Текст книги "Ярополк"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Шаманка

Царица не пожелала отпустить певца. Для него принесли туф, посадили на первой ступеньке.

– Он – мое счастье, – объявила Торахан.

Пришла очередь шаманки.

Ей надлежало силой заклятий смыть темное пятно с лика судьбы Торахан.

Шаманка явилась в небесно-голубом платье – цвет древних голубых тюрок.

Руки обвиты живыми змеями. На голове шляпа-корзина, а в шляпе пестрая, как судьба, курица.

Принесли два толстых столба, поставили торчком. Водрузили на столбы жаровни. От благовонного дыма палата подернулась голубизною, словно ушла под воду.

Серехан ударила в бубен, стала ходить вокруг столбов, поднималась к ложу царицы, била в бубен над ее головою, неистово вилась по-змеиному, и змеи вились на ее руках.

Серехан тяжело дышала, зрачки расширились. Двигаясь как во сне, она сняла с пояса тонкий, как змеиное жало, нож, сняла шляпу-гнездо, пустила курицу на пол, бросила горсть зерен. Курица, будто на дворе, принялась клевать, тихонько кудахча. Шаманка, ощупывая пространство руками, взяла из жаровни горсть пылающих углей, поднесла к курице и дунула на нее дымом. Курица оцепенела.

Серехан, словно угли не жгли ей руку, не торопясь подошла к столбу, стряхнула на жаровню угли. Вернулась к курице и вдруг резко, злобно наступила ей на шею. Раздался хруст. Баян вскрикнул. Курица распростерлась бездыханная, но шаманка зажгла от двух жаровен две свечи и подпалила курице крылья. Бедная пеструшка очнулась от смерти, кинулась бежать по просторной палате, забилась под голову зверя.

Тело Торахан затрепетало, начались корчи, но шаманка, не обращая на царицу внимания, нашла курицу, проткнула ей ножом горло и пригвоздила к столбу.

Жаровни были сняты, поставлены возле ложа. Шаманка подержала над огнем пятку правой ноги, поставила на голову Торахан, потом подержала над огнем левую пятку и левой пяткой встала на голову царицы. Изнемогая, дотащилась до столба, выдернула нож, и курица принялась ходить и клевать зерна. Серехан посадила ее на гнездо. И сама опустилась рядом. Вздремнула, но тотчас очнулась, согнала курицу с гнезда, гнездо перевернула… На пол высыпались разбитые яйца и живые, только что вылупившиеся цыплята.

Шаманка страшно закричала, схватила обеими руками горящие угли, сыпала на курицу, на цыплят. Курица помчалась, полетела к ужасной голове, а за нею полетели… желтенькие цыплята.

– Все! – сказала Серехан, срывая с рук змей. – Великая царица, ты спасена!

Торахан выглядела здоровой, веселой. Столбы, жаровни, курицу с цыплятами унесли, пол вытерли.

– Душа моя излечилась, – сказала Торахан. – Я это чувствую. Вот кто бы тело избавил от свербенья.

– Дозволь посмотреть на твою болезнь, – сказала Власта из толпы придворных.

Тотчас двое служанок закрыли царицу занавесью. Власта осмотрела больную. У Торахан на руках и на ногах были застарелые лишаи.

– Это от какого-то зверя, – определила Власта. – За одно лечение избавлю от зуда, за шесть – пропадут. Но чтобы болезнь не повторилась, нужно двенадцать пользований.

– Лечи! – согласилась Торахан.

– Надобно собрать травы, изготовить снадобье.

– Так собирай, изготовляй!

– Но я – рабыня твоего повара.

– То – в прошлом. Повару за тебя заплачено.

Занавес убрали, и Торахан вспомнила о Баяне.

– Испытание твое было жестоким, но тебя хранит Бог. Я решила дать тебе в награду дом и рабыню, чтоб смотрела за домом. Твоей рабыней будет она.

И показала на Власту.

– Матушка?! – изумился Баян, но к нему подошли евнухи:

– Дозволенное время видеть повелительницу повелителей истекло.

Его тотчас повели смотреть дом, стоявший возле стены царицыного города. Дом был совсем крошечный, но с садом. Евнухи ввели хозяина в светелку и оставили.

Ни лавок, ни стола… Кошма на полу. Баян сел, не зная, что и думать.

И тут вошла Власта.

– Мама! – выдохнул Баян и припал к ее ногам.

Им не дали и слова сказать. Явились служанки, расстелили достархан. Подали горячий каймак [45]45
  …каймак…– сливки, снятые с топленого молока.


[Закрыть], плов из курицы и тыквы. Сказали улыбаясь:

– От великой царицы ее любимая еда, с тайною.

Баян вдруг понял: нестерпимо хочется пить. Потянулся налить каймаку, но матушка опередила, наполнила пиалу.

Каймак был вкусный, приятно горчил.

– Плов я не хочу, – поморщился Баян. – С тыквой.

– Ты поешь. Плов с тыквой – любимое кушанье у хазар.

– Не хочу, – Баян замотал головой.

– А я поем, – сказала Власта, и голос у нее дрожал. – Я – голодна.

– Но ты была рабыней повара!

– Наш повар похваляется, что его рабы самые голодные в Хазарии.

Власта горсточки брала крошечные, но рука так и мелькала.

– Никогда такого плова не ела, – говорила она. – Ешь, а то мне стыдно. Я не могу остановиться…

Баян взял горсточку плова и почувствовал что-то тяжелое.

– Ты что?! – забеспокоилась Власта.

– Камень! – Баян сплюнул в ладонь.

– Бирюза! – сказала Власта. – Это тебе от Торахан. Она поднесла шаманке блюдо, где жемчуга было больше, чем риса.

– Торахан – злая, – прошептал Баян. – Она – злая.

Слезы текли неудержимо, обильно.

– Баян, сыночек!

– Ты – ешь, – сказал он. – Ты ешь, а я поплачу. Дай мне поплакать. Я последний раз плакал, когда меня увозил Благомир.

И плакал, плакал. Смеялся через слезы и опять плакал. А Власта ела, мешая плов со своими слезами.

Судьба!

А поговорить им не пришлось. Явились посланцы от кагана: Баян был нужен во дворце владыки мира.

Пастушья ночь

Великий город Итиль стал как муравейник. Всполошились в одночасье и Ханбалык, и Сарашен, и город царицы, и город кагана. Пришло время летней кочевки.

Радовались хазары: кочевка для них праздник жизни, радовались остающиеся в городе – можно будет своей волей пожить. Радовались животные – их ожидали травы, травы, травы. Радовались рабы. В степи работой не уморят.

В пути каган ночевал и отдыхал в шатрах. Шатры ставили заранее. Один для обеда и для полуденного сна, другой для ночевки.

Рядом с каганом оставались только телохранители, постельники, повара, музыканты да Баян.

В первое утро каган Иосиф, послушав восемнадцатый псалом, радостно пропел строку:

– «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание…» Как мудро, как прекрасно! А про солнце-то, про солнце! «Оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще: от края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его». Пошли, мой псалмопевец, поглядим на это дивное хождение.

Шатер кагана стоял в изумрудном урочище. По широкой впадине бежало несколько ручьев, щедро поивших землю. Над урочищем, как ресницы, стояли сосны с обеих сторон. Паслись табуны коней, резвились ласковые жеребята…

В урочище стояли три дня. Потом откочевали в степь. Цвели огромные колючки, степь была серебристой от полыни. Трава кололась, но кони и овцы находили ее съедобной.

– Сегодня ночью я буду пастухом, – сказал каган Баяну. – Не хочешь ли стать моим подпаском?

– Хочу, повелитель!

Отара была на водопое, когда Иосиф и Баян, одетые в высокие сапоги, в серые длинные рубахи до щиколоток, приехали к чабанам.

Баян сделал для себя открытие: овцы совсем не бестолковые, как о них говорят.

Они подходили к длинному корыту строго в очередь. Воду подавали из колодца колесом, которое вращали кони с завязанными глазами.

Напившись, животные, влача огромные курдюки, возвращались к отаре и стояли, как воины, ожидая приказа. Это был настоящий строй.

Чабаны нагрузили двух верблюдов дровами, водой, сами сели на осликов и уехали в степь.

Иосиф и Баян остались с овцами наедине.

Огромное солнце замерло над землей, чтоб посмотреть напоследок, какой путь одолело за день, что совершилось хорошо, а что так и не успело произойти…

Последняя чреда овец напилась, и отара, никем не погоняемая, но ведомая умным козлом, тронулась в путь. Тотчас поднялись собаки. Строгая колонна отары, выйдя на пастбище, рассыпалась вольно, но разбредаться поодиночке собаки овцам не позволяли.

У Иосифа в руках был высокий посох, а у Баяна – дудочка из ивы, чабаны подарили.

Иосиф время от времени останавливался, опираясь на посох, и озирал небо и землю. Потом вдохновенно шагал, догоняя отару, высокий, седовласый. Лицо, посеребренное вечерним светом, было такое прекрасное, такое вечное!

Еще засветло перебрели мелкий, но широкий ручей.

Иосиф остановился на середине.

– В стране обетованной, Ханаанской, есть хрустальная река Иордан, – сказал он, положив руку на плечо Баяна. – Я никогда не был в благословенной Богом земле, но, как этот вот ручей, ясно вижу пресветлые струи Иордана. Вижу священников с ковчегом завета посредине реки, вижу стену воды, вставшую до города Адама, и другую часть воды, ушедшую из-под ног евреев в Соленое море. Это чудо Господь Бог совершил, возвеличивая Иисуса Навина [46]46
  Иисус Навин– в библейской мифологии слуга и сподвижник Моисея, который не является автором Книги Иисуса Навина Ветхого Завета (V в. до н. э.)


[Закрыть].

Каган замолчал, слушая, как журчит вода, обегая сапоги. Указал посохом звезду на волне:

– Как дитя в зыбке… Ах, псалмопевец! Я столько лет ношу имя кагана… Столько царств и народов целовали пол перед моим престолом, но ни единого чуда не явил мне Саваоф [47]47
  Саваоф– Бог, в иудаизме он еще носит имена Яхве, Иегова, Ягве.


[Закрыть]. Ни единого… Отвергнут? А может быть, почтен?.. Посмотри на воду. Течет… Бежит… Так вот и жизнь… Солнце взошло, солнце зашло. Порадовала первая звезда, и вот уж звезд – как зерен пшеницы в житнице.

На берег реки выскочила огромная собака. Пришла пастухов подогнать.

– Теперь нам надо быть ближе к овцам, – сказал Иосиф. – Совсем уже темно… Ты поиграй!

Баяну не приходилось играть на дудках. Чабаны показали ему, куда дуть, как дырочки зажимать, и вся учеба.

Первая песенка получилась робкая, звуки шепелявили, походили на шепоты, но Иосиф похвалил:

– Тоскливо до сладости…

Шли молча.

– Пресветлый, премогучий! – пробормотал Баян, тыча рукою во тьму.

Светящиеся брызги застыли над землей.

– Светлячки! – сказал каган. – Это светлячки на кустах.

Подул ветер. По светлячкам прошел трепет. Принесло удивительный запах.

– Ты чувствуешь? – спросил каган. – Это запах моей земли.

И засмеялся.

– Моей?! Поиграй еще…

Баяну удалось вывести высокую переливчатую мелодию. Каган сказал:

– Тоска с искорками… Бог остановил на небе солнце над Гаваоном и луну над долиной Аиалонскою ради Иисуса Навина, чтобы евреи могли сполна отомстить своим врагам… Увы! Мне нужно больше. Мне нужно, чтобы Господь остановил время, чтобы никогда не истек сороковой год правления моего… Играй!

Баян дул в дудочку, овцы хрустели травой. Тьма на земле сгущалась. Забегали собаки, но ни одна из них так и не залаяла.

– Зверя чуют, – сказал Иосиф.

– А там! Там! – Баян показал на побагровевший край неба.

– Да, что-то горит… Наверное, чабаны костер зажгли… Хорошо ли тебе, псалмопевец?

– Несказанно, повелитель!

– Несказанно, – согласился Иосиф. – Такой вот жизнью жили древние евреи. Такой вот немудрящей жизнью жил праотец Авраам. Бог дал ему бытия – сто семьдесят пять лет. И все эти годы Авраам ходил за своими стадами и жил в шатрах. Как же проста, как праведна была эта жизнь, если Бог был его гостем, ел и пил за его столом в образе трех ангелов! Ах, псалмопевец, тебе не понять, какое это счастье – родиться иудеем. Слава тебе, Саваоф, я от матери иудейки, я – обрезан. Сыграй веселое, псалмопевец. Жаль, что мы не взяли твою псалтирь. Ты играй, петь буду я.

Сначала Иосиф только тянул единый звук:

– О-о-о-о!

И был тот звук, как вой волка. Но когда растеклась душа по земле и объяла необъятное, пришли слова наконец, древние слова древнего царя:

– «Скажи мне, ты, которого любит душа моя, где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень? К чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих?»

Голос певца сипел, хрипел – вороний карк, а не пение, но в этом безобразии было что-то притягательное. Отвечал на вопросы любимой Иосиф проникновенно:

– «Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских. Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя».

И опять мучительное «О-о-о-о!» металось по степи, пока собраны были воедино слова заветные, завораживающие:

– «Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях, золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блестками. Доколе царь был за столом своим, нард мой издавал благовоние свое».

Пожар на краю неба обернулся луной. Красная, как родовая завязь в желтке, луна повисла над землей, огромная, как солнце, а света от нее было меньше, чем от свечи.

Собаки вдруг забрехали, кинулись в ночь, но тотчас вернулись:

– А ведь это волк! – сказал Иосиф.

У Баяна захолодало между лопатками.

Они увидели волка совсем недалеко от себя, на гребне холма. Луна уже поднялась. Появились тени, серебрилась паутина. Волк стоял неподвижно, как полководец, решивший посмотреть на свое войско.

Собаки умолкли. Они кишками чуяли – это великий волк, великое мгновение безмолвной встречи царей.

– Сыграй ему! – прошептал Иосиф.

Баян приложил к губам дудочку. Пронзительный звук, как стрела, вонзился в тишину. Волк поднял морду. И застыл. Не ответил.

Скоро впереди затрепетал огонек костра. Овцы прибавили шагу. Они насытились и теперь спешили к огню, чтобы под его защитой постоять, подремать. Костра было два. В одном жгли сухую колючку. Огонь этого костра был яркий, белый. Другой костер уже погас, мерцал розовым жаром.

Пастухи постелили кошму. Усадили кагана, показали место, где мог сесть Баян. Подали кумыс, а сами принялись разгребать жар и достали из-под золы огромную лепешку. Положили на полынь, чтоб остыла, обмели, принесли на подносе на кошму, нарезали длинными узкими полосками.

Лепешка была с молодой бараниной, с травами. Баян съел кусок и облизал пальцы. Ему дали другой.

– Еда? – спросил Иосиф, улыбаясь.

– Еда!

– Маленькие радости кочевой жизни… – улыбнулся чабанам. – Бог дает?

– Бог дает! – сказали дружно чабаны.

Каган запил еду кумысом, отвалился, порыгивая, показывая, что сыт и доволен, а Баяну сказал:

– Мои предки – люди шатров и воли. Ты слышал, как я пел песни царя Соломона. Что может быть слаще стенаний возлюбленного и возлюбленной? Было ли под солнцем, под луной что-либо более жгучее, чем страсть евреек? А сама жизнь этих опоенных свободой людей? Сорок два года водил Бог евреев по пустыне, чтоб умерли все, кто помнил рабство! И умерли! Есть ли где ярость, равная ярости евреев? Иисус Навин торжествовал победу над пятью царями: иерусалимским, хевронским, иармуфским, лахисским, еглонским, приказал воинам пройти ногами по шеям покоренных владык, чтоб насладился властью каждый, кто добывал победу, и только потом этих царей убили и повесили на пяти деревьях.

Померк второй костер, луна встала за облако, и на небе проступили три белые полосы. Полосы двигались, слились, и опять их стало три.

– Знамение, – сказал Иосиф. – О чем и с кем беседуют небеса?

– Знамения для царей, – сказал Баян.

– И для народов. Но о чем, о чем?! – И, вскинув руки, вдруг запел: – «Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим. Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!» Живи, пока не истекли дни твои! Живи! Ах, псалмопевец! Я не завидую детскому пушку на щеках твоих! Я прожил мою жизнь. Никому ее не повторить. Никому не дано! Как никто не повторит твоей жизни, псалмопевец. Я счастлив, что рожден евреем, ибо нет другого народа, кто был бы так возвеличен у Бога за веру и так унижен за отступничество. В пламени огня на терновом кусту Бог явился Моисею и говорил с ним [48]48
  В пламени огня на терновом кусту Бог явился Моисею…– В библейской мифологии в горящем, но не сгорающем кусту терна – неопалимая купина – бог Саваоф явился Моисею, призывая вывести соплеменников в обетованную землю.


[Закрыть]! И сказанное – завет моему народу. Ах, псалмопевец! Тебе даже во сне не приснится неистовство, каким наделен мой народ. Имея от Бога дивную благодать, евреи водрузили на холмах идолы Ваала и предались подлой похоти. Все это истинно! Но ведь Илия, избивший жрецов Ваала и вознесшийся за подвиги на небеса в пылающей колеснице, – иудей!

Иосиф выплеснул остатки кумыса в костер.

– Се – Богу! – Посмотрел, приблизив лицо, в глаза Баяна: – Тебе захотелось родиться иудеем?

Баян кивнул головой, но сказал без печали в голосе:

– Но я уже родился. Я родился – славянином.

И бросил в костер колючку бесогона.

– Подремлем, – предложил каган.

Они валялись на одной кошме, их обдувал один ветер, но сон, короткий, тонкий, увидел каган и вскочил на ноги. Стоял, озирался…

– Приснилось, – сказал он наконец.

– Страшное?

– Ангельский чин.

– Ангелы, которые приходили к Аврааму?

– Ангел был один. Стоял вот здесь, за кострищем. Я спросил его: «Ты – кто?» А он ответил: «Я – Аваддон». А ведь Аваддон – ангел-губитель.

Каган опустился на кошму и вдруг приказал:

– Лошадей! Отвезите меня в Белую Вежу.

Дележ добычи

Белая Вежа – город глинобитных домов и юрт… Загоны для скота, амбары для товаров, базары… Дворцы кагана, его старшей жены, кендер-кагана. И юрты, юрты. И шатры!

Общей стены не было, но были стены вокруг слобод, вокруг царского и царицына дворцов.

Баяна в Белой Веже оставили почти в одиночестве, но не забывали присылать к нему равви. Равви читал и толковал псалмопевцу «Пятикнижие пророка Моисея» [49]49
  «Пятикнижие пророка Моисея»– первые пять книг Библии (в иудаизме называемой Тора): Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие. Основная часть создана в IX–VII вв. до н. э., окончательная редакция – в V в. до н. э.


[Закрыть].

Однажды равви сказал:

– Гонят полон. Уроки наши откладываются до конца торгов.

О полоне говорила вся Белая Вежа. Полон ждали как манну небесную. Рабы – работники, рабыни – услада, а когда рабов множество, то это еще большой торг, большие деньги.

Нагнетая страсти, кендер-каган Арпад полон привел в город ночью. Ночью рабов выкупали в реке, а самых ценных – в банях.

Утром заиграли трубы, объявив изумленному народу, что полон в городе, смотрины и торг начинаются!

Кендер-каган Арпад наказал вятичей: неполно выплатили дань. Арпад прошел правым берегом Оки, забирая в полон молодых мужчин и женщин, отроков, отроковиц и еще ремесленников. Этих брали подряд, старых и малых, лишь бы кузнец, шорник, плотник.

Первыми смотрели рабов евнухи кагана Иосифа. Для гарема была взята только одна совсем юная дева с едва-едва набухшей грудкой, два резчика по дереву и семеро могучих, громадного роста, мужей пополнить дворцовую стражу.

Вторыми выбирали рабов, платя за них воинам, – алхазары. Алхазары – белые хазары – несли самую престижную службу. Были сборщиками налогов, дани, десятины с товаров, начальниками всяческих государственных канцелярий, наместниками всех девяти климатов Хазарии. Белые хазары отличались от черных хазар, карахазар, не только цветом лица и волос, богатством, знатностью, но и кровью. Карахазары были тюрки, алхазары – иудеи.

Баян отправился на базар с витязем Догодой и еще с десятью воинами дворцовой стражи. Воинов направили смотреть за порядком, пресекать бесчинства.

Алхазары взирали на рабов и рабынь с величавой небрежностью. Но товар был очень хорош. Возле иных дев собиралось по нескольку человек. Изумлялись достоинствам, щеголяли друг перед другом верностью глаза, находя малоприметные изъяны.

Более всего тонких ценителей привлекали мальчики и несозревшие девочки. Мальчиков можно было перепродать восточным купцам для гаремов. Гаремы мальчиков были достоянием самых богатых и самых утонченных вельмож и купцов. Девочек алхазары оставляли себе иногда ради спора. Знатоки красоты любили предсказывать, как цветы раскроются из едва-едва намеченного бутона.

Смотрины кончились. Вот тут-то Баян и увидел, много ли стоит важная осанка и красота лица.

Наметив приглянувшегося раба, рабыню или ребенка, алхазары сначала приценялись к тому и к другому, не выдавая своего желания. Наспорившись о цене богатыря, указывали на красавицу деву. Опять шел спор до ругани. Наконец, изнемогши, алхазар снова вяло говорил о богатыре и, махнув рукой, тыкал в отрока и тотчас платил половину запрошенного. Снова вспыхивала перебранка, и наконец купля совершалась за три четверти умеренного запроса.

Иные покупатели для совета подзывали своих жен. Советчицы совести не ведали. Могли схватить раба за мошонку и, таская туда-сюда, кричать на торговца:

– Ты хочешь за него как за быка, а он – теля недоношенный!

Тихонечко, да только всему торжищу было слышно, как девочка, совсем ребенок, жаловалась матери:

– Мама! Мама! Они за срам меня хватают. Мама! Мама!

Мать была на соседнем помосте.

– Терпи, дочка! – отзывалась мать. – Ты уж терпи!

У Баяна глаза засверкали, дернул Догоду за руку:

– Они – наши. Они – славяне.

– Вот и надо было стоять за себя. – Догода отер пот со лба. – Стоять, говорю, за себя надо! В бою.

– Мама! Мама! – снова закричала девочка.

Дебелый алхазар купил ее, и слуги сначала повели кричащую отроковицу, потом поволокли, но хозяин рассердился, отлупил слуг, и тогда девочку подняли и понесли.

А перед Баяном так и встала Синеглазка. Головой затряс. Глянул на Догоду, на его могучих воинов – ненавидя.

Воины насупились, отворачивались от Баяна, а Догода вдруг сказал:

– Нечего тебе очами-то крутить. Смотри да запоминай. Наше время придет.

Тут на торжище пустили карахазар и немного погодя всех охочих до торга людей: мусульман, христиан, манихеев, диких кочевников, поклоняющихся кто Тенгри, а кто детородному члену…

Догоде и его десятку пришлось окружить помост, где продавали девицу – Золотая Коса. Уж очень большая, очень скандальная толпа торговалась с воином, получившим на дележе эту пышногрудую, пышнозадую и ахти простоликую деву. Но коса! Коса!

Золотистая, толстая; ровная коса сбегала по белому как снег телу и лежала у ног на куске кошмы, сложенная тремя широкими кольцами. К деве приценялись алхазары, но воин сказанул такую цену, что его подняли на смех, а «товар» перестали замечать. Да вот глупые карахазары уловку умных не поддержали. Охотников до Золотой Косы все пребывало: гузы, персы, булгары.

Воин, продававший Золотую Косу, был в летах преклонных. Он знал: набег на вятичей – его последний большой поход, потому и просил дорого за рабыню.

Вдруг явился на торг известный боспорский торговец, иудей Фарнак. Не задумавшись ни на малое мгновение, отсчитал серебром сполна просимые воином деньги и, сделавшись хозяином товара, тотчас повысил цену вдвое.

Хорезмийские купцы-мусульмане решили купить деву в складчину, в подарок эмиру Мамуну. Пока собирали деньги, рыжий кипчак Сонкор предложил Фарнаку на треть больше, чем собирались заплатить хорезмийцы.

Наблюдавший за торгом Дукака, сотник у черных хазар, не стал искушать свое счастье, назвал тройную цену и вонзил меч перед Золотой Косой.

– Моя!

– Что шумишь? – сказал хитроумный купец Фарнак. – Давай деньги, забирай товар.

Дукака послал своего сына, и тот принес деньги, три волчьих шубы и всю дорогую посуду, какая нашлась в доме. Оказалось – мало. Над карахазаром стали смеяться алхазары. И Дукака сам пошел домой. Привел трех дочерей, юных и нежных.

– Довольно будет с тебя? – спросил Фарнака.

Фарнак подумал и вернул Дукаке одну шубу.

Продавать родных детей у черных хазар – за обычай, но чтоб разорить дом и семью ради рабыни – то было диво. Но Дукака не горевал:

– Мой дом – шатер. Жены родят девок, овцы родят ягнят, меч добудет казну.

Накинул на плечи Золотой Косы волчью шубу и увел с торжища. А конца ему не было.

На другой день пригнали полон печенеги: угров, болгар, но более всего полян, древлян, угличей, волынян…

Продавали дикарски. Хватали рабынь за груди:

– Во какие!

Раздвигали лапами влагалища:

– Кому – маленькая? Кому – большая?

Навзрыд расплакался Баян. Ведь так же вот ругались над его матушкой. Ведь над всем славянским именем ругаются.

– Догода! – шепнул Баян старому витязю. – Догода! Кто же защитит славян от волков? Сварог, где ты! Порази наших врагов! Защити землю матушки моей!

Ночью сон не шел. Баян вспомнил огромные глаза Спаса в Ольгиной церкви. Взмолился:

– Бог! Помоги славянам! Помоги Русской земле!

Голова без сна уж такая тяжелая – шея не держит, но заснуть не дает тупая, безнадежная мысль: «С какой стороны? Когда явится спаситель Русской земли?»

Синеглазка смотрела на него с укором… А потом Благомир пришел, сел в изголовье, а сказать – ничего не сказал.