Текст книги "Племя Тигра"

Автор книги: Владислав Брокт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Одна из мамонтих вытянула горизонтально хобот, издала долгий, низкий, какой-то заунывно-тоскливый звук, от которого буквально мурашки пробежали по коже, и начала пятиться задом. «Что это с ней?» – не понял Семен. Дальнейшее он тоже понял не сразу – все произошло слишком быстро.

Как бы набрав дистанцию для разбега, мамонтиха качнулась, задрала хобот и ринулась вперед, в болото. Уже на третьем шаге по глине она не смогла вовремя выдернуть передние ноги и рухнула на брюхо, по инерции пропахав грудью еще пару метров. Этого оказалось достаточно: поддев бивнями и основанием хобота детеныша под зад, она рывком выдернула его из глины и пихнула к краю болота. Потом, отталкиваясь задними ногами, продвинулась еще немного и снова пихнула его – все!

Вторая мамонтиха, стоя по колено в болоте, ухватила хоботом перемазанное глиной, лохматое тельце и тянула к себе. Не столько даже тянула, сколько толкала по жиже, пока не смогла подцепить бивнем и сдвинуть на твердую почву.

Некоторое время детеныш лежал в грязи, как бы еще не веря в свое спасение. Потом он перевернулся на живот, подогнул под себя ноги и поднялся. Покачиваясь, мотая тонким хоботком, он повернулся и стал смотреть, как борется уже за свою жизнь одна из его спасительниц.

Мамонтиха долго перебирала задними ногами, пытаясь найти подходящую точку опоры. Как уж она там смогла исхитриться, было непонятно, но минут через пятнадцать, коротко взревев и чуть не завалившись на бок, она смогла выдрать передние ноги из глины и отойти в сторону.

Та, которая первой влезла в болото, уже не боролась. Ее положение было безнадежным, и, кажется, она это понимала. Но подняться на ноги она смогла. И осталась стоять, понуро опустив голову и нелепо расставив передние ноги. Перемазанная жижей длинная шерсть распласталась по перепаханной поверхности глинистой ловушки. Издалека казалось, что она уже наполовину принадлежит неживой природе – полуживой монумент самой себе.

Семен сидел и смотрел долго. Ему было больно. Наверное, потому, что слишком близко – вряд ли больше сотни метров. Потом встал и пошел бродить, то и дело спотыкаясь о спрятавшиеся в траве камни.

«Они не уйдут… Нет, мне никогда не понять их. Как все хорошо и просто было раньше: природа живая и неживая, разумный человек и неразумные животные. Ими можно любоваться, можно не обращать внимания, их можно убивать и есть. В подсознании почти каждого живет мечта об утраченном золотом веке – том, в котором человек жил в гармонии с природой. Это, наверное, то, что называют „коллективное бессознательное“. А гармония эта очень проста и жестока – добудь пищу или умри. Жестока ли? И что такое жестокость? В бывшем моем мире в „богатеньких“ странах принимают законы о гуманном обращении с животными. Английская общественность требует запретить традиционную охоту на лис, европейским любителям охоты рекомендуют не пользоваться капканами, которые заставляют животных страдать. Перестраиваются интерьеры боен, потому что ученые доказали, что крутые повороты и углы в коридорах пугают бычков. Прошло сообщение, что где-то в Прибалтике на несколько недель была остановлена крупная стройка: для продолжения работ нужно было срубить дерево, а на нем ворона свила гнездо и вывела птенцов – пришлось ждать, пока подрастут… И вообще, из крупных млекопитающих на планете Земля, как оказалось, доминируют вовсе не люди, а коровы – во всяком случае, по массе… Впрочем, это я брежу. Пытаюсь уклониться и не думать о том, что действительно важно. А надо.

Мамонтиха завязла в глине. Сама она оттуда не выберется. Ее, наверное, можно вытащить только тяжелым краном. Впрочем, кран тут негде установить – твердого грунта поблизости нет. Значит, остается большой вертолет, типа МИ-6: зависнуть, подвести широкие брезентовые стропы под брюхо и тянуть вверх. Тоже, пожалуй, не выйдет: вертушка не сможет висеть на форсаже между склонов, а мамонтиха, скорее всего, помрет от разрыва сердца. Тьфу, черт – опять брежу!

Она будет умирать стоя несколько дней. Сколько: три? Пять? Пятнадцать? Не знаю… Мамонты – травоядные животные, им нужно пастись почти непрерывно. Но они таскают на себе огромные запасы жира. Эта не выглядит ни худой, ни изможденной – наверное, продержится долго. Она не сможет даже упасть, чтобы задохнуться от собственного веса, – так и будет стоять… Может быть, ее добьют? Кто? Ну, скажем, хьюгги – не зря же они принесли копья. Или придет саблезубый тигр… Нет, хьюгги вниз не спустятся, и тигр не придет – мамонты останутся и будут ее охранять. Длить агонию. Или уйдут? Черный Бизон говорил, что они оставляют тяжелораненых или безнадежно ослабших. Эта не ранена и вполне здорова – просто не может двигаться.

Они ничем не могут ей помочь – у них хватит ума уйти?

А у тебя бы хватило, будь ты на их месте?! Ну?! Хватило бы?! Оставить „своего“ умирать в одиночестве?!

Для них здесь почти нет еды. Не будут же они морить своих детенышей голодом? Может быть, уйдут, когда сильно проголодаются? Или, наоборот, отчаявшись, полезут в болото и тоже завязнут? Гадство… Был бы арбалет… Расстрелял бы все болты – не колеблясь! Был бы…»

Час шел за часом, и ничего не происходило. Хьюгги, в своей обычной манере, уселись среди травы, образовав широкий неровный круг, и закаменели. Ветер почти стих, солнце пробилось сквозь облачность и начало довольно сильно припекать. Появились оводы. Пару раз мимо пролетело насекомое, тоже похожее на овода, но размером чуть ли не с воробья. Впрочем, возможно, Семену это только показалось. Одна мамонтиха понуро стояла посреди болотца, другая бродила по его краю, протоптав уже заметную издалека тропу. Молодняк щипал хоботами траву на склонах…

В конце концов, солнце вновь скрылось за тучами, а Семен даже не удосужился сориентироваться по сторонам света – где тут восток, где запад… Он лег на траву и стал смотреть в серое небо: «„…Сгину я – меня песчинкой ветерок сметет с ладони…“ – кажется, так у Высоцкого? Кто я, зачем я здесь – в этих бескрайних сонных просторах, в этой бездонной глубине времен, где счет идет на тысячелетия? Помнится, когда-то Шеф рассказывал нам, молодым, о последних годах Дальстроя, о многодневных дальних маршрутах без топографических карт – вместе с геологической съемкой геологи заодно вели и топографическую. Высоты определяли при помощи барометра-анероида, а расстояния – на глаз. Мы слушали и думали, что это все было бесконечно давно – больше тридцати лет назад! Тот опыт для нас бесполезен – все изменилось, проведены новые работы, составлены другие карты. Кровь, пот, отчаяние и радость тех первопроходцев отлились в две-три строчки, которые почти без вариаций повторяются в дежурной главе „История изучения“ каждого отчета. Но строчки – это Слово, а оно почти бессмертно. На приисках того же Дальстроя сгинули сотни тысяч, если не миллионы, и что? Они дали стране золото? Золото, чтобы воевать, чтобы погубить десятки миллионов своих и чужих, чтобы показать всему миру, что это – напрасно.

Если здесь и начнется история, то лишь через тысячи лет. Кроманьонцы оставили хотя бы рисунки – может быть, в них действительно есть какой-то мистический смысл и значение для потомков. Неандертальцы не оставили ничего, кроме… своих костей. Да и тех очень мало. Потерянное человечество: возникло, прожило три сотни тысяч лет (сущий пустяк!) и исчезло. Впустую, напрасно…»

Слева в траве раздался шорох. Семен повернул голову: кривоватые мускулистые ноги с массивными коленными суставами; кусок шкуры на бедрах; торс без намека на талию, но с хорошо развитой мускулатурой; скошенный назад широкий лоб и массивный подбородок без выступа; темные сальные волосы, стянутые в две короткие косички возле ушей; встревоженный взгляд из-под выступающих надбровий. «Тирах пришел, – мрачно усмехнулся Семен. – Я исчез из виду, вот он и забеспокоился. Да никуда я не денусь, мужик!»

– И долго мы будем здесь торчать, Тирах?

– Ариаг-ма, – пожал сутулыми плечами хьюгг.

– Да, конечно, – вздохнул Семен. – Мог бы и сам догадаться. Мамонты уйдут?

– Когда она умрет.

– Понятно… Слушай, Тирах… Хочу, чтобы ты говорил. Чтобы рассказал, как и зачем вы живете, во что верите. Садись и рассказывай – я так хочу.

Теперь, в свою очередь, вздохнул туземец. Он опустился на землю и задумался. Семен чувствовал его резкий, неприятный запах: «Наверное, у них все-таки как-то иначе работает обмен веществ – никак не привыкну…»

То, что рассказал Тирах, явно не было экспромтом. Вероятно, это было нечто вроде лекции или наставления, которое его когда-то заставили выучить наизусть. Теперь он вспоминал и пересказывал текст в надежде откупиться им от своего пленника. Ментальная связь барахлила, но Семен надеялся, что понял не меньше половины.

«…Мир враждебен и полон опасностей. Все наши обычаи идут от предков, которые смогли избежать их. Ты все время спрашиваешь „почему?“, а мы не имеем нужды объяснять и понимать – должно быть так, как было, иначе беда неизбежна. Смерть постоянно подстерегает каждого, но боимся мы не ее, а страданий – голода, болезней, холода. Мы боимся злых духов камней, травы, деревьев, воздуха, воды и неба, духов убитых нами животных. Вот почему и для чего унаследовали мы древние правила жизни – лишь соблюдая их, можно уберечься от несчастья…» И так далее. Семену это довольно быстро надоело, и он попытался перейти к «конкретике»:

– У кое-кого из ваших охотников, которые гонялись за носорогом, копья были такие старые, что… Впечатление, будто ими пользовались десятки лет. Что, трудно было сделать новые?

– Новые? Зачем?!

Понадобилось не меньше часа, чтобы прояснить этот вопрос: никому и в голову не придет изготавливать новое орудие, пока есть хоть малейшая возможность пользоваться старым. И вовсе не потому, что это сложно «технически». Никто не знает, как поведет себя дух нового наконечника, ножа или, скажем, древка – он может оказаться враждебным и принести неудачу. Зато старый предмет хорошо известен, проверен, так сказать, опытом поколений. Если этим копьем кто-то когда-то убил оленя, значит, оно убивает оленей – свойство у него такое. Сохранить это свойство можно, лишь сохранив орудие таким, какое оно есть. Грубо говоря, нужно следить за тем, чтобы не отвалился наконечник, а вот заострить его несколькими новыми сколами нельзя ни в коем случае. Если же орудие придет в полную негодность или будет утрачено, то новое нужно сделать точно таким же – желательно в мельчайших деталях, а потом произвести кое-какие магические манипуляции, чтобы оно перестало быть новым и как бы превратилось в то – старое.

«Ну, да, – комментировал про себя Семен, – знакомая песня! У рыбаков бывают удачливые крючки: вот на этот ловится, а на другие – такие же – нет. У студента бывает любимый свитер, в котором экзамены сдаются гораздо лучше, а на ответственную встречу, по народному поверью, нельзя надевать новую, ранее не ношенную одежду или обувь. Все знают, что там, где нужна удача, лучше пользоваться вещами знакомыми и проверенными. Сколько раз я сам, комплектуя полевое снаряжение, вновь и вновь выбирал свою старую, клееную-штопаную лодку и отказывался от новых. А в ящике стола у меня лежала особая авторучка – самая обыкновенная, шариковая. Но я-то знал, что именно ею лучше всего писать заявки, рапорты и докладные записки – даже если текст потом будет перепечатан. А сколько крику было, когда эти самые шариковые авторучки только появились? Ежику понятно, что они лучше перьевых, но на протяжении нескольких лет ими запрещали пользоваться в школе, двойки ставили…

Только в нас такой подход к реальности живет как реликт, как атавизм – наверное, вылезает из „бессознательного“. А люди так жили тысячи лет. По остаткам орудий археологи выделяют „культуры“ и эпохи – этапы развития доисторического человечества. Каждая такая „культура“ узнается по набору и форме орудий, которые мало менялись на протяжении данного этапа. И сколько же лет человек мог делать одни и те же наконечники и рубила, не внося никаких изменений? Долго… Скажем, культура и эпоха Мустье длилась около двухсот тысяч лет – не хило? Но это – неандертальцы. Наши предки-кроманьонцы гораздо сильнее тянулись ко всему новому – их „культуры“ существовали, кажется, всего лишь по пять-десять тысяч лет. А потом они устроили революцию. Неолитическую. Которая, в отличие от Великой Октябрьской, была настоящей».

Семен задал пару наводящих вопросов и получил ответ, которого в общем-то ожидал: с географией и действиями людей дело обстоит почти так же. Места и местности бывают удачные и неудачные, хорошие и плохие. Именно такие «плохие» места они и обходили по дороге сюда. Кто-то из предков, преследуя добычу, споткнулся и ушиб коленку или того хуже – сломал ногу. Что именно с ним случилось, потомки давно забыли, но место это старательно обходят – оно плохое. А там раненый бизон забодал охотника. Понятно, конечно, что зверь был заколдован или сам охотник в чем-то провинился (не мог же он погибнуть, будучи ни в чем не виноватым?!), но никому не приходит в голову проверить, можно ли в этом месте вообще охотиться – лучше держаться подальше. С теми, кто проходит вот по этой тропе, ничего плохого обычно не случается, а если проложить новую – пусть и более короткую… Кто знает, где окажется тот, кто рискнет это сделать?

Чтобы получить желаемый результат, нужно в строго определенном месте произвести строго определенные действия – и никаких других! Вся эта возня с носорогом в «цирке» никакая не охотничья хитрость, не ловкое использование природной ловушки, а строгое выполнение ритуала или обряда, не исполнив которые убить животное нельзя. Если случайно (а случайностей не бывает в принципе) кто-то совершил некое действие, не предусмотренное обычаем для данной ситуации, то оно может закрепиться как правильное, если окажется успешным, и будет воспроизводиться раз за разом. Гораздо сложнее отказаться от действий, которые регулярно не приносят нужного результата, – предки могут счесть это неуважением к себе и перестать помогать, точнее, делиться своей удачей, ведь всем известно, что у них и носороги крупнее ловились, и мамонты чаще попадались.

– Могу угадать с одного раза, – усмехнулся Семен, – это духи предков, живущие в каменных пирамидках, направили оленей на обрыв.

– Это не духи предков, – качнул длинной головой Тирах. – Это они сами и есть.

– Ну, ладно, – не стал вдаваться в подробности Семен, – а почему по чужой для вас степи мы шли почти напрямик, как… (он чуть не добавил «Как нормальные люди»)… как будто там нет плохих мест?

– Есть, конечно, – вздохнул хьюгг. – Теперь в нас много скверны. Придется пройти очищение.

«Надеюсь, меня это не коснется?» – хотел спросить Семен, но из долины донесся трубный рев. Сначала затрубила одна мамонтиха, потом вступила вторая. Их поддержал кто-то из молодняка – более высоким и тонким «голосом». Семену мучительно хотелось зажать уши, но он понимал, что это не поможет. Концерт продолжался минут десять. К его окончанию Семен готов был удавиться сам или удавить этого хьюгга. И разум здесь был ни при чем – это что-то глубинное и дремучее.

– Что законы предков требуют делать, когда?.. – он кивнул в сторону ручья.

– Молчи! – Тирах распахнул глаза от ужаса. – Не говори об этом!

«Ага, так я и думал, – вздохнул Семен. – Скорее всего, никакой тайны тут нет, просто обычный элемент охотничьей магии: не говорить, не обсуждать, не комментировать, не считать добычу, пока все не кончилось». Ему было скверно, общаться с хьюггом расхотелось. «Зачем они притащили меня сюда?! И за каким чертом держат здесь?! Может быть, это как-то связано с предыдущими событиями? Мое присутствие сделало неудачной охоту на носорога? Но олени-то благополучно попадали куда нужно! И мамонтиха влипла тоже вполне успешно… Чего им еще надо?! Скорей бы уж убили, сволочи…»

Семен поднялся и, не обращая внимания на Тираха, побрел к краю обрыва. Внизу ничто не изменилось: мамонтихи стояли и смотрели друг на друга, молодняк пытался пастись.

Примерно через полчаса духовой концерт повторился. Потом еще раз. И еще… Уши Семен не зажимал.

У-У-РР-У-У!!

Раз за разом он все глубже погружался во что-то: не то в ступор, не то в истерику. Наверное, сказывалось многодневное нервное напряжение, недоедание и полное отсутствие пищи за последние сутки. Он почти физически ощущал, как одни извилины в его мозгах распрямляются, а другие, наоборот, скручиваются в тугие спирали.

– У-У-РР-У-У! – несся сдвоенный рев из долины. «Это даже не субконтроктава, – качал головой Семен. – Это еще ниже. Может, и мне спеть? „…О, дайте, дайте мне…“ Нет, не то! Лучше:

 
…Звуки выстрелов нам подпевают,
Мы с тобою один на один.
Так прижмись же к ковбойке, мой милый,
Старый, верный дружок – карабин!
 

Глупая, романтическая, смешная песенка, автора которой никто не знает. Но! Но какой дурак давал полцарства за коня? Какой?! Конь-то зачем? Карабин! КА-РА-БИН!! Тяжелый, раздолбанный казенный карабин 7,62 мм! Ручку затвора вверх и на себя, потом вперед и вниз. А если патрон в стволе, то просто: вверх – вниз, и – приклад в плечо, прижаться щекой. Карабин!!! Ха-ха-ха!! Карабин…»

– У-У-РР-УУ-У!

«Или арбалет… Арбалет!! Тяжеленная неуклюжая конструкция… Я сделал ее! Она может убивать!! Поддеть большим пальцем рычажок и спихнуть тетиву с зацепа! Она вытолкнет болт – короткую палку с наконечником… Очень сильно… Эта штука может убивать! Может!! А я не могу…»

– У-У-РР-УУ-У!

Под потоком чужого отчаяния и боли границы бытия становились зыбкими и неопределенными, лезли на поверхность пещерные «глюки» недавнего посвящения. Чего ему бояться, чего хотеть и к чему стремиться, если он и так присутствует везде и во всем? В этих камнях, в этой траве, в этих мамонтах. Точнее, он – они и есть. Ведь не может же быть, чтобы он был лишь жалким комочком теплой органики – немного костей и мышц – это такая ерунда, такая мелочь…

– У-У-Р-Р-У-У!

«…Ха-ха-ха! Сема, Семхон Длинная Лапа – ты играешь в индейцев, дур-рак! Посмотри на себя, на свою „длинную лапу“. Посмотри и посмейся над этим ошметком живой протоплазмы! Ведь ты же знаешь, что нельзя быть живым или мертвым, что смерти нет!!! Или ты назовешь смертью ТО бытие?! ТУ белизну?! Что ты вообще делаешь здесь, если такое есть ТАМ?

 
…Красная, красная кровь
Через час уже просто земля.
Через два на ней цветы и трава.
Через три она снова жива
И согрета лучами звезды
По имени Солнце!..
 

Господи, а Цой-то откуда знал?! Ах да, конечно: поэты имеют доступ к тысячелетним глубинам бессознательного – того, которое коллективное. От этого они часто спиваются, стреляются и сходят с ума… Как я».

– У-У-Р-Р-У-У!!

Он ходил по траве и камням, выписывая круги и восьмерки. Спотыкался, падал, обдирая колени, оставался лежать на несколько минут или, наоборот, сразу вскакивал, хохотал, запускал в небо посох, ловил его и пускался бежать, лавируя между каменными глыбами. Иногда в сознание пробивалось что-то разумное: «Надо успокоиться, я действительно схожу с ума. Так нельзя…

 
…Вы на шаг неторопливый
Перейдите, мои кони, —
Хоть немного, но продлите
Путь к последнему приюту!..
 

Владимир Семенович тоже знал! И все равно торопился!

 
…Раскалю я себя, распалю:
На полоке – у самого краешка
Я сомненья в себе истреблю!..
 

– У-У-Р-Р-У-У!!

Застыв, словно каменные истуканы, стояли хьюгги. Они стояли, охватив широким неровным полукольцом место, где беснуется ЭТО. Их удлиненные безбородые лица, как всегда, ничего не выражали, а в глазах под выступающими валиками бровей плескался ужас. Для них не было разделения на духовное и материальное, на объективное и субъективное. Все в этом мире было именно тем, чем казалось, и не было чудес.

– «…А ты дороги не выбирал и был всегда не у дел!..» – кричало непонятные слова существо и шло на них, со свистом рассекая палкой воздух перед собой. – «…Мы в такие ходили дали, что не очень-то и дойдешь!..»

Они расступились, пропуская ЭТО на склон – туда, откуда шел низкий вибрирующий звук:

– У-У-Р-Р-У-У!!

Нет, нельзя сказать, что он сделался совсем уж неадекватным: сознание как бы раздвоилось, ликвировало, разделилось на две несмешивающиеся составляющие. Одна из них неплохо координировала действия тела, спокойно и четко осознавала, что и зачем делает ее носитель. А в другой – совсем рядом – бурлил жуткий коктейль из ликования и ужаса, бескрайней радости и бездонного отчаяния.

Свободная мамонтиха повернулась и стала смотреть маленькими глазками на прыгающего по камням человечка. Он не опирался на свою палку, а просто держал ее в руке, балансируя для сохранения равновесия. Человечек подошел совсем близко – почти вплотную. Он остановился на каменной глыбе у основания склона и опустился на корточки, так что весь – маленький и хрупкий – оказался на уровне глаз у самых концов бивней. Он положил рядом с собой палку, начал шевелить верхними лапами и издавать негромкие звуки: «…ничего сделать… Только заморишь детенышей голодом… Я помогу… совсем не больно… Если только чуть-чуть… но это же лучше! Нельзя же так… Смогу, постараюсь… Совсем не больно… Схема кровообращения у хоботных… Очень толстая шкура… Вена или артерия… задняя нога… Не больно… Если не помешает… если поймет…».

Она слушала его долго. Потом отвернулась.

Человечек встал, прошел мимо нее, почти коснувшись плечом длинной спутанной шерсти, свисающей с бока. И полез в болото. В одной лапе он держал свою неразлучную палку, а в другой у него возник совсем крохотный, тускло поблескивающий предмет.

Потом он стоял по щиколотки в глине перед той, что увязла. Он был совсем близко – она потянулась хоботом и обнюхала его. Человечек говорил, говорил…

Смеркалось, и нужно было до темноты покинуть эту неуютную узкую долину. Основанием хобота она пихнула под зад отстающего детеныша. Может быть, слишком сильно – он чуть не упал. Потом оглянулась. В последний раз.

– У-У-РР-У-У!!

Ответа не было. Та, кто была ее матерью или, возможно, сестрой, лежала на боку. Кажется, она уже не дышала. Человечка почти не было видно на фоне ее темной туши. Он сидел по пояс в месиве из жидкой глины, крови, мочи и навоза. И опять что-то говорил:

 
…Через час уже просто земля.
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жива…
 

Других человечков, стоящих цепью наверху – на перегибе склона, мамонтиха не видела. Да и не хотела видеть – они были ей неинтересны, не имели для нее значения.

Хьюгги не удивлялись, не анализировали, не сопоставляли факты. Для них сны и галлюцинации были столь же реальны, как и все остальное. Их переполняли восторг и ужас от причастности к чему-то необъятно-всесильному. Мысль о том, на ЧТО обрекло себя существо, так похожее на них, в их длинные головы не приходила.

Что и как он проделывал в сумерках, Семен запомнил плохо. Судя по результатам, он умудрился как-то выбраться из болота, сохранив при себе и нож и посох, побрел вверх по руслу ручья в поисках приличного бочага или лужи. Нашел что-то подходящее, разделся и стал отмывать рубаху – шерсть напиталась кровью, и одежда стала неподъемной. Он погружал ее в воду и топтал ногами. Потом вытаскивал, ждал, когда вода стечет, и повторял процедуру. Очень мешали рукава и удлиненный подол, стыли ступни и кисти рук. Совсем стемнело, и было непонятно, что удалось отмыть, а что нет. В конце концов он пристроил рубаху на какой-то ободранный куст с кривыми ветками в надежде, что вода сама вытечет из шерсти. Он и сам был весь грязен, но сначала забыл об этом, а потом стало слишком холодно. Снизу по долине тянуло холодным ветром, а на нем, кроме глины и чужой засохшей крови, ничего не было. Почти ощупью он попытался найти хоть какое-то укрытие между камней, чтобы не так дуло. Прилег в позе эмбриона и стал ждать, когда прекратится дрожь, когда перестанут стучать зубы. Мелькнула мысль вернуться в болото и пристроиться возле мамонтихи – она, наверное, еще теплая. Мысль мелькнула и исчезла без всяких последствий.

Наверное, он долго простоял вот так – в ожидании, когда бхаллас откроет глаза.

– Ну что, рожа неандертальская, доволен? – зло спросил по-русски Семен.

– Ариаг-ма, – качнул головой Тирах.