Текст книги "Батраки"

Автор книги: Владислав Оркан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Ну, за сколько?

– За десять. Еле-еле Юзку на дорогу.

– Скажите на милость!

– Ты ешь!

– Я ем, не потчуйте… А Зося где?

– Э, да я и не знаю, где… Скучно ей без коз, не сидится в хате, вот она и бегает по целым дням. То на лесопильне сидит у костра, то бог весть где… Сколько я ей говорю, чтобы посидела со мной… куда там! Никак ее не заставишь, такой неслух.

– Ничего вы с ней не сделаете, зря только расстраиваетесь! Дети – они и есть дети, их в хате не удержишь.

– Пока господь дает здоровье…

– Верно вы говорите, верно.

– Да ты ешь!

– Больше не буду.

– Э, какая ты!

– Не потчуйте, не буду.

Она низко поклонилась Маргоське и, утирая рот кончиком грязного платка, водила за ней глазами, глядя, как та суетится у печки. Хотела Ягнеска о чем-то попросить, но не осмеливалась или не знала, как и с чего начать.

Наконец, после долгих колебаний, когда Маргоська подошла к ней, Ягнеска вдруг соскользнула с табурета и обняла ее колени.

– Ягнесь! – с удивлением взглянула на нее Маргось; ка, – что ты делаешь? Да ты не плачь, а скажи, что тебе…

– Хо… хозяюшка милая! – заплакала Ягнеска. – Да я бы хотела, кабы вы хотели…

– Говори смелей!

– Совестно мне к вам приставать.

– Ты не бойся!

– Да я бы хотела на зиму остаться у вас…

– Отчего же? Оставайся.

– Милые вы мои!..

– Встань, Ягнесь…

– Награди вас господь.

Счастливая, она села на лавку у окна, а слезы долго еще капали ей на юбку.

VII

Им было хорошо вместе. Они утешали друг друга, когда случалась какая-нибудь беда, и минутами им даже казалось, что жизнь не так уж плоха, как говорят. Картошка у них еще была, слава богу, а что постная – ничего не поделаешь. Не все сразу господь бог дает, а то люди избалуются. Еще возомнят, что у Иисуса Христа только и дела – о них заботиться, и перестанут молиться. Это бывает. Лучше понемножку, да всегда.

– И маслице найдется, если господу богу будет угодно, – говорила Ягнеска. – Не наша, а его да сбудется святая воля…

– Еще то худо, что нет никакой работы, – жаловалась Маргоська, – в прошлую зиму сколько мне наносили кудели…

– Не тревожьтесь, хозяюшка, найдется.

– Боже милостивый! Добьешься ты чего от людей, Ягнесь…

– Попробую…

– Напрасный труд…

– Э, полноте! Посмотрим, что бог даст… В Драпе немало собрали льна, сами они нипочем не спрядут. В Долине тоже из года в год отдают прясть на дом, так я и туда загляну.

– Ну что ж, иди! Но навряд ли что принесешь…

– А все-таки!

Ягнеска отправилась в деревню за льном и, подходя к хатам, тихо затянула:

 
Ты, что высохшее поле
Обращаешь в пущи,
Дай же счастья мне на долю,
Боже всемогущий…
 

И не обманулась она в своих чаяниях. Хозяйки надавали ей столько льна, что она унести не могла в охапке. Однако о том, что прясть она будет вместе с Маргоськой, Ягнеска никому не рассказала, а то бы ей не дали так много. Маргоське надо платить – это все знали, а Ягнеска (вот хорошая баба!) спрядет и даром, как всегда. Кому что по нраву. Им не по нраву было платить.

Маргоська себя не помнила от радости, когда Ягнеска выложила из холстинки две больших вязеницы.

– Эти тонкие, а эти потолще, а те вон очески…

– Ого! Слава богу! Теперь будет что прясть…

– Вот видите…

Отыскали веретена за кроватью, навили на них пучки льна – и прядево готово.

– А мне веретено… мама! – просила Зося.

– Ты посиди! Тебе хватит дела в хате.

– А я не стану! Я хочу прясть!

– Придет время, и ты будешь прясть…

– Кто знает когда! – тревожилась Зося.

Однако она надеялась, что это время скоро настанет, и не бегала к костру на лесопильню, а прибирала хату вместо матери, поминутно поглядывая на нее с немой просьбой. Когда какая-нибудь из прях роняла веретено, Зося подхватывала его на лету и, подавая, вращала его тоненькими пальчиками, словно хотела сказать: «Вот видите, и я так умею…»

Но мать этого не понимала и не обращала внимания на девочку. Только кивнет ей, бывало, головой, не прерывая разговора с Ягнеской.

А говорили они за пряжей безустали. Им было что порассказать друг другу, начиная с пастушеских лет и еще раньше – с колыбели в родительской хате.

– Так, Ягнесь, и осталась я прежде времени сиротой. Некому было ни кормить меня, ни учить…

– А земля как?

– Ее и было немного. Да и эта перешла в чужие руки…

– Боже милостивый!

– Забрали ее самовольно, не было у них такого права.

– А вы как же?

– Я сама кормилась. Господь меня кормил. До сих пор дивлюсь, как я с голоду не уснула навеки… Так-то, Ягнесь. Чуть я немного подросла и могла уже пасти скотину, нашлись люди, что взяли меня к себе.

– Вот оно как!

– Пасла я этих овец на пустоши ровно семь лет. Еду-то мне не всегда приносили. Случалось, и забывали, так что я оставалась не евши… Зато ягод в лесу было вдоволь…

– Слава богу!

– Бывало, наберешь их полнехонький подол…

– Видите, господь-то о малейшей букашке помнит.

– Ох, помнит, Ягнесь, помнит! А люди иной раз бросят в нужде или обманут…

– Ох, обманут, хозяюшка, обманут!..

– Да мне-то хорошо жилось, ничего не могу сказать! Довольны были мной так, что куда уж!.. Правда, работала я – что было силы, да ведь отдыхать нигде не дадут…

– Ох, не дадут!

– Они бы рады меня держать до самой смерти…

– Еще бы!

– Ничего, бывало, не говорят, только: «Живи и живи у нас, ни о чем не тревожься…» А я в ту пору познакомилась с моим покойным Шимком, что у Хыбы служил… Тут все и кончилось, и пошла я…

– На нужду да на горе горькое…

– На нужду.

Когда они смолкали, слышно было, как сонно гудит муха и жужжит веретено.

– Милые вы мои, да ведь и у меня так же, – говорила Ягнеска. – Не нужда из хаты меня выгнала, а люди злые, ненавистные… Жили мы по соседству с Гонсёрами, да вы знаете…

– Как не знать!

– Мачеха у меня была лютая – страшное дело, била меня и не раз, и не два на дню. Ох, и била!.. Отец-покойник про это не знал, а может, знать не хотел, кто его разберет… Но только уже сызмальства приняла я не одну муку господню на этом свете злосчастном…

– Горе горькое!

– Чуть я подросла, мне и вовсе житья не стало дома. Я пошла в услужение. Служила я за лесом, у вдовца, хозяина десяти моргов земли. Прожила я у него ровнехонько пять лет. И он, видя мое усердие и что никакая работа мне не в тягость, хотел на мне жениться…

– Ну, и как же?

– Вот я и рассказываю. Он бы женился, непременно бы женился, нечего и говорить. Да был у него небольшой должок, так он хотел за мной взять хоть гульденов тридцать. Я домой, прошу отца: «Дайте мне, дескать, тридцать гульденов, я от вас отойду…» Какое там! Мачеха сразу – против, отец тоже напрямик сказал, что на меня тратиться не станет… Что было делать? Долго я еще прослужила в деревне то у одних, то у других. Захворал отец, а мне даже не сказали, я и не пошла. Так в духовной он совсем про меня забыл. Может, думал, что меня на свете нет или еще что… И все он оставил сводным детям, а мне одну полоску под картошку – и то упросил его крестный (дай ему бог здоровья, хоть и нет уж его в живых).

– Да, да…

– Так-то, дорогие вы мои, а как помер отец, они и эту полоску захватили…

– Могла не давать!

– Э, судитесь вы с ними! Разве я слажу! Я одна, а их вон сколько… не слажу я, нет, куда там!

– А закон где?

– На свете не один закон, милые вы мои, не один… Иной для бедных, а иной для богатых…

– Да полно!

– Попробуйте-ка вы судиться с Хыбой, вот посмотрите, кто выиграет?..

– Конечно, он.

– Видите! Нет для нас на земле суда праведного…

– Боже милостивый!

– А я только иной раз зло сорву: отчитаю их, изругаю на чем свет стоит… пускай знают! Но тут, – Ягнеска ударила себя кулаком в грудь, – тут у меня и сейчас горит, как вспомню про это…

– Я верю!

И они продолжали друг другу рассказывать о повседневных тяготах жизни вплоть до нынешнего дня, с сокрушением вспоминая многие горькие минуты: как люди платили им неблагодарностью и как учили их уму-разуму… А время мигом летело за пряжей. Сейчас было утро, глядь – уже вечер! Близилась зима… и дни становились короче. Солнышко не надолго показывалось и все раньше пряталось…

– Зато, может, оно светит в других краях, – говорили они.

– Там, где мой Юзусь… – прибавляла Маргоська. – А письма-то не видно!

– Может, он сам приедет или денег пришлет, – утешала ее Ягнеска.

– Э, вряд ли! Хоть бы он о себе весточку подал…

– Подаст, вы не тревожьтесь! Верно, нет никого, кто бы ему написал…

– Там есть наши…

– Кто знает, где? Да еще их проси, кланяйся. Всего бы лучше, если бы сам он был грамотный…

– Худо неграмотному, куда как худо! Да ведь школы-то не было… кто ж его мог научить?

– Про то и речь, милые вы мои! Беда!

Они оплакивали свою долю и весь свет… И всегда у них находилось, о чем поговорить. Темы не иссякали. Им было неплохо вместе в эти долгие вечера, когда одолевает дремота. Они разгоняли ее разговорами, пряли и смирялись со всем злом на свете, видя в нем волю божью. Зося снимала нагар с лучины, и нередко они засиживались до полуночи, а то и позже…

Однажды вечером неожиданно пришла сноха Хыбы. Маргоська обрадовалась.

– Хазьбета идет с куделью! – вскричала она. – И нам веселей будет…

– Да иду, невмоготу мне прясть в одиночку…

– А что там у вас делается?

– Раздоры, говорю вам, такие, что и… и слушать неохота.

– Ты садись на лавку! – Маргоська подала ей веретено. – Никак, что случилось, словно ты сама не своя?..

– А вы ничего не знаете?

– Ничего. Ведь мы никуда не ходим…

– Да ну вас тоже!.. Вся деревня только про это и толкует…

– Про что? – в один голос спросили обе, останавливая веретена.

– Жандармы Собка забрали…

– Господи помилуй! За что же?

– Пришли нынче, когда он вечерял, и увели его в острог…

– Что ж он такого натворил? Святые угодники!

– Хо! Что натворил… спросите вот! Убил мужика на Скалистом.

У слушательниц дух занялся.

– Разбойник такой, что жалко для него и острога. Повесить прохвоста, тогда опомнится…

– Да что же это! Что же это! – прошептала Маргоська.

– Не приведи бог, какой это висельник остервенелый! Сколько я от него натерпелась…

– А не слыхала ты, как это случилось?

– Как не слыхать! Пили они в корчме вместе с Томком из Скалистого, – ну, с этим, знаете, сыном покойницы Текли…

– Да, я знаю. Вечная ей память!

– Ну, пили они и пили, пока не стемнело…

– Когда ж это было?

– Третьего дня, вот когда был этот страшный ветер.

– С понедельника на вторник.

– Ну, спьяна-то, знаете, один другому чего-то наговорил, только не знаю, кто начал – Зысель говорит так, а мужики этак… Разве сообразишь? Но поругались они, знаете, как следует быть. Они бы еще в корчме подрались, да мужики их разняли… Тут с досады Собек опять за водку, пьет и пьет, наконец Зысель не стал ему больше давать. Он – на Зыселя. Зысель – в боковушку и заперся на задвижку. Тут со зла Собек разломал стойку и всю посуду переколотил вдребезги…

– Вот бешеный!

– И не говорите!.. Ну, в корчме ему уже нечего было делать, он и пошел прочь. А как раз перед ним ушел Томек…

– Они и сошлись!

– Как это было – не узнаешь. Собек говорит, что повстречал Томка по дороге и ткнул его кулаком раза два, не больше…

– Сколько же надо!

– А люди толкуют, что он до тех пор его молотил, пока сам из силы не выбился. Как сомлеет Томек, он, говорят, водой его брызгал, пока тот не очнется, и опять дубасит, так и добил…

– Похоже, что так…

– Мы ничего не знали. А сегодня он сам проболтался. Только не знал он, жив Томек или нет, пока жандармы не сказали, что помер…

– Достанется ему теперь!

– Еще бы! Человека убить – это не что-нибудь…

– А как старик?

– Бесится. А на кого злится, не поймешь. Сам ведь вырастил такого разбойника…

– Издавна Собку не сулили добра, издавна! Все отец виноват. Он, знаете, как его сызмальства учил? «Чуть кто тронет тебя, говорит, бери камень и лупи по башке!»

– Не пропала даром его наука…

– Видать, так!

– И как это у него совести хватило, милые вы мои! – говорила Ягнеска. – Человек ведь не скотина, мыслимо ли так избивать!

– И откуда такая ярая злоба?

– Спросите-ка! – ответила Хазьбета.

– Не стал бы он так, без причины…

– Сами знаете: где зло да беда, ищи бабьего следа.

– И то может быть…

– Не буду говорить, чего не знаю, – продолжала Хазьбета, – но думается мне, тут из-за Ганки вышло.

– Козеровой?..

– Из-за нее, конечно… Слыхала я, будто Томек от нее отступился, как узнал, что она уже не может ходить…

– До того ей худо?

– Мы ее с месяц не видали. Со дня на день ждет…

– Милые вы мои! Кто ж ей принес такое несчастье?

– Стало быть, счастье, раз она сама его нашла. Далеко-то ей не пришлось искать…

– Верно, Собек?

– Не кто иной…

– Ну, знаете, знаете, такого я тут наслушалась… – удивлялась Маргоська. – Вот Козере-то радость… Боже милостивый!

– Его водило, а дочку увело…

– И то!

– А как он обхаживал Собка. Господь и наградил его Собусем… поделом ему!

– Ох, люди, люди! Что же это творится на свете… слушай – не переслушаешь!

Долго они еще пряли в этот вечер, но немного прибавилось ниток на их веретенах. Зато рассказы тянулись беспрерывно, один за другим. Они бы до утра просидели, да нечем было светить.

Волей-неволей в полночь пришлось им отложить кудель. Хазьбета оделась.

– Не уходи еще! – просила Маргоська. – Посидим впотьмах, ничего.

– Да надо!

– Куда тебе спешить? Мужика своего пожалела…

– Боже! Такого мужика… И не говорите мне про него!

– Добрый человек…

– Да добрый… а мне что за радость?

– Талант у него.

– Век бы ему только размышлять! Думщик окаянный! Эх, и говорить не стоит. Будьте здоровы!

– Убегаешь?

– Надо! Как бы старик не заметил, что меня нет, вот бы мне досталось!

– Ну, так иди с богом… а завтра придешь?

– Как урву минутку, прибегу! Покойной вам ночи!

– Покойной ночи, Хазьбесь.

– Славная бабочка! – говорили они, когда Хазьбета ушла. – Нет-нет, да и забежит к нам…

– Дай ей бог!

Хазьбета теперь каждый вечер приходила с куделью. Хорошо им было прясть втроем. Зося тихонько стояла в стороне, снимая нагар с лучины. Она жадно ловила каждое слово, хотя как будто и не все понимала.

Однако она узнала, что Ясек не мил Хазьбете, что Хыба орет и лается, а Войтка за что попало колотит, что, как взъестся старик, невмоготу терпеть, и много, очень много еще она узнала.

«Жалко Войтка! – думала девочка. – Все бьют его и бьют… боже милостивый! На скрипке поиграть – и то ему нельзя, бедный Войтусь! И что он к нам не заходит? Верно, боится… да, конечно, боится! Поколотят его за это…»

– Сними нагар! Что ты стоишь? – бранила ее мать. – До того она стала бестолковая, не пойму с чего. И все что-то бормочет про себя…

– Э, как все дети! – вступалась за нее Ягнеска.

Зося глотала слезы, но ничего не говорила. Она обижалась на мать и в то же время злорадствовала, что мама так и не знает, о чем она думает. Пускай бьет, она нарочно ей не скажет…

Однако мать очень мало обращала на нее внимания, меньше, чем Зося ожидала. Зато о Юзке она постоянно думала.

– Бедный Юзусь! Что-то он там поделывает? Каково ему там живется среди чужих?.. Боже мой, боже! Увижу ли я его еще когда? Стать бы мне ласточкой, хоть бы на минуточку к нему полететь!.. Господи, птицам ты дал крылья, а нам нет…

– Неисповедимы пути его, – прошептала Ягнеска.

– Со дня, как уехал… ни словечка. Ни одной буковки! Недобрый сын! недобрый! А ведь я говорила ему, когда он уезжал: «Пиши нам, Юзусь, пиши! Не забывай нас, сынок…» Ты, мать, говори, что хочешь, проси, моли… не послушает. Ему другой жизни хочется, чужие люди ему милее своих… Вынянчишь дитя на руках, научишь говорить, а оно вот чем тебе платит! Пока не умеет ходить, издали тянется ручонками, лепечет «мама, мама!» и ползет к тебе на карачках… А как вырастет – боже милостивый! Бросит тебя с легким сердцем, уйдет в люди и даже не посмотрит на тебя… не обернется! Да напиши он только: «Мне тут хорошо» или: «Я здоров, не тревожьтесь» – у меня бы отлегло от сердца. А так, ломай себе голову, бедная мать! Никто тебя не утешит… никто тебя… не утешит…

Так причитала Маргоська над своей долей и не один раз на дню плакала, вспоминая сына.

Наконец однажды влетел неожиданно Войтек, громко крикнув еще в сенях:

– Письмо! Письмо!

– От Юзуся? – обрадовавшись, вскочила мать.

– А я вам не дам! – смеялся Войтек, – все равно вы не прочитаете…

– Боже милостивый! Если б я умела!

Она вдруг почувствовала глубокую обиду. В душе ее родился безмолвный упрек.

– Если бы меня выучили! – прошептала она. – Я бы разобрала каждую буковку Юзуся…

– Что же он пишет? Милые вы мои… – подошла Ягнеска.

– Юзусь! Юзусь! – кричала Зося, влезая на лавку, где уже сидел Войтек, обрывая краешек конверта.

Три головы склонились над ним, три сердца нетерпеливо бились.

– «Любимая моя мама!» – прочитал Войтек.

– Сыночек мой! – зарыдала Маргоська.

– Да вы слушайте, потом будете плакать! – успокаивал ее Войтек и продолжал монотонно читать:

«Прежде всего кланяюсь вам бессчетное множество раз и хочу спросить о вашем здоровье и как вам живется. Я, слава богу, здоров, а живется мне, как всегда в людях…»

– Слава богу! – прошептала Маргоська.

«Работаю я на кирпичном заводе с утра до ночи, только на обед урываю минутку. А зарабатываю всего четыреста крейцеров, потому что теперь зима, так меньше платят. Зато весной, дай бог дождаться, буду зарабатывать больше, тогда вам пришлю. Вы не расстраивайтесь, дорогая мама, уж как-нибудь перебейтесь, потому что и мне худо. Работа тяжелая, а платят мало, едва хватает. Люди приезжают со всех концов искать заработка…»

– Ведь я говорила, когда он уходил!

«А тут насчет работы очень трудно. Так вы не удивляйтесь, что я вам никаких денег не посылаю…»

– Боже милостивый!

– «Что зарабатываю, то проедаю, а сверх того ничего не остается. Когда поедет Юзек Хлипала, я с ним пришлю вам платок на голову. Будете надевать в костел. Больше писать не о чем. Только Леону с того берега оторвало ногу…»

– Господи помилуй! Вот горе-то бедной матери, ох, горе!..

«Остальные все здоровы, слава богу, а живется им врем так же. Сейчас тут сильные морозы и холодно, а на прошлой неделе лило… Мадьяры страшно злой народ! Где ни случится, бьют наших. Приходится издали уступать им дорогу, не то изобьют до смерти из-за чего попало…»

– Что за народ! Видите…

«Зато словаки очень нас любят и говорят похоже, но нужно хорошенько слушать, чтобы их понять. Вот и все.

Напишите, что слышно у вас? Здоровы ли вы? Много ли снегу выпало в эту зиму? Кто женился? Кого свезли на погост? А то мне охота знать!.. Напоследок кланяюсь вам, мама, и тебе, Зося. Ты слушайся маму, слушайся, покуда она жива. А меня все-таки не забывайте.

Любящий вас Юзек».

– Вот и все!

Войтек тяжело вздохнул.

– Словно бы тут еще что-то? – показала мать на несколько строчек внизу.

– Это уже для меня, не для вас! – гордо ответил Войтек.

– Что же он тебе пишет?

– Это не Юзек, а тот, что письмо сочинял…

– Не расскажешь нам?

Войтек с минуту поколебался, наконец медленно прочитал:

– «Не верьте совсем тому, что сказано выше, потому что я писал так, как мне диктовали…»

– И больше ничего?

– Да, ничего.

– А кто подписался?

– «Незнакомый знакомый».

Наступило грустное молчание.

Маргоська задумалась, подперев рукой щеку.

– Неправда это… – она тряхнула головой: – Не станет Юзусь меня обманывать. Глупость это, и больше ничего…

– Конечно, глупость! – подтвердила Ягнеска.

– Боже мой! Как худо неграмотному! А то сам сочинил бы и написал… Слава богу, что он хоть здоров. Полегчает у меня на сердце… сынок мой родной!

– Что это он пишет, милые мои! – спросила Ягнеска, – будто зарабатывает четыре сотни… Это сколько же?

– Стало быть, четыре гульдена…

– Мало!

– Работы нет, ведь зима…

Войтек улыбался, чему-то радуясь.

– Не так уж там плохо! – повторял он, – Ну да! – поддразнивала его Зося. – Так ты иди туда…

– Я и пойду! – смеялся Войтек, – пойду!

– Надо бы ему ответить, – сказала, помолчав, Маргоська.

– А как же! – поддакнула Ягнеска.

– Напишем ему, пускай приезжает. Чем там ему зиму пережидать, так и тут найдется для него место. Столько-то он заработает, а может, и больше, да на харчи не будет тратиться.

– Правильно вы говорите! А весной может опять поехать.

– Если захочет.

– Вы напишите ему!

– Так ты, Войтусь, напиши, – попросила Маргоська. – Я скажу тебе что, только бумаги у нас нет…

– Да я сам ему скажу, когда поеду.

– Куда ты поедешь?

– В Пешт!

– Не болтай, Войтусь, не болтай… Соображаешь ли ты?

– Да ты знаешь, какая это даль… чужие края? – говорила Ягнеска.

– Не за море ехать, – ответил Войтек, встав посреди хаты. – А хоть бы и за море – и то не диво! Люди на край света ездят…

– А на что ты поедешь?

– Я помогал в кузнице Яську, так заработал. На дорогу мне хватит, не бойтесь!

– Отец-то позволит тебе?

– Вы думаете, я буду его спрашивать? Чтобы он избил меня на прощание?.. Тоже я не дурак! Да он, крестная, каждый день бы меня колошматил, если б я не удирал… Как взъестся на кого, на мне зло срывает… вот какой он отец! Хотел бы я знать, что он сделает со своим ремнем, когда меня не будет…

– Войтек! – донесло ветром с лесопильни.

– Хазьбета тебя зовет…

– Надо итти! Как солнышко-то летит – страшное дело!.. Уже полдень. Ох, чую, не миновать мне выволочки… Ну и пусть! Пусть-ка отец потешится надо мной в последний раз…

– Не болтай!

– Оставайтесь с богом. Я к вам еще забегу до отъезда…

И, наклонившись к удивленной Зосе, он тихонько шепнул:

– Скажу тебе кое-что напоследок…

– Сейчас скажи… ну, скажи!

Она удержала его за руку.

– Нет, когда буду уезжать…

Он вырвал руку, за которую она, как паучок, уцепилась тонкими пальчиками, и скрылся за дверью.

«Что же он мне скажет?» – гадала Зося и заранее радовалась, так ей было любопытно.

Мать опомниться не могла от неожиданного сообщения Войтка и, покачивая головой, повторяла:

– Вот уж не ждала!

Ягнеска не удивлялась ничему. Она давно перестала удивляться.

– Может, и правда, он надумал… этакий сорви-голова!

– Видишь, Ягнесь, какие теперь люди… чуть из люльки – и на чужбину!

– С умом так и являются на свет, милые вы мои! Прежде, бывало, и старого из деревни палкой не прогонишь. Охота ему мыкаться по свету!

– Видишь! А молодые сами уходят. Они и в чужих краях не пропадут.

– Что ж это творится на свете!

– Все перевернулось…

– Все порушилось…

– А я вот не скажу Войтку, чтобы он оставался. Пускай идет, тогда-то Хыба поймет, что не на то дети родятся, чтобы их бить. Не увидит подольше сына – научится его любить. Собка он сроду пальцем не тронул… как же – Собусь! Этому-то он потакал, а на меньшом зло срывал. Такой он отец!..

– Палкой ума не вколотишь… это он зря!

– Да ума у паренька побольше, чем у других… Не палка ему нужна, а рука! Заботливая рука.

– Истинная правда! Я помню, как меня в детстве учили. Добром меня, девчонку, хоть в пекло заведи, а злой со мной, бывало, никак не сладишь. И чем больше меня били, тем я делалась хуже! Так вот было у меня с мачехой…

– И всегда так бывает, когда отец с матерью дурные…

– А как же!

«Что ж он мне скажет?» – думала Зося, мастеря на подоконнике домик из тонких прутиков.

Ягнеска торопилась допрясть кудель, а Маргоська наматывала пряжу на рогульку, отсчитывая по тридцати нитей.

– Четыре… пять… шесть… Слава богу, что он хоть здоров!., семь… восемь… Беда, когда сам не умеешь писать… одиннадцать… двенадцать… лучше бы он приехал на праздники… тринадцать… вместе нам веселее будет… пятнадцать… порадуемся втроем… вчетвером… эх! все! Сбилась…

И она снова принялась считать намотанные нити.

VIII

На другое утро Войтек исчез.

Все думали, что он спрятался после вчерашнего угощения, за которым отец изорвал ремень. Искали его в сарае и на гумне – все напрасно!

– Верно, шатается по деревне…

– Вернется! – говорил старик. – Сам придет с повинной…

Наступает полдень – Войтка нет… Наступает вечер – Войтка все не видно…

«Что такое? – думает Хыба, но скоро успокаивается, – придет домой ночевать!»

Он уже заранее обдумал, как задаст Войтку. После ужина долго еще сидели, молча ожидая, но никто не пришел.

На рассвете Хыба вскочил с постели.

– Здесь Войтек? – тихо спросил он.

– Нет ни Войтка, ни живой души… – ответила заспанная Хазьбета, подвязывая юбку.

– Какого чорта! – встревожился старик. – Уже второй день… А где Ясек?

– Да на лесопильне! Где ему быть?

Она приготовила завтрак и разлила по лоханкам пойло для скота.

Когда встали из-за стола, Хыба сказал, с трудом подавляя гнев:

– Ступай-ка, Хазьбета, ступай за этим прохвостом… пускай приходит! Скажи ему: отец, дескать, все простил.

– Разве он поверит?

– Ступай, когда тебе говорят!

– А пойло?

– Войтек поможет тебе снести, как придет. Не на то я сынов растил, чтобы за них работать!

– Куда же я пойду!

– Иди, куда хочешь, ищи, пока его не найдешь И без него на глаза мне не показывайся!

Хазьбета что-то проворчала под нос, повязала платок и ушла.

Хыба прибрал хату и сел на лавку. Однако долго он не мог усидеть на месте: гнев душил его. Часы шли, медленно поднималось солнце.

– Какого чорта! – повторял старик, выглядывая из сеней.

Потом он успокоился. Ему казалось, что они вот-вот подойдут.

– Не может того быть, чтобы они там стали засиживаться… уже полдень!

Теперь у него одно было на уме: как ему хорошенько задать Войтку.

– Жалко нового ремня… Чем бы его?..

Он смотрел по углам, по лавкам. Ничего такого не нашел.

– Ага! Знаю…

Вспомнил-таки Хыба о старых штанах, валяющихся в клети. На них как будто был ремень. Должен быть, если Войтек его не срезал… Старик пошел, вытащил штаны из-под ларя…

– Есть! Слава богу.

Хыба принес ремень в горницу, сел и принялся выпарывать зазеленевшую пряжку.

«Получишь ты у меня, ох и получишь! – думал он. – Я тебя научу заповедям божьим: не убегай, паршивец, из родительского дома, раз тебе тут хорошо… Затем я для тебя старался-надрывался, чтоб такую подмогу иметь под старость? Затем я тебя растил с малых лет, прохвост этакий! Не будешь ты делать, что тебе в голову взбредет. Пора это кончать! Посмотрим, чья возьмет…»

– Ты отец или я?! – вдруг заорал он и обернулся к двери.

Кошка, усевшаяся на пороге, испугалась и молчком спряталась за дверь. «В таких случаях всего верней уйти с глаз долой, – подумала она и долго не показывалась в горнице, хотя еще не получила молока… – Ну, да не пропадет! Потом можно вылакать…»

Хыба сидел и ждал. Но чересчур долго ему показалось… пора бы им вернуться!

– Матерь божья! Дай, чтобы они скоро пришли, не то меня удар хватит! Я тебе кости пересчитаю, паршивец, нипочем тебе этого не миновать! Сколько ты здоровья мне стоишь!.. Тот разбойник не был таким, а видишь, до чего дошел? Так и пропадет зря, сгниет там… Вот до чего я дожил, господи Иисусе! Смилуйся надо мной!.. Любой скажет: плох тот отец, что не бьет да не наказывает… Накажи его, попробуй! У меня уже рука отваливается, а он все равно свое делает… Попомнишь ты не год и не два, только попадись мне в лапы!

В сенях послышались шаги. Хыба поднялся, сложил ремень втрое; он ждал. В хату вошла Хазьбета.

– Где Войтек?

Старик весь трясся и грозно смотрел.

– Нет его…

– Что ты мелешь?!

– Поехал в Пешт.

– Не болтай!!

– Ступайте сами, если мне не верите. Прошлой ночью уехал с Яськом Цихожем…

– А! Проклятый! Вот до чего я дожил…

Он завыл в голос… Повалился на лавку, снова вскочил, хотел куда-то бежать… Наконец опомнился, однако ярость его не покидала.

Хазьбета сразу исчезла. Хыба сам понес пойло коровам, не отходил, пока они пили, и в щепки изломал палку об их хребты. Потом избил теленка так, что тот заревел, а выходя из хлева, швырнул оземь ушат с такой силой, что рассыпались клепки.

Наконец он успокоился, но не совсем. Долго еще он бродил по двору и искал, сам не зная что.

– Это они, нищие, псы поганые, всему виной! Заманивали его к себе… И Войтек, паршивец, их слушал! А я, дурак, терпел этих побирушек проклятых!.. Расписали ему про Пешт, насулили нивесть чего… И ведь послушал, гад! Да что он смыслит? Ума-то нет ни на полушку. Псы поганые! Не спущу! Разнесу хату! Пусть замерзнут! Пусть околевают!

Может быть, он и сделал бы это, но раньше. А теперь только ругался и орал на всю деревню… Люди знали, что это уже остатки гнева. Хуже, когда он молчит, – говорили соседи.

Проклятия старика долетали и в Маргоськину хату. Женщины в ужасе прильнули к окну, слушая неистовую ругань…

– Что это он? – шепнула Ягнеска.

– Верно, Войтек уехал… Так и есть… Слышишь?

– А чего он на вас?

– Всегда так. Что у него ни случись, все я виновата.

– И вы не ответите ему?

– Куда тут отвечать! Еще убьет ни за что ни про что… Зачем бога гневить?

– Я ему скажу…

– Сиди, сиди, не выходи. Поорет и перестанет. Не в первый раз. Боже мой! Сколько я от него натерпелась… Да будет и это во славу твою, господи.

Ветром донесло яростные крики.

Женщины молчали, не отрываясь от работы.

Ягнеска пряла последние очески, Маргоська чистила к обеду картошку. Изо дня в день картошка! Одно и то же.

– Ну вот, видите, уехал Войтек, – начала Ягнеска.

– Хотел он еще к нам зайти, не зашел… Кто знает, скажет ли он Юзусю?

– Скажет! Чего же не сказать?

– Да кто знает, доедет ли он до Пешта…

– Ну, Войтек-то доедет!

Вдруг Зося расплакалась.

– Что с тобой, Зося? – испугалась мать.

– Он обещал мне что-то сказать! – и девочка зарыдала.

– Ох, глупая! Что же он мог тебе сказать? Пошутил просто…

– Ну да! Как же! Вы его не знаете…

– И из-за этого ты распустила нюни? – мать засмеялась.

Но Зося проливала такие горькие слезы, как никогда еще. Только их было немного, и она скоро затихла.

«Чудные эти детишки, – думала мать. – Вот плачет… а вот уже и смеется, как по заказу!»

– А Пешт… далеко это отсюда? – спросила Зося так серьезно, что теперь и Ягнеска рассмеялась за прялкой.

– Ох, дитя, дитя!.. Да перекрестись ты!

С тех пор Зося ни о чем не спрашивала. Но сильно загрустила.

«Что он хотел мне сказать?» – раздумывала она втихомолку.

Быстро пролетел и этот день, и другой, и третий. Проклятия старого Хыбы понемногу забылись. И он, верно, уже не думал о Войтке. При людях ведь отрекся от него, а что в сердце его делалось – это никому неведомо. Только стал он мрачнее и еще больше ожесточился.

На лесопильню приходило все меньше народу, да и на мельницу приносили зерно лишь по необходимости. Пусто стало на лесопильне, бревен уже никто не возил. Сатры иногда еще пилили доски, но и то все реже… Зато Хыба все чаще бывал на лесопильне. То что-то мастерил в колесах, то чинил плотину, но большей частью просто бродил без дела. А то смотрел, как Ясек работает, иной раз полдня простаивал или просиживал на досках у ручья…

Зима. Завтракали рано, быстро управлялись со скотиной, а больше и нечего было делать по дому. Хазьбета убегала к родителям или с куделью по хатам. Старый Хыба не запрещал ей…

– Можешь итти… только на тот берег не смей ходить! Чтобы ноги твоей там не было! Не то, как увижу тебя там… поняла?!

После такой угрозы Хазьбета, как ни хотелось ей, не осмеливалась не то что итти, а даже смотреть в ту сторону.