Текст книги "Батраки"

Автор книги: Владислав Оркан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

И с тех пор она не заглядывала к Маргоське.

А за ручьем время так же шло – день за днем. Завтрак, обед, ужин и сон, да утром и вечером те же самые молитвы. Безвозвратно проходили сутки за сутками, неся все большую усталость и сонливость.

– Когда эта зима кончится? Боже мой!

– Только началась…

– Так она тянется!

– Как жизнь бедняка.

– И никто не зайдет, не спросит про нас…

– Да, милые вы мои, – добавляла Ягнеска, – как лето настанет, нас видят, случись, кому понадобится, сразу найдут. А зимой сиди тут одна, хоть подыхай, никто и не посмотрит…

– Ни пойти к кому! Ни поговорить с кем…

– Где уж нам, хозяюшка, где нам!.. Это богатым можно ходить, навещать друг дружку… их это праздник, не наш!

– Так оно и есть.

– А беднякам надо поменьше места занимать на свете да не мешать людям: так господь повелел…

– Про это не сказано в писании…

– Да хоть и не сказано! Жизнь-то так говорит, милые вы мои!.. Бедняк в мышиную норку залезет – и то для него много! Совсем ему надо пропасть, без следа!..

– Полно тебе, полно!

– Ох, верьте мне! Это не басни. И не про себя я говорю… Да и что я значу, маленькая песчинка? Буду я жить или не буду – это все равно… И потихоньку скажу вам, что даже не будь меня вовсе, тут бы все обошлось!..

– Что ты болтаешь?

– А про тех я говорю, кому жить невозможно…

– Кто же им запрещает?

– Словно бы никто… Люди им не препятствуют. Да отец небесный дал человеку жизнь, а средств никаких не дал… Вот тут и живи!

– А ума он не дает?

– На что бедному ум? Милые вы мои! Только сильней он почувствует, что худо ему…

Так они подолгу разговаривали, а потом обе плакали над своей долей бедняцкой. А иной раз заведут разговор о земле – много, мол, ее на свете…

– Да не для всех!

– Эх, Ягнесь! Мыслимо ли, чтобы на всех хватило? Много ли каждому бы досталось?

– Хоть по моргу получили бы!

– А что толку?

– Зависти бы не стало на свете…

– Ну! Разве что люди бы переродились.

– Не знаю, кто стал бы жадничать, если бы столько у него было, сколько ему надо?

– А знаешь ты, сколько надо?

– Чтобы можно было жить…

– Про то и речь, что одному весь свет кажется мал, а другому голову негде приклонить – и то не обижается.

– Глуп он!

– Тогда и все мы глупы. Уж какие есть! А что делать? Не наша, а божья воля.

– Так-то оно так. А все-таки, хозяюшка, кабы моя была воля на свете…

– Ох, горе горькое!

– Я бы так сделала, чтобы никто не жаловался…

– ?

– Силком я бы никого не гнала работать. А каждый бы имел, что кому по душе…

– Иисус Христос – и то не мог сладить с людьми, а человек бы сладил? Не верь этому, Ягнесь…

– Сердце у меня горит, как вижу бедность эту в деревне…

– И одни других обирают, словно волки, а не люди!

– Было бы у каждого, что ему по душе… было бы у всех…

– Бездомные думают о хате, у кого хата есть – о земле… а богатеи?

Нередко они засиживались до поздней ночи, сетуя на неблагодарность людскую и перестраивая весь свет по заповедям божьим… пока не одолевала их дремота. Тогда они ложились спать, а наутро рассказывали друг другу удивительные сны.

– Видела я, – говорила Ягнеска, – будто иду я по крутому обрыву над самой водой и что-то ищу, только не помню что… Вдруг слышу: неподалеку телега скрипит и звенит колокольчик… Я лезу выше, продираюсь сквозь можжевельник, наконец выхожу на дорогу. А все слышу: динь-динь, – колокольчик-то не стихает. Я бегу на звон, и уже возле моста навстречу мне, милые вы мои: лошади, черные как смоль, повозка и в ней ксендз. «Верно, к больному», – думаю и становлюсь на колени. Но ксендз машет рукой и кличет меня. Ну, я, конечно, подхожу к нему. А он, поверите ли, вылезает из повозки, снимает с груди распятие, надевает мне на шею и говорит: «Вон в той маленькой хатке за ручьем лежит больной… Садись и поезжай! Лошади сами тебя довезут…» Я и так и этак отнекиваюсь, а он одно твердит: «Поезжай да поезжай через мост. Я, говорит, недостоин через этот ручей переезжать…» Волей-неволей – а что было делать? лошади-то тронулись! – еду… Доехала до середины моста, сжимаю распятие с благоговением и страхом… Вдруг – трах! Мост рухнул, а я с повозкой под воду…

– Господи помилуй! – шепчет Маргоська.

– Однако выбилась я наверх, а повозка и лошади пошли ко дну… Я, что есть мочи, плыву к берегу, а вода уносит меня все дальше… Ну, молюсь я, всех святых призываю по имени – никто не идет! Испугалась я до смерти, что вода заберет меня, а господь потонет вместе со мной, и руками прижимаю его изо всей силы к груди… Вдруг люди сбежались, протянули мне багор и чуть живую вытащили на берег…

– Ну, слава богу!

– Да я не иду с ними, а стою на берегу, плачу и горестно смотрю на эту хатку за ручьем. Проснулась я, а все еще сердце у меня болело…

– К чему бы это?

– Бог знает и ангел-хранитель, – ответила Ягнеска.

– Вот чудно! Ведь и мне похожее снилось…

– Так расскажите!

– Я уже хорошенько не помню…

– Хоть немножечко! Мамуля! – упрашивала Зося. – Я так люблю про это слушать, а мне никогда ничего не снится.

– Ну, слушай, дочка, и ты, Ягнесь…

– Говорите, мы слушаем…

– Снилось мне, будто я в костеле стою перед алтарем пречистой… А со мной Юзусь, только совсем он еще малое дитя, каких матери первый раз носят в костел. Молюсь я святой деве, горячо молюсь и даю ей обет, что дитя это послужит ко славе ее и восхвалению. А был он тяжелый, всю руку мне оттянул… Чего я только не делаю! Подхожу к алтарю, кладу его, а потом вынимаю по одному зубу изо рта и даю ему поиграть… И когда я вынула последний зуб для него, вижу: склоняется ко мне с образа божья матерь и рукой подзывает меня к себе… Оробела я, подхожу с великим смущением, а она ласково смотрит на меня и отламывает кусочек земли, той, что у нее под ногами. «Отведай, говорит, этого хлеба, ибо он был мне пропитанием на земле…» Я со страхом беру, кладу в рот – горький он, как полынь, да твердый! Как тут его есть, когда у меня ни одного зуба не осталось… а она глазами показывает: дескать, ешь! Уж я кусаю деснами, до крови кусаю, а больно мне так, что слезы текут… Проглотила наконец. Ну тут, скажу я вам, до того мне стало сладостно, что никакими словами не опишешь! Словно я самого неба или рая вкусила.

– А потом что?

– Потом я проснулась. Но сладко во рту у меня было до утра…

– Уж это знаете, знаете…

– Право, так! Говорю вам.

– Да я верю! – убежденно кивала головой Ягнеска. – Отчего же нет!

А Зося так заслушалась, что на лбу у нее мелкими росинками выступил пот.

Долго они потом на все лады толковали эти схожие сны. Но чем дольше они размышляли, тем больше удалялись от желанной разгадки. Тогда, вверив опеке господней себя и хату, они перестали об этом думать. Да и недосуг им было за новыми заботами.

Маргоська доставала картошку из ямы и корзинками носила ее в хату, боясь, что она померзнет под снегом. В такую морозную зиму нельзя ни на что надеяться – этому ее научил долгий опыт.

Лен они весь допряли, и на жердочке висело двадцать тонких мотков и восемь толстых, Наконец Ягнеска собралась отнести пряжу. Она уже увязала мотки в холстинку, когда в хату вошла Маргоська.

– Хочешь отнести?

– Да нужно сходить.

– Постой-ка, дай я сосчитаю, сколько нам приходится. Двадцать тонких мотков – почем?

– По десять крейцеров.

– Это два гульдена. Да восемь толстых по пять крейцеров – это будет сорок.

– Верно больше!

– Нет, так. Стало быть, каждой по гульдену и по двадцать крейцеров.

– О господи! За целый месяц…

– Такой это заработок! А как быть? Жить-то надо, ничего не поделаешь.

– Ну, я пойду.

– Ступай. Да возвращайся скорей!

– Что мне там сидеть…

– В добрый час!

Ягнеска пошла, увязая по колено в сугробах. С большим трудом добралась она до хат.

– Только бы дома застать хозяек!

Дорогой она молилась и считала, сколько у кого получит за работу.

Однако обманулась она в своих надеждах, хоть и не многого ждала: ни одна хозяйка не похвалилась, что лежат у нее деньги в сундуке. Почти все были довольны, что она во-время принесла, даже угощали ее завтраком, но ни одна не упомянула о плате. А когда Ягнеска, осмелев, сама попросила у одной, та язвительно ответила, что «она ведь не на краю света, а в той же деревне, и что с людьми надо жить по-людски…» Только последняя (вдова!) обещала по совести заплатить. А потом пристала к Ягнеске, чтобы она пожила у нее с недельку.

– Поможешь мне прясть, а я кормить тебя буду, ну, и сколько-нибудь заплачу.

– Я бы с охотой, да…

Ягнеска вспомнила, что у Маргоськи мало уже осталось картошки и до праздников нехватит… а она сидит у нее, бездельничает и помогает только есть. Разве это не грех? Да еще какой! И теперь вернется к ней с пустыми руками…

– Садись-ка! Бери кудель… Ну, чего тебе надо?

– Да мне… ничего… только… Не знаю, как мне и быть…

– С чем?

– С Маргоськой…

– Пустое! Она не одна там, а с девчонкой, и без тебя управятся. Тебе-то что за печаль? Побудешь у меня с недельку, а то и дольше… Льна лежит пропасть. Снимай-ка платок да садись.

Ягнеска сняла платок и села за прялку.

«Что тут жить, что там… Мне-то нигде не вековать», – подумала она.

IX

Напрасно Маргоська поджидала Ягнеску. С великим трудом она перенесла картошку в клеть и укрыла ее старой соломой.

– Ну, слава богу! – сказала она, кончив работу, так как тревожилась, что померзнет картошка. – Тут-то ей ничего не сделается. Но и замучилась я… уфф! – Маргоська тяжело вздохнула. – Не те уж, видать, у меня силы, что были. Теперь только бы Ягнеска пришла с деньгами, купим немножко масла – и ладно. До праздников, даст бог, хватит, а на праздники Юзусь приедет…

– А когда праздники? – спросила Зося.

– Ну-у! Не скоро еще…

– Юзусь! – засмеялась Зося. – А может, и Войтусь с ним приедет?

– Да сиди ты, сиди! Не балуйся! И что ты все смеешься? Видеть не могу, когда смеются попустому. Ох, Иисусе! Как у меня ломит поясницу… Так и ходят мурашки по всему телу… Ух! Знобко мне… Подкинь-ка дров в огонь, чтобы жарче горели!.. А Ягнески все нет и нет… Что такое?

За ужином Маргоська съела две картошины и легла спать.

Однако уснуть она не могла, все думала – то о Ягнеске, то о Юзке или о том, что вставало у нее перед глазами… Мысли быстро неслись, как вода у плотины… А вместе с водой уплывала и она в забытьи… Вдруг вода падала на мельничное колесо, и Маргоська в ужасе застывала, стуча зубами… Ее пронизывал холод, леденела кровь. Она хотела закричать от страха, но голос замирал у нее на губах… Тогда она напрягала все силы, чтобы хоть шевельнуться, и… вскочив с постели, открывала глаза… «Иисусе! Мария! – шептала она в испуге. – Что это, как горит у меня внутри… Пить! Пить!» Впотьмах она искала ведро и, найдя его, тушила холодной водой внутренний огонь. Это повторялось часто: стоило Маргоське закрыть глаза, как являлись те же сны и мучительные видения.

Под утро она спокойно задремала и, проснувшись, почувствовала себя бодрее.

– Ну, слава богу! – прошептала она. – Стало быть, у меня просто жар, а не что другое… Может, и это пройдет, как встану.

И она медленно сползла с постели, хотя у нее шумело в ушах и подкашивались ноги.

– Мама, вам что-нибудь мерещилось ночью? – спросила Зося.

– Ох, мерещилось, дочка, мерещилось!

– Я слышала, вы все стонали…

– Читай-ка молитву!

Маргоська пошла за водой, но, выйдя из сеней, едва не упала, так худо ей стало на морозе.

Прислонясь к столбу, она долго стояла, тяжело дыша, пока не пришла в себя. С большим трудом она принесла ведра с водой, через силу приготовила завтрак. Но сама уже ничего не ела. Колики ее схватили такие, что она не могла устоять на ногах. Пришлось лечь. Она сказала Зосе, что нужно по хозяйству, легла на соломенный тюфяк и больше уже не вставала.

Зося сначала плакала, чтобы заставить мать подняться, но когда увидела, что это не помогает, сама стала хозяйничать. Она вспоминала, что и как делала мать, и повторяла это изо дня в день, напрягая свои хрупкие силы.

Тяжелые ведра девочка не могла дотащить и носила воду в горшке. С дровами она иной раз полдня возилась, пока их не расколет. А делала она все без указаний матери, хотя всякий раз, принимаясь за стряпню, подходила к постели и спрашивала:

– Мама! Что вам сегодня сварить?

– Вари, что хочешь… – всегда одинаково отвечала мать.

– А вы опять не будете есть, как и вчера?..

– Не приставай ты ко мне, не приставай…

Мать отворачивалась лицом к стене.

И Зося готовила по своему разумению, жалобно поглядывая на постель.

Потом наливала варево в миску и ставила на табуретку у изголовья.

– Ешьте, матуля…

– Не буду… Оставь меня…

– Да как же это? – всхлипывала Зося. – И сейчас нет, и потом нет… когда же вы будете? Совсем себя заморите!

– Не голодна я…

– Ну да! Скажете тоже! А что вы ели?

– Вот тут у меня подпирает… – показывала больная.

Постоит-постоит Зося у постели, потом видит, что мать не приневолишь, берет миску и отходит к лавке. Солить похлебку было нечем, ну, да она с ней глотала соленые слезы.

В минуты досуга девочка подолгу простаивала у постели и с тревогой допытывалась:

– Да что с вами такое, мамуля?

У Маргоськи слезы выступали на глазах, и она с усилием отвечала:

– Ничего, дочка, ничего… пройдет.

– Вы скажите, мама, чем вам пособить. Может, сбегать за кем?..

– За кем? Полно, дочка… Кто сюда пойдет?

– Есть же люди.

– Они для себя живут… Встань-ка на колени да почитай молитву, чтобы я видела…

Зося опускалась на колени возле сундучка и читала заученную молитву. Но этого ей казалось мало, и она прибавляла от себя еще просьбы, такие простодушные и горячие, что мать, слушая их, плакала.

С огромным нетерпением Зося ждала дня, когда мать встанет… и не могла дождаться. Может, завтра, может, послезавтра! Дни шли за днями, а больной не становилось лучше…

Все чаще она впадала в забытье, ничего не видела вокруг, не узнавала Зоею, которая стояла у ее постели с широко раскрытыми глазами.

Время от времени к ней возвращалось сознание, а вместе с ним толпой налетали горькие думы, терзавшие ее сильнее, чем болезнь…

– Никто не навестит меня, никто не поможет… Так и придется мне тут одной дожидаться конца. И напрасно я на дверь поглядываю: никто сюда не придет! Люди живут, а ты тут помирай…

О Ягнеске она перестала думать. Кто знает, куда она девалась? Зато о Юзке думала часто и с болью в сердце.

– Растишь дитя себе на радость… Все силы кладешь на него, стараешься, чтоб ему было получше! Кажется, сердце для него отдашь, всю душу отдашь… А захвораешь – господи боже! Валяешься, заброшенная, на соломе, а сын и не посмотрит! Настанет твой час – силы-то уходят! – и некому даже позвать ксендза, ох, некому! – причитала Маргоська. – И ни здоровья у тебя, ни радости хоть на полушку… Боже милостивый!

Потом она сквозь слезы глядела на Зоек;.

– Вот и это дитя… Останется одна, без призору… С малых лет, как я, пойдет в чужие люди… на вечные мытарства да на горе… И не жаль тебе, господи, такое дитя?

Она лежала бледная, иссохшая, вытянувшись на постели. Лицо ее потемнело дочерна, волосы слиплись прядями. Увидев ее, можно было бы подумать, что жизнь давно от нее бежала, если бы не глаза… огромные остекленевшие глаза.

В них остановилась душа, улетая из тела. И видна в них была бесконечность – безнадежность и бескрайная тоска…

– Господи! – взывала она в минуты слабости. – Господи! За что ты меня оставил? Сиротами бросил нас на земле… Ты дал нам изведать муку твою… Иисусе! И мы не роптали, покорно несли этот крест… Так дай нам хоть тихую кончину и не покидай в час смерти, Иисусе!

Были минуты, когда Зося думала, что мать умирает. Тогда она рыдала так горько, что впавшая в беспамятство мать возвращалась к жизни.

Однажды после такой ночи, когда смерть схватилась с жизнью и, казалось, вот-вот ее задушит, наступило незначительное улучшение.

У Зоей сердце запрыгало от счастья, когда утром мать крикнула: «Есть!» Она подбежала к постели и робко спросила, боясь, что мать снова ничего не захочет:

– А что вы будете есть, мамуся?

– Из муки сделай… из муки!

Радость Зоей сразу померкла. Уже неделю она ела одну картошку, и больше в хате ничего не было. Что делать?

– Может, вы картошечки поедите? – спросила она чуть слышно.

– Ох, нет, нет!

– Так что же вам дать?..

– Из муки… свари с молоком… Ах, правда! Молока-то нет… – она взглянула на Зоею. – Ты чего плачешь, дочка?

– И муки тоже нет…

Наступило грустное молчание.

Маргоська заплакала – слезы одна за другой катились на постель.

– Мамуся! – шепнула Зося.

– Что?

– Я схожу в деревню…

– В такой снег!

– Я пройду. Вот увидите! Обую старые керпцы, оденусь…

Маргоська не отвечала, а Зося, переминаясь с ноги на ногу, заглядывала ей в глаза с немым ожиданием.

– Мамуся!

Больная с усилием повернула к ней голову.

– Что ж, хочешь итти, иди… Только ни к чему это.

– У людей-то есть… Неужели они нам не дадут?

– Боже милостивый!

Зося мигом обулась, укуталась в материя платок…

– А как сказать? – спросила она уже в дверях.

– Проси хорошенько, чтобы дали тебе хоть каплю молока…

– И муки?

– И муки или зерна… Хоть щепотку!

– Хорошо.

– Да скорее возвращайся…

– Чего мне там сидеть!

– Видишь, Дочка, ведь я…

Зося уже вышла. Приперев дверь в сенях, она побежала по сыпучему снегу прямо к мосткам.

«Как чудно в глазах! – думала она. – Так и переливает, словно на солнышко глядишь… А уж белешенько кругом…»

Она в первый раз за эту зиму уходила так далеко. Ее веселил снег, хрустевший под ногами.

«Скрип… скрип… Больно ему, когда я давлю… Ну, и пускай больно!» – Зося улыбалась, нарочно притопывая маленькими, тепло обутыми ножками.

На минуту она забыла о хате, обо всем…

«Кабы это были перья, вместо снега… вот бы хорошо! Было бы где поваляться… И откуда у них там, на небе, этот снег?.. Верно, святые всю зиму щиплют перья, а потом они падают и замерзают… Нет! Тогда бы они таяли и все бы их собирали… Или у них там другие гуси… или еще что…»

Вскоре она подошла к мосткам; бревна обледенели и покрылись скользкой корочкой. Зося вся тряслась, переходя через ручей, но Добралась благополучно. Отсюда уже шла протоптанная дорожка до самых хат.

Зося раздумывала, куда ей сперва итти и с чего начинать, как просить… Со страхом она переступила порог первой хаты.

«Выгонят меня, пойду в другое место», – решила она.

В хате садились завтракать, когда она вошла… Зося поздоровалась и с любопытством посмотрела, что едят…

– Ты чья? – спросили ее.

– Маргоськина, из-за ручья…

– Вот какую девчонку Маргоська вырастила… Ну-ну! – удивлялась хозяйка, подливая молоко в клецки.

– Позови ее к столу! – шепнул хозяин.

– Так она и пойдет! – буркнула хозяйка. – Ведь ты уже ела? – спросила она Зоею.

– Ела! – робко ответила девочка.

– Видишь! – сказала хозяйка. – Они-то спозаранку едят, даром, что бедняки…

– Они и встают спозаранку… Не валяются, как ты, до полудня! – проворчал хозяин.

– Не вводи ты меня в грех, не гневи господа!..

Видя, что дело идет к ссоре, Зося подошла к хозяйке и поклонилась ей в ноги.

– Еще велела мама хорошенько вас просить, чтобы вы дали мне каплю молока и муки…

– А коз у вас нет?

– Нету, мама продала…

– Та-ак? Стало быть, мать деньги копит, а вас гонит побираться? Хороша мать!

У Зоей слезы навернулись на глаза. Она всхлипнула, стараясь не заплакать.

– Ты скажи матери: я для нее коров не держу, подняла? Найдется у меня кому поесть и попить, только было бы что…

Зося хотела что-то сказать, даже несколько раз открывала рот, но слезы все подступали ей к горлу… Она молча повернулась и пошла прочь.

– Видали, как девчонку-то учат! Даже не скажет: «Оставайтесь с богом!» – неслось ей вдогонку из хаты.

С минуту Зося стояла, не зная куда итти… Охотнее всего она бы вернулась домой. Но она пересилила себя и зашла в следующую хату. Здесь добрые люди отговорились тем, что и самим-де нечего есть.

Так же не посчастливилось ей и в соседних хатах. Всюду она робко входила и дрожащим от страха голоском начинала в дверях:

– Еще мама велела хорошенько вас просить…

Но всюду встречал ее тот же ответ: мягкий или грубый – в зависимости от того, как были расположены, как выспались и не ссорились ли хозяева. Одни выпроваживали ее, ни о чем не спросив, другие упорно расспрашивали: «Зачем? Почему? Как? Мать, говорили, сама ничего даром не станет делать, нипочем ее не упросишь, а клянчить она умеет!»

Тогда Зося готова была забиться хоть в мышиную норку, только бы не стоять так, на виду у людей. Она скорей убегала, часто забыв даже сказать: «Оставайтесь с богом».

Одно ее удивляло: где и хотели ей что-нибудь дать, чуть она скажет, что мать хворает, – тотчас отговаривались чем попало и не давали. И еще удивляло ее: когда какой-нибудь мягкосердый мужик бранил свою бабу, что она жалеет для бедных каплю молока, та сердито отвечала: «Какой умный выискался! Дам я на тот берег, все у меня и попортится… лучше я собаке вылью!»

Так она обошла все ближние дворы и уже хотела возвращаться домой. Но все же у нее еще теплилась искорка надежды, и она зашла в последнюю хату – безземельного бедняка. Хозяйка приняла ее очень радушно, расспросила про мать и, узнав, что она хворает, пожалела ее до слез, даже глаза утерла грязным фартуком.

Зося приободрилась: «Ну, если тут нет, – подумалось ей, – так уж нигде мне не дадут…» и произнесла фразу, которую столько раз сегодня повторяла:

– Еще велела мама хорошенько вас просить, чтобы вы дали мне каплю молока и муки…

– Ох, милая! Да я бы с охотой… А что, сильно она хворает?

– Сильно!

– Не миновать – помрет… – обернулась хозяйка к сидевшей у печки старухе.

Зося задрожала от страха. Хата вдруг закружилась у нее перед глазами и в ушах зашумело так, что она не слышала, из-за чего поссорились женщины.

– И всегда я тебе говорю, Настка, тебя не переспоришь! – сердилась старуха. – Дала ты тогда молока той из Гроника, что померла, – вот и перестали у нас коровы доиться… Пришлось тебе потом искать тряпки покойницы да окуривать коров… или не помнишь?

– Да, но это было…

– Когда бы ни было! Ты не будь умнее старших, сама ни с чем останешься… вот увидишь! Обычай-то у нас какой: не посылай лежащему на смертном одре или живущему за водой ни молока, ни муки, ни другого, в чем ему нужда, не то все как есть у тебя попортится.

– Так ведь…

– Это тебе неведомо, – перебила ее старуха, – когда ее час придет… Может, и сегодня. Да еще они живут за водой… Была ведь девчонка в других хатах, почему ей ничего не дали? Ты это сообрази и поразмысли…

– Да я не знаю…

– Поразмысли, говорю, поразмысли!

Хозяйка с минуту подумала, потом с тяжелым вздохом обратилась к Зосе:

– Ты ступай, милая… да скажи маме, чтобы не обижалась… сама видишь, ничего я тебе дать не могу…

Зося машинально повернулась к дверям и вышла.

– Поклонись матери от меня! – донеслось из хаты.

Долго Зося стояла на улице, убитая, растерянная.

Где она была? Что делала? Она ничего не помнила. Только в ушах у нее глухо жужжали, как осы, слова: «Не миновать – помрет… не миновать – помрет…»

Потом она шла мимо дворов и хат, вдоль чьих-то плетней, по кладкам и узким уличкам… но не знала, ни где, ни куда идет…

Лишь выйдя в открытое поле, она очнулась. У нее ломило лоб, где-то под платком, в глубине… Всеми мыслями она была с матерью, у ее постели.

«Спасти ее… но как?»

Зося свернула влево, к лесопильне, чтобы не итти по мосткам.

«Поесть надо маме… а где взять? Одна сухая картошка… молока нет… Хоть бы щепотку муки! Может, она бы поправилась… Боже мой!»

Зося подходила к мельнице, стоявшей за лесопильней. Мельница работала. Оглушительно грохотали жернова; ковш содрогался, по узкому желобу текла белая мука, ссыпаясь в ларь…

Девочка мимоходом заглянула в него.

– Мука! – радостно шепнула она, но тотчас прибавила с грустью: – Мне-то что за корысть?

Однако ее уже не оставляла назойливая мысль.

– Возьму пригоршню… ничего тут не убудет… хоть для вкуса сварю матуле…

Она повернула назад и огляделась по сторонам. Нигде ни души! Что-то внутри словно отталкивало ее, когда она подошла к ларю. И все же – она привстала на цыпочки, перегнулась и сунула ручонку в ларь… Но не успела она дотянуться пальцами до муки, как услышала неистовый крик:

– Попалась, воровка!

– Господи Иисусе! – Зося в ужасе отпрянула от ларя.

Из кузницы бежал старый Хыба с обломком доски в руке…

Не раздумывая, девочка ринулась вперед и понеслась напрямик по снегу к хате Козеры. Пот заливал ей глаза, страх подгонял ее, и леденила кровь ругань старого Хыбы, слышавшаяся все ближе… Ноги ее вязли в сыпучем снегу, она тяжело дышала, напрягая последние силы.

Хыба гнался за ней в нескольких десятках шагов… Керпцы его поминутно скользили, и бешенство овладело им при мысли, что не поймать ему «эту гниду». Он тоже едва переводил дух и весь обливался потом.

– Проклятые воровки! Для вас я муку молол! Ты только мне…

Он замахнулся и изо всей силы швырнул доску вслед девочке. Доска описала в воздухе широкий полукруг и – как казалось издали – зарылась у ног Зоей.

Вдруг раздался пронзительный вопль. Зося упала лицом в снег…

Хыба на миг оцепенел… и опрометью пустился бежать.

X

Козера завтракал, примостившись у окна, когда с поля донесся крик.

– Какого чорта! Что там делается?

Он бросил ложку и выскочил из хаты. Прячась за дома, убегал Хыба, а неподалеку на снегу лежала какая-то фигура. Не долго думая, Козера подошел ближе и наклонился над ней.

– Маргоськина Зоська… гм… сомлела она, что ли?

Старик откинул ее лохмотья и попятился назад.

– Кровь!

У ног ее кругом алел снег и понемногу таял… Козера с минуту размышлял, потом поднял обломок валявшейся доски и с большим вниманием повертел его в руках.

– Ну, есть у него голова? – пробормотал он. – С одного разу мог ребенка убить… Каков сын, таков и отец… Разбойники проклятые!

С нескрываемой злобой он отшвырнул доску и снова склонился над девочкой.

– Дышишь еще, а?.. Ничего не говорит… верно, сомлела.

Он обхватил ее руками и поднял. Юбчонка ее задралась, и Козера увидел под коленом широкую рану, из которой струйками стекала кровь к пятке…

– Ну, это ничего! – шепнул он. – Хорошо, что не хуже. А это бы немудрено… В башку ей мог угодить, или еще куда… Что же я с тобой буду делать? Придется тащить тебя в хату… а то как же?

Козера взял Зоею на руки и понес домой.

– Видишь! – говорил он, медленно ступая. – Раз суждено, чтоб тебя подшибли, то уж подшибут… Надо было подальше удрать… Обезножили тебя, убогую… Еще слава богу, что этим кончилось… Как очнешься, усердно благодари господа бога… Такое счастье редко кому выпадает… Ты верь мне, дитенок!

Зося не верила, потому что ничего не слышала, откинувшись в обмороке на его плечо.

Старик вошел с нею в сени, толкнул дверь ногой и, стоя на пороге, крикнул:

– Ганка! Слезай!

В темном углу хаты на кровати что-то зашевелилось.

Козера подошел ближе.

– Слезай, говорю, с кровати, помершую несу… поняла?!

Но когда и это не помогло, он, придерживая одной рукой Зосю, другой сорвал с постели грязное одеяло.

– My! – гаркнул он. – Двигайся, ты, сука!

Ганка тихо застонала и сползла с кровати, но, не устояв на ногах, прислонилась к стене.

Козера опустил Зоею на постель и приложил ухо к ее груди.

– Дышит… дышит… Ганка, дай-ка воды!

Девушка не шевелилась; прислонясь к стене, она смотрела через его голову помутившимися глазами.

– Захотелось тебе, сука, вот и терпи… – буркнул отец. – Подыхай теперь!

Он стащил с лавки мешок, набитый соломой, и бросил возле нее на пол.

С мучительным стоном Ганка соскользнула на тюфяк.

– Не ной у меня над ухом! – заорал старик.

Ганка стиснула зубы, закатывая большие, полные слез глаза… Козера подвинул к кровати ведро и, черпая пригоршнями воду, стал приводить Зоею в чувство, смачивая ей виски. Девочка раза два тяжело вздохнула и открыла глаза. Она хотела подняться, но вскрикнула от боли и снова впала в беспамятство…

– Ничего! Сейчас мы возьмемся за ногу… – пробормотал Козера и принялся медленно, осторожно снимать с нее керпцы.

– Крови-то сколько натекло… боже мой!

Он положил в сторону керпцы и онучи и с важным видом приступил к операции.

– Больно! Больно! – закричала Зося, когда он стал промывать водой свежую рану.

– Тихо… тсс… – унимал Девочку Козера, поглядывая, нет ли какой-нибудь тряпки. – Онучи-то не смочишь…

На глаза ему попалась сорочка Ганки; он снял ее с колышка и изорвал на полосы. Затем, смочив их в ведре, принялся обматывать ногу, начиная с лодыжки…

– Ой-ой! – завопила Зося, когда он прикоснулся к ране.

– Тихо… тсс… Я тут мигом…

– Бо… больно!

– Ого-го! дитенок! Ты еще не знаешь, как оно бывает больно…

– Иисусе! Мария!

– Ну, все!.. Еще только обмотаю сверху сухой. Вот так… Теперь лежи себе спокойно. Тихонько лежи, не двигайся… тихонько!

Зося понемногу успокоилась и перестала плакать, только в ямках на побелевших щеках долго еще блестели закатившиеся слезинки.

Козера докончил прерванный завтрак, оделся и перед уходом подошел к кровати.

– Ты лежи, лежи… А ты, Ганка, присматривай за ней! Поняла?

Ганка смотрела в одну точку невидящими глазами и, должно быть, ничего не понимала… Старик сплюнул на пол и ушел.

«Ну, христианский поступок я совершил, – думал он дорогой, – а теперь можно и выпить… А как же! Это не каждый день случается… Покойника так вот не встретишь – чтоб с почетом его схоронить… Тоже и нагого – чтоб его одеть… И голодного… Ну, голодных-то хватает, славу богу… да попадается ли он, когда есть чем его накормить? Хорошо, если на больного наткнешься… Там-то не сказано в точности: „больному помоги“, да ведь само собой понятно, что и это христианский поступок… А то что же еще?.. Так, так, Козера, спасай свою душу, заслуживай вечное блаженство, пока тебя ноги таскают по этой святой земле… Да что оно как тянет меня? Нарочно пойду потихоньку… Пускай одно бежит!»

Но «оно» все тянуло его, хоть и потихоньку, да так и затянуло в корчму. Как аминь в молитве…

Домой Козера вернулся лишь на другое утро.

В хате он неожиданно застал внука. Однако не обрадовался ему, а рассвирепел.

– Это что тут окотилось?

Стон на полу и мяуканье младенца были ему ответом. Страх божий удержал Козеру от проклятий: и так уже на совести его лежали сотни чертей. Он только проворчал что-то под нос и подошел к кровати.

– Ну как, Зося… спишь?

– Не сплю, – ответила девочка.

– Лучше тебе?

– Лучше… Видали вы маму?

– Ты о маме не тревожься!.. Есть не хочешь?

– Хочу.

– Погоди…

Козера пошел в чулан и принес крынку молока.

– Пей!

Зося пила с охотой.

– Вкусно!

Попила еще немного и перевела дух.

– А теперь лежи спокойно…

Мимоходом старик взглянул на пол.

– На! Попей и ты!..

Он нагнулся и поднес крынку к губам дочери. Ганка глотала жадно и долго…

– Видишь, я тебя не бросаю, хоть ты и осрамила меня… Эх, ты… ты!..

Закричал младенец.

– Да возьми ты его! – буркнул отец. – Что, не умеешь?

Старик отставил крынку в сторону и неловко приложил ребенка к материнской груди.