Текст книги "Рыжее знамя упрямства (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Он же, по-моему, учился на философском… – Каховский снял очки и протирал их концом заграничного галстука. Смотрел исподлобья.

– Учился, – кивнул Кинтель. – Не то что я, лодырь… Он учился и получил диплом, хотя и поволынил с этим делом, потому как брал после третьего курса академический отпуск. По причине неудачных сердечных дел и увлечения посторонними науками… И все же поступил в аспирантуру… А в ту пору начались в нашем знаменитом университете имени Вэ Гэ Белинского всякие заварухи. Против каких-то там предвыборных фокусов, за повышение стипендий, за всякие студенческие права и за что-то еще… А Санечка, он же всегда за всемирную справедливость. Ему бы заниматься разработкой философских тем под сводами аспирантуры, а он – в первых рядах студенческой демонстрации. А костоломы со щитами и палками – на них… Оказался Саня в милиции, объявлен был одним из главарей. Дальше – бумага в университет. Начальство ему ультиматум: пиши покаянное заявление и называй настоящих зачинщиков, или катись… Саня сказал, чтобы катились сами в одно место, хлопнул дверью. Его из аспирантуры коленом под зад… И через две недели его сгреб, конечно, военкомат. Причем в рядовые, так как с военной кафедрой были у Санечки нестыковки, офицерского звания он не получил…

– Я в ту пору был на двухмесячной стажировке в Москве, ничего не знал, – с угрюмой виноватостью сказал Корнеич.

– Ага. А я в больнице, в состоянии вареного червя, – продолжал Кинтель. – Если бы Санин отец работал все еще в университете, может быть, всё бы спустили на тормозах. Но он тогда уже преподавал историю в школе…

– Да, я слышал, что у Александра Михайловича были неприятности, – отозвался Каховский. – Кажется, выступил против коллег-взяточников…

– Выступил… – с длинным вздохом выговорил Кинтель. Поморщился, потрогал затылок (давняя привычка). – Что папа, что сын – одна кровь… Папа оказался в школе, Саня в морфлоте. Причем, почему-то без всяких льгот, положенных людям с высшим образованием. Видать, кто-то специально варил эту кашу в отместку ему… Он, конечно, протестовал, писал рапорты, да толку-то…

– Что за сволочизм… – заметил каперанг Соломин.

– Ну да. А пока суть да дело, пока рапорты разбирали, попал Санечка в учебные казармы на острове Контрольном, на Дальнем Востоке. Ну и хлебнул там. Никакой морской романтики, только мордобой да объедки на обед… Вы уж простите, Дмитрий Олегович, но он так рассказывал…

– Чего прощать, дело известное, – глядя за окно, сказал Каперанг.

– …А однажды является туда какая-то комиссия. Начинают агитировать новобранцев податься из "корабельных кадров" в морскую пехоту. Видать, у морпехов был недобор. Мол, и служба – сплошные приключения, и боевое братство там… Выстроили шеренгу, спрашивают: есть добровольцы? Салазкин наш со многими другими – шаг вперед. Вербовщики эти сперва прошли мимо, даже не глянули. Потому как щуплый и лицо профессорского мальчика… Однако один офицер вдруг вернулся, присмотрелся и говорит: "И вот этого еще, с зелеными глазами"… Так Саня рассказывал… И говорил, что потом, в учебке морского спецназа было не в пример интереснее и легче. Ну, не в смысле нагрузки легче, а по настроению… А через полгода вдруг набирают группу из самых отличившихся и говорят: "Значит, вот что, ребята, поедете в Чечню…" Ребята" на это дело без восторга. Мол, как же так? Даже в прошлые времена раньше, чем после года службы, туда не посылали, а теперь вообще срочников не отправляют. "И, – говорят, – мы кто, омоновцы, что ли?" А начальство в ответ: "Ситуация там в одном месте особая, приходится делать исключение…" В общем, не поспоришь… Переодели ребят из черной формы в камуфляж, самолетом доставили в Грозный, оттуда на машине в какую-то заросшую местность – и сразу задача: по этой вот тропе пойдет группа боевиков, пленных не брать… Только никаких боевиков они не успели увидеть. Вдруг минометный обстрел, Саню шарахнуло так, что больше ничего и не помнил. Очнулся уже в плену…

– Господи Боже ты мой… – тихо сказала Татьяна. Она, слушала, стоя в дверях. Конечно, она все это знала раньше, но сейчас все равно страдала. И думала, наверно, не только о Сане, но и о Ромке.

– Три месяца провел в яме, – продолжал Кинтель. – Те, кто его там держал, думали сперва, что контрактник, они контрактников ненавидят пуще всех на свете… Потом поняли, что срочник, из ямы вытащили. Еще три месяца вкалывал он, как раб, у какого-то хозяина. Конечно, пытался бежать, не получилось… Потом какая-то масштабная зачистка там, освободили. Он еле живой был, сразу в госпиталь. Сперва в местный, потом сюда, поближе к дому… И больше никакой, конечно, армии… На той неделе пошел опять в университет, качать права, заполнил так называемый протестный лист, а в ректорате говорят: "Александр Александрович, зачем эти формальности? Мы зачислим вас обратно в аспирантуру просто по заявлению…

– Странный либерализм, – хмыкнул Корнеич.

– Ничего не странный, – с удовольствием объяснил Кинтель. – Оказалось, там заместитель ректора по всем этим вопросам теперь Сергеевна Мотовилина. Анечка Вырви-Зуб из экипажа "Тремолино" середины восьмидесятых. Мы с Салазкиным ее во флотилии уже не застали, она раньше нас там была, но потом как-то заходила к Корнеичу, заметила там мальчика с зелеными глазами и запомнила. И узнала сейчас… Саня быстренько уяснил ситуацию, еще больше набрался нахальства и говорит: "А в этом случае нельзя ли мне помимо всего прочего подать заявление на заочное отделение математического факультета? С учетом уже сданных дисциплин. А остальное я сдам дополнительно…" Оказалось, что можно и это…

– Елки-палки! – изумился Корнеич. – Сегодня день сенсаций. Понятия не имел, что Анютка в ректорате. А Санька… чего его понесло на математику?

– Непонятно, чего его понесло на философию! – живо заспорил Кинтель. – Я ему сразу говорил: "Зачем тебе это надо?" А он: "Философия – мать всех наук, математика же одна из многих…" А он же в этой "одной из многих" в девятом-десятом классе по уши увяз. Да и в студенческие годы. Вон сколько тогда контачил с Александром Петровичем, с Медведевым… А потом, в госпитале, когда я к нему приезжал, он рассказал… Говорит, когда в яме сидел, только тем и спасался, что делал в уме всякие построения. И развивал идеи… Ну, из тех математических хитростей, которые они с Медведевым обсуждали раньше… И как бы вернулся к корням. Вернее, "к истокам", сказал он…

– Тут вообще много странного, – как-то неохотно заметил Корнеич. – Непонятно даже то, что Саша Медведев, инженер-электронщик, забросил вдруг свое дело и ударился в чистую математику, переучиваться пришлось. Уж лучше бы не делал этого…

Помолчали. Так молчали всегда, если вспоминали братьев Медведевых. Генка Кузнечик, друг Каховского, погиб в Афгане. Старший брат его, математик Александр Медведев, умер два года назад в Мексике…

– Нет, не зря он пошел в математику, – глуховато сказал Каховский. – Много он вытерпел, но много и успел. Знаю по себе…

– Он много успел еще раньше, – строго напомнил каперанг Соломин. – Когда после Олега тянул на себе "Эспаду". Больше десяти лет…

Помолчали опять.

– Поставить бутылку сухого? – понятливо спросила от двери Татьяна. – Или будете водку пить?

– Гм… – дипломатично откликнулся Каперанг.

– Я тут привез одну бутылочку. Ахнете, ребята, – оживился Каховский. Дотянулся до подоконника, снял с него роскошный кейс, вынул засверкавший хрусталем сосуд. На этикетке серебрилось название "Балтийский ветер". Под названием распускал пузатые паруса и струил длинные вымпела фрегат петровской эпохи.

Татьяна только вздохнула у двери.

– Не охала бы ты, голубушка, а садилась бы с нами, – осторожно сказал Корнеич. – И стабилизировала бы состояние нервной системы, как любит говорить почтенная Аида.

– Стабилизируйте сами, у меня куча дел. Сейчас дам рюмки и пойду гладить белье… Даня, а ты…

– Я помню… – быстро сказал Корнеич.

3

Каперанг завладел «Балтийским ветром» и начал разливать по рюмкам.

– Мне половинку, – неловко попросил Кинтель. – Головушку берегу…

– А мне пока вовсе не надо, – виновато сказал Корнеич.

– Чего так, Даня? – удивился Каховский. – В прошлый раз ты вроде бы…

– Ну… так… – Корнеич посмотрел на дверь. – Обстоятельства… Я позже, когда вернется Ромка…

Все молчали вопросительно, и Корнеич нехотя объяснил:

– Этот обормот отправился с друзьями на концерт группы "Сигизмунд Кара", во Дворец спорта. И Татьяна заранее не в себе: не случилось бы чего. На таких сборищах это и правда случается, фанаты там всякие и тому подобное… Ну и… если что, придется, может быть, куда-то бежать, вытягивать за уши. При этом лучше не дышать спиртным в сторону представителей власти, сам станешь виноватым… Так рассуждает Ромочкина мама. Опыт показывает, что есть в ее доводах некая истина…

– Даня, ты и сам, по-моему, малость нервничаешь, – проницательно сказал Каховский.

– Пока нет. Буду после десяти, если этот… дирижаблестроитель не вернется вовремя.

Каперанг с грустью поставил бутылку.

– Долго не пробовать тебе балтийской "аква-виты"…

– Буду пока "Аква минерале". А вы давайте.

Они чокнулись (Корнеич – пузырящейся водичкой).

– За встречу, господа флагманы…

Пожевали, одобрили Татьянин салат с кальмарами и селедку под майонезом. Корнеич повернул бутылку этикеткой к себе.

– Не бойся, оставим, – улыбнулся Каховский.

– Не боюсь… Ты эту штуку вез из Петербурга?

– Оттуда, с берегов туманной Балтики…

– Сережа, а как тебя вообще занесло на эти берега? – спросил Каперанг, цепляя вилкой новую дозу салата. – Казалось, на всю жизнь окопался в Херсонесе.

– Ну, дорогие мои… когда-то мне тоже казалось. А потом стало ясно, что одним Херсонесом жив не будешь. Выявилась одна тема, которая… ну не надо, а то я заведу пластинку… Кроме того, ряд сопутствующих обстоятельств. Заграница там теперь… Да и осточертела грызня с одним старым оппонентом, который приходится мне дальним родственником и которого я звал в детстве дядей Витей. Тоже археолог… и большая сволочь, между нами говоря. Это я понял еще в свои двенадцать лет…

Каперанг и Корнеич покивали: мол, помним эту историю. Кинтель молча жевал салат, спрашивать считал невежливым. Корнеич (чтобы не думали, будто волнуется за Ромку), весело подцепил Каховского:

– Ну да, профессор, у тебя теперь другие масштабы. Вавилон и Теночтитлан, тибетские и египетские пирамиды…

– И крымские, кстати. Загадка из загадок… Но не в пирамидах дело…

– А в чем? – не удержался Кинтель.

– Ну… вы сами потянули меня за язык… – Каховский зашевелил плечами, сбросил пиджак, накинул на спинку стула. И… словно помолодел. Заблестел очками. – Если говорить кратко, дело в календарях. В тех, что находят при разных раскопках, в разных местах матушки-планеты. Казалось бы, вовсе они разные. Что общего у календаря на стене Софийского собора и знаменитого календаря ацтеков? Первый – вроде тюремной азбуки-бестужевки, второй – этакое громадное каменное колесо с массой хитрых изображений… Или, скажем, круги на пшеничных полях. Очень похоже, что это тоже календари, спроецированные из космоса…

– Общего, наверно, много, – заметил Каперанг, снова звякая горлышком о рюмки. – Все они помогают разобраться со временем…

– Не только это, – мотнул головой Каховский. – Кстати, летоисчисления в разных цивилизациях были очень даже несхожие, а закономерности в календарях общие. Так и прут… Дело в том, что календари несут информацию. Крайне богатую и разнообразную, когда начинаешь расшифровывать…

– Была недавно статья в "Комсомолке"… – опять вмешался Кинтель.

– Совершенно верно, была! Очень интересная, с массой любопытных выводов. Я с ней почти согласен. Только… автор излагаемых там гипотез считает, что эту информацию вложили в календари некие инопланетяне. Для будущих жителей Земли… Возможно. В каких-то частностях… Но в общем и целом открываются такие вещи, что инопланетяне, если бы эти вещи обнаружили, так же, как и мы, зачесали бы в затылках…

– При наличии оных, – вставил Каперанг.

– Даже без наличия зачесали бы! – запальчиво возразил Каховский. Он все больше напоминал студента на диспуте о смысле жизни. – Потому что… Ну, ребята, мне трудно объяснить. Речь идет о причинно-следственных связях космического масштаба. О закономерностях, которую проявляет некая сила… Археологи это стали понимать раньше других. Например, когда открыли обсерватории Аркаима… А календари – это как иллюстрации таких вот законов… Я дубина в математике, ничего не могу объяснить, но, когда мне объяснял это Саша Медведев, я кое-что улавливал…

– Так вы этими занимались вместе чуть не целый год? В девяносто восьмом, – нервно сказал Корнеич. – Когда он то и дело мотался к тебе в Питер!

– Ну, разумеется… Но меня-то всепланетная система календарей интересовала в первую очередь в историко-философском плане. Об этом я и написал потом свою "Правду о потерянном времени"… А Саша вдруг начал рыть эти проблемы со своей стороны. Уже "чисто математической лопатой". И скоро ахнул. Оказалось, все открытия с календарями укладывались в обоснование его собственной теории хронополя. В этой теории, как я слегка уразумел, сошлись и астро-физика, и просто физика, и квантовые премудрости, и чистая математика, причем весьма нетрадиционная… и философия… и, видимо, стала возникать какая-то уже новая наука. Судя по всему, она готова была нащупать множество решений в разных земных областях…

– И это вдруг кому-то очень не понравилось, – скучным голосом вставил Корнеич.

– Да почему? – удивился Каперанг. – Вроде бы чисто академические проблемы. Научная абстракция…

– Ха, – сказал Корнеич.

Каперанг отодвинул рюмку и спросил:

– Ты думаешь, поэтому в него и стреляли?

Тетрадь профессора Медведева

1

В профессора Медведева стреляли три года назад, у подъезда его дома, ранним февральским вечером. Когда он отпирал электронный замок.

То ли киллеры были без большого опыта, то ли заказчики не сказал им о профессоре всего, что следовало, но стрелки, видимо, думали, что он размазня-интеллигент. А профессор Медведев, заслышав мотор, спиной почуял – "не та машина". И сразу качнулся влево. Пуля ударила в железо над правым плечом. Вторая попала в кейс, где лежала тяжелая монография профессора Г.Адамса "Спирали бытия". Это когда уже Медведев – после мгновенного разворота – был в броске и прикрывал кейсом голову. Третий выстрел хлестнул вообще неизвестно куда. Медведев бросил кейс, двумя руками перехватил торчавший из-за опущенного стекла пистолет. Послышался хруст и вопль. Тяжелый "макаров" оказался у Медведева в руках. Машина взвыла, дернулась, помчалась вдоль дома. Медведев дважды ударил из пистолета ей вслед. Потом увидел съеженную старушку с детской коляской, вскинул ствол и третий раз, уже машинально, выстрелил вверх…

В милицию он позвонил прямо от подъезда, с мобильника. Прежде, чем отдать пистолет, Медведев при свете телефонного дисплея рассмотрел и хорошенько запомнил его номер…

В милиции чем-то недовольный пожилой капитан дотошно расспрашивал, не является ли пистолет собственностью его, профессора Медведева. Старательно сожалел, что он, профессор, не разглядел в сумерках номер машины. Пытался выяснить, нет ли у профессора врагов, которые могли бы заказать покушение из соображений личной неприязни. Александр Петрович начал закипать. Капитан перестал писать протокол и, глядя мимо профессора, сказал, что все это выглядит странно.

– Вы, в общем-то уже не молодой человек и самой мирной профессии, очень уж ловко обезоружили стрелявшего. Простите, но напоминает инсценировку… Как это?

Медведев посмотрел на лежавший у края стола пистолет.

– А вы, капитан, попробуйте выстрелить в меня. Можете боевыми. И я покажу как это… только за последствия не отвечаю. Имейте ввиду, что рука, перехватившая оружие, рефлекторно работает на ответный выстрел…

Похоже, что капитан обрадовался:

– Я не понимаю. Вы мне угрожаете, что ли? – Видимо, он был полный дурак. Или притворялся таковым.

– Я тоже не понимаю. Или понимаю. Кажется, вы тянете время, чтобы стрелявшие могли уехать как можно дальше, – выдал в ответ Медведев.

– Ну что вы, Александр Петрович, – добродушно сказал возникший в дверях подполковник. – Сразу же объявлен перехват, работают несколько бригад… Вы, конечно, сейчас взвинчены, это объяснимо. Мы отвезем вас домой, а потом, если будет надо, пригласим снова…

Милиция и в самом деле изображала активные телодвижения в деле поиска преступников. Прокурор города заявил, что взял дело под свой контроль. Но несмотря на это стрелявших все же нашли. Причем не тех двух бомжей, которых взяли почти сразу и которые на второй день пребывания в СИЗО признались в содеянном (мы мол, похитили стоявшую на улице машину и решили ограбить кого-нибудь этакого – представительной внешности и с толстым портфелем). Преступников отыскали люди из афганского союза "Желтые пески", с которыми по старой памяти связался Корнеич. Они каким-то образом (каким, не знали ни Корнеич, ни Медведев) использовали в поисках номер пистолета и, как говорится, "вышли на след". Дальше – дело техники.

Милицейские следователи неохотно отпустили помятых бомжей и взялись за двоих "настоящих" – стрелка и водителя. Те тоже признались. Но, когда речь шла о заказчиках преступления, несли ахинею. Якобы те действовали инкогнито, мотивов не называли, ничего не объясняли. Мол, вы делаете "работу", получаете пачку баксов в условном месте – и разбегаетесь. Когда же один молодой и не в меру активный следователь начал что-то нащупывать, его перевели на другую работу. Потом "стрелок" неожиданно умер в камере от инсульта, а водитель вдруг заявил, что ни в чем не виноват и что его вынудили признаться с помощью "незаконных методов". С ним повозились еще немного и… отпустили.

Медведеву было некогда протестовать и настаивать на продолжении следствия. Начались крупные неприятности. Такие, что грозила даже "статья". И ни мало, ни много, а об "измене родине". Оказалось, что он, ученый-математик Медведев передал за границу сведения, которые носили секретный характер. А все дело в том, что Александр Петрович узнал о трудах профессора Энрике Гонсалеса, жившего в Чили и вступил с ним в переписку. Поделились идеями и наработками. Идеи Гонсалеса были интересны уже тем, что, как и у Медведева, опирались в какой-то степени на открытия археологов. Латиноамериканский профессор побывал даже в экспедиции на раскопках древнего города инков…

Александру Петровичу сказали, что он не имел права сообщать результаты своих исследований иностранным ученым, поскольку результаты эти могут быть использованы в оборонных целях. Профессор Медведев ответил, что в оборонных целях можно использовать даже цветоводство. Например для того, чтобы возлагать розы и гиацинты на дураков-генералов, умерших от излишнего усердия.

Профессору посоветовали не шутить так.

Александр Петрович возразил, что шутит не он, а те, кто предъявляют ему идиотские обвинения. Разве он продал за рубеж технологию для китайских спутников или засекреченную статистику по экологии? Его работы носят абсолютно абстрактный характер, это область отвлеченной математики и философии.

Беседовавшие с профессором люди сказали, что "знаем мы эту философию; сегодня она абстрактная, а завтра пятьсот мегатонн в одном портсигаре". И взяли с него под писку о невыезде. Вдобавок сообщили, что дело примет очень серьезный оборот, когда "соответствующие специалисты" окончательно разберутся в сущности ушедших в Чили расчетов и выкладок.

Профессор ответил, что прекрасно, если разберутся. Потому что сам он пока разобраться не может очень во многом. Так же, как его коллега Энрике Гонсалес. Может быть, вышеупомянутые специалисты помогут ему проникнуть в суть явления, условно названного "хроновектор икс в степени эн", а также…

Его перебили и пообещали, что разберутся во всем.

Отступились, не разобрались. Видимо, потому, что "соответствующих специалистов", способных полностью вникнуть в эти вопросы, пока еще просто-напросто не было на Земле.

Профессор Медведев написал про этот случай ехидную статью, хотя ему "настоятельно рекомендовали" проявить благоразумие и "не обострять ситуацию". Статью напечатала ершистая газета "Титулярный советникъ". Последний абзац статьи был таким:

"Если уж чем-то неугоден сделался недостреленный математик, можно было поступить испытанным способом: сунуть ему в портфель ржавый наган или полкило героина и привычно раскрутить уголовное дело. А строить обвинения на основе философских абстракций и нерешенных еще математических проблем – это вопиющее невежество и самонадеянность… Да, наука математика может многое. Может, например, рассчитать смещение земной оси или способы изменения планетных орбит. Но это лишь область теории. А жаль. Потому что иногда хочется не в теории, а на практике тряхнуть эти орбиты – чтобы в Солнечной системе поубавилось человеческой глупости".

После публикации редактор газеты был "отечески предупрежден" (о чем "Советникъ" тут же известил читателей). А профессору Медведеву целый год не давали визу для поездки в Мексику, где теперь обитал переехавший из Чили Энрике Гонсалес. Наконец дали. Александр Петрович обрадованно улетел в Москву, а оттуда в Мехико. Там через три месяца его нашли мертвым в гостиничном номере. Врачи сказали, что паралич сердца. Но было непонятно – отчего? Ни на сердце, ни на другие хвори он никогда не жаловался. Несмотря на возраст, был спортсмен – лыжник, велосипедист…

Через посольство переслали в Преображенский технический университет, где раньше работал Медведев, урну. Ее захоронили в могиле родителей Александра Петровича. Стоял солнечный апрельский день, проклевывались почки. Не было оркестра, никто не говорил речей. Ветераны "Эспады" стояли отдельной группой. Корнеич заметил бывшую жену Медведева, с которой тот был давно в разводе. Здесь же стояла его взрослая дочь – с таким выражением лица, словно опаздывала в косметический салон. Корнеич подошел.

– Перед отъездом Александр Петрович оставил у меня кое-какие книги и бумаги. Может быть, вам что-то нужно?

Бывшая жена покачала головой:

– Зачем? Что мы в этом понимаем…

2

– А в мае, перед Днем Победы, меня навестили два научных сотрудника, – сказал Корнеич, когда сидели вчетвером на кухне. – Молодые, аккуратные. Вежливые. Сказали, что доценты из Технического университета. Доцент Семенов и доцент Савченко. Я вам, по-моему, про это еще не говорил…

– Доценты в штатском… – вставил Кинтель.

– Очень интеллигентные… Говорят: "Даниил Корнеевич, до нас дошла информация, что перед отъездом Александр Петрович отдал вам на хранение кое-какие свои материалы…"

Я говорю: "Не на хранение, а в подарок".

"Конечно, конечно, – говорят. – Мы понимаем. Но это же такие специфические документы. Вам они совершенно неинтересны. А для нашей кафедры они…"

"Для кафедры?" – говорю.

"Да-да, именно… Особенно интересна черная толстая тетрадь с записями от руки…"

Думаю, и откуда только узнали про тетрадь? Видать, Саша не был очень скрытен среди своих коллег…

Не стал я упираться и рыпаться, говорю сразу:

"Да ради Бога! Вам нужен обязательно оригинал или можно дубликат?"

Они малость изменились в лице:

"А что, разве есть копия?"

"Конечно, – объясняю я. – И не одна. С хорошего ксерокса. А если поискать в Интернете, можно, по-моему, и там найти, на математических сайтах…"

Они обменялись такими взглядами… ну, будто спрашивают друг друга: "Ты не брал мой бумажник?" А потом ко мне. Укоризненно так:

"Напрасно вы это сделали, Даниил Корнеевич".

Я честно вытаращил глаза:

"Господи, да причем здесь я? Это он сам. Такие записи не хранят в одном экземпляре, это даже козе понятно… простите, конечно".

Повздыхали они, покивали, а потом все-таки:

"Ну, а тетрадочку-то разрешите? Мы разберемся, скопируем, а дальше можем и вернуть вам, если она дорога как память…"

"Очень, – говорю, – буду признателен".

– Не вернули, конечно? – спросил Каховский.

– Вернули! Недели через две пришли снова, доцент Семенов и доцент Савченко.

"Вот, – говорят, – пожалуйста… А скажите, не делился ли Александр Петрович с вами какими-то соображениями по поводу своих записей?"

Я захлопал глазами.

" Он, – говорю. – Со мной? Это все равно, что рассуждать с сельским ветеринаром о тонкостях древнеяпонской лингвистики".

"Ну да, ну конечно, у вас разные сферы… А все-таки, может быть, как-то между делом… Не объяснял ли он вам случайно, что значит этот символ?" – и показывают мне в записях значок. Что-то вроде колечка со спицами и петелькой сверху. И таких значков там, кстати, на странице немало…

Я, конечно, только руками развел. Понятия, мол, не имею.

"Похоже, – говорю, – на скрипичный ключ…"

Тут у одного, у Савченко, по-моему, вырвалось:

"Ключ-то ключ, да только от какой музыки…"

– Непрофессионально, – заметил Каперанг. – Даня, а может, они правда из университета? Ты не выяснял?

– А на фиг мне это? – горько сказал Корнеич. – Саню все равно не вернешь… И никогда никто не найдет тех гадов, которые добрались до него там, в Мехико…

– Ты что… думаешь, с ним, как с Троцким? Только работа почище? – угрюмо спросил Каперанг.

Корнеич с прежней горечью сказал:

– А ты веришь в паралич сердца?

Каперанг хотел налить в рюмки, но раздумал. Стал смотреть в окно. Еще светило солнце, но уже вечернее, желтоватое. На дворе перекликались ребятишки. В комнате двигала гладильную доску Татьяна, оттуда пахло свежим горячим бельем…

– Можно, я спрошу? – сказал Кинтель. – Это, конечно не для моего понимания, не для рядового программиста из нотариальной конторы…

– Да ладно тебе, – поморщился Корнеич.

– …Но все равно спрошу. Не доходит до меня: почему математика Медведева кто-то боялся? Ведь не физик-ядерщик, не супер-оружейник. Что там? Цифры да календарики… Простите, Сергей Евг… ой, Владимирович.

– Не просто цифры, дорогой мой, – веско проговорил Каховский. – Видимо, дело в теории хронополя. Саша был близок к тем проблемам, которыми занимался известный ученый Козырев.

– Это который открыл вулканы на Луне? – оживился Каперанг.

Каховский чуть улыбнулся:

– Похоже, Дима, что ты читал не только уставы и литературу о субмаринах.

– Не только. Значит, тот? Ему единственному у нас в стране, кроме Гагарина, Международная академия астронавтики дала золотую медаль с алмазами. За его лунные открытия…

– Да. Но речь не о вулканах на Луне, а о том, что он усиленно изучал свойства времени. Как физического явления. И это всю его жизнь многим очень не нравилось… Ну, то, что в лагерях сидел, это понятно, тогда кто только не сидел. А за что в конце жизни уволили из обсерватории, не давали работать?.. Значит, не столь уж безобидная теория…

– Сережа, – вдруг тихо сказал Каперанг. – А ты… тоже будь осторожен. Раз каким-то боком к этому делу…

– А я осторожен, Дима, – так же серьезно отозвался Каховский.

Кинтель вдруг встревожился:

– Корнеич, а тетрадка-то теперь где? У тебя?

– У меня…

– Ты покажи Салазкину. Он знаешь как в нее вцепится… Может, даже разберется, что за скрипичный ключ…

Корнеич вдруг энергично замотал головой:

– Едва ли разберется… Доценты были недалеки от истины, когда интересовались: не говорил ли Саня про этот значок. Он говорил. Между делом, перелистывая тетрадь, вдруг сказал: "Знаешь, Даня, в этой штучке столько всего… Чтобы расшифровать, нужна еще одна такая же тетрадка…" Боюсь, что эту тетрадку у него как раз и украли вместе с портфелем.

Все смотрели непонимающе. Никто не знал про такую кражу.

– Когда уже были готовы документы для отъезда, у Саши на улице какие-то хулиганы… якобы хулиганы… вырвали кейс и убежали. Саня просто почернел от досады. В кейсе были паспорта, билеты… Ну, к счастью, все это через три дня подбросили в почтовый ящик. Саша ожил. "Все вернули, сволочи! Кроме денег, конечно. Да еще тетрадка пропала. Ключевая. Ладно, все равно никто в ней ничего не поймет…" Я говорю: "А как ты сам-то без нее, без ключевой?" Он засмеялся, похлопал по лбу: "У меня все здесь, как в компьютере. Надо будет, восстановлю в момент…" Кто теперь восстановит…

– А копий не было? – спросил Кинтель.

– С той тетрадки, видимо, не было – как-то виновато отозвался Корнеич. – По крайней мере, я не знаю…

Каперанг наконец наполнил рюмки (Кинтель опять попросил: "Мне чуть-чуть…").

– Давайте, ребята, не чокаясь. За братьев, за Сашу и за Кузнечика. Вот судьба у обоих… Одно утешение, что рядом лежат…

Каперанг задержал руку с рюмкой.

– Как… рядом? Кузнечик же… говорили, что там… в братской… Потому что ничего не осталось после взрыва…

Корнеич скривился, как при операции без наркоза.

– Ну да… Но потом его друзья… на том месте… собрали комки земли с запекшейся кровью, запаяли в снарядную гильзу, привезли сюда. Мать жива еще была… Зарыли гильзу там, где отец… А теперь там уже четверо… – Он опрокинул в себя рюмку с "Аква-минерале", медленно проследил, как пьют остальные. Каховский встретился с ним взглядом.

– Надо, ребята, съездить на кладбище, – сказал он.

– Надо… – кивнул Корнеич. – Я с осени не был…

– Давайте завтра! – быстро сказал Кинтель. – Мы с Салазкиным собирались с утра…

– Завтра я не могу, – поморщился Каперанг. – На базе гонки многоборцев. Эти недоросли обязательно что-нибудь намудрят, если нет начальства…

– Ну, тогда, Дмитрий Олегович, с вами можно еще раз, – неловко сказал Кинтель. – А с Салазкиным мы уже точно договорились… Я давно уже не был там… у Зинаиды и у братишки… Мама Надя тоже собиралась, да прихворнула…

Все понимающе молчали. Все знали горькую историю мальчика Дани Рафалова по прозвищу Кинтель.

Его мать погибла на пароходе "Адмирал Нахимов" в 1986 году. Данька жил после этого у отца, с мачехой Зинаидой и сводной сестренкой Региной. Регишка в нем души не чаяла, Зинаида тоже относилась по-доброму, а с отцом упрямый Кинтель не ладил. И в конце концов ушел жить к деду, отставному корабельному врачу. В ту пору он и подружился с пятиклассником Саней Денисовым, которого упорно звал Салазкиным…

Зинаида скоро умерла, и Кинтель вернулся к отцу, потому что оставшаяся без матери Регишка отчаянно хотела, чтобы рядом были и отец, и брат…

А Кинтеля мучила горькая загадка и надежда. Он встретил однажды на улице женщину, которая показалась ему похожей на мать. И звали ее так же – Надежда Яковлевна. Стало казаться тоскующему мальчишке, что это и правда его мама. Что, наверно, не погибла она, а просто не хочет встречаться с сыном, которого когда-то оставила из-за своей тяжкой пьяной жизни…

Кинтель, бывало, приходил к дому Надежды Яковлевны и смотрел на ее освещенное окно. А однажды поведал свою тайну другу Салазкину. Тот уговорил Даньку послать под Новый год Надежде Яковлевне открытку: "Мама, поздравляю…"