Текст книги "Человек в круге"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Ну и хорошо, что спят. Я так понял ваш кивок?

– Да, так.

– Знаете, это – люди. Люди с большой буквы. – Он обвел взглядом спящих. – Без продуктов, учтите. Пообещали, правда, что подвезут... Такой великолепный народ. Главное, кругом были арчовники. Это ксерофитные редколесья. Они образованы главным образом арчой. Это различные виды древовидного можжевельника. Трудно людям было выкорчевывать их. Ночь темная. Все на ощупь. И посмотрите, как прекрасно!

– А дороги? Вы для себя решили – по какой?

Зачем я спросил? Все – журналистское любопытство. Да обида за вчерашнее хамское, с угрозой, поведение Железновского.

– Один конец. Просто и не знаю, что делать! Мне в войну казалось: надо прорубить дорогу к океану за ночь – так и прорубим. А тут... Инструмент не подвезли!.. Самое страшное, кто прилетит?

– Почему вы так спросили? Его спросили? – Я кивнул на палатку.

– Говорят – Берия, – сказал он, не отвечая на мой вопрос. – И ошибка... Тут ее не может быть. И майор прав на все сто процентов!

– Вроде все выглядит подготовлено. – Мне хотелось подбодрить его.

Штанько посерел как-то сразу лицом. И заторопился.

– Проснется, – кивнул на палатку, – скажите, что мы старались. О дорогах, особенно ближней, я вас прошу, не надо говорить. Не волнуйте!

К часу дня в небе появился самолет. Мы все с трепетом ожидали его. Надо отдать должное, Железновский был в восторге от работы, которую проделали люди Штанько. Он расцеловал подполковника перед неровным строем этих мобилизованных, еще не накормленных людей. И все они, вместо того, чтобы возмущаться, кричали ура и бросали вверх свои зеленые пилотки. Теперь их увели куда-то, спрятали. Железновский теперь твердо знал, что прилетит Берия. Сюда, на полевую радиостанцию, телеграмма была продиктована открытым текстом. Теперь все зависело от того – выдержит ли аэродром такой самолет.

Площадка выдержала. Пилот был, чувствовалось, классный. Говорили потом, что он был из местных, в войну много летал и сбивал. Но тогда мы с Железновским были счастливы, что Берия вприпрыжку вышел из самолета значит, все в порядке. Железновский побежал докладывать.

Я услышал смех Берии. Смех был вовсе не злой, а этакий шутливый, капризный, скорее.

Он добродушно забурчал:

– А что, у вас генералов нет? Майор, быть тебе генералом!

По дороге к нашему "доджу" Берия говорил, что он предупрежден о ситуации с транспортом и дорогами.

– Давай, майор, поедем на твоей кобыле, – пошутил Берия. Преклоняешься перед иностранщиной?

То ли это было сказано шутя, то ли всерьез. Но Железновский нашелся и сказал, что от американской техники осталось лишь белье – верх. Вся теперь начинка наша.

– Верно? – повернулся к нему Берия.

– Так точно, Лаврентий Павлович!

Берия полушутливо покачал головой:

– Что, дорогой, не знаешь моего звания?

– Знаю, товарищ Берия. Очень много генералов, но Лаврентий Павлович Берия у нас один.

– Или шутишь. Или хитрый. Но все равно – приятно.

Берия подошел к "доджу". Оглядел его.

– Лишь бы не было какой другой начинки, – засмеялся он. – Садимся? Кто еще поедет с нами?

– Мы двое, кроме вас, Лаврентий Павлович. А сопровождающие – следом.

– На этих железных коробках? – Берия показал на танки. – Слушай, майор. Чтобы они ехали подальше от нас. Гудел самолет. Очень гудел самолет. Теперь будут гудеть эти твои железки. Думать мне надо. Вы тут натворили черт знает что! А Лаврентий Павлович должен думать, чтобы разобраться.

– Лаврентий Павлович, – вынул карту Железновский – мне нравилось, как он спокойно ведет себя, не заискивает, не выпендривается, – есть три дороги...

Берия мельком посмотрел на карту, поданную в развернутом виде, и тут же спросил:

– Какая дорога короче?

Железновский смутился.

– Что это значит? – Берия глядел строго.

Видно, Штанько более подробно, чем мне, рассказал о дорогах и об этой короткой дороге Железновскому, потому он и потупился.

– Не привели толком в порядок. – Он смело поглядел на Берию. – Сил не хватило, Лаврентий Павлович. Людей поздно отмобилизовали. Да и техники нужной не успели подбросить.

– Ты храбрый, майор. И мне это нравится. Мне лгут. Мне лгут отчаянно. Боятся и лгут. – И вдруг перевел взгляд на меня. – Кто это? Это тот, что вы – вдвоем?

– Лаврентий Павлович, это наш человек. Мы ехали сюда с ним вместе.

– Слушай, – обратился ко мне Берия, – собак стрелять умеешь? Здесь невероятно злые собаки. Об этом мне сказали в Москве. Громадные пастушьи собаки. Чтобы они были злее, тут, как у нас на Кавказе, рубят им хвосты. Ты можешь защитить Лаврентия Павловича, если они бросятся на эту американскую железяку? Видишь, какая она низкая?

– Отстреляемся! – Я храбро улыбнулся.

– Майор, найди ему хороший автомат. И – тогда в путь. Мне ты нравишься, майор... Посмотрю еще, какой ты водитель... Кстати, где тот шофер, который вез негодяя до самой последней черты?

– Мы его допросили.

– И что? Он не признался, что сговорился с ним?

– Я думаю, Лаврентий Павлович, этого там не было.

– Кто его допрашивал?

– Я.

– Ты лично?

– Я лично, Лаврентий Павлович.

– Почему он его не убил?

– За это он получил, Лаврентий Павлович.

– Вы его...

– Нет, Лаврентий Павлович.

– Лаврентий Павлович, Лаврентий Павлович... Больше ничего не можешь сказать! А этот подлец ушел. Знаешь, сколько он нам стоит? Все надо менять! Мы не случайно поручили вам это дело. Вам, войсковикам. Не пограничникам. Конечно, нельзя мерить всех на один аршин. Но теперь... Теперь, извините... Теперь и пограничники будут, – он подыскивал долго слово, – будут сеяться, сеяться. Пока не добьемся чистой муки!

Берия замолчал, насупился. Машину подбрасывало, качало. Железновский всякий раз виновато глядел на важного спутника. Когда это Берии надоело, он добродушно улыбнулся и проскрипел:

– Ладно! Что ты так печально смотришь? Ну дорога! Ну и дорога! Я тысячи барханов объехал. Я по белкам недавно ездил. Знаешь, что такое белки? – Берия обращался к Железновскому.

– Пятна снега, – бросил тот, следя за дорогой.

– Верно. Ты что, был на севере?

– Был.

– Бора знаешь? Северный ветер, сильный, холодный? Знаешь?

– Знаю.

– Такой ветер сюда надо. Чтобы выветрило все. Все! До смерти.

– Правильно.

– Именно правильно. Слушай, майор... А жена его? Где?

– У нас, Лаврентий Павлович. Мы вам освободили все наше. Жить будете нормально.

– "Нормально!" – Берия хмыкнул. – Это ты считаешь нормально? Подлецов много. Разве можно жить нормально?

Много воды утекло в тех арыках, которые мы переезжали колесами "доджа", много поколений злых пастушьих собак сменилось, много барханов сместилось в тех пустынях благодаря ветровой аккумуляции (Железновский знал и об этом)... Я теперь многое не могу объяснить. Почему Берия ехал с нами, отпустив свою личную охрану туда, к пяти танкам, сопровождавшим нас на почтительном расстоянии? Могу лишь сказать одно: кажется, ему сразу понравился майор Железновский. Он ему доверился во всем. Особенно после того он, Берия, стал ближе, ближе к нам, смертным, когда узнал, что жена полковника Шугова, этого перебежчика, находится в распоряжении СМЕРШа и под охраной.

– Давай к штабу отряда, – сдержанно приказал Берия Железновскому. На углу, – он показал глазами, – подождем охрану.

Потом он вдруг повернулся ко мне:

– Служите здесь давно?

– Шестой год.

– Срочная?

– Так точно!

– Это отлично. В царской армии служили по двадцать пять лет. Ничего страшного. Зато, какие навыки у солдата! Верно?

– Естественно! – отчеканил я.

Мне и на ум не пришло возражать. Конечно, естественно. Приказано служить – служим, хотя война давно кончилась, и моя мама заждалась помощника в еще недостроенном доме. Ушел отец на войну, погиб. Не успел достроить. Не могу достроить дом и я.

2

Начальник заставы дает приказания.

Повар Егоров чувствовал: тут что-то не так!

Была ли на заставе наглядная агитация?

"Можешь убить джейрана?"

Лена, жена полковника Шугова Павла Афанасьевича.

Мы въехали в услужливо распахнутые перед нами железные ворота, где расквартировывался штаб отряда. Телохранители поспрыгивали со своего студебеккера. Это были ребята на подбор, любого ставь к волейбольной сетке, он достанет рукой ее верхнюю часть. Я видел в фильмах: так становятся немцы, когда ожидают из любой дырочки случайного или не случайного выстрела.

– Майор, идите вперед, – произнес тихо, вкрадчиво Берия и стал медленно протирать пенсне платочком, до этого вынутым из кармана. – Вы здесь, надеюсь, уже были?

– Был, Лаврентий Павлович. – Железновский легко выпрыгнул из машины и, оправляя на ходу одежду, подтягивая ремень, пошел вперед, не глядя на то, следуют ли за ним или нет. Берия следовал. Он шел не спеша, не глядя по сторонам, не видя даже своих телохранителей – лишь обозревая их ноги, обутые в хромовые сапоги, у всех голенища – "в гармошку".

Железновский легко вбежал по ступенькам лестницы. Они были новенькие, сделали вчера. Семь ступенек. Берия их преодолел без одышки, одним махом. Я шел за ним.

В коридоре стоял полковник Шмаринов. Видно, профессия разведчика не позволила ему встречать начальство там, во дворе.

Берия подошел к нему, пожал руку, потом выдернул ее из крепкой руки полковника, похлопал того по плечу и с укором сказал:

– Вот где мы встретились, Шмаринов. Ты думал, не встретимся?

Берия пристально изучал лицо, всю фигуру полковника. Что-то во всем его облике и нравилось, и не нравилось. Все вокруг молчали. И Берия продолжал бесцеремонно изучать Шмаринова.

– Не постарел, – сказал он, – не стал хуже, полковник.

Обошел со всех сторон.

– Устал. Устал, конечно. Это так. Все устали. Это видно.

Махнул рукой на охрану, и она пружинно оттеснилась к воротам, будто ее не стало.

– Я говорю, ты молчи, полковник. Доехали хорошо. Аэродром тоже хорош. И у тебя все хорошо. Ступеньки сделали новые. Подмели, полы вымыли...

Берия все что-то хотел сказать Шмаринову еще, но продолжал изучать его, и тот стоял не шевелясь, сдержанно молчал, точно ожидая, когда гость скажет главное.

– Скажи откровенно, – Берия подошел вплотную, – думал, не встретимся? Только откровенно? Я, к примеру, когда-то встречи ждал. И очень ей рад, этой нашей горькой встречи. Я рад ей, пусть и такая она.

– Я тоже очень рад, Лаврентий Павлович! – Полковник заговорил искренне, голос его даже дрогнул.

– И я теперь рад. А тогда... Тогда ты уходил от меня – я не был рад. Я печалился. Почему такой офицер уходит от меня?

– Вы же помните, Лаврентий Павлович, было назначение. Я не перечил.

– Но я же тебя спрашивал: ты хочешь остаться? Ты ничего тогда не сказал! Обидел меня! Но – ладно! Кто старое вспомнит – тому глаз вон!.. Веди, полковник: к этому сосунку, к этому начальнику заставы! Что он тебе говорит? Что хорошая была наглядная агитация о бдительности на заставе?

Шмаринов пожал плечами. Берия улыбнулся по-хорошему, махнул рукой:

– Узнаю тебя, Митя. Слов на ветер не бросаешь. Да и что теперь этот ссыкун скажет? Только станет просить, чтобы и жену не расстреляли с детишками... Сколько у него детей?

– Пятеро.

– Ого! На заставе света, что ли, нет? Работает сам? Или кто-то помогает?

– Все там нормально, – сдержанно ответил Шмаринов.

Начальник заставы, отец пятерых детей, был на удивление малюсенького роста. Лишь голова большая, круглая. Он сидел в углу тридцатиметровой комнаты, в комнате было всего четыре стула и стол. Именно на нем, на чистой скатерти, принесенной из столовой, покоилась эта круглая неудачливая голова тридцатилетнего, уже, кажется, всего повидавшего и вдоволь нажившегося теперешнего, уже не начальника заставы, а подсудимого старшего лейтенанта Павликова.

– Встать! – повелительно скомандовал Шмаринов.

Павликов поднял голову, тяжело встал и вытянул руки по швам.

– Медленно встаешь, солдат. – Берия сморщился. – Да какой ты хрена начальник заставы, если не можешь быстро встать?

– Я не спал двое суток, товарищ Лаврентий Павлович.

– Гляди, узнал? – Берия рассмеялся. – Несмотря на то, что много не спал, а узнал. – В тоне его теперь улавливалась снисходительность. – Чего скажешь в свое оправдание, старший лейтенант? Покайся!

– Мне, товарищ Лаврентий Павлович, не в чем каяться. Я службу нес всегда достойно.

– Сколько же ты служишь?

– Я служу уже четырнадцать лет.

– Тебе сейчас сколько?

– Пошел тридцать первый.

– Иисусу было тридцать три. Ты не подумал, что следствие по такому случаю может затянуться на годика два? Тебе будет как раз тридцать три, когда приговорят к стенке.

– Не за что, товарищ Лаврентий Павлович. Он приехал – как комендант. Перед этим уведомил. Я...

– А почему он приехал? Ты спросил?

– Начальство не спрашивают. Начальству докладывают.

– Но это, старший лейтенант, граница! Это – не базар, куда идут покупать яйца. Что он тебе сказал, когда говорил, что приедет?

– Он не объяснил по телефону цель своего приезда.

– А ты, что же, так и не спросил? Товарищ комендант! – спросил бы ты. – Почему вы хотите приехать ко мне на участок? – Я – что? Плохо служу? Или у меня было нарушение границы? У вас было нарушение?

– Не было.

– Видишь! – Берия резко повернулся к Шмаринову и Железновскому. – У него не было нарушения! Видишь! – Он их, двоих, Шмаринова и Железновского, видел за одного. – У него не было нарушения. И он позволил коменданту приехать и развести антимонию! Он к тебе на заставу заходил?

– Заходил, товарищ Лаврентий Павлович.

– И что он тебе хорошего сообщил? Ну говори! Говори!

– Если точно...

– Ты думаешь еще говорить не точно?! Говори совсем точно!

– Я уже говорил, товарищ Лаврентий Павлович!

– Брось это свое "товарищ Лаврентий Павлович!" Говори дело!

– Я уже говорил, что он слегка пожаловался...

– На что он слегка пожаловался?

– На семейные обстоятельства, това... На семейные обстоятельства.

– Он – что? Тебе – ровня? Ты с ним дружил?

– Нет. Он приехал, вы же, наверное, знаете, полгода тому назад в отряд.

– Это я и без тебя действительно знаю.

– Он посмотрел на моих детей и сказал, что...

– Что он сказал? Что?!

– Что был бы счастлив иметь хоть одного ребенка...

– У него не было ребенка? – Берия резко повернулся к Шмаринову. – Вот в чем дело, подлец! Не имел детей! Не имел родины! Не имел настоящих друзей! Приезжал и жаловался таким начальникам застав, у которых голова большая, как арбуз, а ничего существенного в смысле бдительности не варит! Ты дурак, старший лейтенант! Как только он ушел от тебя, ты бы послал ему вслед своих этих всех пограничников! Раз он затосковал, значит, не наш! Значит, что-то плохое задумал! А ты сидел, сидел, как клушка, около своих детишек и радовался, какой ты счастливый! Ох, какой я счастливый! Даже этот комендант, который видел большой город Ленинград, учился там, приехал сюда на высокую должность, но несчастливый человек! Он одинокий! А я герой-отец! У меня дети плодятся, как кролики! Слушай, а не мешают ли тебе дети нести настоящую пограничную службу? Они не кричат, когда ты спишь? И ты сонный идешь по тропе, чтобы других уличить в плохой службе! Ты сам плохой! Пусть его уведут! Пусть приведут тех, кто о нем что-то хорошее скажет!

Берия плюхнулся на стул и закрыл рукой пенсне. Он сидел так долго, вроде задремал. Старший лейтенант Павликов, испугавшись гнева начальства, вышел на цыпочках, сухонькое его тело с висящим на животе ремнем боялось потревожить даже воздух, в котором еще стояли длинной очередью слова, произнесенные гневно, государственно. Шмаринов тоже не шевелился. Как и я. Как и Железновский.

– Кто там еще? – Берия неожиданно поднял голову.

Никто не заметил, только он, что за дверью стоят люди, и только он ждет их и только он может ими распоряжаться.

– Пусть заходят! – приказал Берия.

– Лаврентий Павлович, – Шмаринов нагнулся низко, по-рабски, – там обед... Готов... Обед готов...

Берия поднял еще раз голову:

– Митя, какой обед, когда допросить их надо! "Обед!" Хорошо тебе рассуждать! А у меня... У меня, Митя, тут болит. – Он постучал по сердцу. – Какие кадры! Ну дерьмо, дерьмо, Митя! Хорошо, что я вам доверил! Когда мне сказали, что ты здесь... Я и на охрану махнул рукой! Если Митя тут, значит, тут есть охрана... "Обед!" Еще пообедаем! Зови! Они топчутся за дверью, как слоны!

– Говоришь, Егоров фамилия?

– Егоров! Ефим Егоров! То есть... Рядовой Егоров!

– Ты не дрожи, Егоров! Ты чего дрожишь?

– Я? Я не дрожу... Мне чего дрожать? Я не начальство. Я лишь обед варю... Я, Ефим Егоров... Обед варю! И спросите! Все всегда довольны. Мною всегда довольны. Это так.

– Ты в свой котел еще мяса сто пудов толкаешь. И довольны тобой!

Берия снял пенсне и с любопытством рассматривал неуклюжего толстого Егорова.

– Вон ты как набил свою кизю! Посмотри! Пупка, пожалуй, не видишь? Повар! А, знаешь, какой инстинкт самосохранения у твоего брата? Когда басмач нападает на заставу, как правило, повар остается в живых. Спрячется в своей кухоньке. И сидит... У тебя было такое ощущение, что случится на заставе беда?

– В каком смысле? – Глаза повара осоловели, он подумал: теперь можно отличиться. Но что же сказать в ответ? Чтобы понравилось?

– В каком смысле? Ну в человеческом... Ты подумал, когда угощал коменданта: а что-то не так!

– Вот вам крест – подумал! – Поварские лисьи глазки ласково раскрылись, и он радовался, что придумал ответ. – Я же... Я и не угощал его! И тогда сразу подумал: что-то не так! Начальство, они приезжают весело, чтобы было... А этот... Даже не притронулся ни к чему! "Э-э, брат! – подумал я. – Да у тебя гроб висит в душе! Что-то ты приехал к нам не с радостью..."

– Видишь! – воскликнул Берия, одевая снова пенсне и в упор разглядывая теперь Егорова. – Этот... Этот распознал... А тот, с большой головой, начальник его, не распознал!

Берия стал носиться по комнате и хвалить Егорова, на ходу постукивая его порой по крутому жирному плечу. Так надо относиться к пограничной службе! Бдительность, бдительность, бдительность! Насчет наглядной агитации... Смеемся. А была бы настоящая наглядная агитация о бдительности – не посмел бы комендант, который учился в академии, был пропущен через сито, улизнуть на сопредельную сторону! Сейчас бы мы сидели рядом и этот повар готовил бы котлеты из джейранины!

– Ты можешь подстрелить джейрана? – остановился Берия резко перед испуганным таким напором радости начальством.

– Мо-огу! – заверил Егоров.

– Видишь? – Берия опять обращался к двоим – Шмаринову и Железновскому. – Может! А тот лысый индюк не распознал! Он, уверен, не может убить и джейрана!

Потом Берия буквально вытолкал Егорова. И допрашивал уже замполита Семяко – длинного худющего лейтенанта с угреватым лицом. Кричал и ему о наглядной агитации. Не все сделано в этом плане! Не все проработано! И в первую очередь – виноват, значит, замполит! Имея такого многодетного начальника заставы, замполит обязан был тянуть лямку за двоих. Ежедневно надо было бы, как молитву, твердить о бдительности. Ни на минуту не упускать из виду этот вопрос...

Где-то в четыре часа был подписан Берией приказ (об этом мне сказал, придя вечером в редакцию, Железновский): разжаловать до рядового начальника заставы старшего лейтенанта Павликова, разжаловать до рядового лейтенанта Семяко. Дело их передать в военную прокуратуру. Вместе с Павликовым и Семяко под стражу были взяты еще семь человек: старшина заставы Вареник, сержанты Енгибаров, Король, Строев и Зиннатулаев, а также младший сержант Урузбаев и ефрейтор Самвелян. Все они служили на заставе по шесть лет срочной. Никто из них не имел дисциплинарных взысканий.

– Ты молодец! – Железновский развалился в редакторском кресле. Вовремя ты умеешь исчезать.

Я действительно сумел уйти вовремя и незаметно. Только они пошли на обед, я выскользнул из помещения, где производились допросы. Охрана придирчиво меня оглядывала, несмотря на то, что видели меня.

– Ладно, пусть топает, – сказал один из них, старший. – Он был там, с самим.

Я бы не сказал никому, тем более Железновскому, кого я увидел, выходя из ворот штаба. Это была та самая женщина. Та самая. Та самая, с которой я танцевал. Которую увел от Железновского. Я думаю: он мне этого не простил. Я думаю также: он тянется ко мне потому, что я победил его в поединке. Он привык к легким удачам. А тут натолкнулся на сопротивление. Поединок окончился не в его пользу. Я таких, кому проигрываю, не люблю. Но Железновский оказался добрее. Лучше меня.

Я наблюдал за ним. Он все качался в кресле редактора, рассказывал, что отобедал лишь чуточку, а потом занялся делами охраны. Я же должен понимать: все идет спонтанно, на быструю руку. Не дай Бог, что-то случится! Тогда действительно всем, всем... Тогда... Как этого большеголового чмура – к стенке!

– Почему ты так говоришь? Что, его уже – к стенке?!

Мне до боли стало жалко начальника заставы – это худенькое, бедненькое создание, невинно втесавшееся в разговор с начальством, стало уже жертвой? Но говорилось же только об отстранении от должности и разжаловании?

Я давно поднял голову от рукописи, которую должен был сдать в набор еще день тому назад: мой редактор совсем отключился, страх заполнил его душу.

– А я разве сказал, что к стенке? – заулыбался Железновский. – Тебе послышалось. Ты же отключен, читаешь.

– Послушай, все-таки ты серьезно говорил? – Я встал, подошел к нему. – Не мог же я ослышаться. Сперва ты сказал о разжаловании, а потом вдруг о стенке.

– А тебе это не все равно? – Он стал раскачиваться в кресле размашистее. – Чего ты так ерепенишься? Чего прыгаешь?

– Вы зачем меня брали? Почему?

– Людей не хватает, сударь. На безрыбьи и рак рыба. – Он издевался.

– Вот так, майор! "Давай дружить! У меня тут – никого-о!" А потом приходит и говорит: я пообедал, я отобедал... Лишь чуточку! А того-то чмура – к стенке!

– Чудак! Я знал, главное, что ты такой! Я и взял тебя – как летописца. – Железновский вдруг хихикнул. – Ну кто еще потом, по-отом расскажет человечеству, как меня, к примеру, забросило в этот вонючий край шакалов? Кто расскажет, кроме тебя, моему дорогому предку, как я, необузданный и чаще смиренный, живу сегодня, снова болтаю языком? И меня, бывшего подполковника, работающего на генеральской должности, допрашивает сопляк, который ко всему испортил мне однажды такой чудный танцевальный вечер? Он хочет знать о стенке! Но, мальчик, – держи и ты язык за зубами. Даже Шмаринов, который вроде любит тебя, не спасет от твоего языка и истерик! Даже он сморщился, наблюдая за тобой во время допросов. Ведь на твоей простецкой роже все было написано. Ах, как ты был против всего! Что-то появлялось у тебя и другое на роже! Может, мол, меня постеснялись не били? Заносит уже вас, мой друг!

– Ну говори еще, говори! Конечно, я – рожа! Я дергался, когда... Впрочем, я не знаю, как у вас бьют, не был у вас еще...

– Успокойся, даже если бы ты захотел – не били бы! Обычно стараются пешечки. Они и выбивают потроха, когда начальству не отвечают толково.

– Ты меня запугивать, что ли, пришел?

Железновский резко встал с кресла. Все же он был красив, этот Железновский. Он был строен, широкоплеч, высок ростом. Почему она пошла со мной, а не с ним? Что же он хочет теперь от меня? Он ее уже допросил? И что он ей в самом начале говорил? Позвольте, полная вы арестантка сегодня! Ваш муж – беглец. Мы все падаем с ног, улаживая его бегство. А что же вы? С кем – вы? Может, с такими неотесанными газетчиками, жалеющими все и вся? Тогда – отвечайте за все сразу.

Он догадался, о чем я думаю. И, стоя уже на выходе, в дверях, проговорил устало:

– Ладно! Пошел ты!.. Главное, чтобы ты знал, пока жива и здорова наша женщина... Ты о ней стал думать?.. Сразу после стенки?

– Ты еще и циник... Думается так, как не ожидаешь. Я действительно думал и о ней, и о нас.

– Мне бы сейчас твои заботы! Летописец ты летописец, найдешь ли ты когда-то все это сырье, которое варится, варится. И она, и он – тут. И мы – тут. И твой разлюбезный Шмаринов, который был дураком и останется таковым, тут...

– Не лезет в душу начальству, как ты? – укусил я.

Железновский смерил меня презрительным взглядом:

– Чучело ты. Человек и живет для карьеры. Он же, этот твой волейболист, ушел от такой могучей силы, от такой крыши! Ну и пусть хлебает свой жиденький супик! За что?! Ну за что?! Ведь все равно – все подпишет! Каждый листик, каждую телеграммку здешнюю! Праведник! А телеграммки-то, летописец! Такие телеграммки! Поглядел бы ты на них. Не стал бы и расспрашивать...

Через много лет я в архивах нашел три телеграммы: они относятся к тому приезду Л.П.Берия в наш тихий городок, стоящий на самой границе.

П_е_р_в_а_я _т_е_л_е_г_р_а_м_м_а_.

"Москва. Совершенно секретно. Спецотдел погранвойск СССР. Передать лично И.В.Сталину. Мною на месте сразу по приезде выяснены подробности утечки материала. Первые данные указывают на следующие обстоятельства. В первую очередь, на данном участке границы существенно ослаблена бдительность. Суду подвергнуты все задействованные в боевых порядках ранее лица. Расстреляны начальник заставы и его заместитель по политчасти, до десяти лет каждый получил сержантский состав. Представлен к награде из рядовых некто Егоров Виталий Федорович. Он предупреждал начальника заставы, что намечается политическая акция на участке границы, который охраняет застава. Все пограничные войска на этот час сменены и расформированы.

БЕРИЯ".

В_т_о_р_а_я _т_е_л_е_г_р_а_м_м_а_.

"Москва. Совершенно секретно.

Спецотдел погранвойск СССР.

Передать лично И.В.Сталину.

Даю личную характеристику материала, ныне не подвластного мне.

ШУГОВ ПАВЕЛ АФАНАСЬЕВИЧ. Призван на пограничную службу в 1937 году. Рядовой, курсант, офицер. Образование – высшее, военное. Окончил с отличием академию семь месяцев тому назад. Направлен кадрами сюда, хотя подозревался, как и многие, на курсе. В учебном заведении, где проходил службу Шугов П.А., был выкраден Боевой Устав. Выкрадка постраничная. Устав был в руках и Шугова, что свидетельствует о причастности его к постраничной пропаже целого Устава. В Москве мною даны указания тщательного расследования причастных лиц, назначивших полковника Шугова комендантом, а также присвоившим ему очередное воинское звание. На месте, тут, к материалам, компрометирующим несколько старших офицеров, давших беспрепятственную дорогу к безнаказанной деятельности коменданта, добавились многочисленные данные. Версия ухода коменданта из-за семейных тяжелых обстоятельств тщательно мною проверяется. Жена полковника Шугова находится под арестом; сняты первые показания, связанные с пребыванием ее мужа на учебе, и тут, в качестве коменданта. Материалы обобщаются. Я доложу о них лично по приезде.

БЕРИЯ".

Т_р_е_т_ь_я _т_е_л_е_г_р_а_м_м_а_.

"Москва. Совершенно секретно. Спецотдел погранвойск СССР. Передать немедленно лично И.В.Сталину. Нашими компетентными контрразведывательными органами, и мною лично, раскрыта преступная группа врагов Родины. Под личиной жены майора интендантской службы Соловьева скрывалась Соломия Яковлевна Зудько – фашистская прислужница, работавшая в войну в концлагере. В ее доме обнаружены тайники с радиоаппаратурой, деньгами советского и зарубежного производства, шифры и всякие иные принадлежности, которые свидетельствуют о полном их противоправном назначении.

Компетентными органами в качестве доказательств представлены многочисленные фотографии, где Зудько выступает как на первом плане, так и на теневых. Фотографии показывают расстрелы советских людей, их захоронения пленными. Зудько на каждом снимке – в фашистском мундире. Здесь, на приграничной полосе, она свила клубок вражеского отребья. Это бывшие полицейские Плинов и Силаев. В настоящее время они взяты под стражу. Признались, что, работая на железнодорожной станции, имели главное задание: во время столкновения на границе сделать так, чтобы не подать под военную технику войск железнодорожные вагоны. С ними заодно был и начальник станции, недовольный строгим режимом приграничной железнодорожной сети и ее работой. Ведем следствие. Муж Зудько разжалован за то, что отвергает все предположения, называет их сфабрикованными. Он "не признает" на фотографиях свою жену. Говорит, что это совсем другое лицо. Хотя экспертиза полностью разоблачила шпиона Зудько, работающего, как она призналась на допросе, на американскую разведку.

БЕРИЯ".

Конечно, тогда я не знал, что такие телеграммы все-таки идут, я мало верил Железновскому. И даже больше – их посылают мои недавние друзья по школе сержантов артиллерии и взводу радиотелеграфистов: мы там научились кое-чему. Один из них приходил потом в редакцию, что-то говорил мне. Я не понял. Я и потом не мог представить, почему попал тогда в одну машину с самим Берия (хотя о нем так сильно не говорили в то время, такого не было), присутствовал при допросе, почему был выбран на роль помощника Железновского. Скорее всего, воля случая. Я встретил Железновского, ничего плохого не сделал ему тогда там, на танцах – лишь увел женщину. Не его женщину. Почему он после этого хотел подружиться со мной? Не знаю, не знаю.

Я после его ухода заперся в редакции. Я начинал тогда писать повесть. И писал ее медленно, придумывая шут знает какие ситуации. Я и не представлял, что за окном моей редакции была настоящая, очень страшная, трагедийная ночь. Людей брали тихо и шумно. Никто ни о чем и не догадывался. Военный городок обычно живет и тихой, и шумной жизнью. И особенно шумной, когда объявляется тревога. Офицеры, посыльные снуют по городку с фонариками, без них. Каждый спешит куда-то. Женщины, дети спокойно привыкли к этому, они спят, не волнуются или волнуются. И все это – жизнь приграничного военного городка.

В ту ночь брали людей, куда-то везли.

Никто не кричал, так как в военных городках никогда и никто не кричит. Все привыкли к тревогам, к маршам, вызовам.

Я отложил свою писанину. Я стал думать: почему Железновский так всегда неровен? Рожа! Я привык защищать себя кулаками. Я бы дал ему по роже – но это может пахнуть и военным трибуналом. В конце концов, не знаю – что хочет Железновский. Но, может, у него такое же заданьице в отношении меня. Как заданьице на танцах. Заданьице в отношении женщины, которую он, как уверяет, любит.

И для меня она была женщиной. И я не сказал о ней и о себе многого. Тем более, этому Железновскому. Что от того, что я тогда победил с ним в соперничестве? Что от того, что она пошла танцевать со мной, а не с ним? И что от того, что я пошел ее тогда провожать и ни разу не сказал об этом Железновскому?

Я тогда шел с ней рядом. И не помню теперь, о чем тогда говорил. Я был нахальным зайчиком, наверное. Я тогда много читал. Из меня сыпались цитаты; память была четкой, стремительной. Я мог цитировать целые прочитанные страницы. Я участвовал в школе сержантов артиллерии в художественной самодеятельности. Читал лучшие, как мне казалось, на то время, стихи со сцены. И девчата из военторга всегда встречали меня словами хорошими, даже пытались иные из них повторять строки, которые запомнились им лишь потому, что я якобы их преподнес. Я еще и пел со сцены. Наш капельмейстер Шершнев, несмотря на то, что я написал как-то, еще не будучи работником редакции, фельетон о его музвзводе, который, приходя в парк, где отдыхали семьи офицеров и сами офицеры, сачковал, выдвинул меня запевалой в сводном хоре. И вроде здорово получалось у меня "Во поле березонька стояла".