Текст книги "Рыжее знамя упрямства (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Время шло, восторги приутихли, многое сделалось привычным. И бои на фехтовальной дорожке, и корабельные заботы, и задания отрядного пресс-центра, и хлопоты во время съемок фильмов, и репетиции группы барабанщиков, куда Словко попал, отпраздновав свое восьмилетие… Однако в этой повседневности все равно жил праздник – сдержанный, не всегда заметный, но постоянный. Привычной, как собственная кожа, была отрядная форма, привычным, как дыхание – ритм отрядной жизни… А в конце весны, когда спускались на воду трепещущие от нетерпения "марктвены", привычность опять взрывалась вспышками первозданного праздника, стремительно расцветала синими и белыми цветами. Синева – простор взъерошенного ветром озера. Белизна – ожившие в потоках воздуха паруса… В такие минуты появлялись даже не дурашливые, а серьезные стихи.

 
Проснулись под майским зюйд-вестом леса
И блики над озером мечутся,
И снова трепещут мои паруса
Под ветром весеннего месяца.
Кто хочет, кто любит – пусть ходит пешком
Иль может в машине катиться.
У нас же натянут струной гика-шкот
И яхта рванулась, как птица…
 

Эти стихи Словко вспомнил теперь, когда выводил из сарайчика велосипед – свой легонький складной «Кондорито». «Рваться птицей» придется сейчас не под парусом, а нажимая на педали. Ну что ж… «Видишь, Жек, я делаю то, что надо…»

Уже заметно припекало солнце, наконец-то день будет по-настоящему теплым. У сарая расцветали репейники. В серых головках открылись бордовые сердцевинки, из них торчали черно-белые усики. На эти цветы-ежики садились пчелы, совали в них нетерпеливые хоботки…

"Привет", – сказал Словко репейникам. Он почему-то всегда радовался, когда они цвели.

От улицы Учителей, где жил Словко, до трамвайной линии и Савельевской улицы, что вели к водной станции, было не близко. Словко ехал вдоль рельсов минут двадцать. Наконец справа засинело озеро, мелькнули знакомые ворота с якорями, остались позади последние дома и начался Савельевский тракт.

Солнце светило ярко, небо синело празднично, педали вертелись легко. Словко поехал по накатанной велосипедной тропинке вдоль главной дороги. По асфальту было бы скорее, но машины со стремительным фырканьем то и дело проносились у обочины, ну их, этих лихачей. Особенно пижонов в разных там "вольво" и "тойотах". Шарахнут со спины и даже не остановятся… На тропинке тоже было хорошо. Если катить без большой спешки, до тридцать второго километра он доберется часа за полтора…

Словко никогда не уезжал на велике так далеко в одиночку, однако сейчас не испытывал никакого беспокойства. Дорога была знакомая, по ней не раз он с мамой и отцом ездил на машине в Елохово, к папиному другу Игнатову…

 
Справа – озерные плёсы,
Солнце по берегам.
Клевер шуршит по колесам,
Ветер свистит по ногам…
 

В строчках было много неточностей. Плесы и берега озера давно скрылись, за дачными изгородями, за кустами, за какими-то ангарами. И ветер – не сильный и теплый – не свистел, а обмахивал ноги пушистыми крыльями. Приносил запахи бензина, асфальта и луговых трав. Словко на ходу сдернул берет, засунул его под черный погончик с якорем и капитанскими лычками. Длинные волосы отмахнуло назад, галстук затрепетал у плеча… А то, что стишата неточные – подумаешь! Все равно они забудутся через несколько минут. Стоит ли помнить все рифмованные строчки, которые то и дело проскакивают в голове…

Настроение было замечательное. Конечно, едва ли он найдет колесико, но, по крайней мере, сможет честно смотреть на Рыжика: "Так получилось… Я даже ездил туда, но что поделаешь…" Время от времени слева, на другой стороне тракта, неторопливо пробегали назад столбы с синими табличками. Словко заметил по часам: один столб примерно через четыре минуты. Ну, как и рассчитал…

Еще столб… еще… еще…

 
Не такие уж дальние дали.
Ну, подумаешь, тридцать ка-мэ!
Если давишь, смеясь, на педали,
А не прешься по лесу во тьме…
 

Конечно, Рыжик «пёрся» не тридцать километров, но… все равно – что он там чувствовал, что думал в ночной чаще…

Столб с числом "32" на левой стороне и "339" на правой был такой же, как все предыдущие. Он не помнил, что именно к нему вчера на рассвете выбрался из леса исцарапанный мальчишка в оранжевом рваном свитере. Вернее, не из леса, а с длинной и высоченной груды сухого валежника. Этот завал тянулся влево и вправо, теряясь в придорожном мелколесье… Столбу невдомек было, почему длинноногий светловолосый пацан в оранжевой рубашке прислонил к нему велосипед, постоял, меряя глазами щетинистую баррикаду и вдруг полез в переплетение шипастых стволов и колючих веток, обдирая икры и колени…

Словко понял сразу: можно сунуться в сушняк лишь слегка, для очистки совести, а можно лазить и калечиться в нем два часа – результат будет один. Нулевой… И все-таки..

Хрустящие сучья ломались под ним, в рот лезла паутина. Иногда в паутине вспыхивали крохотные блестки, и Словко радостно вздрагивал – чудилось на миг, что сверкнуло колесико. Но, конечно, не было колесика. Хотя Словко казалось даже, что он нашел путь, которым пробирался через валежник Рыжик – по множеству провалов и сломанных сучьев.

Нет, если бы даже подогнать бульдозеры и разгрести завалы – сколько шансов, что крошечный Рыжкин талисман вдруг отыщется среди хрустящих, раздавленных гусеницами груд?

Словко наконец выбрался спиной вперед из сушняка, сел в траву рядом с велосипедом, ладонями стер с ног кровяной бисер, обхватил колени. Глянул снизу на завал, снова представил тяжелый желтый бульдозер… И опять что-то сверкнуло белой искрой. Нить паутины?

Словко рванулся из травы. Метрах в двух от земли на суровой нитке висело среди сучьев крохотное оловянное колесико. Серебристое, натертое до блеска о худую Рыжкину грудь. Прямо на виду висело! Как Словко не заметил его раньше?

Он подпрыгнул, дернул нитку, отцепил. Покачал невесомое колесико на ладони. Зачем-то подышал на него, потер о рубашку. Удивился тому, что не очень удивляется случившемуся. Видимо, в глубине души он с самого начала верил: этодолжно произойти. Да, не было изумления, только теплая такая, ласковая радость. Словко аккуратно затолкал колесико в нагрудный карман под блестящей пуговкой. Повернулся, чтобы шагнуть к велосипеду.

Велосипед держали двое…

Им было лет по шестнадцать. Один – пухлощекий, белобрысый, в широченных бриджах и белой футболке навыпуск. Другой – тонкий, похожий на гимнаста в темном спортивном костюме, скуластый. Разные, а на лицах одинаковое выражение, которое можно передать одним коротким звуком: "Гы-ы…" Это и радость от неожиданной добычи, и удовольствие от предстоящего развлечения. Их собственный велосипед – один на двоих – валялся у края дороги.

– Ну, чё схватили… – сказал Словко, понимая, что все бесполезно

Толстощекий заулыбался и вправду сказал:

– Гы… – А еще: – Гляди, какой пионерчик. Я думал, они давно повывелись…

– Это скаут, – сказал скуластый очень серьезно. – Скауты, они все добрые. Мальчик разрешит нам покататься на его велике, да? А то мы всё на одном да на одном, я о багажник вся ж… измочалил.

– Не троньте, вам говорят! – крикнул Словко. И думал в это же время, что вариант один. Драться бессмысленно, заколбасят паразиты в один момент. Видно ведь, какиеони. Надо подождать, когда схватят велосипед и поедут, чтобы налицо был «состав преступления». Тогда сразу – сигнал Корнеичу: «Мэйдей…» Место происшествия, приметы угонщиков, пускай звонит в милицию. Звонить самому нет смысла, не станут там реагировать на крики мальчишки… А если эти гады пристанут сейчас, чтобы отлупить «скаута» перед угоном (а то и шею свернуть), тогда – кувырок назад и рывком на гребень сухого бурелома. Следом не полезут – себе дороже. (И при всех этих скачущих мыслях все же сидела в Словко радость: «А колечко-то я нашел…»)

– Отцепитесь от велика! – еще раз крикнул Словко и удивился, какой тонкий стал у него голос.

– Нехороший мальчик, – сказал скуластый. – Вас там неправильно воспитывают. Иди сюда, мы объясним, как разговаривать со старшими.

– Гы… – подтвердил его слова толстощекий.

И Словко… пошел. Только по пути поднял из травы метровую толстую палку – легкую, сухую. Потому что бежать прочь вот так, сразу, было тошнее тошного…

Страх, конечно был (ого какой!), но он не мешал четким мыслям, и внутри у Словко разматывался быстрой лентой отсчет: "Толстому – тычком вправо и назад, прямо в рожу. Потом перехват в шестую позицию и с маху "гимнасту" по рукам. Пока будут выть и ежиться, схватить велик – и на дорогу. Вдвоем на одном не догонят. Да если и один кинется, еще поглядим, кто быстрее…"

Кажется, они что-то поняли.

– Х-хы… – неуверенно выдохнул толстощекий и сделал шаг назад. Это плохо, теперь в один темп двоих не зацепить… Они оттолкнули Словкин велосипед и с двух сторон шагнули к "скауту" (тот, видать, спятил от страха). Теперь самое время было рвать в завал. Но… Словко сделал палкой веерный разворот. Он называется "закрытая роза", как в романе Гюго "Отверженные". "Если скуластому по коленям, а толстого выпадом ниже брюха…"

– Прямо Шаолинь, – заметил скуластый "гимнаст" и хотел перехватить палку. Словко сделал перевод, замахнулся. Толстощекий заржал. Это ржание как ножом обрезал визгливый вскрик тормозов. На обочине рывком встал синий (родной такой!) жигуленок. Длинный парень с пронзительно зелеными глазами толчком выбросил себя из-за передней дверцы. Из-за машины метнулся Кинтель…

В следующий миг скуластый уже подвывал, потому что парень с зелеными глазами умело выкрутил ему руку. Толстощекий корячился в клевере от подаренного Кинтелем пинка. Кинтель сказал:

– Словко, у тебя проблемы?

– Ве лик мой им понравился, – счастливо выговорил Словко. И опять удивился, что не изумляется чуду – второму за несколько минут. Будто так оно все было предназначено. По закону природы, в которой иногда просыпается справедливость…

– Чё, пошутить нельзя?! – взвыл скуластый, изгибаясь. Зеленоглазый направил его головой в куст шиповника. Рядом стояли уже Корнеич и… вот это да! Сам Сергей Евг… то есть Владимирович Каховский, которого Словко знал в основном по альбомным фото Корнеича, а "наяву" видел только раз, давным-давно.

"Угонщики" на четвереньках добрались до своего велосипеда, рванули на асфальт и с вихляньем, но быстро-быстро поехали от греха подальше. Все проводили их глазами и снова посмотрели на Словко.

"А ведь это Салазкин!" – узнал Словко зеленоглазого парня, друга Кинтеля, который года два-три назад часто бывал в отряде. Вообще-то его звали Саня Денисов, а Салазкиным сперва называл только Кинтель, но потом стали звать так многие.

А Салазкин узнал Словко:

– Не может быть! Это растрепанное существо с исцарапанными ходулями и капитанскими нашивками – барабанщик Словуцкий? Раньше ты был на несколько параметров мельче.

– Отставной барабанщик. Но все равно это я, – с удовольствием признался Словко.

– Поведай нам, отставной барабанщик, какая нелегкая занесла тебя в здешние края и втравила в дорожный конфликт? – задал закономерный вопрос Корнеич.

Словко не стал скрывать ничего. Он таял от ощущения счастливой безопасности, от радостных подарков судьбы. В двух словах рассказал про потерю Рыжика и про то, как решил покатить на поиски. "Надо же было что-то делать, раз обещал…"

– Логичное решение, – серьезно одобрил Каховский. – Одно грустно: шансы для находки микроскопически малы…

– Но ведь нашел же! – объявил Словко. И с тихим ликованьем похлопал себя по карману.

Те, кто видят фонарик

1

Решено было, что Словкин складной «Кондорито» свернут и уложат на крышу жигуленка, на багажник. А самого капитана Словуцкого «засунут» на заднее сиденье между Сергеем Владимировичем и Салазкиным и так доставят в город. Словко радостно согласился. Но сначала надо было обработать его «исцарапанные ходули». Кинтель сказал, что не хватит никакой аптечки, нужно «народное средство».

– У вас там осталась, по-моему, треть бутылки…

– Непедагогично… – заметил Каховский. Не поймешь, с подковыркой или всерьез.

– На сей раз обойдемся без педагогики, – сказал Корнеич. – Салазкин, достань…

Тот вытащил из машину бутылку "Аксаковской", она была в самом деле полной на треть.

– Сядь, – велел Корнеич. Словко сел в открытой двери машины, вытянул наружу ноги. Корнеич плеснул на ладони, решительно провел ими по Словкиной "ходуле". Капитан Словуцкий мужественно взвыл.

– Зато жив останешься, – пообещал Корнеич и ту же операцию проделал с другой ногой. Словко хотел взвыть снова, но вспомнил, как вчера терпел похожую (хотя и не водкой) "обработку" Рыжик, и сцепил зубы.

– Теперь грузись, – разрешил Корнеич. Оказалось, что Кинтель и Салазкин уже приторочили велосипед к багажнику. Словко забрался на заднее сиденье. Слева сел Салазкин, справа Каховский.

Поехали.

– Откройте все окна, а то дух, как в самой пропойной забегаловке. Гаишники остановят, вот будет им радость, сказал Кинтель.

– Ну, не от водителя же дух, – заметил Каховский.

– Вы, Сергей Владимирович, рассуждаете с академической логикой. Как и положено деятелю науки, – глядя из зеркальца, сказал Кинтель. – А у гаишников логика своя. Известно какая…

– Говорят, на Украине президент собирается разогнать свою ГАИ, – вспомнил Салазкин.

– До Украины далеко… – сказал Кинтель.

Пахнувший клевером воздух врывался в открытые окна, изгонял из машины "антигаишный" дух.

– А куда это вы катались с бутылочкой? Пикник на обочине? – осторожно пошутил капитан Словуцкий.

– Да уж такой пикник, – вздохнул Корнеич. – На Савельевское кладбище ездили. Помянуть родных и друзей…

– Медведевых? – с пониманием сказал Словко.

– Ну да. Сашу и Кузнечика… А у Дани там братишка и мачеха…

– А еще там журналист Иванов, – добавил Каховский. – Капитан Словуцкий про него, наверно, не слыхал…

– Как это не слыхал! – возмутился Словко. – Это который выручал вас, когда вы тридцать лет назад слиняли из пионерского лагеря! Из-за того, что там директор ваше личное письмо прочитал!

– Точнее, тридцать два года назад, – усмехнулся Каховский. – Неужели и правда эту историю не забыли?..

Корнеич слегка обиделся:

– Я же тебе, Серега, говорил! Это один из коренных мифов "Эспады"!

– Горжусь… – покивал Каховский. – Хотя и печалюсь. При поминании, как быстротекучи годы… Где те романтические времена?

– А сейчас такие же времена, – заступился за свою эпоху Словко. – Рыжик вчера вот так же…

– Да, наслышан, – тут же согласился Каховский. – Он, к тому же, и помладше, чем я тогда был, и дорога была не в пример труднее…

– Рыжик – уникальная личность, – сказал Корнеич. – Он с первых дней впаялся в отряд всей душой. Даже непонятно, как мать не сумела в нем это разглядеть…

– Корнеич, он просится ко мне в экипаж, – вспомнил Словко.

– Ну так о чем речь! Все равно очень скоро экипаже придется переформировывать. Мадмуазель Смугина сделала одну командирскую должность вакантной. А ты же знаешь – это как выдернуть костяшку в башне из домино: сразу все сыплется. Недавно составлял ведомость для гонок и увидел, что все экипажи надо перетасовывать. Заранее предвижу, какие вопли будут на совете… Стажеров придется делать полноправными рулевыми. Так что имей ввиду: с Нессоновыми тебе придется расстаться.

– Тогда я возьму Рыжика и Матвея Рязанцева. А еще останется Сережка Гольденбаум… Они с Рыжиком приятели…

– А ты с Рыжиком, видать, тоже? – вдруг спросил Кинтель и глянул из зеркальца с каким-то особым интересом ("Может, вспомнил, как они когда-то подружились с Салазкиным?" – мелькнуло у Словко).

– Н-не знаю… – почему-то смутился Словко. – Просто я однажды помог ему… в одном деле… А сегодня вот опять… Но вообще-то я не понимаю, почему он ко мне просится. Мне одно время казалось даже, что он на меня дуется…

– За что?! – удивился Корнеич.

– Да осенью было дело… Он полез в яхту без спасательного жилета, забыл надеть. А я замотанный тогда был, дежурил на пирсе. Ну и рявкнул, как директор школы, и оставил его на берегу на целый час… Он потом долго косился на меня, дня три…

– Бывает, – усмехнулся Корнеич. – В девяносто втором я тоже рявкнул на одного такого разгильдяя и не хотел брать в рейс на Шаман. На шлюпке. Экипаж еле уговорил меня сменить гнев на милость…

– Это было ужасно… – заворочался и смешно запыхтел слева от Словко Салазкин. – Я был такой ранимый ребенок. Мог заболеть от расстройства…

– И вообще все было бы не так, – вмешался Кинтель. – Если бы Салазкин не пошел тогда с нами, мы, скорее всего, не нашли бы бронзового мальчика…

– Вот и скажите мне спасибо, – сделал неожиданный вывод Корнеич.

– Спасибо! – разом отозвались Кинтель и Салазкин. И расхохотались.

Словко вспомнил:

– Игорь Нессонов сочиняет сценарий. И туда вставил бронзового мальчика с фонариком. Кто этот фонарик видит сквозь космос, тот… ну, в общем хороший человек.

Все почему-то замолчали. И Словко даже показалось, что каждый проверяет: видит ли он искрящийся свет? Не снаружи, а внутри себя. Возможно, так и было. Потому что Салазкин вдруг сказал:

– Я видел фонарик… там. Когда сидел в яме у Саида. Вспоминал… Я, кажется, не рассказывал…

2

Наверно, машина не хотела, чтобы Салазкин говорил о печальном. Вдруг завизжала, заюлила. Кинтель нажал на тормоза. Вылез, глянул на переднее колесо.

– Ну, ясно. Теперь вот уж точно пикник на обочине. Господ пассажиров просим посидеть на травке, буду ставить запаску…

– Помочь? – с готовностью спросил Салазкин.

Кинтель сказал, что лучшая помощь: не путаться под ногами и руками. Салазкин сделал вид, что уж-жасно обиделся и с надутым видом сел под густой березой. Остальные устроились на травке неподалеку.

Словко терпел с полминуты, а потом не удержался:

– Саня, а вы… а ты… как там в яме? Что было с фонариком? – Он поймал неодобрительный взгляд Корнеича, но было уже поздно. Салазкин же отозвался сразу, без неохоты:

– Ну, я уже говорил кое о чем Кинтелю. Когда он меня в госпитале навещал… Было так. Сгребли меня, значит, когда был без сознания, и очнулся я в темноте. Рука перевязанная, не сильно пораненная, лоб тоже… Где я, у кого, совершенно не понять… Раз в день воду дают и кашу вонючую. Иногда с хлебом, иногда так… Ведерко спускают на веревке. Так сказать, "биотуалет"…В яму через щель иногда проблески пробивались, а чаще была сплошная тьма. Вот в этой тьме я… ну, в общем зажигал тот фонарик. Заставлял себя видеть…

– Неужели три месяца в темноте? – глухо спросил Корнеич.

– Изредка вытаскивали на двор. Чтобы проморгался, бороду сбрил. "Раз не мусульманин, зачем тебе борода". Дом там был богатый, кирпичный. Хозяина звали Саид. Красивый такой мужик, на индуса похожий. Лет сорока. По-русски говорил, прямо как москвич. Любил иногда пообещать: "Посидишь немного, а потом все равно голову долой. Ты контрактник, контрактникам один конец". Я говорю: "Да не контрактник я. Срочник, из морпехов…" – "Не ври, – говорит. – По ухваткам видно, что контрактник". А какие у меня ухватки, если еле ногами-руками шевелю…

Ну, как-то все же он понял месяца через три, что я срочник, по призыву. К таким они малость помягче относятся. Мол, подневольные люди… Перевел меня на жительство в сарай, стал давать работу по дому, кормить по-человечески. Только сразу предупредил: вздумаешь бежать – кранты. А куда бежать? Дороги не знаю, дохлый совсем, русских кругом не слыхать. Да и зима уже, а теплой одежды нет. Вот и существовал. Приглядывался, надеялся все же… Ни хозяйка, ни дочки хозяйские ко мне близко не подходили, а Саид иногда в беседы вступал: "Зачем к нам пришел, стрелять начал? Мы тебе чего плохого сделали?" Ну, я прямо как Гринёв перед Пугачевым. Говорю: "Ты же умный человек. Неужели не понимаешь: я присягу давал…" – "А что, – спрашивает, – если присяга, то можно в детей стрелять, в женщин стрелять, в мирных людей стрелять?" – "Это где, – говорю, – я в мирных людей стрелял? Ты видел? Я вообще выстрелить ни разу не успел…" – "Ну да, – спорит он. – А если бы успел, стрелял бы, как Пульман…" – "Какой еще, – говорю я, – Пульман? Пульманы, это товарные вагоны, чтобы зеков возить, они не стреляют…"

Ну, он и рассказал. Был такой армейский капитан по фамилии Пульман. Год назад послали его с группой в пять человек ловить какого-то полевого командира. Сели они у дороги, по ней машина проехала, грузовичок-пикап. Они, видать, остановить не сумели или прозевали и давай палить вслед. Одного мужчину сразу кончили, двоих ранили. Те, кто живой остался, руки подняли: "Мы мирные, мы не боевики, вот документы…" Оказалось, были там, кроме хозяина машины, директор и завуч местной школы, беременная женщина, ее племянник – парнишка лет шестнадцати и старик-пенсионер… Пульман и его люди документы проверили, видят: промашка вышла. "Ну, ладно говорят, издержки военного времени, ошибочка. Забирайте убитого и катите в свой поселок…" Но на всякий случай доложили по рации о случившемся майору, который сидел на командном пункте. А тот: "Вы что, с катушек съехали, да? Всех расстрелять, машину сжечь!" Потому что, вроде бы, есть у спецназа такая установка: свидетелей не оставлять…

Ну, Пульман и его братва надели на стволы глушители и в оставшихся четверых… Да, видать, опыта не хватило, парнишка рванул в заросли. По нему вслед… А потом в погоню – раз велено не оставлять никого. Нашли уже мертвого, ему пуля перебила артерию на бедре… Свалили всех в машину, подожгли… Да, опять же не хватило сноровки, сжечь не сумели. А тут по дороге колонна какая-то, начальство, которое вроде бы из местных жителей, но на нашей стороне… Скрыть уже ничего не удалось…

– Я знаю эту историю, – сказал Каховский, – год назад о ней писали. Был суд. Я читал в интернете приговор. Несколько страниц подробного рассказа, в деталях, как убивали ни в чем не повинных людей, а потом вердикт присяжных: "Но поскольку эти военнослужащие выполняли приказ вышестоящего начальства, считать их невиновными…" Гнусная история…

– Да… – сказал Салазкин и прижался затылком к березовому стволу. – История такая… Этот Саид и давай катить на меня: "А вот если бы тебе отдали приказ, разве бы ты не стал стрелять, а?" – "Нет, —отвечаю, – не стал бы. В мирных и безоружных? Никогда". – "А как же присяга?" – "А что присяга? Нет в ней такого, чтобы выполнять преступные приказы…" Улыбнулся Саид своей тонкой восточной улыбкой и говорит: "Поклянись своим богом, что не стал бы". Мне чего терять, все равно не вру. Перекрестился. "Вот, – говорю, – клянусь…" И даже за крестик под воротом взялся… Этот крестик я, кстати, нашел в яме, нащупал как-то на полу среди мусора. Видать, кто-то из сидевших раньше меня потерял. Цепочка была порвана. Я ее связал ниткой от рубахи, надел на шею… До той поры никогда не молился, не знал даже, верующий я или нет, хотя крестили. А тут стал вспоминать отрывки молитв, которые когда-то слышал случайно. И свои придумывать… Меня этот крестик грел вроде как тот фонарик. И успокаивал. Помогал думать. А думал я в этой яме о тех построениях, про которые мне рассказывал Александр Петрович… Я ведь тогда еще не знал, что его уже нет, разговаривал будто с живым. О хронополе и загадках времени. И… это было вроде как конструирование многомерных фигур в темноте пространства. И в то же время, как музыка… Вспоминались его тетрадки. Александр Петрович почти всегда вручную писал, на компьютере ведь даже таких символов нет, как у него…

– Например, колесико с крылышком, да? – тихо спросил Корнеич.

Салазкин оторвал затылок от березы.

– А ты видел, да? Он тебе тоже показывал?

– Не показывал, а просто оставил тетрадь перед отъездом. На память… Некие доценты потом очень ей интересовались. И тем значком. "Не знаете ли, что это такое?"

Салазкин зло хохотнул (Кинтель быстро оглянулся на него от машины).

– Многие хотели бы знать, чтоэто такое… Непонятно, знал ли до конца сам Медведев… Корнеич, а тетрадка-то где?

– У меня…

– Дашь посмотреть?

– Господи, да совсем отдам! Кроме тебя кому теперь с ней разбираться? Саша тебя, как я понимаю, кой-чему обучил…

– Мало чему… ох, мало… – выговорил Салазкин и постукался затылком о ствол. – Разве что… но это потом…

– Саня, а как вы все-таки выбрались оттуда? – мягко спросил Каховский. – Вас освободили?

– Не сразу, Сергей Владимирович… Я начал готовиться к побегу, нож припрятал в тайнике, сухари… Думал, выберусь на какую-нибудь дорогу, там или наших повстречаю, или выкину какого-нибудь местного из его машины, помчусь куда глаза глядят… А Саид хитрый мужик был, учуял мои планы. Пришел однажды со своим дружком, у того автомат. "Поехали, – говорит, – покажем кое-что". Глаза мне завязали натуго, сверху еще мешок на голову. Затолкали в машину. Ехали с полчаса, потом вытащили меня, повели по камням куда-то вверх. Сдернули мешок и повязку. Говорят: "Смотри, православный…" Я вижу: кругом скалы, мы в расселине. Из каменных щелей торчат три кола. На двух – истлевшие головы в беретах, лиц уже не разобрать. "Вот, – говорит Саид, – тоже хотели бежать… А для тебя вот это место, – и показывает на третий кол, пустой. И опять говорит, дружески так: "У тебя, Саня, один выход. Прими нашу веру, поклянись верности Аллаху, будешь жить…"

Вспомнил я, как молился в яме своему медному крестику, как он грел меня… "Знаешь, – говорю, – Саид, – если я и поклянусь, ты не поверишь. У тебя твой Аллах, у меня мой Спаситель…"

Он оскалился, злорадно так, зубы белые-белые.

"Не спасет тебя твой Спаситель. Разве не понимаешь?"

Дружок его тоже скалится, гладит автомат. И понял я: все равно убьют, хоть сделайся я самым-самым мусульманином. Не оставят в живых русского свидетеля, который видел эти головы… Вцепился в автомат, рванул, кинул через бедро этого Саидова приятеля, и тут меня сзади по голове… Камнем, наверно… Очнулся я опять в яме. Судя по запаху, в той же самой… Сперва удивлялся: почему не кончили там, сразу. Потом понял: бесчувственного неинтересно. Надо, чтобы я все испытал… Стал готовиться. Думаю, как вытащат наверх, брошусь на любого, пусть пристрелят, только бы не ножом… И вдруг застреляли наверху. Потом оказалось, добрались сюда свежие силы ОМОНа, с большой зачисткой. Через какое-то время выволокли меня… Смотрю, лежит посреди двора Саид, глядит в небо пустыми глазами, очередь поперек груди. Рядом – одна из его дочек. Наверно, хотела заслонить отца…

Потом, конечно, всякие вопросы, выяснения. Я понял: повезло мне, что из ямы вытащили, а не повстречали беглого. Доказывай бы, что не перебежчик, не дезертир… А тут героический пленник… Ну и вот. Возили, лечили, потом на гражданку. Подчистую…

3

Словко слушал и чувствовал себя виноватым: из-за него ведь Салазкин затеял этот разговор. А еще Словко машинально трогал под рубашкой легонький алюминиевый крестик.

Не был Словко настоящим верующим, он себе в этом честно признавался. То есть он понимал, что Бог, конечно, есть, но исполнять все христианские правила было некогда. В церковь не ходил, молитв почти не знал, только "Отче наш" запомнил когда-то. И лишь два года назад читал он про себя эту молитву, когда отца увезли на скорой в хирургию, а потом срочно вырезали желчный пузырь. Отец лежал в реанимации, а Словко шепотом молился в своей постели… Молитва ли помогла, или просто повезло, но с той поры крестик Словко не снимал. На всякий случай…

…– Господа, карета готова, – сообщил от машины Кинтель.

Словко быстро встал и покачнулся: вдруг закружилась голова. Это длилось всего секунду, но Корнеич заметил.

– Что с вами, мой капитан?

Словко виновато заулыбался.

– Наверно, с голоду. Не позавтракал, а потом эта дорога.

Корнеич хлопнул себя по лбу:

– Педагоги!.. Чуть не уморили ребенка! Кинтель, где еда?

Кинтель достал из багажника пакет, в нем был здоровенный кусок рыбного пирога и огурцы. Видать, остались от поминальной закуски.

Словко не обиделся на "ребенка". Такое обращение у старших к младшим случалось в "Эспаде". Оно было не всерьез, а дурашливо-веселое: "Эй, помогите ребенку дотащить весла!.. Поправьте на ребенке ремень, чтоб не болтался…" "Ребенки" хихикали… Хихикнул и Словко, втыкая зубы в мягкий и вкусный пирог (небось Татьяна постаралась с утра). Аж заурчал от голодного удовольствия… И доедал уже в машине, на ходу, подбирал с колен крошки рыбы и теста… Но рассказ Салазкина сидел в нем холодной льдинкой, тревогой непонятно о чем. Вернее, о многом. И в том числе почему-то и о Рыжике.

На базу приехали, когда народу там было совсем мало. Полагалось собраться к четырнадцати ноль-ноль, а часы показывали двенадцать пятьдесят пять. Каховский сразу ушел в рубку, к начальнику моршколы Соломину. Каперангу вообще-то полагалось находиться в кабинете при школе РОСТО, но он предпочитал быть на водной станции. Рядом с маленькими, но все же кораблями.

Рыжика и Нессоновых еще не было, и это почему-то встревожило Словко. Странно даже… Чтобы не волноваться зря, он пошел на мыс, где стояли на кильблоках "марктвены". Белый корпус "Оливера Твиста" был местами обшарпан – успело уже потрепать кораблик в этом сезоне. Левая ванта малость ослабла, Словко неторопясь, старательно, перетянул капроновый талреп. Выкачал губкой лужицу, собравшуюся у резенкиля. Этой же губкой протер палубу, убирая налеты пыли. Похлопал яхту по крышке ахтерпика. "Оливер" благодарно подрагивал тонкими тросами стоячего такелажа. Потом Словко помог Владику Казанцеву закренить на кильблоках "Тимура" и поставить заплату на левой скуле ("Тимур" недавно "поцеловался" со старенькой "Миссисипи" Аленки Скляровой). Вкрутили восемь шурупов. Наконец Словко распрямился, стер ветошью с колена желтую шпатлевку, глянул на часы. Было 13.50. Он досадливо оглянулся на ворота. Ага! Оттуда двигались Игорь и Ксеня, а между ними бодро шагал Рыжик – в полной отрядной форме. Как и близнецы.

Он издалека встретился со Словко глазами, побежал. Остановился у кормы "Оливера", заулыбался с нерешительным вопросом в глазах.

– Моя карета оказалась без колес, – вздохнул Словко (и Рыжкины глаза перестали искриться). – Зато… вот… – Он выдернул из кармана за нитку блестящее колесико. – То самое…

Рыжик сразу увидел, что и правда то самое. Заулыбался – сперва нерешительно, а потом прямо засиял. Вцепился в нитку. Вскинул глаза.

– А… откуда? Как это?

– Когда увидел, что карета не годится, решил поехать, поискать у столба. Где ты говорил… Ну, поехал на велике. Смотрю, оно качается на сучке… – как самое простое дело объяснил Словко.

Рыжик тихо и убежденно сказал:

– Но это ведь чудо.

– Да, – согласился Словко. И не выдержал, выдал то, что сидело внутри: – Наверно, потому, что ты хороший человек, Рыжик.

Тот быстро глянул ему в лицо, замигал, начал суетливо связывать порванные концы нитки. Надел ее на шею. Подпрыгнул, сел на корму, закачал изжаленными ногами. Стал смотреть на свои потертые кроссовки. Вдруг спохватился и шумным шепотом выговорил: