Текст книги "Всем смертям назло"
Автор книги: Владислав Титов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после знакомства с вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса. В первом классе у меня было пятьдесят учеников. Школа была старая, переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были всякие: и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли походить, и такие, что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями. Их чаще труднее воспитывать, чем ребят.
Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, – если в классе назревал какой-то вопрос морального характера, на любом уроке прерывала объяснение материала и давала ребятам высказаться (важно не упустить момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на другое время – эффект пропадет). Учитель становился ближе ученикам. Потом классы расформировали, осталось у меня сорок человек. В этом году занимаемся в новом здании, школа-восьмилетка, экспериментальная. Здание построено по чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит. Плохо то, что у нас почти нет пионерской работы. Старшая пионервожатая – девчушка, работать с детворой не умеет, а вернее, не желает. Просто для штата числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем. Они же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят на пионерскую линейку и добиваются от них обещаний, а потом забывают о них. А через неделю видишь, бежит какой-нибудь пионер и прячет галстук в карман. Поверьте, я не жалуюсь, это недостаток многих школ – отсутствие хорошо поставленной, интересной пионерской работы. Всю тяжесть воспитания несет учитель. И счастливы те ребятишки, когда он не скрывает от них ни трудностей, ни сложностей жизни.
Был один случай. Есть у нас одна старенькая учительница, шестьдесят лет, прекрасной души человек. Больно было смотреть, когда она, старушка, разучивая с детьми Торжественное обещание, учила их отдавать салют, готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?
Так вот, мой класс, 4-й „Б“. Есть милые дети, большие умницы, серьезные. Женя Половцев (его отец слесарь МЗМА) перечитал уже Детскую энциклопедию, бредит книгой Каверина „Два капитана“, мечтает стать летчиком. Вера Платонова – скромная, трудолюбивая, большая аккуратистка и наша художница. Саша Кузнецов – исключительно развитой мальчик, но немного задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых написал вам свое мнение о повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом классе учится третий год. Когда его посадили в мой класс, я рыдала на педсовете. Мальчик имел несколько приводов в милицию, курил, пил. Таким пришел он в наш класс. Ребятишки бегут и кричат: „Кузя пришел! Кузя пришел!“ А он, грязный, взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался и исчез. Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала устроить его в интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет ее. Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я с ним один на один разговаривать, как со взрослым. Все понимает и представьте – плачет. Потом оставила без него класс, детям рассказала о нем, о его семье. Дразнить перестали, а все сторонятся его. Стали втягивать его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит). Он и крепления на лыжи сделает, и поможет на козлы взобраться, и аккордеон с концерта девочке донести поможет. Вижу – входит в коллектив, его уже не сторонятся, и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю, лежит у меня на столе стопка открыток и книга Первенцева „Гамаюн – птица вещая“ с надписью: „Дорогой учительнице от Кузина Вити“.
Если бы вы видели, как он слушал вашу повесть. Это трудно передать словами. Он стал для меня моей педагогической гордостью. Будете писать ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас. Вроде какое поручение дайте ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился от вашей повести, от ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с ними говорить, давать самые различные поручения.
Прочитала ваш „Раненый чибис“, сейчас читают ребята. Свои впечатления они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей. Дети чище, тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа долго-долго не уходила какая-то щемящая грусть, даже боль.
По-прежнему ждем вас.
Яковлева, Москва».
Лето выдалось сухим и жарким. Дул горячий восточный ветер, гоня по улицам города серые тучи песка и пыли. Скрипело на зубах, и глаза жадно всматривались в мутную бездонную синеву в томительном ожидании перемены погоды и желанного дождя. Раскаленные за день дома всю ночь источали жар, расплавленный асфальт резко пах резиной и бензином. Ни дневная тень, ни ночь не спасали от зноя.
Телефон по-прежнему не знал устали, Тимофеевна уже без прежнего энтузиазма высыпала из сумки по сто – сто пятьдесят писем за раз. Теперь и она, наверное, не прочь была обложить меня дополнительными почтовыми пошлинами за перегрузку почты. Жили мы в новой квартире на третьем этаже, почтовый ящик не умещал всей корреспонденции, и ей каждый раз приходилось подниматься к нам в квартиру. Она уже не спрашивала, всем ли я буду отвечать, потому что сама видела, что теперь не только ответить, прочитать все письма не хватает времени. И непрочитанных действительно собиралось все больше и больше. Работа над новой повестью не двигалась. На душе было скверно, я злился на самого себя, что не могу продолжить работу, что бездарь я и лентяй. Мое состояние не ускользнуло от всевидящего ока Риты и Ивана, и события не заставили себя ждать.
– Вот что, Владислав Андреевич… – загадочно произнес Иван, заехав однажды ко мне прямо с работы.
«Он что-то замышляет серьезное», – подумал я, услышав такое обращение.
– Жека (это его жена – Евгения) путевки в Крым достала. Правда, не шик, но и на турбазе можно хорошо отдохнуть. Билеты на самолет я взял. Послезавтра в одиннадцать тридцать даешь Николаевку!
– Но ты же на работе?
– Воронин уступил очередь на отпуск. Ясно? – Иван шмыгнул носом и заговорщицки подмигнул Рите,
– А Наташа, Таня?..
– С нами полетят, куда ж их…
– Но… неожиданно все это…
– Послезавтра в десять ноль-ноль подъеду на такси. Усек? И никаких бумаг с собой! Замечу – в море выброшу! Усек? Ну что вам еще рассказать! и, прикрыв ладошкой рот, захохотал.
«Спасибо, дружище, отдохнуть мне действительно надо. Последние три года выдались не из легких».
– Хорошо, Вано. Шахматы прихвати и фотоаппарат.
– В Клым поедем! В Клым! В Клым! – ударила в ладошки Татьянка. – А я давно все знала! Мне Натаса (это пятилетняя Иванова дочь) все лассказала!
– Ах вы, заговорщики!
Крым… Мне еще не приходилось бывать там и в море ни разу не приходилось купаться. В памяти запечатлелся свинцовый Ледовитый океан в белых изломах шторма, и я никак не мог представить себе, как может выглядеть теплое южное море, в котором можно купаться, лежать на мягком, горячем береговом песке и загорать. И уже в самолете, удобно развалившись в мягком кресле, я облегченно вздохнул: «Ну слава богу! Прощайте бесконечные телефонные звонки, волнения многочисленных выступлений, встреч, постоянная боль от чьей-то неустроенной судьбы, прощайте, охапки писем, до свидания, застрявшая в сомнениях работа над новой повестью! Я беззаботный курортник, пусть полудикарь (так даже лучше), меня никто там не знает, не будет дергать, расспрашивать. Отдохну, наберусь сил, загорю, как негр, наберусь мыслей, неторопливо, спокойно обдумаю дальнейший ход повести, наговорюсь вдосталь с Иваном. Неужели все это может сбыться? Да здравствует море, воздух и солнце!»
– Я котелок прихватил, – толкает в бок Иван. – Уху заварим – пальчики оближешь! В Николаевке караси, во!..
– Так караси в пресной воде водятся.
– Все равно! – загорелся он. – Какая тебе разница, что в ухе плавает! Красную тряпку на крючок нацепишь, и сразу пять штук цепляется! Таранки насушим!..
– А ты был?
– Где?
– Ну на Черном море. Мы туда, кажется, летим?
– Какая тебе разница? Чего ты пристал!
– А треплешься: «Караси, караси!» Болтун! – Так мне ж обо всем Воронин рассказал.
– Ну если только Воронин. А удочку прихватил?
– Зачем?
– Ну ясно, карасей будешь руками хватать!
– Так мы сеть у рыбаков попросим.
– Масштабно мыслишь. Траулер неплохо бы выпросить. Нам и рефрижератор подойдет или китобой, а?
– И от ледокола не откажемся! – говорит Иван и хохочет.
Устроились мы на высоком морском берегу, в нескольких шагах от моря, в маленьких фанерных домиках, бок о бок двумя семьями. Внизу плескалось море, белой пеной накатывалось на берег и, шурша галькой, отступало назад, переливаясь изумрудными глыбами. Вдали, у самого горизонта, дымил корабль, ближе к берегу тихо покачивались на волнах белые рыбацкие лодки, откуда-то появилась длиннокрылая чайка, кривой дугой прошлась над берегом и с томительным криком скрылась за мысом. Несколько минут мы все не могли оторвать от моря глаз и молча радовались. Потом мы с Иваном, не сговариваясь, разом ринулись вниз – и вот уже Черное море лежало у наших ног. Иван торопливо разделся, снял одежду с меня, как молодой жеребчик, взбрыкнул ногами и с гиком бросился в воду. Недолго думая, я ринулся за ним. С берега нам что-то кричали и махали руками Рита и Женя. Иван нырнул, высоко выпрыгнул из воды и, громко фыркая, поплыл к буйкам. Я перевернулся на спину и, широко загребая ногами, пустился вдогонку.
Мой спурт остановил Ивана. Правда, сначала он остановился сам, как-то неловко сморщился, словно хотел расплакаться и рассмеяться одновременно и, не зная, что ему сделать раньше, испуганно выпучил глаза, на миг скрылся с головой под воду, вынырнул с тем же выражением лица, торопливо выплюнул воду изо рта и тигром рявкнул:
– Назад! Назад, сумасшедший!
Мой друг знал, что в прошлом я был неплохим пловцом, но вот таким видел меня на воде впервые и, естественно, не мог знать, что я и сейчас неплохо плаваю.
– Ты это брось!.. – стуча зубами от испуга и холодной веды, выговаривал он на берегу. – Храбрец нашелся! Сведет ногу – только булькнешь и пузырь пустить не успеешь!
– Учитель мне выискался!
– Вот и учитель!
– Ну себя и учи!
– И поучу!
– И паники не устраивай! Паникер несчастный! Детей перепугал!
– И перепугаю!
– Вот и балда!
– А я тебя в море не пущу!
– Это кого же ты не пустишь? – всерьез удивился я.
– Тебя не пущу.
– Ну и глупо!
– И ухи не дам!
– И не надо.
– И из домика выселю!
Я прекратил препирательства и разинул рот. Иван воспользовался моим замешательством, зацепил ногой за ногу и толкнул в грудь. Мы упали в песок, он обвил руками мои плечи, я заплел ногами его ноги, и, хохоча, мы покатились в море.
На третий день нашего отдыха к домикам робко приблизился небольшой отряд красногалстучных граждан. Вперед вышагнул загорелый парнишка в синей, с красной кисточкой, испанке и вскинул руку в пионерском салюте.
– Дорогой Владислав Андреевич! Наш отряд вышел победителем в соревновании по сбору черешни и вишни! Приглашаем вас на торжественную линейку, где будет зажжен большой пионерский костер.
– Пожалуйста! Мы очень просим, – нестройно загалдела детвора.
– Хочу костер! – решительно выступила на их стороне Татьяна, и я сдался.
Все последующие дни я ходил по сборам, торжественным линейкам, жег костры, а когда знойное крымское солнце, уставшее и раскрасневшееся, как добрая хозяйка, клонилось к морскому горизонту, я брел на пляж и в заходящих лучах набирался необходимых мне сил.
Приезжали и уезжали пионеры, соревновались, собирая черешню и прочие щедрые дары причерноморской земли, жгли костры, затевали диспуты и передавали меня друг другу, поток потоку, как эстафетную палочку, как необходимый атрибут в спорах и дискуссиях, как авторитетного эксперта в вопросах любви и дружбы, в выборе жизненной дороги и в прочих сложных и простых ребячьих проблемах.
Милая детвора! Мне всегда хорошо с вами. Бог с ним, с тем загаром, как у негра! Разве в нем дело? Если в разговорах, в беседах, спорах со мной хоть один из вас приблизится к понятию истины, поймет свое назначение на земле как человека – я буду считать это своей высочайшей наградой.
Иван злился на меня, а на приглашение пойти вместе к пионерам делал испуганные глаза и ссылался на то, что вот сегодня наконец он получит сеть и сварит еще в Ворошиловграде обещанную уху.
– Ну погоди, «ну что я вам могу рассказать»!
– Выселю!..
На набережной целыми днями пылали пионерские костры. Сварить уху моему другу не удавалось. Стояла ясная, солнечная погода. Очередной план Ивана увести меня в дальнюю бухту и спрятать там с треском провалился. Около этой самой бухты раскинули палаточный городок красногалстучные победители только что закончившегося КВН.
На следующий день, с восходом солнца, в жарком гудящем автобусе, по холмистым крымским дорогам, с группой шумных туристов мы ехали с Иваном в Севастополь.
Автобус размашисто кидало на ухабах, будто катер в бушующем море, он скрипел, натужно выл мотором и оставлял за собой коричневый хвост пыли. Справа, в окнах, долго блестела голубая полоска воды, потом она пропала в туманной дымке, и с обеих сторон поползли низенькие крымские сосны вперемежку с огненно-красными полянами мака. Дорогу перебежал суслик, автобус взобрался на холм, и прямо перед нами, рядом с изгибом проселочного большака, вырос белый как снег, заросший бурьяном и татарником дзот.
– Миру мир! – вслух прочитал Иван.
– Дзот, – глухо сказал мужчина, сидящий на первом сиденье.
Разговоры разом стихли, головы прильнули к окну, мы долго смотрели на черную щель, зияющую над надписью. Тишину всколыхнул мягкий, задумчивый тенор:
Дымилась роща под горою, И вместе с ней горел закат. Нас оставалось только трое Из восемнадцати ребят.
Он коротко вздохнул и звонко вывел:
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте…
Автобус качнулся, и хор голосов гулко вывел:
У незнакомого поселка,
На Безымянной высоте.
Нашим спутникам было лет по 18–20. Я смотрел в посерьезневшие глаза ребят и думал: песня пришла к ним из суровой поры их дедов. Она рассказывала о трагической судьбе их. Но как волнует она юные сердца, заставляет думать! Да и возникла песня в этом жарком автобусе как благодарность за те испытания, которые выпали на долю старших поколений. Может, это и есть эстафета? Не та, что лежит на поверхности, видная всем, а глубоко скрытая, спрятанная в самые сокровенные тайники души.
Севастополь ошеломил нас. Мы молча стояли на Сапун-горе, рядом с застывшей у самой бровки боевой техникой, и что-то большое, неукротимое распирало грудь болью и счастьем. На многих вмиг посуровевших лицах блестели слезы. Я видел туго сведенные скулы и гордо приподнятые головы. И седые, и чуть тронутые сединой, и совсем юные.
В Николаевку мы вернулись пропыленные едкой пылью горных дорог, переполненные мыслями, впечатлениями, голодные и окончательно уставшие. На другой день я купил тетрадь и карандаш. Не писать я не мог. А через некоторое время в «Литературной газете» появился рассказ, который я так и назвал «Сапун-гора».
Над Крымом поползли темные, набухшие дождем тучи, закрыли солнце, со стороны Евпатории подул резкий прохладный ветер, море закипело, запенилось, тревожно закричали чайки, и шумный, разноликий и разноцветный пляж затих. Тянуло домой, к телефону, к письмам, к пишущей машинке, мы скоренько собрались и, не доотдыхав трех дней, вернулись в Ворошиловград.
На следующий день около нашего подъезда остановился зеленый почтовый «Москвич», и Тимофеевна втащила в квартиру коричневый бумажный мешок, под завяз наполненный письмами.
– Усе тут, – невесело сказала она и, хлопнув дверью, вышла.
«Здравствуй, сынок!
В первых строках своего письма сообщаем тебе, что мы живы, здоровы, чего и тебе от всего нашего родительского сердца желаем. Кланяемся дорогой нашей Риточке и маленькой внучке Танечке и желаем всем здоровья и счастья. Кланяются вам ваши сестры Дина, Галя, Лида, а также братья Витя, Женя, Толя, Юра, Вова. Живем мы хорошо, нужды ни в чем не имеем. Совхоз наш совместно с районом строят нам большой каменный дом. Спасибо им большое за такую заботу о нас. Отец вот на прошлой неделе приболел, что-то у него с сердцем, но теперь все прошло, наладилось, так что не беспокойтесь. Коровка Милка огулялась, и корму на зиму ей запасли. Теперь все чаще, дорогие наши детки, мы узнаем о вашей жизни из газет и по радио. И грустно нам оттого, что реже стали писать нам письма. Очень мы по вас соскучились.
Приезжайте непременно в этом году. Когда будете ехать, дайте знать, какой дорогой. Если московской, то встретим в Грязях, если воронежской, то в самом Воронеже. Целуем вас крепко. Письмо писала ваша мама Анастасия Алексеевна Титова, и папа ваш сидит рядом и тоже целует вас и кланяется».
Рита. Брось все и немедленно ответь родителям!
Таня. Хочу к бабушке. Я теленочка давно не видела.
– Теленочек – это, конечно, важно.
Рита. А кто держит? Купим билет и поедем. Подумаешь, важность какая!
Таня. Куколок своих я сама повезу. Жанну в капюшон одену, а Петьке пальто… И чемодан буду вместе с мамой нести…
– Ты у нас очень хорошая девочка! Но вот если бы еще придумала, как денежки печатать, тогда бы все было о'кэй!
Рита. Займем денег…
Таня. А о'кэй – это денежки?
Рита. Да.
Таня. Все равно хочу к бабушке.
– Успокойся, лягушка-путешественница! Думаешь, я не хочу?
Рита. Через неделю пенсия, что-нибудь сообразим. У мамы моей займем. Завтра закажу билет до Воронежа.
«Ты все можешь, если видишь, что я очень хочу. Будешь голодать, мерзнуть, ходить в лохмотьях… Имею ли я право принимать эти жертвы? Нас теперь не двое, а трое…»
Помню, как в трудный период, почти четыре года назад, когда московское издательство вернуло назад рукопись повести «Всем смертям назло…», когда рухнула надежда и вновь подступило отчаянье, мы уехали в деревню. Рита просто силой увезла меня туда. Я ходил по степи, по полям, которые когда-то сам пахал, засевал хлебом, где изнывал от жары, мок в проливные дожди и мерз в лютую стужу. Я ступал по земле, на которой родился, от которой набрался сил и потом ушел в иную жизнь. Ходил и чувствовал, как обретаю покой и уверенность в себе. Мне хотелось быть сильным к стойким, как эта земля, густой добринский чернозем, земля моих дедов и прадедов. «Нет, не все кончено. Я буду писать!»
А судьба (вернее сказать, брат Евгений) свела меня с корреспондентом добринской районной газеты Липецкой области Леонидом Сергеевичем Соловьевым.
Давно, еще до того как я начал писать свой рассказ о Рите, мне удалось написать и опубликовать несколько критических статеек о вышедших в свет в ту пору книгах различных авторов. Это были скорее аннотации, иногда попытка осмыслить проблемы и жизнь, затрагиваемые в произведениях. Одна из этих статей, опубликованная в московском журнале «В мире книг», попала на глаза сельскому корреспонденту, поэту, выпускнику Литературного института имени Горького Леониду Соловьеву. Он запомнил ее, потому что та статья касалась его однокурсницы.
– А стихами или прозой не балуешься? – спросил он при знакомстве.
– Нет, – ответил я и опустил глаза.
– Ну, если что появится, давай нам, посмотрим, поддержим…
– Чего ты стесняешься! – рубанул Женя. – Он парень свой. Ты же говорил, что пишешь.
– Нет. Кроме критических статей, ничего, – твердо ответил я.
Пуганая ворона куста боится. Стал бояться и я официальных печатных органов. Знакомство наше с Соловьевым продолжалось и переходило в дружбу. Мягкий, добрый человек, с тихой застенчивой улыбкой, он вызывал уважение и располагал к себе. К нему-то и попал тот, уцелевший от огня, зубописный вариант повести «Всем смертям назло…». Три дня, пока она читалась, я убегал с утра в степь и мотался там как угорелый, то кляня себя, то успокаивая. А Леонид Сергеевич как ни в чем не бывало явился в воскресенье, смахнул дорожную пыль с рубашки и медленно протянул:
– Так вот что… печатать будем твою повесть…
– Как?
– Из номера в номер, с продолжением. Всю повесть… Вот так, товарищ критик…
– А читать станут?..
– Кто?..
– Читатели.
– Я думаю, да. Ты должен лучше меня их знать, они твои земляки. Ты же вырос среди них.
– Вы знаете, Леонид Сергеевич… – И я рассказал ему о том, что уже посылал эту вещь в издательство, и о том, что получил письмо, и что лучшие варианты повести сжег вместе с той, первой, разгромной рецензией.
– Печатать твою повесть мы будем немедленно, – сказал Соловьев. – И знаешь, Слава, ты идешь в литературу, это сложный и трудный мир, там тебя ждет больше шишек, чем роз. В любой сфере человеческой деятельности много прилипал, людей около дела. В литературе их больше, чем где бы то ни было. Вероятно, к одному из них и попала твоя рукопись.
То были после кризиса счастливые дни. На редакционном «газике», который водил мой брат Евгений, мы целыми днями кружили по полям, фермам, садам, колхозам и совхозам. Разговаривали с доярками, трактористами. Меня узнавали земляки, кто по дальнему родству, кто по фотографии, напечатанной в районной газете вместе с первой главой повести. И не узнать было просто трудно: уж очень заметна отметка!
Однажды пыльные проселочные дороги моей родной Добринки завели нас в отдаленный полевой стан колхоза имени Фрунзе. Знойно припекало солнце, горизонт был залит густым переливающимся маревом, стадо коров тесной кучей толпилось в желтой воде мелкого болотца, под низким деревянным навесом на белых молочных флягах, вверх дном опрокинутых ведрах, на низеньких скамейках широким кругом сидели доярки. В центре круга, прямо на земле, лежал маленький дочерна загоревший человек в синей майке и громким голосом вслух читал газету. Мы оставили за стадом «газик» и подошли незамеченными. Я прислушался и замер.
– «Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз в жидкую, холодную грязь.
– Надо встать, встать, встать… – командует он и не слушается собственных команд. – Ток выключен. Кабель еще горит.
Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня…»
Где-то в синеве, над самой моей головой, колокольчиком зазвенел жаворонок. Чуть в стороне от меня пронзительно трещит кузнечик, вдали мычит корова, и где-то рядом невидимый свистит суслик. Сердце сжалось и поднялось вверх, к горлу. Заставляю себя слушать звуки степи, но от голоса нет спасения.
– «Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый…»
А жаворонок звенит, и к нему никак не может подстроиться кузнечик. Моя земляки читали третью главу из повести «Всем смертям назло…», впервые опубликованную в моей родной районной газете «Заря коммунизма», за пять лет до того, как она попала на страницы журнала «Юность». Так я впервые увидел глаза своих читателей и до ноющей боли в груди понял: надо писать, надо перерабатывать, улучшить повесть и добиваться ее публикации. Но до журнала «Юность» мне еще предстояло пройти долгую и нелегкую дорогу.
«Поздравляю с новосельем! Добрый день, дорогие Владислав Андреевич, Маргарита Петровна, Танечка!
Большое спасибо за письмо. Оно вновь взбудоражило мой класс. Завтра ждите огромное письмо – пакет с детскими исповедями. Мы с каждым днем все больше проникаемся к вам огромным уважением. Теперь вы наш, вошли в плоть и кровь моих детишек. Говорят о вас постоянно, следят за печатью. Все статьи о вас, о вашей повести сохраняем. Это богатый материал для воспитателя. Теперь для ребят литература не что-то далекое, где писатели пописывают, а читатели почитывают. Какие успехи произошли с моим классом – вашими подшефными, они и сами напишут. Я классом довольна и этим очень обязана вам, нашей переписке с вами. Они даже ревнуют вас по-детски. Недавно читали в „Литературной газете“ подборку писем к вам, так они говорят: „Ну, теперь Владиславу Андреевичу не до нас. Вон сколько ему пишут! И кто пишет – моряки!“ Ждем вас в Москве и опять приглашаем к себе в школу. Сообщите нам о приезде, встретим, все сделаем, будете нашими родными, долгожданными гостями. В нашей школе уже нет ни одного умеющего читать ученика, кто бы не прочитал вашу повесть. Немного о себе. Я закончила о вас и вашей повести курсовую, дипломную работу по советской литературе. Работа одобрена и представлена к защите. На этой неделе вступаю в партию.
Москва, школа № 335. Яковлева».
«Здравствуйте, дорогой товарищ Титов!
Наверное, вас уже не удивишь никаким письмом. И верю, в том потоке писем, который хлынул к вам, нет ни одного пустого, холодного, чужого, незаинтересованного.
Я учительница русского языка и литературы в одной из школ Нижнего Тагила. Нынче работаю в пятом и двух десятых классах. Учитель обыкновенный, не „маяк“. Литературу люблю и стараюсь привить это же чувство своим ученикам. Не всегда это удается. Дети нынче избалованы различными путями познания истины и информации. Это и хорошо и плохо. Например, посидит человек у телевизора до глубокой ночи, а на другой день приходит сонный, невыспавшийся и, что еще хуже, с неприготовленными уроками. А все увеличивающееся количество клубов („Ровесник“, „Товарищ“, „Глобус“ и т. д.), кинотеатры и театры! И все это надо посетить, везде успеть. А уроки? Не подумайте, что я против!
Я сама посылаю своего сына-девятиклассника послушать стихи, лекции, посмотреть новый фильм, сходить в туристический поход, записаться в лыжную секцию. Все это нужно. Но становится больно, когда в конце недели приходится выставлять в дневники двойки. Вот и с сыном у меня не всегда ладно. Ленится!
Много времени тратит на сборы, не прочь поссориться с сестрой (она в пятом классе). Сама я работаю в две смены. С утра бегу к пятиклассникам, а к вечеру – к десятиклассникам. Между сменами и планы составить надо, и тетради проверить, а там и обед приготовить. Все эти трудности ерунда, ведь служишь людям, да каким! Детям!
Но… Большое, страшное „но“… Дома-то вот и теряешь все то, чем заряжают меня мои девчонки и мальчишки. Собственно, это и есть то, ради чего я решила написать вам письмо. Даже страшно об этом писать вам, столько пережившему, через столько прошедшему. Но это меня и восхищает и придает смелости. О вас я и читала своим ребятам, все мы смотрели по телевизору спектакль Свердловской студии по вашей повести. И после спектакля выступал один из его создателей, побывавший у нас в гостях. Много восхищения и теплоты было в его рассказе. Одним словом, что делали бы мы, воспитатели, не будь у нас таких замечательных помощников, как писатели и их герои. К несчастью человечества, герои чаще всего гибнут. Таковы уж условия, в которых у человека проявляются лучшие его качества.
У нас пьет отец, да, пьет… Распущенность и безволие. Живем мы шестнадцать лет, и двенадцать из них потрачено на борьбу с его пороком. В свои выходные дни (он работает на металлургическом заводе бригадиром), а их у него в неделю два, он не сидит дома почти никогда. Является только под вечер и всегда безобразно пьяным. А бывает, и вообще не приходит домой. Мне советуют разойтись. Но без меня он окончательно погибнет. А жаль, он в общем-то неплохой человек, и не верится, что уже нет шанса спасти его. Пробовала уговаривать его, плакала, умоляла, угрожала – обещает не пить, но через неделю все повторяется. Скандал, дебош, порой и рукоприкладство. Плачу я, дочь, сын. Уходил от нас, а потом унизительно просил прощения. Пьет постоянно, и денег на жизнь всегда не хватает.
Дорогой Владислав! Я не спрашиваю у вас совета, я прошу помощи. Какой? Разумеется, нравственной. Ваше письмо, может быть не одно, поможет мне справиться с моей бедой. Напишите ему по-мужски, назовите вещи своими именами. Я видела, как он смотрел ваш спектакль, и очень верю, он может послушаться вас. Мне больно и стыдно обнажать вот так свою душу, но иного выхода у меня нет, гибнет человек, отец двоих детей.
Анна А.».
«Владислав Титов!
Я объездил весь Советский Союз. Имею семь судимостей, считаюсь профессиональным вором, нигде никогда не работал, за исключением тех мест, которые называют „не столь отдаленными“. Конечно, север при современной технике передвижения не так уж и далек!
В пятьдесят пятом году я вылетел из колонии и волей судьбы попал в г. Шахты Ростовской области. И вот на базаре… Высокий, интересный парень говорил, что он якобы шахтер, лет двадцати пяти, без обеих кистей рук, правая нога на деревяшке, просил милостыню. На руке висела брезентовая сумка, и он охрипшим голосом выкрикивал: „Братишки и сестренки, не проходите мимо!“ Ив его сумку падали медяки, серебро, бумажки. Мне, человеку, не имеющему ничего святого на свете, потерявшему всякий стыд и совесть, стало как-то неудобно. А когда я прочитал вашу повесть и послесловие Б. Полевого, то у меня сработало последнее зажигание. И я мысленно сравнил вас с ним. Ведь он тоже мог бы быть человеком. Пусть не писателем, это не каждому дано, но, по всей вероятности, у него есть пенсия, и неплохая, наверное. Отцом-то семейства хотя бы он мог быть! И мне опять стало как-то не по себе. А ведь такое могло произойти и с вами, не окажись рядом такой жены, друзей. Хоть я и не верю ни в бога, ни в черта, ни в дьявола, но говорю „слава богу“, что ничего подобного с вами не случилось. Собственно говоря, я хотел вам написать раньше, но… И всегда мне это проклятое „но“ мешает! Свои собственные заботы и передряги преступного мира как-то мешали мне. А тут, позавчера, проходя по „зоне“, увидел у одного журнал, и опять ваша фамилия напечатана. Я остановился, подождал, пока зек дочитает страничку, и в полном смысле слова отобрал журнал. Не подумайте, что насовсем. Нет, мне просто очень захотелось прочитать, что же вы еще такое написали. Хороший рассказ вышел у вас. Легко, просто, понятно все. Хоть мы тут не девочки из пансиона, но Сашу вашего жаль стало. Первая повесть о мужестве, а тут совсем другой профиль. Вы, кажется, серьезно занялись писательской деятельностью. Ну что ж, „большому кораблю большое плавание!“. Мне бы очень хотелось с вами побеседовать О жизни, но… опять „но“. Есть, конечно, и тут с кем поговорить, начальство и т. д. Но это все не то (это сказочка про белого бычка, которая началась, и никто не знает, когда она закончится). Я сам прекрасный воспитатель, могу кое-кого уговорить.
С искренним уважением к вам… А как подписываться? Ну да ладно, подпишусь, как в личном деле, – Борис Журкин».
Вчера мы сидели всей семьей на лавочке в парке имени Горького. Мы любим этот старый, с огромными, в два обхвата, разлапистыми тополями парк и часто навещаем его. Расположен он в стороне от центра города, в замысловатой излучине обмелевшей реки Луганки, еще не совсем полонен асфальтовым панцирем, тенистый и зеленый. Шум листвы располагает к мыслям, и немногочисленные посетители не мешают этому.
