Текст книги "Батраки"

Автор книги: Владислав Оркан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

 
Муж мой – дед убогий,
Этакого милуй…
Призри его, боже,
Убери в могилу…
 

А у стойки глухой ее муж на радостях, что такая у него хорошая баба, снова подносит по чарке собравшимся кумовьям.

Музыканты, примостившиеся на лавке у окна, едва успевают угощаться – столько народу их потчует… Первый среди них старый Гзица – скрипач знаменитый! Покуда сможет скрипку удержать в руках – не выпустит ее. Рука у него до того наловчилась, что смычок так сам и ходит… Только было б кому петь!.. Такт Гзица отстукивает ногой и уж не собьется ни на осьмушку… Всякий напоет ему вполголоса что кому нравится, а он сразу без ошибки сыграет. Проведет смычком по струнам, сам притопнет и, весело подмигивая, подбивает людей потанцовать.

Прибежал сюда и Войтек. Смотрит в окно, а зайти в горницу боится. «Эх, кабы не отец!» – думает паренек.

Однако не утерпел. Влез на окно и шепчет Гзице на ухо:

– Сыграйте-ка это:

 
Побожился тато,
Что волов мне купит,
А еще божился,
Что меня излупит!..
 

Старый Хыба заметил его.

– Вот ты где, прохвост!

Но пока он проталкивался к окошку сквозь густую толпу, Войтка уже не было…

В эту минуту в корчму вошел Юзек.

Сразу его обдало жаркой духотой. Он поискал, где бы сесть, чтоб его не видели, а ему бы можно было поглядеть на людей вблизи.

Вдруг музыка заиграла плясовую. Пары начали строиться. Раззадорило и Юзка, он сбросил хазуку и встал, высматривая себе пару…

В толпе его заметил Собек, а он должен был вести танец. Парень бросился к музыкантам.

– Я с нищими танцовать не стану! – закричал он грозно.

– Правильно! – рявкнул Хыба. – Только батраков тут нехватало! Побирушек проклятых!

– Сукины дети!

Шум поднялся, суматоха… Сначала никто не понимал, что случилось. Думали – драка.

Юзку кровь ударила в голову, ярость сдавила горло.

– Что же, корчма… для богачей? – наконец выкрикнул он.

– Да уж не для батраков! – засмеялся Хыба, а за ним и остальные.

– Псы поганые… – буркнул Юзек.

Была минута, когда, не помня себя, он готов был броситься на всех, бить, кусать, рвать в клочья… Однако он во-время спохватился, что не сладит. Их вон сколько, а он один.

Накинув на плечи хазуку, он выбежал прочь.

– Коз тебе пасти, а не танцовать! – летело ему вслед, и смех гнал его в поле.

– Псы поганые! – погрозил он кулаком. Стыд и негодование сжимали ему горло; то жар, то холод, поминутно сменяясь, сковывали его тело.

Постояв на морозе, Юзек пришел в себя.

«Бежать, бежать на край света! – было первой его мыслью, когда он так стоял, посреди дороги, ведущей в Конинки. – Не видеть больше этих людей, не слышать насмешек… Бежать, скрыться от них как можно дальше!..»

Он быстро шел, то останавливаясь, то шатаясь, как пьяный. Потом снял шляпу, утер пот и долго стоял с непокрытой головой на ветру…

«Или, правда, уехать, – продолжал он раздумывать, – найти работу и до тех пор ее не бросать, пока не заработаю столько, что смогу сказать им: „Смотрите! И я не хуже вас, а то и лучше! Своими руками я добился того, что вам отцы ваши оставили… Вот теперь посмейтесь-ка надо мной, вы, богачи!“»

Мысль эта не покидала его. Она поразила его мозг, кипевший возмущением, возвращалась снова и снова, вытесняя другие. Наконец она захватила его целиком.

«Уеду! – думал Юзек, шагая по дороге. – Будь что будет! Я еще покажу этим бешеным псам! Хоть бы я надорвался, хоть бы руки у меня отвалились… я работу не брошу! Никогда!.. Лучше смерть, чем эта постылая жизнь!.. Всякий тебя пинает, всякий насмехается над тобой, а ты что станешь делать? Драться с ними – так истопчут тебя, и следа не останется. Бедняга ты, бедняга…»

Юзек остановился, жалко ему стало себя.

Сызмальства такая жизнь… Еще когда мальчонкой он пас стадо, другие пастухи сторонились его, оттого что он батрачкин сын. Дня не проходило, чтобы не глотал он слез, чтоб над ним не насмехались, не били его…

Он думал, что когда вырастет, ему будет легче. Наймется работать – в лесу или в поле, так хоть труд его будут люди уважать… А что теперь? Ведь он работает, не сидит сложа руки… За что же они измываются над ним, за что?.. Зла он никому не сделал – упаси бог!.. А что не отесался он среди людей – так это не диво. Поворочай-ка изо дня в день бревна в лесу… чему тут научишься? Где?.. Есть ведь люди и хуже его. Да что!.. Вот хоть Маляров Шимек – украл у Лукашки зерно, а с ним водятся, за человека его считают, как же – хозяин!.. Только его, Маргоськина Юзка, гонят отовсюду, как приблудного пса, прости господи, и никто не признает его ровней… Боже мой, этакая собачья доля…

Задумался Юзек и долго стоял, погрузившись в горькие размышления о своей доле.

Темнота вылезала со всех сторон, подползала все ближе, стелясь ему под ноги…

Наконец он очнулся и пошел вверх по деревне к своей хате.

V

Поздно ночью Юзек пришел домой. Мать и сестренка спали. Юзек не хотел их будить, открыл дверь в сени и тихо вошел в хату. Но мать чутко спит!

– Кто там? Это ты, Юзек?

– Я, матуся.

– Что так поздно?

– А поздно уже?

– Чего ты спрашиваешь? Уже за полночь, а то и позже…

– Господи Иисусе! Долго же я гулял…

– То-то и есть!

– Ну что ж, ничего не поделаешь.

– Где ты был?

– Да недалеко… А зачем вы встаете?

– Надо же тебе перекусить, ты, верно, не ужинал…

– Не надо, не хлопочите! Лежите… я поел!

– Где? чего?

– Завтра скажу вам. Спите!

– Не стряслось ли чего с тобой? Говори же!

– Что со мной стрясется? Да вы лягте…

Юзек улегся спать. Мать подождала с минуту, не заговорит ли он с ней…

Наконец, вверив опеке господа и ангела-хранителя дом и детей, опустила голову на подушку. Все равно, недолго она подремлет: скоро вставать.

День едва брезжил, когда Маргоська зажгла фитиль в плошке и принялась укладывать дрова в печке.

– Надо Юзусю чего-нибудь сварить к завтраку, вчерашний-то ужин, верно, совсем засох… Вот сварю ему, так хоть немного похлебает и опять пойдет в лес… на целый день… боже милостивый!

Она развела огонь и поставила горшок с водой. Двигалась она тихо, почти беззвучно.

– Еще время есть, пускай полежит… довольно он днем наломает спину. Бедный мальчонка!

Немного погодя, когда вскипела вода, Маргоська, сидя у печки, запела псалом, так она всегда будила Юзка. На первом стихе он вскакивал и бежал к ведру умываться. Потом обувался, наскоро завтракал – и в лес…

Думала мать, что и сегодня будет так же. Пропела первый псалом – Юзек спит… Пропела второй – Юзек спит… Что такое? Уж не захворал ли он, чего доброго?

Она подошла к его нарам.

– Юзусь!

– Что?

– Не спишь ведь?

– Нет! С каких пор не сплю!

– Ну, так вставай, тебе пора. День теперь короткий, и не заметишь, как пролетит. Надо чего-нибудь поесть да одеться. Вставай, вставай, сынок…

– Матуся!

– Что? Чего тебе? – мать вернулась к нему.

– Я нынче в лес не пойду.

– Ты… ты не захворал ли?

– Нет, но… – он сел на постели. – Я уеду в Пешт!

С минуту она стояла неподвижно, так поразил ее этот неожиданный ответ – в Пешт!

– А… а как ты туда поедешь?

– Как другие ездят, по железной дороге…

Мать только теперь пришла в себя.

– Да что ты говоришь, сынок… в Пешт? Это не ближний свет, туда птицей не упорхнешь. И что тебе там делать на зиму глядя?

– Ну! Там работы хватит. Фабрик полно, а рук нехватает. Могу куда-нибудь на кирпичный завод наняться, это не то, что у нас. Там куда больше заработки…

– Сынок, да кто тебе наплел такие небылицы?

– Говорили те, что там были… да я и сам немало об этом думал.

– Рук на свете достаточно, сынок. Народу-то больше, чем работы…

– Помирают же люди…

– И родятся! А родится-то больше… И у нас – видишь, сколько народу, а заработков мало. Что ты думаешь, там другие края? Такая же бедность, как и тут… Богатых там, может, и больше, чем у нас, да много ли их приходится на такой город? Туда народ тянется со всех концов, так и рвут друг у друга кусок хлеба.

– Там хоть вырвать его легче, чем тут…

– Это здоровым!

– Ну, я-то здоров, слава богу.

– Да в силу еще не вошел… куда тебе до мужика.

– А работать мне приходится за мужика… все равно! Как я ворочаю в лесу, так другой десять раз бы надорвался.

– Тяжело работаешь, сынок, верно. Да ведь надо работать. А все-таки ты дома, оно, как ни говори, легче… Думается мне, если ты уйдешь, всем нам будет худо…

– С чего бы? Это вам так кажется. Тут не на что надеяться, у нас насчет заработков трудно. Хорошо, покамест лес возят на фабрику… А ну фабрика встанет, что тогда? Скажите!

– И так беда, и этак беда. А все-таки своя беда лучше… Придет она, так придет, но тут тебе есть хоть где голову приклонить… А у людей…

– Не так-то страшно на чужбине. Не верьте. Везде богу молятся и люди есть всякие: и злые, и добрые.

– Найти их мудрено.

– А я ни у кого милости не буду просить. Только бы господь дал здоровье…

– Храни тебя матерь божья!

– Стану я работать что есть силы, так и обходиться со мной будут, как с человеком, а не как с собакой! Сколько лет я тут работаю, а сказал мне кто ласковое слово?

Он привстал на нарах.

– Боже милостивый! – прошептала Маргоська.

– Ведь я ничего даром ни у кого не возьму, на добром слове – и то скажу спасибо… Но у нас тут живодеры, а не люди, верно вам говорю… Боже упаси к ним сунуться или попасться на глаза: заедят! Или укусят так, что жить не захочешь… Господа! Они весь свет арендовали у господа бога, а не заплатишь им – ничем не дадут попользоваться. У них и почести, и всякие чины, а мы должны скакать перед ними на задних лапках… Для них и все удовольствия, и танцы, увеселения и корчма, а для бедняков ничего! Собачья конура да навоз…

– Уж не обидел ли кто тебя? Скажи!

– Э, обидел!..

– Говори же!

– Я не про один раз толкую, а тут, видать, всю жизнь такое творится…

– Так не лезь к ним!

– А куда я пойду? У меня своей земли нету, куда мне деваться?

– Ох, нету, сынок, нету, даже и клочка!

– Вот мне и надо нажить!

– Боже милостивый! Наживешь ты!

– Наживу! Было бы только здоровье…

– Хоть ты и будешь здоров…

– На все божья воля. Пойду по свету и буду искать работу, покуда не найду…

– Юзусь! Юзусь!..

– Не плачьте, ведь я вернусь; хоть на краю света буду, а прилечу, когда вы напишете мне…

– Хорошо бы так! Боже милостивый! Это легко сказать!

– Вот увидите, что вернусь…

– Свет велик, кто знает, что с тобой может стрястись…

– На все божья воля! Но и тут смерти не миновать. А лучше мне, чем весь век мыкаться, год или два поработать в людях, зато потом жить не хуже других. Что же, буду я от них куска ждать, как голодный пес? Будь я бесчувственный, меня бы эта обида не жгла. Но ведь собака – и та не бесчувственная, а у человека душа! Душа-то болит!..

– Ох, болит, болит…

– Сами знаете, не зря я говорю! Не могу я тут оставаться… Эти богачи, что за ручьем, взъелись на вас да на меня и, где ни случись, нас поносят. Старый Хыба понимает, что никто за нас не вступится, никто не защитит. Всю жизнь он попрекает нас этой скалой проклятой, где наша хата стоит. Ну, что ему в ней, скажите! А про то он не упоминает, что покойный тато кровавым трудом заработал этот клочок земли!.. Никогда не упоминает! Он бы хотел, чтобы мы все лето на него работали даром, а о том не спрашивает, есть ли у нас на зиму десяток картошин! Только бы ему было хорошо, а батраки пускай с голоду подыхают…

– Верно это, верно!

– Что так жить, что совсем не жить – все равно… Лучше уж сразу околеть…

– Не богохульствуй!

– Всю жизнь прислуживать нивесть кому, работать не покладая рук с утра до ночи и не иметь за это куска хлеба? Нет, уйду, будь что будет! Заработаю, тогда вернусь…

– Юзусь! Юзусь!

– Не плачьте, мама. Ничего со мной не сделается. Есть же там наши люди…

Он встал с постели и, одеваясь, уговаривал мать не расстраиваться.

– Но с чего это тебе пришло в голову? – спросила она, стараясь сдержать слезы. – До сих пор ты ни словечком не обмолвился.

– Сказали мне вчера ребята в костеле…

– Тоже собираются?

– Да, немало народу пойдет. Подбивают меня завтра итти… Ну, я им ничего не обещал, ждал, что вы скажете…

– Что я скажу! Боже милостивый…

– Я и так и этак думал, пока шел из костела.

О корчме он не упоминал, про себя затаил обиду. Он чувствовал, что ожесточение, придававшее ему силы, смягчится, если он расскажет матери.

«Дождетесь вы, псы поганые, – грозился он мысленно, – вы у меня еще запоете!»

– Так думаешь завтра итти? – жалобно спросила мать.

– Пойду, мама. Будь что будет!

– Ну что ж… – заколебалась мать. – Ступай с богом, придется нам без тебя тут перебиваться. Только денег у нас нет… Как быть?.. Не итти же тебе без гроша в такую даль. Надо хоть на дорогу…

– Да, надо! – призадумался Юзек. – Знаете что, матуся? Продайте коз…

Но он тотчас испугался своего предложения и робко посмотрел на мать, не понимая, как это ему пришло в голову. Может быть потому, что не было ничего другого.

Только и были у них в хозяйстве – эти две козы. Их молоком они и жили все лето.

– К зиме все равно вам придется их продать, – заметил Юзек, кормить-то нечем.

– Продать коз… – мать замолчала. Ей представились долгие голодные месяцы без молока. – Да что толковать по-пустому. Нет у нас ничего другого… Думай – не думай, а продать придется. Ну, до зимы прокормятся козы молочаем, а когда морозы начнутся да вьюги, что им давать? Ничего тут не надумаешь, как нужда заставит, так и сделаешь. А когда ярмарка? – спросила она.

– Завтра!

– Правда, вторник… Так ты завтра пойдешь?

– Да надо. Они будут ждать меня у костела.

– Ну что ж! На то, видно, воля божья… Зося! Вставай, пора! Уже день на дворе!

Разбудив девочку, она утерла непросохшие слезы на лице, тяжело вздохнула и принялась сызнова разводить давно погасший огонь.

Зося соскочила с лавки, застланной гороховой соломой, и подбежала к ведру – умываться.

– Уже белый день на дворе! Как же это я!

– Вот и дивись теперь! – пожурила ее мать.

Она быстро приготовила завтрак, и, как всегда, они сели втроем за стол, но сегодня молча вкушали дары божьи…

После завтрака все принялись за работу.

Зоська погнала коз.

– Только попаси их хорошенько! – вслед ей крикнула мать. – Завтра уже не придется.

– Почему?

– Поведем их на ярмарку…

– Продавать? – огорчилась Зося.

Юзек притащил хворосту для печки и весь день что-то ладил по хозяйству. Маргоська прибирала хату и втихомолку плакала по углам. Медленно тянулся этот печальный день. Столько дел они переделали, а ночь все не наступала.

Утро следующего дня было еще печальнее в хате за ружьем.

Юзек собирался в дорогу – да что ему было собирать: две рубашки, онучи и кусок масла…

Все валилось у него из рук, и неизъяснимый страх перед неведомым будущим сжимал ему сердце.

– Воля господня! – часто повторял он, стараясь совладать с собой и не выказывать тревогу перед заплаканной матерью.

Она хлопотала, как могла, все ему приготовила на дорогу; едва рассвело, покормила коз, но душу ее угнетала великая тяжесть, которую она не могла сбросить.

– Вот вижу и вижу, будто кого-то выносят… – с тоской говорила она, глядя на Юзка.

– Полноте выдумывать! – отвечал он в страхе.

– Юзусь! Юзусь!

– Не плачьте, матуля, я же вернусь к вам.

Зося плакала вместе с матерью, но не знала, о чем… Ей казалось, что Юзек скоро вернется, как всегда, когда он уходил на богомолье. И она удивлялась его унынию. Говорит, что за деньгами едет, а горюет, – размышляла она. А потом удивлялась, что, уходя, он обнял ее и на пороге перекрестился.

Мать выгоняла из клети коз, когда влетел Войтек.

– На ярмарку?

– Нет. В Пешт…

– В такую даль?

– Да, не близко…

Войтек задумался и отошел в сторонку. Козы вышли, а следом за ними и Юзек с матерью.

– В Пешт!.. – повторил Войтек и бросился догонять Юзка.

– Юзусь! – зашептал он ему на ухо. – Поищи мне там работу, я приеду…

– Сиди дома, раз тебе тут хорошо…

– Ну как же! Хорошо!

– А что?

– С отцом не лажу. Бьет он меня…

Войтек проводил их до большака и вернулся к Зоське.

Юзек шел со своей котомкой рядом с матерью и погонял коз.

– Сколько, вы думаете, дадут?

– Дали бы хоть двенадцать…

– Надо поторговаться…

– А как? Хорошо, если бог пошлет покупателя…

– Лишь бы не было рабчан!..

– И то! Хуже мошенников не сыщешь на свете…

– Эти не то что вдвое, а в пять раз меньше норовят заплатить.

– Такой народ продувной.

Они шли вниз по деревне, разговаривая о продаже, о долгой суровой зиме, которую предсказывали по всем приметам. Но разговор скоро оборвался: оба они думали о другом. Время от времени мать отворачивалась, делая вид, что сморкается, и украдкой утирала слезы.

Все-таки Юзек их заметил и старался ее успокоить.

– Ну, хватит вам плакать, мама…

– Да оно само плачется…

– Не век же я там буду вековать.

– И сама не пойму почему, но мне все кажется, что больше я тебя не увижу…

– Господь с вами! Что это вы говорите! Мы еще вдоволь нарадуемся друг на дружку. Придет весна, я вернусь, привезу денег, и нам полегче станет жить на свете. Верьте мне, матуля!

– Боже милостивый! – вздохнула она.

– Купим земли, засеем и помаленьку-помаленьку вылезем из нужды. Только начать трудно, а потом само пойдет… Верьте мне, матуля!

– Дай-то бог…

– Право, мама, так. Вы не горюйте, говорю вам, не горюйте… К зиме я вам пришлю, чуть что заработаю… Не будете вы бедовать, лишь бы господь дал здоровье…

И он принялся расписывать перед плачущей матерью радужные картины золотых дней, которые сулило им будущее. Она не повеселела, но успокоилась.

В дороге к ним присоединились еще люди и дальше шли уже вместе к костелу, на ярмарку.

На ярмарке была страшная толчея. Люди толпились на площади и громко галдели. Говор заглушали крик и брань покупателей, мычание телят и зазывание торговцев.

За ручьем, где продают скот, шуму еще больше. Пронзительно верезжат поросята, словно с них шкуру сдирают, и визг их смешивается с мрачным мычанием волов и жалобным блеянием овец. Как есть страшный суд! Душераздирающий рев животных наполняет всю ярмарку, сливаясь в сплошной гул.

Из многоголосого гомона вырываются отдельные слова, как из бурлящего потока тихое и неумолчное журчание. Ругаются и по-двое, и целыми толпами, что бы ни покупали… Тут какой-то хозяин выхваляет перед другим своих волов, тот их хулит… Там Иосель, мясник, плюет под ноги ловко надувшему его собрату и орет во весь голос:

– Чтоб тебе сквозь землю провалиться! Чтоб тебя вдобавок паралич хватил!

Громче всех кричат рабчане. Они божатся без зазрения совести, сто раз клянутся, говоря правду, и двести, обманывая в глаза… Это крестьяне, но они уже десятки лет занимаются торговлей.

Маргоська встала у забора. Коз она держала на веревке.

Тотчас со всех сторон ее обступили рабчане.

Она робко озиралась, высматривая Юзка, но он где-то пропал. Придется ей одной продавать.

– Сколько за них?

– Пятнадцать…

– Насмех вы это, что ли?!

Начали рядиться.

– Не сойти мне с этого места, больше семи не дам!

– Я семь с половиной!

– Я даю восемь!

– Ни полушки больше!

– Чтоб мне ноги сломать, если я что прибавлю!

Торговались не менее четверти часа – все для одного.

Совсем ее сбили с толку и, наконец, заплатили десять гульденов.

– Ну, слава богу, – прошептала Маргоська, сжимая деньги в руке. – Они бы рады задаром взять… Что за народ!

Она с нежностью поглядела на коз, перекрестила их на прощание и отправилась искать Юзка. Нашла его возле ратуши. Он стоял тут с другими парнями. Все были готовы в путь.

– Продали?

– Господь помог…

– За сколько?

– Недорого, Юзусь, недорого. За десять…

– Слава богу.

– Идете уже?

Мать жалобно поглядела на него.

– Только меня дожидаются…

– Постой-ка…

Она сунула руку за пазуху, достала тряпицу, развязала ее и принялась считать:

– Один, два, три… вот тебе все десять. На-ка!

– Один хоть себе оставьте… – прошептал Юзек, беря деньги.

– На что?

– Пригодится хоть на соль…

– Спрячь! Мы тут обойдемся. Тебе скорей понадобится.

– Так я вам пришлю.

– Сперва проси у господа бога здоровья. О нас не заботься. Как-нибудь перебьемся…

– Ну, пошли? – послышались голоса.

– Юзусь, сынок! Еще я позабыла тебе сказать: ты с кем попало не водись, работай хорошенько да береги здоровье, не надрывайся…

– Ну, ну, ладно!

– Да пиши нам, как тебе там живется.

– Оставайтесь с богом!.. – прошептал Юзек, целуя матери руку.

– Юзусь! Юзусь! – мать громко разрыдалась. Она обхватила склоненную голову сына обеими руками, и слезы градом брызнули на его волосы.

– Благослови тебя бог… пресвятая матерь его… – Больше она не могла вымолвить ни слова. Поцеловала его мокрые волосы и перекрестила широким крестом.

– Пора уже! – крикнули Юзку.

Он подошел к ожидавшим его парням, и всей гурьбой они двинулись к железной дороге. Издали Юзек еще раз обернулся и утер рукавом заплаканные глаза.

– На все воля божья! – чуть слышно проговорил он, догоняя остальных.

Маргоська долго смотрела ему вслед, кусая кончик льняного платка, который повязала в дорогу. А слезы, круглые как горох, скатывались с ее руки на землю.

Прохожие толкали ее. Она машинально отодвигалась и, не отрываясь, глядела в ту сторону, куда ушел Юзек – в далекий мир…

Наконец молча помолилась за него богу и плача пошла домой.

Зося выбежала к ней навстречу на берег.

– Мама, где козы?

– Продали.

– А Юзусь?

– Юзусь?.. – мать не могла говорить, ее душили рыдания. – Уехал, дочка.

– Но он скоро вернется?

– Вернется.

– Жалко вам коз, мамуся? – спросила девочка, заметив слезы в глазах матери.

– Иди, иди, дочка. Не болтай…

Они вошли в хату.

Мать опустилась на лавку, ей не хотелось двигаться, даже раздеться.

– Как тут пусто у нас! – прошептала она.

– Не горюйте, мамуся, мы купим других, и опять…

– Дочка моя… – мать притянула ее к себе. – Доченька!..

Она долго плакала над ней, а Зося утешала ее, как умела.

……………………………………………………………………..

Шла студеная, морозная зима, суровая к бедноте. Что у кого было, давно свезли с поля и глубоко попрятали. Батракам нечего было прятать. Милостив господь и матерь божья – может, они их не оставят…

Опустевшие поля пугают диким своим унынием… Весь мир мнится заброшенным перелогом. Кажется, только в редких зеленых клочках озими затаилась и чуть теплится жизнь, но проснется она лишь весной…

Мертвящий холод сходит на землю и обращает в скелеты сочные стебли растений.

Утрами белеет сухое жнивье и сереет влажная картофельная ботва. Пусто, пусто вокруг…

Бешеный вихрь несется по полям, виснет на сучьях и стонет…

Солнце остыло, не греет, земля леденеет, мороз…

С ветром прилетают хлопья снега, белые, как пух…

Верно, там, на небе, рассыпали перья, и они падают, падают сюда, на землю. Если бы это манна падала, боже мой! – думают бедняки. – Встарь господь был милостивее к людям… Не так, как теперь!

VI

Чудно́ живут эти Сатры!.. Хатенка их стоит на самом берегу, маленькая, ветхая. На крыше дранка местами вылетела, щели в стенах такие, что впору рогатому волу пройти… А они знай пилят свои доски изо дня в день.

– Могли бы вы хату покрыть.

– Не к спеху! – отвечают они людям. – Пусть себе стоит по воле божьей…

Зимой ее покроет снег, а летом им недосуг, так оно и идет.

«Кто останется в хате, тот и починит… – думает каждый. – Буду я стараться, не моя ведь».

И опять они работают в лесу, деньги зарабатывают, а хата стоит пока «по воле божьей»… В окнах уцелели только два стекла, остальные забиты досками. Уж Янтек сжалился и забил, а до этого все онучами затыкали, и как-то в воскресенье даже нечего было обуть в костел… Такая беда!

Можно бы подумать, что хоть внутри… А там… смилуйся, боже! С потолка свисает годами накопившаяся сажа – паукам есть к чему прикрепить паутину. Из щелей вылезает мох, так что мухи постоянно дышат свежим воздухом. Вдоль стен тянутся грубо отесанные лавки, а под ними – летом ли, зимой ли – растут грибы. Пол в хате глинобитный, всегда мокрый, потому что ведра текут. К печи трудно подойти: нужно карабкаться по скользкому скату, зато спускаться куда легче, так сам и едешь. Обмазанная черной глиной печь понемногу разваливается; хватит, довольно она постояла в этом углу. Против нее стоит кровать, единственная вещь в доме, которая связывает семью… колыбель трех поколений! Велика она, как загон для овец, и шагается во все стороны. Сбоку ее подпирают колышки, под низ подсунуты чурбашки, и этак она еще немало послужит и четвертому поколению… ого!

В хате, кроме Сатровой батрачки, живет десять пар кроликов, три десятка кур и теленок – столько народу! Теленок с кроликами ладит, хотя они у него таскают сено из лоханки; зато люди тут ссорятся каждый день.

Мать хочет, чтобы «дети» ходили по струнке, а они стараются ей внушить, что уже выросли. Вот и получается ад в доме.

– Я вам одно толкую, – твердит она каждое утро, – покуда носит меня святая земля, я и слышать не хочу про сноху! Поняли?!

– Так держите нас тут на посмешище людям, – ворчит Ромек.

– Я тебе поговорю, седой чорт! А что тебе делается? Жрать, что ли, нечего?

– Сами жрите! – ругается Янтек.

– Тсс! Мон мэрр, право слово!

Тогда все трое умолкают и смиряются. Мать забивает их чужеземной речью. Эта маленькая старушонка справляется с тремя мужиками. Чем больше она злится, тем диковиннее выискивает словечки. И сыновья покорно подчиняются, не то…

– Рэксом кердай![11]11
  Исковерканные слова немецкой команды, означающие поворот направо и поворот кругом.


[Закрыть] За работу!

Топнет ногой посреди хаты, как крольчиха к ненастью, и они молчком друг за дружкой плетутся в поле.

Больше всего хлопот у нее было с Ромком, потом с Янтком и меньше всего с Михалом.

– Михалэк – мамин сынок! – говаривала она. – Этот не рвется к женитьбе.

А люди рассказывали, что из-за Михала уже не одна девка уходила от Сатров со слезами. Зато Сагроза слова не давала сказать против ее сыночка. Как знать, кто прав? Может, и она: последняя-то работница ушла, потому что ей негде было лечь…

– Ты пойми, Виктусь, – говорила ей Сатрова, – я бы тебя с охотой и на зиму оставила, да где ты будешь спать?

– Где-нибудь!

– Хорошо, покуда было тепло. Залезла в сарай или еще куда, и ладно. А зимой, что же, так мы все и будем жаться на одной кровати… сама посуди! На полу в хате? Оно бы можно, а ну как господь бог даст нам телят, тогда что? Нет, ничего тут не поделаешь, Виктусь…

И Викта, не долго раздумывая, собрала свои тряпки и ушла.

– Ну, одним ртом зимой будет меньше… Слава богу! – перекрестилась Сатрова и принялась соображать, как бы ей избавиться от Ягнески.

«Эту не запугаешь, она ни холода, ни мороза не боится… Как тут быть? – размышляет старуха. – Зимой держать ее не к чему, для нее и работы нет. Ну, повозится она малость в лесу, а что толку? Этого и не приметишь в хозяйстве…»

Думала, думала старуха, наконец надумала.

«Втолковать-то ей не втолкуешь, все равно она не поймет, что я хочу сказать. И стараться не стоит. Ее надо до сердца пронять, тогда она поверит… Сердце у нее доброе и совестливое… Ужас до чего добрая бабенка эта Ягнеска! Даже мне жалко ее… право».

И однажды, когда мужики ушли в лес. Сатрова заговорила напрямик:

– Придется тебе, Ягнесь, подыскать себе жилье, а то нам будет тесно…

– Ждете, что ли, кого?

– Боже упаси! – ответила Сатрова. – Но ты видишь, хата у нас маленькая, а сутолоки много… Как все сойдутся, так и повернуться негде… ты-то знаешь! Теперь и поросята будут мешаться под ногами, придется ведь их пустить в хату, так куда же мы все денемся?.. Сама посуди!..

Ягнеска, конечно, удивилась, что все лето было просторно, а теперь вдруг стало тесно.

– Да много ли я у вас занимаю места, – осмелилась она сказать.

– Сохрани бог, разве я что говорю!.. Будто я не вижу, как ты жмешься в углу.

– Ну вот…

– А толчея-то все больше: к зиме все набиваются в хату – кролики, куры, поросята, двое котят, теленок, ну и нас пятеро… Смотри-ка, сколько народу! Ты это сообрази…

– Так вы, хозяюшка, совсем меня гоните прочь?

– Я не гоню. Боже сохрани! Да меня за это господь наказал бы и матерь его пречистая! Только я загодя тебе говорю: ищи себе жилье, а то у нас тесно… И нам будет лучше, и тебе.

– Господи боже!

– Не хнычь, не с чего. Мало ли у нас просторных хат? У Гонсёра, у Сроки, в Драпе… Ты баба работящая, тебя везде примут.

– К лету, а к зиме прогонят…

– Нет, Ягнесь, не болтай зря. Чего ради тебя прогонять! Ты сама сообрази, есть у тебя смекалка?

– Оттого-то мне туго приходится, что нет у меня на это смекалки…

– Жалеть я тебя жалею и, кажется, не отпустила бы ни за какие деньги. Но не могу, нет. Не по нашему хотению, а по божьему велению… так-то, Ягнесь, а ты не горюй, не надо, да собирайся помаленьку, пока еще светло… Особенно-то тебе и тащить нечего…

Ягнеска постояла с минуту, раза два прошептала «господи боже», а что ей было делать? Не хотят ее тут держать, это видно. Придется искать другого прибежища… Может, и найдет! Господь милостив… всегда ведь…

Она собрала свои пожитки, увязала их в холстинку и поклонилась в ноги Сатровой.

– Хозяюшка милая! Благослови вас господь за то, что вы так долго меня держали у себя…

– Ты встань, встань!

– Оставайтесь с богом!

– Иди с богом, Ягнесь. Да держись, не падай духом, так, может, бог даст, весной опять тебя приму…

– Награди вас господь сторицей за то, что вы такая…

Она закинула свой узелок за спину и пошла вниз по дороге, к ручью. Ей не было ни горько, ни грустно… Сколько раз она так уходила и в худшее время!

– Всегда так бывало и будет… до скончания веков! – утешала она себя, когда нужда уж очень ее донимала.

Летом для нее всегда находилось место, и самые богатые хозяева были ей рады… Работать она умела… ого!

«Только вот эта зима несчастная, только зима! – не раз являлась у нее мысль. – И что бы человеку нетопырем родиться? Повис бы где на суку и проспал до весны. Не ломал бы себе голову… Боже мой!»

На зиму скорей к себе пустит бедняк, у которого нет ничего, кроме хаты, чем хозяин. Давно это знала Ягнеска и теперь снова вспомнила, стоя на мостках.

«Куда итти? – раздумывает она и долго перебирает всех. – К Хыбе – незачем, к Маляру – тоже. Можно бы к Козере пойти, но до того он непутев, что упаси бог… Пожалуй, к Маргоське всего сподручней. Бедняк бедняку всегда рад».

Так оно и случилось: едва Ягнеска вошла, Маргоська радостно вскрикнула:

– Видать, сам господь привел тебя ко мне, так ты кстати пришла…

– Никак вы хвораете?

– Не хвораю. А тоскую – места себе не нахожу…

– С чего это?

– С того, что Юзка нет…

– Э! Так он в люди ушел?.. Милые вы мои!

– То-то и есть, что ушел, еще в ту ярмарку, и не пишет, не знаю, что такое…

– Верно, нечего ему писать.

– Кто его знает? Да ты садись, голубка моя! Раздевайся. Вот как хорошо, что ты пришла. Поживешь у нас хоть денечка два…

– Милые вы мои, да мне и негде жить..

– Прогнали тебя Сатры?

– Я и не знаю, как вам сказать… Силком-то они меня не гнали, это нет, но им самим тесно…

– У нас для тебя места хватит, хоть и невелика хатенка. Садись!

Маргоська сняла с шестка горшок и подала его Ягнеске.

– Поешь-ка…

– Не хлопочите.

– Что бог послал… Бери ложку! Только не сдобрено ничем, да уж какое есть! Коз мы продали на прошлой ярмарке.