Текст книги "Батраки"

Автор книги: Владислав Оркан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Тем временем Блажек, обратившись в искушенного стратега, развивал перед изумленными мужиками ра-аз-ны-е планы.

– То ли будет война, то ли не будет… – начинал он обычно.

Так он начал и на этот раз.

Все молчали; пользуясь этим, он выдвинул два положения и с равной горячностью принялся защищать оба. Двойственность его рассуждений настолько ошеломила мужиков, что они не заметили, как, быстро окончив спор между собой, оба Блажка снова оказались вместе.

– Так что война будет! – заключил он с глубоким убеждением.

– Этого, скажу вам, я не знаю, – заявил Енджей, – но ничего хорошего ждать не приходится…

– Пруссак вооружается, – снова заговорил Блажек, – француз готов, только выжидает. Итальянец тоже пойдет, а то как же? Раз начнут, так уж все вместе… А пока друг на дружку поглядывают и оттого мешкают.

– Не доверяют…

– Англичанин смотрит из-за моря и слушает… прислушивается… Этот своего не упустит, не беспокойтесь! Дожидается, когда ему что подвернется… А чуть все собьются в кучу…

– И конец свету!

– Сохрани бог! – закричали остальные.

– Ничего не поделаешь! Не мы правим миром…

– Над нами другие стоят.

– И не говорите!

Разговор оборвался. Вдруг послышались крики. В толпу влетел запыхавшийся Войтек. Однако не надолго он тут задержался. За ним бежал отец, размахивая в воздухе ремнем.

– Держи негодяя!

Поздно! Войтек мигом обежал лесопильню, перемахнул через ручей и остановился на другом берегу.

 
Меня гнали по малину,
А я за печь да к Марине…
           Гоп! Гоп! —
 

запел он, поглядывая на отца, дважды повернулся на пятке и помчался к Маргоськиной хате.

– Ты только приди сюда!.. – пригрозил ему отец и подошел к мужикам. – Такая он мне подмога! В хате ни за чем не присмотрит, не подсобит хоть сколько-нибудь, а все чего-то ковыряется… Смастерил ему Ясек скрипку, так он и пиликает мне над ухом, и пиликает… Ну, взял я скрипку и сжег. Думал, остепенится малый… Как бы не так! Выцыганил у кого-то другую, и только ему и дела… висельник! И не поколотишь его: живо вырвется из рук и удерет… Паршивец окаянный!

«В отца пошел», – подумали мужики.

Хыба повернулся и зашагал в поле, где бабы копали картошку; но и здесь он недолго пробыл. Злость его еще не улеглась. Войтек удрал, и старик искал, на ком бы ее сорвать. Издали он увидел женщину, спускавшуюся под лесопильню.

– Ага! Попалась, побирушка! – буркнул он под нос и в одно мгновение очутился на лесопильне.

– Кто туда полез? – спросил он Собка.

– Как будто Маргоська…

– Зачем она туда лазит?

– За опилками…

– Слышишь, ты! – закричал Хыба, нагнувшись над пилой. – Мигом убирайся отсюда! А то как пойду, все кости тебе переломаю! Поняла, что тебе говорят?!

– Полноте, пускай берет, – вступились мужики, – опилки ведь, не мука…

– Как бы не так! На нищих я буду работать? Слышишь? – гаркнул он, наклоняясь. – Вон отсюда, из-под лесопильни, не то как спущусь…

– Ухожу, ухожу! Не кричите! – глухо донеслось снизу, и тотчас показалась женщина небольшого роста в сером платке; плача она шла по мосткам на другой берег…

– Господь вас накажет, хозяин… – долетело на лесопильню.

– Чтоб ты околела, сука! Пропади ты пропадом! Чтоб ты издохла! – орал Хыба. – У меня ты и хворостинки не получишь…

– Я и не прошу! – послышалось из-за ручья.

– Хоть бы ты взвыла, не дам!

– Я не прошу…

– Голытьба проклятая! Нищие!.. Тьфу! – сплюнул в сторону Хыба, и повернулся к мужикам. – Пусти такую к себе на землю, вот как она тебе заплатит! Слыхали, что она мне ответила: она, дескать, меня не просит!.. Чорта ты получишь без меня, побирушка проклятая! Говорю ей: пришли мне Юзка поработать… «Нет! говорит. Сперва заплати, тогда пришлю!» Ну, погоди же ты! На моей земле живешь, а помочь не хочешь, сына не присылаешь? Так чорта с два ты получишь, да как бы не больше… Я поденщика найму, он мне и сделает что надо, а без тебя обойдусь. Вот как… Пусти к себе нищих жить, они мигом на шею сядут… Ого-го!.. И не увидишь как!..

Поорал он, поорал, немного посидел с мужиками, и злоба его прошла. Так всегда у него. Сперва сорвет на ком-нибудь сердце, потом – смотришь: молодец мужик, все как надо.

– Кто же там пилит? – спросил он Собка.

– Сатры…

– Много у них?

– Пять коп[5]5
  Копа – шестьдесят штук.


[Закрыть] досок.

– Гм… – принялся считать Хыба. – Четыре крейцера за доску… А на мельницу никто не приходил?

– Никто…

– Ну, к зиме-то повалят…

– Кто знает…

– Что поделываете дома? – спросил Блажек старика.

– Ничего не делаю. Так идет понемножку время…

Хыба смотрел на Яська и мысленно твердил: «Думай-думай! Хоть до страшного суда».

– А он что делает?

– Гонтовню! – засмеялся Собек.

– Пускай себе делает.

Долго они сидели у костра и беседовали. О бедняках с того берега забыли и думать… Чего уж там об этом! А с Хыбой стоит поговорить: человек он толковый, да и деньги у него водятся. На мельницу да на лесопильню вода сама деньги несет, говорят люди, так и не диво, когда бедняки, у которых нет и клочка земли, завидуют, что он живет у воды.

III

Жила и Маргоська у воды, а ничем не разжилась. Как была у них нужда, так и по сей день осталась. Даже хуже стало, куда хуже. Пока не помер муж ее Шимек, они кое-как перебивались. Заботлив он был (вечная ему память!) и никакой работы не боялся. Бездельнику не дал бы покойный Хыба места для хаты – да и за что?.. А поддержал старик Шимка крепко. Женил его, лесу дал на хату и на крышу досок и дранки… Немало ему помог. Но и Шимек этого заслужил, видит бог. Шесть лет проработал не за страх, а за совесть, а как женился, года не было, чтобы не подсобил в поле… А теперь! Уж не встанет он больше, не пойдет, не подсобит… «Этому и не за что!» – говорит Юзек. Правильно говорит. Не таков, не таков этот Хыба!.. Нисколько не похож на отца! Другой человек, и равнять их нельзя. Да и не обязаны они ему ничем. Отец дал, отец поддержал, так они и работали на отца, и никогда, никогда эта работа не была им в тягость! А раз сын такой гордец, пускай нанимает себе поденщиков! Ему все хочется подешевле, задаром, а мы тоже не собаки, чего ради станем…

Господи боже мой! Да ведь барщина давно кончилась… Им самим надо жить и думать, где взять на жизнь… а где тут возьмешь? Земли нет ни клочка, стало быть надо искать заработок… А тут работай на него даром? Право, чудной этот Хыба! Юзек, бедняга, изо дня в день ездит с возчиками… Господь милует, хоть малость он зарабатывает, а то чем бы они жили?.. Банах дал им полоску под картошку; ну, накопали они два корца с меркой. Гороху тоже собрали с гарнец[6]6
  Корец и гарнец – меры сыпучих тел.


[Закрыть] да немножко зерна – вот и весь их запас на зиму, до самой весны… А их трое едоков: мать, Юзек и Зося. Как тут уберечься от нужды, не пустить ее в хату? Тщетно мать ломает себе голову. Ничего и не придумаешь. Ну, на все воля божья! – часто повторяет она, и это придает ей бодрости.

В прошлую зиму тоже сильно их прижала нужда, однако не одолела. Работа была, слава богу: мать пряла лен и шерсть, Юзек ходил молотить, – на еду зарабатывали… А что, если не найдут они нынче работы? Маргоська даже думать об этом боялась. Как они, бедные, будут тогда жить? Продавать им нечего. Перину проели перед новым урожаем, а тряпье их никто не купит… Утвари тоже никакой нет… Две лавки, два табурета да низенькая скамеечка, на ней-то она теперь и сидит, чистит подгнившую картошку и бросает в миску.

Помогает ей, присев на корточки, Зося, худенькая, светлорусая девочка, чуть моложе Войтка Хыбы. Она уже многое умеет делать и часто выручает мать, хоть совсем еще дитя. А умна – за троих и мать даже словом не даст обидеть!.. Войтка она страшно любит: сызмальства они вместе играли, и с его стадом она пасла своих коз. Этим летом уже не пасла, Хыба не позволил. Пришлось ей одной ходить с козами по обрывам. Скучала она до смерти, не с кем было проказничать на пастбище… С Войтком ей было весело, хоть иной раз он и делал ей назло, как водится у мальчишек. Зато как он играл, когда они вместе ходили за стадом, просто удивительно играл! Ну, и наревелась она, когда отец сломал его первую скрипку. Но потом он прибегал по вечерам и играл им в хате… Матуся всегда была ему рада, даже когда он не приносил скрипки. «Паренек он хороший, – говорила она, – только озорник. Ну, да вырастет».

– А когда он вырастет? – с любопытством спросила однажды Зося.

– Вот как будет такой! – показала мать на косяке.

Зоська запомнила, где мать обозначила и, едва Войтек пришел, велела ему встать у косяка.

– Это зачем?

– Ты не спрашивай, а становись!

Он послушался, и она углем провела черточку над его волосами.

«Ну, тебе еще далеко дотуда!» – подумала Зоська и сама тоже смерилась.

Она была чуть пониже, но все-таки ниже… С тех пор они мерились почти ежедневно. Черточки медленно поднимались, как стрелки на часах.

– Ты такой, а я такая! – с радостью показывала Зоська, и оба хохотали так, что стекла дребезжали в низенькой, прокопченной дымом хатенке.

Сегодня Войтку было не до смеху. Съежившись на лавке, он вытянул босые ноги к печке и грел их. Между горшками потрескивал хворост, густой дым валил в хату и выходил через полуоткрытую дверь в сени.

– Войтек, померимся! – крикнула Зоська, подбегая к косяку и подзывая приятеля взглядом.

– Неохота мне… озяб!

– Мерзляк!

Зося с досадой снова принялась за картошку.

– Попросишь меня в другой раз… подожди!

– Чисть-ка проворнее! – понукала ее мать, поминутно возвращаясь к своим мыслям: «Скоро ли он придет? Целый день не евши…»

Она думала о сыне; и сегодня Юзек, как все эти дни, поехал с возчиками. Утром съел несколько картошин и весь день работает голодный… Бедный мальчонка! Не поест, не поспит вволю, а идет, непременно идет и, как может, старается заработать. Все-таки хоть что-нибудь приносит… А если б не он – боже милостивый!

Она встала, собрала в передник шелуху и вынесла в сени. Поедят козы в свое удовольствие!

– Зося, приготовь терку, – сказала она, входя в горницу.

Зося вприпрыжку подбежала к стене, сняла терку с гвоздя и подала матери. Тем временем мать взяла с полки вторую миску, поставила на лавку и сама села рядом. Уперев терку в дно миски, она по одной брала и натирала очищенные картофелины.

– Бу-дут клецки! Картофельные клецки! – запела Зося, хлопая в ладоши и от радости приплясывая босыми ножками перед Войтком.

– У нас каждый день делают… а я не ем! – буркнул Войтек.

– Но у нас ты ел!

– То у вас!

Маргоська мигом натерла всю картошку. Достав чистую тряпку, она накинула ее на пустую миску, а рядом поставила другую. Затем отжала картофельное тесто, слила с него жидкость и в тряпке размяла над миской. Застывший на дне белый крахмальный осадок она тоже положила в тесто, помесила и пошла с миской к печке. В горшке уже кипела вода; Маргоська придвинула его, отлила немножко воды и стала бросать в кипяток скатанные в ладонях комочки… Войтек придвинулся и с любопытством следил вместе с Зоськой за быстрыми движениями матери.

А она, готовя клецки, продолжала думать о сыне.

– И не видно его… так поздно. Уж не стряслось ли с ним что – сохрани бог! В эту пору он всегда приходит… Зося, подкинь-ка хворосту в огонь! Ночь темная – хоть глаз выколи… а он с топором… Не оступился ли где, не сорвался ли… Сохрани матерь божья, чудотворица!.. Зоська, не суй руки в печку, обожжешься!..

В эту минуту что-то загремело в сенях.

– Идет, идет! Слава богу.

Она отставила миску в сторону, подвинула горшок ближе к огню и села в угол на лавку.

В хату вошел стройный, как тростинка, паренек.

– Есть что к ужину? – спросил он, едва переступив порог.

– Есть, есть! – отвечала обрадованная мать. – Только тебя заждались…

– Что ж вы хотите, я не гулял!

– Знаю, сынок, знаю, да все боязно мне за тебя.

– Нечего бояться!

– Не говори так, Юзусь, а моли господа бога, чтобы не оставил тебя своей милостью.

Юзек поставил чекан[7]7
  Чекан – палка с железным наконечником.


[Закрыть] в угол и сел на лавку. Мать сцеживала клецки над ведром. Зоська и Войтек с обеих сторон встали возле Юзка. Они не видели его весь день, и оба соскучились по нем.

– Я тебе кое-что скажу, – тихонько проговорила Зоська.

– Ну?

– К ужину будут клецки!.. – шепнула она на ухо.

– Вот это так!

– Ну, что ты видал? – начал разговор Войтек.

– Таких, как ты, бездельников.

– Где?

– Везде их хватает. Скрипку принес?

– Нет.

– Чего так?

– Не успел я ее захватить, как отец за мной погнался.

– Погнался?

– А как же! Каждый день приходится ему за мной бегать.

Мать высыпала клецки в миску и подлила в них молока.

– Идите, садитесь! – позвала она, доставая ложки с полки..

Все задвигались. Зоська подбежала первая. Юзек перекрестился и уселся с краю. Один Войтек не садился.

– Иди и ты, Войтусь! Чего ты пятишься?

– Ешьте!.. Я не буду…

– Видали! Голодный ляжешь спать? – прикрикнула на него Маргоська. – Садись сейчас же!..

Войтек послушался, не заставляя себя долго упрашивать. Несколько минут все ели молча. Мать с любовью смотрела на Юзка.

– Устал?

– Еще бы! Вы как думаете? С утра ведь…

– Ну, – как тебе сегодня работалось?

– Да так, ничего… Ездили мы на Трубач, на самую верхушку. Дорога плохая, не дай бог!..

– Скоро свезут?

– К зиме; уже немного осталось…

– Вконец оголили горы.

– Что делать? Так графы хозяйничают.

– Боже мой!

– Сухого прутика не останется – все оберут…

– Топить будет нечем…

– Кто об этом думает!

– И поблизости нет нигде… На подстилку и то не соберешь. Я все тревожусь: что буду зимой подстилать козам. Пошла я было на лесопильню; возьму хоть, думаю, опилок…

– И чего вы туда ходите? – буркнул Юзек.

– Да ты слушай… Наберу, думаю, в холстинку: будет, когда понадобится, хоть на раз подкинуть… Какое там! Не пустил он меня на лесопильню…

– Кто?

– Старый Хыба, то есть Войтков отец…

– И не дал?

– Конечно, не дал. Изругал меня, облаял, так и ушла я ни с чем…

– Вот старый волк! – проворчал Юзек и положил ложку.

– Поешь еще!

– Неохота… Только напрасно он забывает, что все до поры до времени сходит с рук! Мошенник, старый леший!..

– Вот, вот… Сказал, что выгонит нас, что…

– Уж очень он разошелся! И на него придет еще черед, хоть он и богач!

Опрокинув табуретку, Юзек встал из-за стола и тяжело опустился на лавку у окна.

– А ты, Войтусь, отцу не пересказывай, что мы тут про него говорим… – спохватилась Маргоська.

– Не бойтесь! – важно ответил мальчик. – Да хоть бы я и сказал, он не поверит.

– Ты чего же не ешь?

– Не хочу… Опять мне спать не даст…

– Что?

– А меня, чуть я побольше поем на ночь, все что-то душит во сне.

– Богач проклятый! Скряга! – бормотал Юзек у окна.

Мать вымыла ложки в миске и помои выплеснула в ведро.

– Ну, пора спать. Ты, Войтусь, где ляжешь?

– Я? Да где попало.

– Оставайся у нас. Ляжешь с Юзком или с Зоськой. А не хочешь, на лавке тебе постелю, вот и выспишься.

– Нет, крестная! Пойду я, залезу в сарай за током. Утром меня нескоро найдут, я и высплюсь…

Говоря это, он обнял «крестную» и убежал.

– Завтра приду со скрипкой! – крикнул он из сеней.

– Приходи! – выбежала за ним Зоська. – Смотри не забудь!

– Не забуду! – донеслось с ручья.

– Зоська, прочитай молитву, и ложись, – позвала ее мать. – А ты, Юзусь, разувайся, пора уже…

– Завтра праздник, – сказал Юзек.

– В костел надо итти.

– А кто пойдет?

– Ступай ты к обедне… Я бы пошла, да мне не в чем…

– Я пойду, я! – просила Зося.

– Ты читай молитву! Слышишь?

Через минуту все трое спали как убитые.

Наутро позавтракали чем бог послал и после долгих споров порешили на том, что сказала мать.

Зоська погнала коз в молочай, матери нечего было надеть, и она осталась дома, а Юзек собирался к обедне.

– Поторапливайся, время бежит, – подгоняла мать. – Грех опоздать на проповедь в костеле.

Юзек обул керпцы, натянул белые суконные штаны.

– Дайте мне рубашку!

Мать сняла с колышка чисто выстиранную, выкатанную вальком сорочку и подала ее сыну. Поверх нее Юзек надел белую безрукавку и накинул на плечи хазуку[8]8
  Хазука – короткая сермяга с рукавами, из грубого коричневого сукна, которую носят горцы.


[Закрыть].

– Ну, я пойду!

– Не задерживайся по дороге и не сиди там долго… да помолись и за меня! – прибавила мать, когда Юзек выходил из сеней.

Перемыв после завтрака миски, Маргоська подмела глиняный пол и села у окна. Долго она сидела, погрузившись в тихое раздумье, пока не стало ее клонить ко сну. Она поднялась, взяла четки и вышла из хаты. Тут она уселась на высоком пороге, обернувшись лицом к воде. Потом перекрестилась и зашептала первую молитву. Шептала наизусть, за первой вторую и третью, а мысли – самые разные – проносились у нее в голове. Видит она: люди идут вниз, за ручей… к обедне идут, ближние и дальние, идут со всех сторон… Пошла бы и она с ними помолиться пречистой деве… Да ничего не поделаешь. Нечего ей надеть… нечего… а в лохмотьях зазорно предстать перед господом богом, да и грех это немалый… Иисус Христос, может, и простил бы ее, не отверг, а вот люди – с ними-то хуже, куда хуже… Пойдут шушуканья, смешки…

– Богородица дево, радуйся… – громче повторяет она, чтобы развеять нахлынувшие мысли.

Все уже спустились в долину, и не видно ни живой души… Даже голосов уже не слышно, такая тишь!.. Только вода журчит по камням, пенится и шумит… Не отдохнет, не затихнет, а все бурлит, бурлит…

«И откуда ее столько набралось? – думает Маргоська. – И день, и ночь – все бегут… волна за волной… безустали… Текут себе в море по низинам… Боже мой! И как это ты дивно устроил!.. Такой громадный мир! И столько чудес в этом мире…»

– Во имя отца и сына… – крестится она чуть ли не в десятый раз, стараясь отогнать непрошенные мысли.

Но они сами налетают, словно рой шмелей. Она читает молитву за молитвой… перебирает четки, а перед ней журчит вода в ручье… Шум доносится до нее, убаюкивает, путает молитву, нарастает и теряется вдали… и все шумит вокруг… и все несутся волны как одержимые…

«Боже мой, – думает Маргоська. – Течет вода в море, течет… И уходит жизнь, уходит… А время летит – день за днем, год за годом… не остановишь его»…

Она уснула, отсчитывая последние четки.

Тем временем Юзек подошел к костелу. Уже звонили к обедне, когда он поравнялся с фабрикой. Он не стал дожидаться выплаты и пошел: боялся пропустить проповедь… И все-таки опоздал; проповедь кончалась, когда он вошел за ограду костела.

Народу собралось тьма, как всегда в погожие дни. Маленький деревянный костел не мог вместить всех – конинчан, порембян и множество других поселян. Они толпой осаждали костел, и ксендзу пришлось говорить проповедь во дворе – такая была в костеле жара и страшная духота…

Юзек не стал проталкиваться вперед и остановился у калитки. Ксендз говорил внятно и громко, так что слышно было и здесь. Случайно против Юзка оказался старый Хыба… Но что тут делать? Куда отойдешь в такой тесноте?..

«Пускай уж стоит, бог с ним. Я тут ссору затевать не стану…» – сдерживая раздражение, думал Юзек, слушая проповедь.

– Итак, возлюбленные мои, – говорил ксендз, толкуя прочитанное евангелие о богаче и бедном Лазаре, – итак, возлюбленные мои братья и сестры во Христе! Притча эта поучает нас обхождению с бедными и сирыми. У кого больше достаток, тот должен делиться им с бедняком…

«А он-то слушает?» – думал Юзек, украдкой поглядывая на Хыбу.

– Должен нищему подавать милостыню! Не обижать слуг своих и поденщиков! Ибо за все это карает господь. Вы слышали, как унизил он богача, а Лазаря принял в лоно Авраамово. Так будет и с вами, богачи, в чьем сердце нет милосердия к ближним!..

– Слушает, – буркнул Юзек, – пускай слушает, богач проклятый!

– Настанет час, когда вы ответите перед богом за каждый день своего господства! Ибо истинно говорю вам: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царствие божье…

«Видишь, прохвост!» – подумал Юзек, оглядываясь на Хыбу.

– Но и бедные, – закончил проповедь ксендз, – да не завидуют богачам и не уповают на нищету свою, ибо у господа бога первыми будут нищие духом – те, что не кичатся своим достоянием, а в смирении сердца своего говорят: «Господи! Ты дал, и ты можешь взять… Да будет святая воля твоя…» Аминь.

Хыба вздохнул с облегчением… Он ведь всегда был нищим духом и не чванился, боже упаси! А во всем полагался на волю божью. Если же ему завидовали, не его это вина, а их, этих побирушек да батраков!.. Ну, и задал же им ксендз… Только был ли кто из них в костеле? – думал Хыба, не замечая Юзка и посматривая по сторонам.

Толпа расступилась, пропуская ксендза, который после обычного оглашения с амвона шел облачаться к обедне.

Вскоре зазвонил колокольчик в ризнице и в костеле загремел орган… Толпа задвигалась. Одни протискивались в костел, чтобы видеть ксендза, другие преклонили колени на траве и, низко опустив головы, поверяли свои тревоги господу богу – равно богачи и бедняки…

Когда обедня кончилась, молодежь первая высыпала из костела и кучками разбрелась по площади.

Вышел и Юзек вслед за другими, раздумывая, что делать: итти ли домой, или поболтать с приятелями, а заодно и выпить… Верх одержала вторая мысль, тем более что домой спешить было незачем. К обеду? Какой уж там обед!.. Правда, мать приказала ему не задерживаться; но ведь на то она и мать, чтобы приказывать, а то кого же не слушаться?

Заглушив таким образом угрызения совести, Юзек подошел к первой кучке, которая о чем-то озабоченно совещалась. Тут собралась почти одна молодежь, сыновья безземельных бедняков.

– Юзек идет, – заметил кто-то из них. – Может, и он к нам пристанет?

– Это зачем?

– Подойди ближе, тогда узнаешь…

– Собираемся уходить…

– На заработки?

– Уж, конечно, не на смотрины! Идет Сташек Люберда, Келюсяк, Леон, еще кое-кто. Может, и ты пойдешь с нами, так скажи!

– А куда вы думаете итти? – спросил Юзек.

– Думаем в Пешт… А не найдем там работы, то и дальше!

– Писали из Семиградья[9]9
  Имеется в виду Трансильвания, в то время входившая в состав Австро-Венгрии.


[Закрыть] – начал другой, – что там неплохо живется. Зарабатывают не чета нам…

– Вот как!

– Тут мы ничего не высидим. Съешь, что припасено в хате, а весной покупай, если есть на что! У нас работы не достанешь, да и где? Кажется, горы своротил бы для господа бога, кабы он за это кормил. А положиться на волю божью и дожидаться смерти – тоже не годится.

– Верно!

– Там все-таки заработаем, хоть сыты будем. А даст бог здоровья, так и домой пошлем крейцер-другой, хоть на соль… Собирайся, Юзек!

– Это бы хорошо… Но что мы там зимой будем делать?

– Что ты спрашиваешь? Кто работы не боится, всегда себе дело найдет…

– На зиму сюда возвращаются…

– Лежебоки это, не мужики! Мороза ты, что ли, боишься?

– Чего мне бояться? И здесь я зимой не за печкой сижу, а в любую стужу хожу на заработки.

– Покуда есть! А ну фабрика встанет, что тогда? С голоду подыхать да плакаться, что смерть пришла?! Будь ты еще один, а то мать!.. Что она будет делать?

Последний довод сильно подействовал на колебавшегося Юзка, застигнутого врасплох неожиданным предложением.

– Как же быть?..

– Идем с нами! Не мешкай, не раздумывай, это всего хуже…

– Надо с матерью посоветоваться.

– Что же, посоветуйся! Никто тебе не мешает…

Начался разговор о будущих заработках. Казалось, там уже все было готово к их приходу, и парни повеселели, тешась радужными надеждами.

Наговорились всласть, уже и солнце село за горы, а они все еще стояли кучкой на площади. Наконец, обсудив дело со всех сторон, начали по одному расходиться.

– Так помни, во вторник! – крикнул кто-то вслед Юзку.

– Не забуду… – громко ответил он, собираясь домой.

Мрак уже спускался в долину, но вершины гор еще пламенели алой вечерней зарей.

Юзек шел быстро, продолжая дорогой размышлять.

– Хорошо-то оно хорошо – пуститься в свет… Но кто знает, что там может стрястись? Края чужие, незнакомые. И говорят там не по-нашему… А я и не знаю, какой он – этот свет, да и откуда мне знать? На богомолье я ходил – самое дальнее – в Людмеж или на ярмарку в Рабку… Только всего и видел на своем веку!.. Не знаю, что скажет матуля… Трудно ей будет одной оставаться. Некому ей ни хворосту принести, ни дрова поколоть… Но и то сказать: так мне и надрываться тут попустому? Одного крейцера не отложишь, не скопишь – какое! Только получишь, сразу же и отдаешь. А годы летят, время не ждет… Хорошо, пока я хоть с возчиками езжу. А ну как и этот заработок сорвется, что тогда? Там я заработаю и сколько-нибудь скоплю… А тут! Сам не знаю, что делать, как быть…

Дорога разветвлялась.

Одна шла прямо – к Порембе, другая влево – к Конинкам. Медленно повернув, Юзек брел, задумавшись, не зная, на что решиться.

– Ехать или не ехать?.. Трудный вопрос!

Вдруг он остановился.

До слуха его донеслись пение и веселая музыка. Это в корчме на границе Конинок и Порембы люди плясали и пели.

Юзек хотел было итти дальше, даже прошел несколько шагов. Но его приворожила скрипка, увлекла песня…

Он повернул к корчме.

IV

Корчма Зыселя славилась на всю округу. Она стояла у дороги, на рубеже двух деревень. Кто бы ни шел, кто бы ни ехал с ярмарки или из костела, непременно заходил сюда согреться на дорогу. Зысель или его жена всегда стояли в дверях, глядя во все глаза, не покажется ли кто на большаке. А завидев, кланялись так низко, что нельзя было не завернуть к ним… По воскресным и праздничным дням Зысель заказывал музыку на утеху молодежи обеих соседних деревень. Вот и сходилась сюда вся братия поплясать да погулять. Но корчма эта имела еще и политическое, и общественное, и много иных значений.

Здесь обыкновенно собирались гминные[10]10
  Гмина – волость.


[Закрыть] советы во главе с войтами; здесь подолгу заседал местный школьный совет; здесь происходили кровавые схватки между жителями окрестных деревень, и здесь, наконец, каждую ночь «что-то» водило старого Козеру. А главное – корчма была местом дешевых развлечений для всех. Напляшется всласть молодежь, не выпив ни рюмки, исшаркает Зыселю пол, а старики наглядятся на них в свое удовольствие, вспоминая, как они сами смолоду гуляли.

За перегородкой в боковушке пьют одни только почтенные хозяева. Тут можно увидеть и Злыдашика, то есть старого Хыбу, который частенько здесь сидит, а возле него обоих войтов и кое-кого из крестьян побогаче. Здесь ведутся степенные разговоры и слышен негромкий смех.

Зато в самой корчме стоит дым коромыслом. Говор, брань, крики и смех сливаются в дикий хаос, и кажется, какие-то стихийные силы бурлят в этой толпе… Кошачье мяуканье, короткое, отрывистое блеяние косуль, обезьяньи вскрики, писк, визг, рев и вой, конское ржание и топот несущегося табуна.

Веселятся люди!

– Гей! Берегись!

Мчится по кругу пар двадцать…

Есть какая-то адская гармония в этом оглушительном шуме. Минутами гул стихает, и тогда слышится мерный топот, потрескивание половиц и пронзительное завывание скрипок.

Верховодит Собек – порембяне забились по углам. Из невнятного гомона вырываются отдельные слова.

– Хазьбесь!

– Да не толкайся!

– Любишь меня?

– А я не знаю…

– С дороги, ребята! – гремит, поворачивая, Собек.

– Гоп! Гоп!

Развеваются платочки, колышутся перья на шляпах. У стойки угощают друг друга соседи.

– Ваше здоровье!

– Дай вам бог!

– За нашу долю…

– Горькую долю!

– А вы, кум, на меня не обижайтесь: уж я такой!

– Да я знаю…

– Покуда я добрый, так добрый, а как меня распалит, стукну по башке – и все тут.

– Всякая тварь имеет свою нацию… – толкует один кум другому.

– Да мы-то ни дальние, ни близкие…

– С дороги, ребята! – кричит, поворачивая, Собек.

 
До тех пор тебя любил я,
Пока ты не изменила…
           Гоп! Гоп!
 

Он танцует в первой паре с Ганкой Козерой.

– Так мы же приятели!

– Ваше здоровье!

– Дай вам бог!

– За нашу долю…

– Горькую долю!

От дверей волной хлынула сбившаяся на пороге толпа.

– Что там?

– Богатыри идут!

– Давай их сюда!

Собек запел:

 
Витязи едут, скачут оврагом,
Вниз с Бабьей горки, вражьей ватагой…
 

Пары смешались. В горницу через порог шагнули Смречаки. Оба сбросили хазуки на лавку. Собек отошел в сторону. Вторым он быть не хотел, а первым не мог: на то тут богатыри!

Вот уже старший притопывает перед музыкантами и затягивает:

 
Дай мне, бог, удачи,
Ни пера, ни пуха,
Не плясал я нынче
С дня святого духа…
 

И бросается вперед, как склонившаяся сосна; кажется, так сейчас и расшибет себе голову!.. За ним, словно елочка, младший, которому минуло двадцать весен. А следом – пары, одна за другой, все как на подбор!

Трещат половицы, стены трясутся, гудят контрабасы и заливаются скрипки.

 
Парни конинчане,
Поиграть велите,
Только не сдавайтесь,
А других лупите!..
 

Верховодит Смречак – порембяне, крадучись, улизнули.

Из боковушки выходят хозяева и останавливаются в дверях. «Молодцы парни, говорят, на этих стоит поглядеть… вон как разоделись… Ого!..»

 
Веют перья, веют
Выше леса-бора,
Слух идет по селам,
Слух идет за горы…
 

А Смречак, повернув, заметил Хыбу и запел:

 
Всех живется лучше
Злыдашикам Хыбам!
Денежки плывут к ним,
Славно в море рыба…
 

Старику польстило, что о нем песню сложили. Ну, про кого тут еще станут петь?

Говор постепенно затих, танец понемногу превратился в «дикий пляс». Раскраснелись лица, слова замерли на губах, пляска заворожила всех. Высоко вздымается грудь, кровь кипит, ударяет в голову…

– Нашинский пляс!

– Горский!

– Живо!

– Не отставай!

– Держись!

 
Восемь елок – вот и сад,
Кто подскочит – тот и хват!
         Гоп! Гоп!
 

Стремительно мчится людской поток, пенится и бурлит… Бешеный ритм захватывает зрителей, вот уж и они пошли притопывать… Дети не могут устоять на месте, начинают кружиться… Кажется, хата пустилась в пляс. Дребезжат стекла, скачет пол – все так и ходит ходуном… Жизнь! Бьется, пульсирует в жилах кровь! Раздуваются ноздри, вздрагивают губы… Искры мечут глаза… Пляши доупаду!!

Безумие охватило людей. Горячей волной обдает лица. Душит накаленный воздух… Безумие! Сладостно дурманящий круговорот…

Треск – лопнула струна. Все вдруг остановились – над пропастью… Очнулись, едва замолкла скрипка.

– Что случилось?

– Да видите…

Все усаживаются куда попало. С трудом переводят дыхание… Многие выходят на улицу. Начинаются разговоры… Гомон нарастает… Слышится шопот… смех… Старики вперемежку с молодежью снова пьют и толкуют.

Козеру Собек встретил за стойкой. Старик тут сидел уже с утра.

– Опять вас сюда привело? – спросил Собек.

– Э, Собусь! Это целая история… Поди-ка, я тебе расскажу.

– Некогда мне!

– Вот беда! А то бы ты узнал…

– Да вы же зареклись ходить в корчму!

– Ни от чего, сынок, зарекаться нельзя! Чему суждено быть, то и будет…

– Я понимаю! – перебил Собек, желая поскорей отделаться от старика.

– Поймешь, сынок, когда я тебе расскажу. Что, не видал ты тут моей Ганки?

– Вы ей отец, вы за ней и смотрите! – с издевкой ответил Собек и отошел от него.

– Гордый малый, – буркнул вслед ему Козера. – Мало будет Ганке от него радости… Ну, на все воля божья! Зысель, – повернулся он к корчмарю, – дай-ка мне этого поношения господня…

Зысель подал стопку горькой. Старик опрокинул ее и погрузился в благочестивые размышления…

В корчме поднимается гомон, раздается громкий смех. Старики и молодые – все веселы и довольны.

Посреди горницы кружится какая-то бабенка с любым, кто подвернется ей под руку, притопывает и поет: