даму сердца – теперь Харитонову окончательно стало ясно: это из-за нее произошла стычка, – и побежал впереди, то и дело оглядываясь, как бы спрашивая: не быстро ли, не убавить ли шаг?

– Вот звери! – сказал мужчина в ватнике, подошедший сюда с минуту назад и так же, как Харитонов, молча наблюдавший за всем ходом сражения. – Одно слово, животные.

– На то они и собаки, – неопределенно заметил Харитонов.

Видя, что разговор поддержан, мужчина в ватнике оживился:

– Известно, собаки. Только от этого не легче. Главврач Лев Аркадьевич персонально наказал: тебе, говорит, Саша, поручается вести борьбу с бродячими животными. Это, значит, помимо моих прямых обязанностей: на мне, между прочим, кухня лежит, вся погрузка-выгрузка… Хорошо ему распоряжаться, а как, я спрашиваю, вести эту борьбу? Пострелять их – прав таких не имею. Для этого специальная служба в городе есть – пусть ее вызывают. Да и территория у нас не огорожена, а и был бы забор, собака всегда дыру отыщет. Вон той коричневой зафигачил я палкой, а она, хоть охромела, а все равно сюда бегает. Вот и борись с ними.

– Ну и пусть себе бегают, кому они мешают, – сказал Харитонов.

… К собакам до сих пор относился он равнодушно и никак не мог понять, когда знакомые, такие же, как и он, солидные, уважаемые люди, заводили разных той да эрдель-терьеров. Но вот, увидев сейчас этих бездомных цыган собачьего племени, вдруг проникся к ним жалостью, которая постепенно перешла на самого себя.

«Вот вы бегаете, – думал он, – грызетесь. И я бегаю, и я грызусь. А чего? Зачем? Орден чтоб получить? (В связи с пятидесятилетием Харитонова наградили „Знаком Почета“.) Так его с собой в гроб не возьмешь, А здоровья, вот оказывается, уже и нету»…

– Ну, это, кто как смотрит, – возвратил Харитонова к теме беседы работник пищеблока. – Некоторые, особенно дамочки, жалуются, что своим лаем собаки культурно отдыхать им мешают, а когда на глазах у всех занимаются сексом – по-нашему, догадываетесь, как это называется? – то страшно их конфузят. Они под ручку прогуливаются со знакомым отдыхающим, и тут, здрасьте-пожалуйста, такая натуральная картина.

Харитонов молчал. Ему как-то сразу не понравился этот навязчивый, явно опустившийся тип, щеголяющий интеллигентными словечками, услышанными, наверное, от курортников. И к тому же неприятно пахло от него дешевым крепленым вином. Саше, который действительно с утра уже слегка «принял», напротив хотелось поговорить, и он зашел с другого конца:

– А вы подледным ловом, случаем, не увлекаетесь?

– Да нет, не рыбак я, – нехотя ответил Харитонов.

– А то могу показать места, где клев с утра до вечера в любую погоду. Я ведь здешний. Вон на том берегу залива село, где раньше проживал. Летом туда только на лодке или в обход пятнадцать километров, а зимой по льду – полчаса всего ходу. Снасть, между прочим, могу рекомендовать свою. А полушубок и валенки вам в санатории обязаны выдать. Сейчас завхоз и его команда в них щеголяют, но, если поприжать, а то и ко Льву Аркадьевичу обратиться, выдадут, куда денутся.

– Спасибо, спасибо, да только в самом деле – я не рыбак, – с уже заметным раздражением сказал Харитонов, не зная, как избавиться от настырного труженика общепита. (Особенно злило его, что Саша распространял в морозном ядреном воздухе густейший алкогольный аромат, а вот ему, Харитонову, теперь ни-ни).

– Ну, ничего, – спокойно продолжил Саша, очевидно, не уловив оттенка неудовольствия в голосе собеседника, – значит, какой другой азарт имеете. – И неожиданно заключил. – Одолжите, товарищ отдыхающий, полтинник.

До Харитонова не сразу дошел смысл просьбы – столь резок был поворот в разговоре, но, уразумев, что от него требуется, он поспешно зашарил в карманах и нашел три двугривенных:

– Вот, пожалуйста.

– Да мне бы и полтинника хватило, чуть ли не с обидой протянул Саша. – Однако сорока копеек мало, а сдачи нет, так что беру все.

– Пожалуйста, пожалуйста, какой разговор! – успокоил его Харитонов.

Саше действительно достаточно было полтинника – именно столько стоил фужер портвейна в баре, который также входил в зону его обслуживания. Правда, допускался туда Саша исключительно с черного хода и не дальше подсобки. Буфетчица Тоня рисковала иметь неприятности от начальства, но портить отношения с Сашей не хотела, потому как мог он озлиться, и тогда самой бы пришлось ворочать тяжеленные ящики с бутылками. И потом. Тоня просто по-бабьи жалела Сашу. Говорят, считался он раньше у себя на селе знатным механизатором, в областной газете даже был запечатлен однажды, книжки любил читать, в вечернем техникуме учился, а вот сошел с круга. И совхоз его выгнал и жена. Кому ж такой алкоголик нужен! Правда, санитарка Поля, они с Сашей из одного села, объясняла, что запил-то Саша после того, как супружница хахаля на стороне завела, а сейчас она вроде как по четвертому разу замужем. Так ли, по-другому, только ведь пацанка у них есть, дело ли ребенку без отца. И Тоня, наливая очередной фужер для Саши, горестно вздыхала и, очевидно из сострадания, уменьшала дозу граммов на двадцать…

Вот при каких обстоятельствах познакомился Харитонов с черным псом, его нескладной подругой и малосимпатичным пьяницей Сашей. Потом целую неделю он не встречал никого из них, хотя прогулки, как и обещал себе, совершал регулярно и подолгу. Видно, Саша отвадил-таки собак от санатория, а сам, будучи исконно сельским жителем, предпочитал без крайней надобности не высовываться на мороз, а сидеть в тепле, хотя бы в той же Тониной подсобке. Поэтому, когда, завершая очередной послеобеденный моцион, Харитонов наткнулся на черного пса, он искренне подосадовал, что не прихватил ничего съестного, тогда как в первые дни, вставая из-за стола, обязательно завертывал в салфетку и клал в карман пару кусков колбасы или даже сосиску, надеясь приветить меньших наших братьев, но те все никак не попадались по дороге, и приходилось съедать припасы самому…

Остановившись метрах в пяти от человека, пес вопрошающе посмотрел на него.

– Честное слово, у меня ничего нет, – начал оправдываться тот, – я же не знал, что встречу тебя здесь.

Пес пренебрежительно махнул хвостом: на нет, мол, и суда нет, и стал деловито обнюхивать снег.

Что ни говори, а он был красив. Похож на овчарку, но чуть поменьше ее, и шерсть подлиннее – вся черная, только на груди белый треугольник да кругляшки бровей коричневые; пушистый хвост, заканчивающийся седой кисточкой, плавно опущен вниз, а это вроде бы свидетельствует о благородном происхождении. Харитонов совсем не разбирался в породах собак, но вот отложился в памяти когда-то услышанный разговор, что если задирает псина хвост трубой, значит, кто-то из ее предков согрешил на стороне.

Видя, что ему, кажется, нечего ждать от толстяка, пес собрался было уже бежать дальше, как вдруг услышал: «Эй, Джек!» Это имя ничего не говорило ему, но по интонации он понял, что обращаются к нему.

– Эй, Джек! – действительно закричал Харитонов, обнаружив в кармане пиджака кусок сахара. (В памятке для диабетиков, которую ему вручили в поликлинике, было написано, что больной обязательно должен иметь при себе что-нибудь сладкое на случай неожиданного приступа.) Почему он назвал пса Джеком, Харитонов не смог бы объяснить, просто надо было как-то его поманить, но не станешь же кричать: «Эй, собака!».

Черный пес обернулся. Толстяк протягивал ему руку, на ладони лежал маленький кусочек еды – это он сразу учуял. Пес сел. Нет, к человеку он не подойдет, мало ли что у того на уме. Так он и сидел минуты две, не в силах сдержать слюни, которые помимо его воли вызывал вид съестного. Первым все-таки не вытерпел толстяк, он положил белую еду на землю и отступил на несколько шагов назад. Тогда пес, глядя не на сахар, а на человека – вдруг здесь подвох какой? – подошел к угощению, стал его тщательно обнюхивать. Ему был знаком вкус сахара. Это, конечно, не мясо, которое он уже и забыл, когда ел в последний раз, и не хлеб даже, так баловство одно, но все-таки пища.

– Что же ты, Отелло этакий, – присев на корточки, ласково приговаривал Харитонов. – А, псина, слышишь? Что ж ты других собак обижаешь? Нехорошо быть таким ревнивцем…

Пес вдруг ощерился, зарычал, схватил сахар и, что есть духу, рванул назад по аллее.

– Красавице своей понес подарок, – услышал Харитонов над собой хрипловатый голос.

Харитонов смутился, ему было очень неловко, что его, взрослого дядю, довольно-таки тучного и как-никак занимающего определенный пост, застали разговаривающим с какой-то бродячей собакой.

Он встал и увидел того самого выпивоху грузчика.

– Как отдыхается? – для начала вежливо спросил Саша, который, кажется, снова не прочь был поговорить.

– Спасибо, не жалуюсь, – все еще злясь на себя за то, что ударился в сантименты, хмуро ответил Харитонов.

– Хорош, стервец! – протяжно вздохнул Саша, показывая в ту сторону, куда убежал черный пес. – Да только эта коричневая чума испортит его окончательно. Это я о той суке, из-за которой он тогда драку устроил. Он от нее ни на шаг. А я ведь было хотел его домой к себе взять. Так он, когда я ее, заразу, травмировал, чуть не загрыз меня, честное слово. Потому что любовь промеж ними. До сих пор не может простить. У-у, сволочи!

– Ну, зачем вы так? – деликатно пожурил Сашу Харитонов.

– Они все тут беспризорники, все пятеро, – продолжал Саша, не обратив внимания на этот интеллигентный упрек. – Где-то в поселке живут, а где, никто не знает. Ребятишки их, известно, подкармливают да из отдыхающих кто. Пушистого, кудлатого такого, вы его видели, пацаны Пушком зовут, маленького – Шариком, а суку эту уродистую кличут Розой, но я ее коричневой чумой величаю – со смыслом, понимаете. Есть еще Альфа, складная такая белая собачонка, она с ошейником и считается вроде, что хозяйка ее массажистка Лидка Селезнева, но какая из нее, к черту, хозяйка – и домой собаку не пускает и конуры никакой ей не сделала, так, взяла для баловства, а потом бросила. Так я, будь кобелем, за этой Альфой бы приударил, а они, паразиты, все к Розке льнут, к чуме коричневой. Прямо как у людей. Та, смотришь, доска – два соска, а мужиков одного за другим меняет, а эта – все при ней, а в девках засиделась. Тут Саша сплюнул и помрачнел сразу.

– Ну, а этого черного пса как зовут? – поинтересовался Харитонов.

– А никто не знает, – ответил Саша. – Он у нас только осенью объявился. Туристы здесь неподалеку жили, пять палаток, на «Жигулях» приехали – они, видать, его и оставили. Субчики, вроде нашей Лидки…

На этом Саша разговор оборвал и, не попрощавшись, зашагал к тому крылу санаторного корпуса, где размещался бар…

Последняя встреча с черным псом произошла у Харитонова в день отъезда. Мороз выдался под тридцать, да еще вьюжило, и он решил сократить утреннюю прогулку: просто обойти разок-другой санаторный корпус благо был тот немалых размеров. И вот, когда заворачивал к столовой, услышал лай. На площадке, где сгружали продукты и складывали пустые ящики, стоял грузовик, на дверце которого нарисован был синий крест и под ним полумесяцем выведено «Спецслужба». У сосновых посадок, отделенных от площадки снежной целиной, перечеркнутой собачьими следами, сидел черный пес и время от времени принимался лаять на машину.

«Вызвали-таки из города собачников», – с неожиданной грустью подумал Харитонов.

На крыльце дымили сигаретами трое. Еще издали узнал Харитонов Сашу по его неизменному ватнику, остальные двое, очевидно, работники этой самой спецслужбы, отличались внушительными и на редкость несуразными фигурами.

– Подходите, не стесняйтесь! – позвал Саша, заметив Харитонова. Однако в голосе его не было обычного энтузиазма, звучал он как-то вяло и равнодушно, хотя в воздухе явственно чувствовался запашок, вроде бы долженствовавший свидетельствовать, что Саша находится в боевой форме. – Вот, – он показал рукой на грузовик, – заканчиваем ликвидацию бродячих животных.

Задний борт у грузовика был откинут, и Харитонов увидел, что у кабины лежат завязанные мешки, заполненные каждый на одну треть, а то и меньше, каким-то бесформенным грузом. Не сразу дошло до него, что в мешках собаки – никто в них не шевелился, не рычал, не лаял.

– Усыпили, – счел нужным объяснить более внушительный собачник, прочитав недоумение на лице у подошедшего и принимая его, очевидно, за санаторное начальство.

Харитонов перевел взгляд на представителей спецслужбы: издали показались они ему неестественно массивными лишь потому, что облачены были в ватные брюки, добротные полушубки, поверх которых были надеты задубевшие от мороза длиннополые брезентовые плащи с поднятыми капюшонами. Правда, один и без этого громоздкого наряда выглядел бы весьма впечатляюще. Толстое круглое лицо его так и выпирало из солдатской ушанки, туго стянутой тесемками на щетинистом двойном подбородке. Густые брови, нависшие над маленькими заплывшими глазками, нос, размерами с огурец, выращенный на семена, и такого же бурого цвета, надутые щеки, красные от ветра и мороза, заставили Харитонова с невольным изумлением подумать: «Ну и мордоворот!» Его напарник оказался совсем мальчишкой тщедушным и прыщавым.

– Не смогли мы словить этого кобелька, – как бы оправдываясь перед Харитоновым, сказал старший, кивнув в сторону черного пса. – Хитер больно. Те сразу на мясо набросились, а этот беду почуял, как ни приманивали, не подошел… Послушай, – повернулся он к Саше, – а может, вы, того… сами его ликвидируете? Я вот порошок оставлю, – он полез в карман брюк, вытащил небольшой белый пакет, – мясо им посыплете – у вас, смотрю, оно водится – ни запаха, ни вкуса, а когда уснет, тогда и…

Саша не дал Мордовороту договорить и, оттолкнув протянутую с пакетом руку, зло крикнул:

– Нет, уж сами морите, на то вы и живодерная служба!

– Чего это ты? – Мордоворот, никак не ожидая столь резкой перемены в Сашином настроении, видно отношения у них установились добрые, обиделся, засопел. – Не желаете, как хотите, только в другой раз не просите. Мы и сейчас-то в такую даль приехали, потому что ваш главврач лично к нашему начальнику обратился, чтоб в порядке исключения, значит. Ну, а раз так… – Он не докончил фразу и повернулся к напарнику. – Что, Андрюха, поехали? А то как бы к обеду не опоздать.

Харитонов поймал себя на том, что несказанно обрадовался, выслушав эту тираду. Значит, собачники уезжают, а черный пес, судьба которого, оказывается, для него совсем не безразлична, остается на воле. И довольный, что все заканчивается благополучно, решил сгладить Сашину грубость, сказать что-нибудь примиряющее, выказать даже интерес к профессии собачников, она, мол, тоже необходимая:

– Так вы, товарищи, следовательно, не убиваете собак?

– Когда как, но в общем это нам не с руки, – охотно откликнулся Мордоворот. – Живых-то мы в институты сдаем – соответственно, значит, надбавка полагается.

– А институтам они зачем? – удивленно спросил Харитонов, забыв и про академика Павлова и про Лайку с Белкой и Стрелкой.

Не для прогулок, известно, – пошутил Мордоворот (Андрюха так и поперхнулся от смеха) и потом уже серьезно разъяснил. – Лекарства на них разные испытывают, пока не подохнут, пересадки сердца там или почек делают, а то и пятую ногу к туловищу пришьют, сам на фотографии видел, – для баловства, наверное.

– Это называется эксперимент, – не удержался показать свою ученость Саша. – По-нашему: опыт.

Мордоворот принял Сашину реплику за знак примирения и, будто только что не произошло между ними никакого недоразумения, обратился к работнику пищеблока:

– А где тут у вас склад оборудования, начальство просило ящики какие-то захватить.

– Да вон за поворотом метров тридцать, – тоже смягчившись, сказал Саша. – Мимо не проедете.

– Тридцать метров всего? – переспросил Мордоворот. – Ну, мы тогда, Андрюха, борт закрывать не будем. Чай, не убегут?

– Ну, вы даете, Михал Андреич! – восхищенно гоготнул Андрюха. – Как же они в мешках побегут? Это ж аттракцион получится!

– Бывайте, значит, – простился Мордоворот и не спеша направился к машине.

Заурчал мотор, и грузовик медленно покатился по обледенелому асфальту, лишь кое-где для блезиру посыпанному песочком. Как только заработал мотор, черный пес, который до этого лишь время от времени подавал голос, залился истошным, злым лаем. Так, не переставая лаять, в несколько прыжков перемахнул он снежную поляну и мимо Харитонова и Саши рванул за грузовиком.

Перед поворотом на дороге был, видно, ухаб, потому что машина сбавила и без того медленный ход и круто завалилась на правый бок, так что мешки сдвинулись к борту. Харитонову даже послышалось, что оттуда, из грузовика донесся тихий собачий визг.

И в этот самый момент черный пес, который уже бежал вплотную за машиной, прыгнул в кузов. Это был мощный, красивый прыжок. «Конечно же, его дрессировали», – невольно отметил Харитонов.

– Стой! – заорал Саша. – Стой, живодерная команда! – И, размахивая руками, побежал к машине. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Харитонов устремился за ним.

Грузовик остановился. Из кабины высунулся Мордоворот и недовольно спросил:

– Ну, чего там?

– Запрыгнул, – задыхаясь от быстрого бега, кричал Саша, – пес к вам запрыгнул!

Мордоворот встал на подножку, заглянул в кузов. Подбежавшие Саша и Харитонов увидели, что черный пес обнюхивает самый большой мешок и тихо скулит. Потом он поднял морду и посмотрел на людей.

– Ишь ты! – крякнул Мордоворот. – Видно, и впрямь промеж ними любовь. Ведь как умоляет, чтоб отпустил подружку.

Харитонов понял, что Саша уже рассказал собачникам историю этой любви.

– А, может, действительно, их отпустить? – предложил он робко. Мордоворот взглянул на Харитонова, словно увидел его впервые, и спросил с сомнением:

– А вы кем здесь будете, товарищ?

– Да никем, – замялся Харитонов. – Просто отдыхающий.

– Что ж, гражданин хороший, могу и отпустить, – не без ехидства сказал Мордоворот. – Если вы их лично на воспитание возьмете. Гоните десятку – и вся недолга.

– Куда ж я возьму? Я приезжий, – совсем уж стушевался Харитонов.

– А тогда и нечего говорить, – закончил разговор Мордоворот и, несмотря на свою громоздкость, довольно резво вскарабкался на грузовик.

Черный пес не сделал даже попытки убежать. Он только поскуливал и умоляюще смотрел в глаза Мордовороту. Тот снял рукавицу, быстро схватил пса за холку и, очевидно, нажал на какой-то известный ему нерв, потому что пес повис в его руке, как большая тряпичная игрушка.

Прыщавый напарник тоже залез в кузов и спросил:

– Помочь, Михал Андреич?

– Так любовь, значит, промеж ними? – ухмыльнулся Мордоворот. – Пусть тогда напоследок вдвоем побудут. Развязывай, Андрюха! – И он пододвинул ногой мешок, который обнюхивал черный пес.

– Ну, вы и придумаете, Михал Андреич! – восхищенно крутанул головой Андрюха.

… Ветер дул прямо в лицо, слезил глаза, и чтоб заслониться от него, Харитонов поднял воротник, нагнул голову. Когда же выпрямился, собачники уже соскакивали с грузовика.

Теперь, значит, полный порядок! – удовлетворенно сказал Мордоворот, обращаясь к Саше.

Тот молчал.

– Ну, извиняй, чего не так! – развел руками Мордоворот и полез в кабину.

… Давно уже скрылся за поворотом грузовик, а Харитонов с Сашей все стояли посреди дороги.

Потом Саша сплюнул, крепко выругался и попросил у отдыхающего рубль.

1977 г.