Текст книги "Рыжее знамя упрямства (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Серебристый кораблик

Барабанщики надели черные рубашки.

Вообще-то эти рубашки носили в "Эспаде" в холодную пору – от осеннего до весеннего равноденствия. Летом в них было жарко. Но для нынешней поездки в Октябрьское они годились больше, чем оранжевые.

Словко тоже надел черную рубашку. И Кирилл Инаков. А Равиль Сегаев, который обычно ходил во флагманской синей куртке, сейчас пришел черной футболке. Они – Словко, Кирилл и Равиль решили ехать с барабанщиками. Вместе с ребятами поехали Корнеич, Кинтель и Салазкин.

Автобус из Октябрьского пришел к штабу на Профсоюзной улице к часу дня, как условились накануне. Кроме пожилого молчаливого шофера в нем была еще молоденькая воспитательница детдома с напряженным (и похоже, что заплаканным) лицом. Она объяснила, что сейчас Тёму отпевают в поселковой церкви.

– Приедем как раз, когда это закончится…

Восемь барабанщиков бесшумной цепочкой вошли в автобус, сели на жесткие клеенчатые сиденья, положили на колени большие, как бочонки барабаны с оранжевыми корабликами на черных лакированных боках, кто-то уперся в них подбородком, кто-то стал смотреть в окно. Молчали. Корнеич, Кинтель и Салазкин сели на заднее сиденье. Словко оказался впереди. Рядом – то ли случайно, то ли так подгадал – устроился Рыжик.

Воспитательница села рядом с водителем. Оглянулась, вполголоса спросила:

– Можно ехать?

– Да, пожалуйста… – откликнулся Корнеич.

Это "пожалуйста" сейчас показалось Словко странным, как из другого языка.

Поехали.

Автобус был очень старый, непонятно какой марки. Дребезжащий и тесный. Мест едва хватило на каждого. Пахло бензином. Словко и Рыжику дали венок из еловой хвои – у них впереди было чуть просторнее. Венок поставили на пол, прислонили к ногам. Иголки мягко покалывали кожу. Рыжик мизинцем тронул веточку и сказал шепотом:

– Пахнет лесом…

– Да… – шепнул Словко. И подумал, что конечно же Рыжик вспоминает ночной путь в лесу.

Рыжик сидел, упираясь подбородком в круглый бок барабана. Смотрел вперед, на стеклянную перегородку, за которой был виден морщинистый затылок водителя. Потом, не поворачиваясь к Словко, тихонько спросил:

– А почему нас не позвали на отпевание?

– Не знаю… Может, побоялись, что ребята устанут. Это ведь, наверно, долго… А может, не захотели, потому что в форме. Вдруг старушки в церкви зашипят…

– Почему?

– Мало ли… Скажут: вот пионеров принесло. Они ведь не разбираются…

Рыжик подумал.

– Я заходил в церковь в форме несколько раз. Никто не шипел…

– Ну, это где как…

День был хороший, без вчерашней жары, но солнечный. Ветерок влетал в полуоткрытые и скоро выдул бензинный запах. Барабанщики слегка оживились, негромко переговаривались, кто-то даже осторожно посмеялся… Было странно думать, что в такой вот ясный час, когда синеет небо и пролетает за стеклами густая зелень, где-то под темными сводами, среди огоньков-свечек лежит ничего не чувствующий мальчик и над ним творят скорбное песнопение…

– Словко… – осторожно сказал Рыжик. – А я еще никогда не видел… человека, который… неживой…

– Это не страшно, Рыжик. Просто… будто человек уснул, вот и все… – Словко помнил, как пять лет назад умерла бабушка и как ее хоронили.

– Ты не думай, я не боюсь…

– Я и не думаю. Уж если ты тогда в лесу не испугался…

Рыжик быстро повернул лицо к Словко, лег на барабан щекой.

– Как это не испугался? Я там знаешь как трясся…

– Ну и что? Все равно ведь шел…

– А что было делать… – Рыжик почесал щеку о натянутый шнур барабана.

Словко вспомнил слова из какой-то книжки – то ли о партизанах, то ли о полярниках:

– Рыжик, я где-то читал, что это и есть храбрость. Когда человек боится, но все равно идет… Во время шторма тоже бывает страшно. Ну и пусть. Главное, не бросать руль и шкоты…

Рыжик шевельнул головой, вроде бы кивнул. И не ответил. Казалось, что прислушивается к гулу внутри барабана…

Ехали недолго. Октябрьское было в двадцати километрах от Преображенска. Автобус миновал широкие, почти пустые улицы и выкатил на дорогу, ведущую к темной массе разлапистых сосен и вековых берез. Над макушками деревьев золотился церковный крест. Раньше Октябрьское называлось Вахрамеевкой, это было старое заводское поселение. И кладбище было старое…

Автобус остановился у каменных сводчатых ворот. За ними, в глубине, виднелось церковное кольцо. Вокруг него стояло немало людей: взрослых и ребят. Может быть, не поместились в церкви, ждали…

Все вышли из автобуса. Игорь Нессонов тихо скомандовал барабанщикам, те выстроились в затылок друг другу. Приемы у них были давно отработаны.

– Ребятки, пойдемте туда… – просительно заговорила воспитательница. – Я покажу, где встать. И когда Тёму понесут… – Она вдруг всхлипнула.

Барабанщики встали редкой шеренгой недалеко от крыльца. Шестеро мальчишек и две девочки: Ксеня и Полинка Верховская… Поправили береты. Ступни на ширине плеч, левая ладонь на верхнем ободе барабана, правая рука опущена, ярко-желтые палочки прижаты к исцарапанной коричневой ноге. Все как всегда… как на отрядной линейке… только вот в душе что-то звенит, печально так и замирающе. По крайней мере, у него, у Словко.

Словко, Кирилл, Равиль стояли позади шеренги, в двух шагах. Корнеич, Салазкин и Кинтель – здесь же, рядом. Кричали кладбищенские вороны. Они кричали весело, нахально, будто были главными на всем белом свете… Потом они перестали кричать. Из раскрытых церковных дверей вышли на крыльцо несколько человек, заоглядывались… Потом вынесли Тёму.

Маленький и, видимо, совсем не тяжелый гроб держали на уровне плеч Московкин, водитель автобуса и еще двое мужчин. Стенка гроба была древесно-коричневого цвета. "Будто кораблик из сосновой коры", – подумал Словко. Остренькое, повернутое к небу лицо Темы было бледным и спокойным. Он словно и в самом деле спал…

Словко подумал – отрешенно, будто не он, а кто-то другой, со стороны: "Кажется здесь нарушение правил. В церкви после отпевания гроб закрывают, а сейчас вынесли открытым… – Это он вспомнил, как хоронили бабушку. – Наверно, для того, чтобы попрощались те, кто в церковь не попал…"

Игорь что-то тихо сказал барабанщикам. Те перехватили палочки в две руки, развели острые локти. Игорь вполголоса отдал новую команду.

"Р-рах… – негромко и сурово сказали барабаны. – Р-рах… Р-рах…" – Это был тот же прощальный марш, который играли на мысу, когда сжигали "Томика"…

"Р-рах… Р-рах…" Иногда редкий равномерный ритм восьми барабанов пробивались более частые и, казалось бы беспорядочные удары какого-то одного барабанщика. Но в этой беспорядочности тоже был смысл – печальный и сдержанно-нервный…

Люди из церкви все шли, шли. Видимо, это были жители поселка. А были и ребята – и совсем небольшие, и старшеклассники. Наверно, воспитанники детдома. Но не очень много их было. И Словко вспомнил, как Московкин говорил вчера: больше половины детдомовцев сейчас в летних лагерях…

Последним показался в дверях старый священник в очках. Стоял на пороге, держал перед собой большой медный крест…

Дребезжаще ударил на церкви колокол. Раз… второй… Тему уносили в глубину кладбище, люди растянувшейся толпой шли следом. Барабанщики опустили палочки, сломали строй. Сняли береты, затолкали их под погончики с якорями. И пошли за остальными – уже не цепочкой, а беспорядочной стайкой, похожие на тонконогих черных галчат. И Словко за ними, и Равиль, и Кирилл. И Корнеич с Кинтелем и Салазкиным. А колокол посылал им в спину жалобные медные сигналы…

Могила была вырыта на плоском, свободном от деревьев бугре, среди высоких желтых соцветий и лилового кипрея. Опустили коричневый кораблик с Тёмой на краю узкой ямы. Обступили широким и плотным кольцом. Но потом вдруг расступились в одном месте. Это Московкин что-то сказал взрослым и ребятам, и они заоглядывались, пропуская вперед барабанщиков и тех, кто был с ними.

И барабанщики снова встали шеренгой, недалеко от могилы. Не там, где лежал Тёма, а на другом краю. Опять надели береты. А к Тёме вышел Олег Петрович. И тихо стало, даже листья не шелестели. И колокол… то ли он уже не звонил, то ли Словко перестал слышать его.

Олег Петрович смотрел на Тёму и так, не поднимая головы, стал говорить – негромко и будто для себя:

– Этот мальчик был с нами совсем недолго. Но мы успели полюбить его. У Тёмы была ужасно горькая, несправедливая судьба, сиротское бездомное детство. Но он сумел сохранить светлую душу. Он был добрым, славным. Талантливым был… Он вырос бы замечательным человеком. Но его убили… Да, убили мальчика – те, кто оскверняет жизнь своей жадностью, равнодушием к людям, своим неискоренимым желанием богатеть, грести под себя, наживаться, строить свои многоэтажные дачи, делать из страны личное поместье для себя и себе подобных… Скорее всего, они не знали именно про него, про Тёму Ромейкина, и все же он – их жертва. На их совести тысячи и тысячи таких жертв. На совести нелюдей, которые топчут, презирают, отдают на съедение преступному миру, болезням, голоду детство нашей земли… А детство сопротивляется. И Тёма погиб в войне добра со злом, погиб, как один из маленьких барабанщиков, которые в былые времена шагали впереди борцов за справедливость… О таких барабанщиках есть старая песня и в ней слова:

 
Это неправда, что маленьких
Смерть настигает реже.
Ведь пулеметы режут
Часто у самой земли…
 

Мелкие тучки наскакивали на солнце, и по Тёминому лицу пролетали быстрые тени. Казалось, что он прислушивается и даже чуть шевелит редкими белесыми бровями.

"Не может быть, чтобы он ничего не слышал", – подумал Словко. И еще подумал о звездных мирах, которые скоро окутают этого мальчишку, унесут в свою глубину. "Господи, пусть ему там будет хорошо…"

А Олег Петрович Московкин продолжал:

– Здесь не место говорить про отмщение, но я надеюсь все же, что оно придет, надеюсь на высшую справедливость… А Тёму мы будем помнить. Будем помнить его милую улыбку, его умение сказать каждому добрые слова, его стихи… Да, он сочинял очень славные стихи, и сейчас я скажу на память несколько строк… Вот…

 
Все плохое когда-нибудь кончается.
Время ветра жмет на паруса.
И летит кораблик, мачты качаются,
Звездных птиц звенят голоса…
 

Пусть ему звенят голоса звездных птиц… Тёма, прощай, мой мальчик…

"Больше ни за что не буду сочинять своих дурацких стишков, – сказал себе Словко. – Ни-ко-гда…"

Олег Петрович опустился на колени, поцеловал Тёму в лоб. Потом коричневый кораблик накрыли такой же коричневой крышкой. Щелкнули, как на футляре со скрипкой медные зажимы. Легонький узкий ящик подняли на длинные полотенца, стали медленно опускать в глубину…

"Р-рах…" – опять сказали барабаны. И на этот раз совсем негромко. И снова в редкий прощальный ритм вплелась рассыпчатая дробь одинокого барабанщика. Это играл Рыжик. Игра была уже не такая, как у церкви. Палочки словно выговаривали слова – прислушайся, напрягись немного, и поймешь…

Мелькали лопаты, шуршала сухая глина. Люди кидали в яму рассыпчатые комки. Кинул и Словко…

Барабаны рокотали, пока земля не сделалась вровень с краями могилы. Холмик насыпа ли уже в тишине. Опять донесся удар колокола…

Принесли покрытый серебристой краской памятник. Это был сваренный из гнутых железных листьев и стержней кораблик – крутобокий корпус, три паруса, длинный бушприт, мачта с узким флагом. Держался кораблик на решетчатой пирамидке из арматурных прутьев. Поставили, утвердили, присыпали вокруг… Закидали глинистый холмик букетами и рассыпанными цветами. Много было ромашек. Прислонили к памятнику несколько венков. Словко тоже поставил еловый венок, поправил оранжевую ленту: "Тёме Ромейкину от флотилии "Эспада"…

Потом поехали в детский дом, там в полутемной столовой были накрыты столы. Словко не очень-то хотелось идти на поминальный обед, и остальным, наверно, тоже. После того, что было, как можно думать о еде! Но не пойти нельзя, мальчик Тёма обиделся бы…

Кто-то что-то говорил: воспитатели и даже заплаканная детдомовская девочка. Словко не запомнил, о чем… Съели по полтарелки жидкого супчика, по кусочку печенки с картофельным пюре, выпили компот. С облегчением выбрались наружу. Автобус ждал у крыльца.

Подошел Московкин, обнял за плечи барабанщиков, которые оказались поближе:

– Спасибо, ребята…

Потом повернулся к Корнеичу:

– Даня, может, приедете сегодня вечером? Все старики… Чтобы… и мальчика помянуть еще раз, и вообще… Лучше не на машине, я пришлю автобус.

– Принято, – кивнул Корнеич.

– И Митю позовите… Почему он не приехал-то? Обещал мне вчера…

– Он звонил, – сказал Кинтель. – У него в школе какие-то пакостные проблемы, визит непрошенных полковников. Вечером он приедет…

В автобусе Рыжик опять оказался рядом со Словко. Глянул виновато: "Я не очень прилипчивый?" Словко улыбнулся ему, хотя настроение было вовсе не улыбчивое. Потом подумал: "Спросить или не надо?" И… спросил:

– Рыжик… А ты там, при втором марше… что играл? Просто так, или какие-то слова?

Рыжик ответил не сразу. Опять лег щекой на барабан, глянул, отвел глаза и все же сказал:

– Нет, я не просто… Я будто выговаривал… молитву…

– Какую? – очень нерешительно спросил Словко.

– Бабушкину. Она ее сама придумала… Она не помнит настоящих молитв, потому что память слабая, вот и придумывает сама… А эта… про тех, кого уже нет…

– И ты запомнил, да?.. Она длинная?

– Не очень. Вот такая… – Рыжик переглотнул и заговорил, не поднимая щеки от барабана: – "Господи Боже мой, Иисусе Христос, Спаситель наш. Тех, кого мы любили и кто ныне ушел от нас, посели в садах своих небесных, и пусть им будет хорошо, без обид и печали. И прости их, Господи, и нас грешных прости тоже"… Словко…

– Что, Рыжик?

– А как ты думаешь? Наверно, это грех, да?

– Какой грех? Почему?

– Ну… когда молитву говоришь не словами, а вот так… барабанными палочками…

Словко для убедительности помолчал секунд десять. И сказал веско:

– Нет, Рыжик. Никакого здесь нету греха. Ты же все равно про себя повторял эти слова, в мыслях. Да?

– Повторял… – прошептал он.

– Ну и вот… А то, что ты проговаривал молитву на барабане, это же был такой момент. И если от души, какой тут грех…

Рыжик молчал, будто сомневался. Словко вспомнил:

– Есть одна легенда. Про жонглера…

– Из цирка?– шевельнулся Рыжик.

– Он сперва выступал в цирках, путешествовал по разным странам… Это давно было, в средние века… А потом стал монахом. Решил замолить все грехи: видать, немало у него их накопилось. Ну, сперва все было обыкновенно, монах как монах. А потом стали замечать, что он часто уединяется в часовне, где стояла статуя Богородицы. Почуяли неладное, проследили… И знаешь что увидели?

– Что? – тревожным шепотом сказал Рыжик.

– Он, оказывается, переоделся в свой цирковой костюм и кувыркался перед статуей и жонглировал шарами, бутылками и всякими другими штуками. Старался изо всех сил…

– Да? И его, наверно на костер? – выдохнул Рыжик.

– Сперва хотели… Схватили, руки заломили. "Ах ты богохульник, еретик, продался сатане…" А мраморная богородица вдруг протянула руку и вытерла со лба жонглера пот. Платком, который из каменного сделался шелковым… И все монахи бухнулись на колени. Дошло до них, что Дева Мария благодарит жонглера. Потому что он не просто жонглировал, а дарил Ей самое дорогое, то, что любил больше всего на свете, свое цирковое уменье. Понимаешь, от всего сердца дарил. И неважно, что молитва его была без слов…

– Вот это да… – шепнул Рыжик. – А это по правде было?

– Думаю, что да… А если это даже выдумка, то в ней… все равно правдивая мысль…

Другие ребята тоже говорили между собой. Негромко, так, что не разберешь со стороны, однако уже без похоронной напряженности.

А на заднем сиденье Салазкин, Корнеич и Кинтель говорили про Словко.

– Я вчера просто обалдел, – признавался Салазкин. – Идем под парусами, а он между делом выдает такие… суждения. Конечно, без понимания, на интуиции, но у меня все равно глаза на лоб. Один раз, ничего не зная об интегралах, высказался на этот счет. И о теории рассеяных множеств… когда коснулись нетрадиционных условий… И вообще абсолютно нестандартное мышление, когда речь идет о восприятии мировых констант…

– Ай, дорогой, красиво говоришь. Но непонятно… – сказал Кинтель.

– А мне самому, думаешь, все понятно? Только показалось… что, может, Александр Медведев был в Словкины годы такой же…

– Словко всегда считал себя бездарным в точных науках, – заметил Корнеич. – Даже его мать мне жаловалась.

– Это Людмила-то? – удивился Салазкин. – Вроде, всегда была умная особа. Надо, чтобы Корнеич сделал ей внушение на предмет родительской проницательности…

У колеса

1

Салазкин и Кинтель, не заходя в штаб отряда, пересели в «копейку» и уехали. Салазкин спешил в университет, Кинтеля заботили какие-то «личные проблемы».

В кают-компании встретила Корнеича и ребят Аида. Как всегда, рыхлая и лохматая, но с твердо поджатыми губами.

– Даниил Корнеевич, нам надо поговорить.

Корнеич рубанул сразу:

– Если о яхтах, то нет смысла. Наши суда – это собственность флотилии "Эспада". Именно флотилии, а не клуба, как упорно именуют ее в вашем объединении "Солнечный круг". И объединение их не получит.

– Я это уже поняла. Я о другом… Сюда приходил сотрудник милиции, старший лейтенант Юращенко. В офисе "Энергорегиона" кто-то побил стекла на первом и втором этажах. Сегодня, прямо днем.

– Я не бил. Я действую другими методами.

– Я понимаю. Но милиция подозревает наших ребят. В связи с нынешними событиями…

– А-га… В чем еще она их подозревает?

– Не знаю. Пока речь идет об этом…

– У них только подозрения или есть доказательства?

– Прямых доказательств нет. Но… на чем-то же они основываются!

– Они основываются на возможности свести счеты со мной. За мою статью "Писсуары и погоны". О недавних событиях на концерте "Сигизмунда Кары".

– Но при чем здесь дети?!

– Я и говорю, что ни при чем. По крайней мере, наши. Они же не шизофреники, чтобы пускаться на такую авантюру и подводить отряд. Стекла побили наверняка беспризорники, чьим приятелем еще недавно был Тёма Ромейкин… И, кстати, правильно сделали.

– И это вы не стесняетесь говорить при детях!

– Вы же не стесняетесь заставлять барабанщиков выступать на открытии конференции. Той, где будут сидеть глава "Энергорегиона", убившего мальчика, начальник городской милиции, с чьи подчиненные устраивают облавы на подростков, областной министр образования, благословивший новые поборы в школах. И многие другие сановные персонажи с лицами благодетелей и спонсоров…

– Там будут и хирург Протасов, который пытался спасти мальчика! И ваш любимый директор завода Ткачук, который открывает училище для бывших детдомовцев…

– Во-первых, Ткачук ы командировке, в Японии. Во-вторых, из-за училища на него дважды заводили уголовное дело… А Протасов и другие порядочные люди скажут, конечно, чиновничьей братии все, что думают. Но зачем там наши ребята?

– Затем же, зачем сегодня… там, в Октябрьском, – отчеканила Аида. – Для ритуала…

– В Октябрьском не было ритуала, – тихо проговорил Корнеич. – Там было прощание с убитым сверстником… И не касались бы вы этой темы… п-психолог…

Аида встала прямо, как на трибуне.

– Даниил Корнеевич. Вам не кажется, что в педагогическом коллективе кл… флотилии "Эспада" происходит раскол?

– Мне это не кажется. Мне это видится с хрустальной ясностью. Но этот вопрос я предпочел бы обсудить с Феликсом Борисовичем Толкуновым. Его, однако, опять здесь нет, хотя он числится официальным руководителем "Эспады". Какой-то "поручик Киже"…

– Он не числится! – тонким голосом сообщила Аида. – Он выкладывает на "Эспаду" все силы, отрывая себя от университетских дел и докторской диссертации! А сейчас он занят тем, что выходит на…

– Хватит! – глухо взревел Корнеич. – Если я еще раз услышу эту идиотскую формулировку "выходит на…", я предложу вам выйти по такому адресу, что идти будете до конца света…

– И это вы позволяете себе говорить при детях!

Приехавшие из Октябрьского "дети" расселись по углам кают-компании и слушали спор с вежливо-безразличными лицами. Корнеич хмыкнул:

– Но я же не назвал конкретного адреса… Дети, брысь по домам. Завтра к девяти – на причалы, продолжаем гонки.

– Барабаны взять домой, а завтра привезти на базу? – официально осведомился Игорь Нессонов. Он давал понять, что как бы не слышал спора взрослых педагогов.

– Оставьте здесь, Кинтель потом привезет на машине…

Когда вышли на крыльцо, Рыжик смущенно глянул на Словко, на Равиля и Кирилла.

– Я обещал показать ребятам колесо… Всем барабанщикам… Если хотите, пойдемте тоже…

Оказалось, что хотят все. Видимо, уже каждый слышал про колесо Рыжика. Никто сейчас не спросил: зачем идти, что там смотреть? Пошли, будто ждало всех серьезное дело.

Двинулись пешком, той дорогой, что Словко шел в сентябре, когда впервые увидел Рыжика.

Цвел у заборов репейник, горели в зелени желтые головки пижмы, белели ромашки – крупные, будто в лесу. ("Господи, и такие же, как там, у серебристого кораблика… Правильно кто-то выхлестал стекла в офисе, так тем гадам и надо…")

В тесном, укрытом зеленой тенью пространстве между кирпичным брандмауэром и бревенчатой стеной было прохладно и пахло травяными соками. Большущее колесо замерло на оси и похоже, что чего-то ожидало.

– Ух ты… а фонариков я не видел, – вполголоса удивился Словко.

Три жестяных фонарика висели на боковой стороне обода. На тонких стержнях, вбитых в замшелое дерево.

– Сам смастерил? – спросил Кирилл Инаков.

– Сам… – кивнул Рыжик – Потому что с ними лучше… Оно вертится, а они горят…

Фонарики были простенькие, сделанные без особого искусства. В боках высоких консервных банок Рыжик прорезал оконца (видать, немало старался), вставил в них осколки стекол – и обычных, и цветных, – закрепил их жестяными язычками. Дно каждой банки издырявил, как терку, для прохождения воздуха. Сверху приладил проволочные дужки, будто на ведерках. Этими дужками фонарики и были повешены на стержни. Ясно, что, как ни вертись колесо, они будут висеть вертикально.

– А внутри что, свечки? – спросил Равиль.

– Да, бабушкины… Она с ними раньше в подполье лазила, когда еще могла…

Опять же никто не спрашивал, зачем колесо, зачем фонарики. Наверно, по той же причине, по какой никто не спрашивает: зачем луна, зачем деревья… Только огненно-рыжий Мишка Булгаков (то есть Мастер и Маргарита) шепотом предложил:

– А давайте зажжем…

Рыжик опять кивнул. Вынул из стены кирпич, там оказался тайничок. Рыжик достал коробок. Повернул колесо так, что один фонарик оказался совсем низко, у колен. Чиркнул, аккуратно сунул спичку в фонарик, подержал. Вздернул руку, подул на пальцы, улыбнулся:

– Горит…

Словко помог Рыжику повернуть колесо. Тот зажег еще два фонарика. Потом взялся за обод, потянул вниз, и колесо неторопливо, но охотно завертелось. Фонарики чуть закачались…

Все встали перед колесом неровной дугой. Не сговариваясь, взялись за руки. Словно кто-то неслышно подсказывал, чтоделать, каксебя вести…

– Вечером, когда тут совсем темно, они красиво горят… – прошептал Рыжик.

– И сейчас красиво, – строго сказал Равиль Сегаев. В самом деле, огоньки мелькали за стеклами, как разноцветные бабочки. И после короткого молчания командир барабанщиков Игорь Нессонов, будто продолжая давний разговор, спокойно и негромко проговорил:

– Не будем играть на той конференции, да?

– Само собой, – так же обыкновенно отозвалась деловитая Полинка Верховская, самая младшая из всех.

– Кто за? – ровно и скучновато спросил Игорь. И разом вскинули ладони все восемь барабанщиков: Нессоновы, Полинка, Рыжик, Мастер и Маргарита, Сережка Гольденбаум, Лешка Янов и тонкорукий большеглазый Ваня Лавочкин по прозвищу Мультик (за свои удивительные рисунки).

Колесо вертелось. И разойтись просто так было немыслимо. Все чувствовали: надо сделать что то еще – для подтверждения того ощущения братства, которое соединило сейчас восьмерых барабанщиков и трех капитанов "Эспады".

Сережка Гольденбаум догадался первый:

– Игорь, а расскажи, что было дальше на планете Дракуэль!

– Ох… – тихонько простонал Игорь. Может, скорее от неожиданности, чем от нежелания.

Но все уже заговорили, что да, надо обязательно, прямо сейчас продолжить сказку. И каждый понимал про себя, что надо это не только ради интереса, но и как бы назло всем бедам, всем врагам.

Игорь для порядка поупрямился: мол, не все знают, что было в этой истории раньше. Но, оказывается, знали все.

– Давай, не упирайся, – велела брату Ксеня. – А то получишь…

Игорь сказал, что таких сестер надо держать на швартовой оттяжке, на безопасной дистанции. И…

– Ай! А еще, видите ли, "я девочка". Маме скажу, что дерешься…

– Не дерусь, а воспитываю…

У стен, по сторонам от колеса, Рыжик давно еще соорудил две лавочки: узкие доски на чурбаках. На них и расселись – тесно-тесно, потому что еле хватило места. Кирилл устроился отдельно, у столбика с подшипником, чтобы подкручивать колесо. Все молчаливо согласились, что, пока не кончится рассказ, колесо должно вертеться.

Игорь повздыхал и начал:

– Ну, вот. Помните, какая забота появилась у тех ребят? Надо было где-то раздобыть короля для Дракуэли…

2

Думали, думали: кого бы из взрослых позвать на такую должность? Во-первых, надо, чтобы человек был такой… ну, из тех, «кто видит фонарик». Во-вторых, чтобы он согласился. Обсуждали многих, спорили даже, пока хмурый Лёпа не сказал:

– А чё тут долго выбирать-то? Надо позвать Искора…

Все запереглядывались и… поняли: в самом деле Искор – очень подходящий.

Как известно, Искор – это был молодой помощник дядюшки Брю, смотрителя главного парка…

Тут надо немного сказать о парке.

Он был самый большой на Дзымбе. Раньше он славился аттракционами, фонтанами, гротами и множеством бронзовых и мраморных скульптур. В общем, всякой красотой и развлечениями. И удивительно чистым воздухом. Даже так и назывался: " Центральный Парк Скульптуры и Воздуха. Но потом стал глохнуть и зарастать. Не потому, что дядюшка Брю и его помощники плохо относились к своим обязанностям. Просто жители Дзымбы пришли к мысли, что дикая природа лучше всяких качелей и американских горок (что такое "американские", никто не знал). Приятнее, мол, гулять по зарослям, которые похожи на джунгли, чем вывихивать себе шеи на всяких аттракционах. Ну и вот, стал парк почти что лесом, где в зарослях прятались всякие статуи: красавицы в длинных платьях и совсем без платьев, крылатые мальчишки с луками, рыцари с мечами и всякие диковинные звери. А качели-карусели – подумаешь! Их и на городских площадях было немало!

Заросший парк больше всего нравился ребятам. Там, сами понимаете, хватало места для всяких игр и приключений…

Большой заботы парк теперь не требовал. Дядюшка Брю распустил своих помощников, оставил только Искора. У того была одна забота: раз в три месяца готовить площадку для запуска Луны.

Дело вот в чем. Жители Дзымбы слышали, что вокруг древней планеты Земля, откуда родом их предки, летал по орбите спутник (сам по себе похожий на планету). И что он виден был с Земли то полностью, то наполовину, то на четвертушку или даже тонким серпиком. И вот один из королей (давно еще) повелел, чтобы над его планетой Дзымбой тоже светила луна. Сшили громадный шар из шелка – наполовину желтый, наполовину черный, наполнили светящимся газом офигелием и запустили над планетой. И он летал над ней по кольцу, потому что там были постоянные воздушные потоки. Поворачивался к Дзымбе то светлым, видимым боком, то черным, невидимым. Всем нравилось. Только плохо, что шелка хватало месяца на три, не больше. С той поры и повелось: четыре раза в году запускать в небо новое ночное светило, праздник получался. В такой день в парке, вокруг площадки с новым шаром собиралось множество народа… А в другое время там было пусто, глухо и даже таинственно…

Искор носил звание Старшего помощника Главного смотрителя Королевского Центрального Парка Скульптуры и Воздуха и его окрестностей. Но внешность у него была для такой важной должности неподходящая. Ходил он всегда лохматый и небритый, в разбитых башмаках, в старом комбинезоне с подвернутыми штанинами и дырявой полосатой рубахе. Жил холостяком в глинобитной сторожке, разводил вокруг нее большущие дзымбовские подсолнухи (то есть "подпримусы") и никогда не унывал. Ребята с Большого Волдыря были его приятелями, он любил болтать с ними и рассказывал иногда истории из своего детства.

Детство Искору досталось нелегкое. Был он сиротой, воспитывался у дядюшки с теткой. Дядюшка был пьяница, а тетка отличалась вредностью и за провинности лупила мальчикаИ скорку стеблями травы, которая называется «Ванькины слезы» (декларацию, которая запрещает такое дело, тогда еще не подписали). Кстати, почему «Ванькины», никто на Дзымбе не знал, но почему «слезы», это каждому ясно, кто попадал в такую траву голыми ногами… Чтобы не страдать от теткиных воспитательных мер, Искор придумал специальную мазь из сока дзымбовских лютиков. Натрешься ей, и никакая кусачая зелень тебя не берет. И комары не кусают, и даже мохнатые дзымбовские осы не жалят…

Искор вообще был мастер составлять всякие смеси. За это соседские ребята дали ему кличку Аптекарь. Он умел выделять из гнилых тыкв газ офигелий для воздушных шариков, изготовлять хлопушечные смеси для всяких военных игр (конечно, запретных), мастерить бумажные пакетики с вонючим запахом – их можно было подкладывать под вредных учителей. Ну и всякое такое. В общем, "химичил"… Казалось бы, ребята должны были обожать такого талантливого приятеля. Но Искора почему-то не обожали, а обижали. Изобретениями Аптекаря пользовались охотно, а самого его дразнили, не доверяли никаких тайн и даже поколачивали. Говорили, что он ябеда. А он никогда никому не жаловался напрасно. Только, если уж сильно доводили, говорил про это классной даме и требовал справедливого наказания обидчиков.

Но справедливости все равно не было. Вот вам пример. Однажды играли в "Царя горы" (эта древняя игра известна на многих планетах). Обычно Искора отталкивали, отшибали, он оставался внизу, но в этот раз ему повезло. Он растолкал всех, обогнал самых ловких, пихнул вниз оказавшихся на пути бестолковых малявок, вырвался вперед и наконец-то первым оказался на краю крутого песчаного откоса. Выше всех, главнее всех! Сверху открывался замечательный вид на просторы Дзымбы, и мальчишка Искор почувствовал, как это великолепно – быть над всеми! В душе проснулось торжество победителя и даже что-то вроде величия.

Но это длилось всего полминуты!

Другие мальчишки тоже забрались на откос и не стали признавать Аптекаря царем, а спихнули его в сыпучий оползень. И сами с воем и хохотом поехали вниз, швыряя в Искора песочными бомбами.

Он очень разозлился. Выхватил из кармана пузырек с газом "Крокодилий пук" и выпустил на мальчишек вонючее облако. Те запрыгали, зажали носы, а потом погнались за Аптекарем.