Текст книги "Рыжее знамя упрямства (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Ваше высочество. Надеюсь вы мне простите мою невольную дерзость… – маялся опасениями гоф-капитан.

– Прощу, прощу… Скажите вашему гоф-полковнику, что я повелела записать вам благодарность в служебный лист…

На этом закончилась часть истории, которую Игорь рассказывал друзьям у колеса.

Тёма Ромейкин и Александр Медведев

1

Сергея Владимировича Каховского во время последних событий не было в Преображенске. Три дня назад ему позвонили из Ковригина, городка на юге области. Работавшие там археологи сообщили, что на левом берегу речки Сымги опять ровным кругом повален лес. И что «конфигурация» может представлять для него, Сергея Владимировича, определенный интерес.

Каховский сразу вылетел в Ковригино на самолете местной линии…

Он вернулся в тот день, когда похоронили Тиму. Позвонил Корнеичу и узнал про все.

– Что же это делается на свете… – только и сказал он. И долго молчал.

– Поедешь к Олегу? – спросил Корнеич. – Мы там собираемся вечером. Возможно, с ночевой…

– Да, конечно…

Олег Петрович, как обещал, прислал автобус. На этот раз к дому Корнеича… И вот на квартире у Московкина, в пристрое детского дома, собрались командиры и ветераны "Эспады" трех поколений. Сам Олег Московкин, музейный деятель и журналист Даниил Вострецов, капитан первого ранга Дмитрий Соломин, программист Даня Рафалов и демобилизованный морской пехотинец, а ныне студент Саня Денисов.

– Я звонил Андрюше Ткачуку, но он в Токио, – сказал Московкин. Впрочем, это и так все знали…

В пустоватой комнате с ребячьими фотографиями на бледных обоях Московкин накинул на стол серую холщовую скатерть. Поставил тарелки с небогатой закуской и рюмки, стукнул бутылкой… Жены его дома не было. Она неделю назад уехала в Пермь: там у их с Олегом Петровичем сына Андрея "намечались крупномасштабные амурные ситуации".

– И хорошо, что уехала, – насупленно сказал Московкин. – Здешние события уложили бы ее в постель. Сердце у Кати стало, прямо скажем, не то, что раньше. Оно и понятно, не девочка уже… Ну, давайте, господа офицеры…

Никто не удивился такому обращению. Офицерами в военном понятии были не все, но все были офицерами "Эспады". И к званию этому относились без усмешки.

Подошли к столу. Олег Петрович открутил на бутылке пробку…

– В память о мальчике Тёме, ребята. Давайте не чокаясь…

Потом с минуту молчали. Сели наконец, тихонько зазвякали вилками.

– Я никак не мог приехать, – виновато сказал Каперанг. – Эти сволочи из округа натравили на меня трех подполковников с официальными полномочиями. Знаете, что они задумали? Оттяпать у базы часть территории и устроить там для себя зону отдыха. С сауной и прочими благами жизни… Какой-то их деятель недавно заглянул на станцию и положил на нее глаз…

– Уж не тот ли, что привез к нам Рыжика? – догадался Корнеич. – Очень такой бодрый и предупредительный…

– Возможно, – кивнул Каперанг. И вдруг изменился в лице. – Но я хотел не о том… Совсем не о том… – Он опять встал. – Я хотел сказать вот что. Пусть будут они прокляты. Те, кто убили мальчика…

Тихо-тихо стало у стола. За окнами перекликались ребячьи голоса, было еще совсем светло.

– Пусть будут они прокляты, – глухо повторил Соломин. – Все те, кто убил мальчика Тёму и кто обрекает на смерть тысячи и тысячи таких беспризорных мальчиков. И те, кто убил Сашу Медведева. Кто послал на гибель Кузнечика, двух моих матросов Сережу и Витю… и многих других матросов… и кто вырывает, вырывает, вырывает из жизни множество таких ребят. Отправляет их в чеченскую мясорубку, доводит до самоубийства в казармах… Кто лишает мозгов кавказских девчонок, заставляя надевать пояса шахидов и взрывать себя в гуще неповинных людей… Кто плюет на чужие жизни, кто захватывает и сжигает школы, кто убивает пулями, взрывчаткой, равнодушием, жадностью… Эти гады, они очень разные. Но они одинаковы в одном: они считают себя вправе губить наших детей. Поэтому пусть будут прокляты…

Соломин закашлял, глянул за окно, поднял и повертел рюмку. Сказал уже иначе:

– Но не будем пить за это. За проклятия не пьют. Выпьем за то, чтобы наконец понять: как искоренить этот гнусный сатанизм… И рывком опрокинул в себя рюмку. Сел… Выпили и остальные. Хотя не знали, как искоренить…

– Вы поняли, чтоиграл там, на кладбище, ведущий барабанщик? – спросил Кинтель.

– Рыжик? – поднял голову Корнеич.

– Нет, Рыжик уже после. Я про того, кто у церкви. Это был Мастер и Маргарита… Он выстукивал: "Заводы, вставайте… вставайте. Заводы, вставайте…". Это его любимая песня. После того, как ребята посмотрели старое кино, "Военную тайну"…

– Ничего не изменится, – сказал Олег Петрович. – Заводы вставали тысячу раз. И казалось, что будет справедливость, и пацаны складывали за нее головы, а была новая кровь. И у власти оказывались очередные гады… Чтобы изменить всепланетное озверение, нужно что-то совсем другое. Глобальное… Не знаю… Может быть, чтобы солнце засветило по-иному. Или чтобы сместилась земная ось. Или разом исчезла власть денег… Чтобы люди поняли – жить на нашем шарике можно только вместе. Нужна смена приоритетов… Я не знаю…

– Мне кажется, Александр Петрович Медведев знал, – вдруг сказал Салазкин. – По крайней мере, догадывался… Ну, что вы так смотрите? Разве не ясно, почемуза ним охотились? Он знал о возможности всепланетных мер. Именно, о смене приоритетов… Об этом и в тетради его…

– Ты что, разобрался в записях? – спросил Корнеич таким тоном, будто Салазкину грозила опасность.

– Конечно нет, – устало сказал тот. – Но кое-что улавливается. Возможность всеобщего изменения… Не верите? Вот… – И он вдруг широко перекрестился.

Это было неожиданно. Словно Салазкин явился друзьям в каком-то ином качестве. Как бы приподнялся над всеми и глянул своими зелеными глазами с высоких ступеней. Стало немного не по себе. Потом Корнеич слегка улыбнулся:

– Знаешь, Саня, мне пришло в голову… Из тебя, наверно, получился бы хороший священник. Ты не думал? Это я без шутки…

Салазкин кивнул: знаю, мол, что без шутки.

– Нет. Я бы, может, и стал, если бы появилась единая церковь. А когда вокруг Бога идут людские распри… не меньше, чем в политике… Лучше уж окунусь в математику. Там больше истины, чем в религиозных диспутах…

Каперанг очень серьезно спросил:

– Вера не мешает науке?

Салазкин коротко посмеялся:

– Вера? Науке? А как она может помешать? Спросите великих ученых, они многие были верующими… Да, вспомнил вот. Читал в чьих-то воспоминаниях. Было это в двадцатых годах. Академик Павлов после службы вышел на церковное крыльцо, перекрестился, а неподалеку стоял молоденький красноармеец. Поглядел на великого ученого с бородой и вздохнул: "Какая темнота"…

Все разом засмеялись. С облегчением, словно ждали такой вот разрядки. Только Салазкин не засмеялся. Обвел всех глазами.

– Николая Александровича Козырева, перед тем, как выпустить из лагеря, следователь госбезопасности спросил: "А в Бога вы верите?" – "Верую", – сказал Козырев. Человек, который уже тогда знал многие тайны звезд и времени… Кстати, Медведев занимался теми же проблемами, что и Козырев. Только в более практическом применении…

– То есть? – спросил Московкин. Едва ли он думал разобраться в сути, но ощущал нервный накал Салазкина и, видимо, хотел ослабить его.

– Козырева проблемы времени… то есть Времени с большой буквы… интересовали в масштабах вселенной. Время – как источник всеобщей энергии, горючее для звезд… Это я так, упрощенно, конечно… А Медведев рассматривал вопрос, как использовать энергию Времени в нашей человеческой жизни… Мы все живем в хронополе. Надо только научиться ощутить его, вступить с его струнами в резонанс, и вся энергия Времени станет твоей, навсегда. Она неограниченная и вечная…

– Очень уж похоже на фантастику… – нерешительно сказал Московкин. – При всем уважении к Саше…

– Похоже только со стороны, – запальчиво возразил Салазкин. – Кое-кто проник поглубже и понял, что дело пахнет керосином. То есть его ненадобностью. Керосина этого… Когда энергия хронополя станет общедоступной, нефть сделается ненужной…

– Ну и кому от этого плохо? – удивился Каперанг. – Неограниченность плаваний и полетов…

– Здрасте! "Кому плохо"! – совсем по-ребячьи воскликнул Салазкин. – Владельцам скважин и перегонных заводов. Нефтепроводов. Бензозаправок… Плохо всем, кто наживается за счет добычи нефти и газа, за счет спекуляций. Плохо правительствам, которые строят на этом свою политику. Нефть – мировая валюта. Без нее множество вещей и понятий лишаются смысла. И прежде всего исчезает колоссальная возможность обогащаться… Люди добрые, подумайте! Разве медународная мафия, которая вертит властями разных стран и стравливает народы в войнах, допустит такое? Они доберутся до автора идеи, будь он даже на Марсе, а не в Мексике…

– М-да… Ну, давайте за торжество Сашиной идеи, – сказал Московкин. Стал разливать.

– Я понимаю, что мой рассказ кажется сюжетом из серии "Звездные загадки", – обиженно проговорил Салазкин. – Только…

– Не кажется, – перебил его Каховский. – Мне, по крайней мере, не кажется. Многое здесь переплелось так, что похоже на правду… Кстати, сейчас покажу одну вещь… – Он обернулся, ухватил стоявший на полу кейс, достал большой фотоснимок. – Вот. Вид с вертолета…

На снимке была щетинистая поверхность, а на ней рельефный круг размером с блюдце. От него тянулся слегка искривленный отросток.

– Тот самый поваленный непонятными силами лес, – с ноткой озабоченности объяснил Каховский. – Похоже на известные круги пшеничных полей, только масштабнее… И вот еще. Раньше, бывало, что от кругов тоже отходил разные линии, соединялись, пересекались. Но они были прямые. А эта с изгибом. Похоже на Сашин символ – колесико с завитком, не правда ли?.. Я понимаю, это просто совпадение, но уж очень какое-то… как говорится, в жилу…

– Елки-палки, – восхищенно сказал Кинтель. – Салазкин, смотри.

– Очень даже смотрю, – кивнул тот.

– И вот что знаменательно, – продолжал Каховский. – После расчетов и предварительной расшифровки у этого объекта опять же выявляются свойства календаря. Причем, календаря, излучающего какую-то энергию… По крайней мере, вертолет над этой вот фигурой каждый раз начинал выть с удвоенной силой…

– Обалдеть, – сказал Корнеич. – Сережа, подари эту фотографию для музея.

– Подарю… И не эту, а покрупнее. Мы их там нашлепали немало, даже для экипажа вертолета. Командир провел над снимком ладонью и говорит: "От него будто ветер…" Другие, правда, не ощущали, а он все равно: "Это вроде как тот ветер, который бил с земли по лопастям…"

– Ветер времени, да? – спросил Кинтель. То ли у Каховского, то ли у Салазкина.

– Или… время ветра… – будто издалека сказал Московкин. – Ребята… я вот что подумал. Тёмины стихи… Может, это не просто детский талант, а прозрение? Помните?

 
Все плохое когда-нибудь кончается.
Время ветра жмет на паруса…
 

– Еще бы… – сказал Салазкин.

– Кстати… Даня, ты ведь наверно будешь писать про это дело? – встряхнулся Олег Петрович. —

– Само собой, – хмыкнул Корнеич. – Начал уже.

– Тогда, может быть, вставишь в статью это стихотворение? Все-таки будет память о мальчике. Или… я сейчас подумал… есть в газетах страницы детского творчества. Что если там напечатать несколько Тёминых стихов? У него их около десятка. И рисунки… Все это в старой, чужой, видимо, тетрадке. На оборотах исписанных страниц.

– Покажи, – быстро сказал Корнеич. Он ни о чем такомеще не подумал, но странно дернулись нервы.

Московкин выбрался из за стола, подошел к подоконнику. Пошевелил на нем газеты, взял из-под них толстую тетрадку в покоробленных черных корочках. Протянул Корнеичу. Рядом оказался Салазкин, перехватил тетрадь, рывком развернул.

– Святое небо…

2

—Значит, не было никаких похитителей, – сказал Корнеич, когда тетрадь рассмотрели со всех сторон. – Обыкновенные жулики. Украли кейс в надежде, что там деньги… Скорее всего, беспризорники…

– Возможно, тот же Тёмка. – вздохнул Кинтель. А что? Если жизнь такая…

– Едва ли, – возразил Московкин. – Тёма был слишком смирный. И вообще… не такой… Скорее всего, тетрадь выбросили, а он подобрал, чтобы писать…

Салазкин медленно поговорил:

– Только за то, что он сберег ее, мы должны молиться за него всю жизнь… – Он погладил тетрадку и развернул ее снова. Наугад. От россыпи непонятных слов и формул на сероватых страницах зарябило в глазах.

– Разберешься? – шепотом спросил Кинтель.

– Когда-нибудь. Может быть, через годы, – тоже совсем тихо ответил Салазкин. – Это ведь… скорее всего расшифровка того понятия. Которое скрыто в том значке – колесо и маленький парус над ним… Смотрите, здесь в записях значка нет, но он нарисован в начале…

И в самом деле, на внутренней стороне мятой корочки был карандашом изображен всем знакомый символ: колесико со спицами, а над ним что-то вроде острого крылышка.

– Помните, в первой тетради этот значок то и дело стоит в записях, – уже громче и возбужденнее заговорил Салазкин. – Он как бы заявляет: излагаемые здесь законы и действия возможны только при условиях, зашифрованных этим значком. Видимо, очень сложные условия, раз на их расшифровку ушла еще одна тетрадь… Впрочем, это пока догадки… Но… Олег Петрович, у вас есть ксерокс? Это нельзя оставлять в одном экземпляре…

– Слава богу, есть. Андрюша Ткачук подарил недавно, чтобы мы выпускали газету… Пошли, ребята.

И все двинулись через двор (теперь уже опустевший) к основному корпусу детдома. Было ощущение, словно попали внутрь какой-то загадочной книжки.

В полутемном коридоре Московкин отомкнул обшарпанную дверь, за ней оказалась комнатка с детскими рисунками на стенах, с полками, где белели рулоны ватмана и пестрели картонные коробки. Пахло старой бумагой и красками. Московкин щелкнул выключателем, хотя на рисунках еще лежали рыжие пятнышки закатного солнца. Впрочем, Салазкин тут же задернул плотную штору. Улыбнулся виновато:

– На всякий случай…

Ксерокс располагался на обширном, как верстак, столе. Недовольно загудел, когда включили. Московкин достал пачку бумаги, взял у Салазкина тетрадь.

– Давайте, я займусь. Эта машина требует особого подхода… Можно делать разворот на один лист?

– Можно, – кивнул Салазкин. – Лишь бы четкость везде была…

– Будет четкость… А Тёмины стихи и рисунки я потом, отдельно…

– Нет, Олег Петрович, – быстро сказал Салазкин. Делайте все подряд, как есть… Может, я малость чокнутый, но… мне чудится какая-то взаимосвязь. Ну, не случайно все это, поверьте мне. Медведев, тетрадь, Тёма, его стихи на обороте формул… Все в одном… Конечно, можно сказать, что бред, но… пусть.

– Лучше бред, чем недоверие, – не совсем понятно высказался Корнеич. – Олег, давай…

Московкин начал печатать. Салазкин нетерпеливо складывал в стопку готовые листы. Кинтель стоял у него за спиной. Каперанг и Каховский присели на расшатанные стулья. Кинтель, разглядывая оттиски, сказал:

– Похоже, что Медведев никогда не работал на компьютере. Все от руки…

– На компьютере он считал иногда, – отозвался Салазкин. А в основном… Если что-то доверишь компьютеру, значит, это ушло на сторону. Уже не только твое. Риск… Да и нет программ с такой символикой, с такими категориями. По крайней мере, я не слышал…

Каперанг Соломин, обводя глазами детские картинки с кораблями, звездолетами, колокольнями и разноцветными котами, сказал с досадливым сомнением:

– Ладно, хорошо все это… Но я не понимаю. Как простая смена источников энергии может изменить жизнь планеты?

– Да вы подумайте, – резко обернулся Кинтель. – Вместо громадного ядерного реактора крохотный кристаллик со сгустком хронополя…

– Или колесико, как на шее у Рыжика, – улыбнулся Корнеич. – Мне все время вспоминается почему-то это колесико. И кажется: вот возьмешь такое двумя пальцами за ось, и оно вдруг начинает вертеться. И вокруг зажигаются фонари, и по всей земле начинают работать моторы…

Салазкин обернулся так же, как Кинтель. Резко блеснул зелеными глазами.

– Люди наконец поймут, что нет смысла грызть друг другу глотки. Что гораздо лучше строить, сочинять музыку, писать сказки, путешествовать… Все, что раньше покупалось за деньги, даст энергия Времени…

– Но ведь энергию эту… то колесико, о котором сказал Даня… можно будет вставить и в танки, – сказал Каперанг. – И в двигатели субмарин…

– Но зачем? – дернул головой Салазкин. – Зачем людям воевать, если всегохватит на всех?

– Хотя бы ради власти, – жестко сказал Каперанг. – Ее никогда не хватит на всех. И всегда найдутся люди, которые захотят командовать другими. И те, которые не захотят, чтобы ими командовали. Нефть и деньги здесь ни при чем…

Всем показалось, что Салазкин вспыхнет, заспорит пуще прежнего. Но он опустил плечи и ответил тихо:

– Я знаю… Александр Петрович говорил про это. Но он говорил и вот что… Энергия Времени – чистая энергия. Она не может быть обращена во зло. Этим-то она и отличается от других энергий… Может быть, ее и не удалось пока высвободить потому, что столько людей ненавидят друг друга…

Московкин протянул Салазкину еще один отпечатанный лист и грустно спросил:

– Тогда где же выход, Саня?

– Выход… – Салазкин ссутулился и стал заново перекладывать листы. – Ответ давно всем известен. Такой простой, что над ним все смеются… Выход в любви. Она тоже источник энергии. Об этом пишут, например, исследователи тибетских древностей. Те, кто открывают тайны Шамбалы… Речь не про ту любовь, что дамских сериалах, а про общую привязанность людей друг к другу. Когда она греет каждого…

– Да… знать бы, как этого достичь… – проговорил Каперанг очень осторожно. Видимо, боялся обидеть Салазкина. Тот оглянулся опять.

– Я не хотел говорить об этом. Потому что… одно дело, если за сумасшедшего примут меня. За этакого мальчика-фантаста. А другое… когда ученого Медведева… Ну, ладно, я объясню. Про это он тоже говорил мне… В том-то и дело, что получается замкнутое кольцо. Без добрых отношений на всей планете не станет действовать чистая энергия Времени. Без действия этой энергии нельзя ничего поправить на Земле… Но какие-то выбросы двух энергий есть и сейчас. Времени и Любви… И есть возможность их синтеза, нарастания, перехода в новое качество. Об этом и записи в тетради… Это уже не математика, не физика в их чистом виде, не философия даже. И не просто теория хронополя… Это… ну, что-то совсем другое. Может быть, то, что было известно другим цивилизациям, которые теперь забыты…

– И то, что смутно сочится сквозь информацию календарей… – вставил Каховский. – Да, как ни фантастично, а что-то в этом есть… В конце концов, не стал бы Саша Медведев заниматься сказками…

– Салазкин, а ты разберешься в этом один? – мягко сказал Корнеич. – Сам, без помощников?

Тот глянул удивленно:

– Я не собираюсь сам. Здесь, возможно, понадобятся целые институты. – А один я хочу только сначала. Чтобы проникнуть хоть в первый слой. Чтобы потом никто не смог присвоить все это и обратить во зло…

– Логично, – кивнул Каперанг. А Московкин протянул Салазкину последний лист:

– Готово… А теперь я хочу еще отдельно Тёмины страницы… Все же удивительный талант был у мальчонки. Почему таких не бережет природа?.. Вот, послушайте…

 
Я лежу, а он надо мной с высоты
Говорит сердитую речь.
Ну, чего они лезут, эти менты,
Мне же негде больше прилечь.
У вокзальных окон стеклянный оскал,
И всё не мое вокруг.
У бродячей кошки в глазах тоска,
И куда-то девался мой друг.
 

«Окон стеклянный оскал…» Этому и взрослый поэт мог бы позавидовать… А вот еще…

 
У меня, когда я был маленький,
Был пластмассовый паровоз.
Бегал вдоль избы по завалинке,
И его обнюхивал пёс.
Было имя у пса смешное – Башмак,
Он с косматой был головой.
А паровоз не звали никак,
Только он все равно как живой…
 

Теперь все подошли, встали у Олега Петровича и Салазкина за спиной. Салазкин закрыл руками лицо, протер щеки. Спросил из-под ладоней:

– А кто он, откуда? Что про него известно.

– Один из нескольких миллионов… – сказал Корнеич. – Тех, что на вокзалах и под заборами.

– Я про него мало знаю, – отозвался Московкин. – Тёма Ромейкин, одиннадцати лет. Жил с матерью и отчимом, оба спивались. Мать погибла, съела какую-то колбасу со свалки и вот… Отчима посадили по обвинению в воровстве. Жил какое-то время у двоюродной бабки в деревне, но та совсем одряхлела. Мальчика – в интернат… Всякие интернаты есть, он попал в такой, где воспитатели-сволочи, казарма и дедовщина. Он учился там в четвертом классе, но не выдержал, сбежал. Говорил, что с беспризорниками жилось не так уж плохо, не обижали. И даже появился хороший друг, Вася Ростовцев по прозвищу Орех… Однажды была облава, их забрали на вокзале, сунули в детприемник. Потом Тёму в прежний интернат, а Ореха в какой-то другой… Тёма-то слинял на третий день, а друга так нигде и не нашел… А вскоре стало сдавать сердце. Так, что приятели притащили его к нам, услышали где-то, что здесь не как в интернате… А вот смотрите, портрет друга…

Во всю клетчатую страницу было нарисовано шариковой ручкой треугольное большеглазое лицо с круглыми ушами и частыми кудряшками, с широким, от щеки до щеки, улыбчатым ртом… А дальше были еще рисунки. Худая печальная кошка – она смотрит на тощего мышонка и, видимо, далека от мысли, чтобы съесть его (оба беспризорные); кораблик с парусами, скользящий, как по гребням волн, по крышам домов. Паровозик среди травы (возможно, тот, из стихов); корова и мальчик, который скармливает ей лопух (у коровы умная морда, а мальчик похож на того, что на портрете)…

– Олег, сделай мне комплект всех оттисков, стихи и картинки, – попросил Корнеич и встретился взглядом с Салазкиным. У того в зелени глаз был влажный блеск. – Сделай, я пробью это в газету "Поколение", на страницу "Школьные годы". Вместе с рассказом о Тёме… Да и пробивать не надо, сразу ухватятся…

Олег сделал.

Каховский отошел к стене, там из-за пыльного листа картона торчал гриф гитары. Сергей Владимирович вытащил гитару, попробовал струны, подкрутил.

– Смотри-ка, вполне пригодный инструмент…

– Да, ребята иногда развлекаются.

– Может, вспомним былое? – Каховский обвел глазами друзей.

– Пожалуй, – сказал Корнеич. – А то что-то много в последние дни… кладбищенского… Жить-то надо. Хотя бы назло врагам…

Каховский сел у стены, тронул струны, послушал.

– Подождите. Может, принести бутылку? – напомнил Кинтель.

– Успеется, – сказал Каперанг. – Сережа, давай…

– Да… Это Медведевых песня, Саши и Кузнечика. Может, не в настроение, но… – Каховский взял звонкий аккорд. Одна из самых старых эспадовских песен ударила словно желтым клинком по черным сталактитам горечей и печалей:

 
Там, где у цветов головки
Лепестками ветру машут,
Маленький кузнечик Вовка
Жил да был среди ромашек…
 

И так, куплет за куплетом, разгоняя сумерки, превращая усталых людей в мальчишек с натертыми бегучим такелажем ладонями, песня подвела их к давно известным, но неоспоримым строчкам:

 
Чтоб врагам
хвалиться было нечем,
Не беги
назад от них
ни шага.
Даже если ты кузнечик,
У тебя
должна быть
шпага.