Текст книги "Человек в круге"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Я взял из его рук бумажку. Значилось: "Рапорт".

"Я, Петров Петр Петрович, в трезвом уме и в сложных находясь обстоятельствах по отношению к любви и верности своей стране, взял и поклялся убить того самого гада ползучего – Шугова П.А. Я, конечно, все сделал для того, что перейти границу и проследить, где они его содержат. Я дошел почти к их резиденции, которая состояла из дувала, мазанки и маленького двора. Здесь они его и содержали. Под очень большой охраной. И я пытался пробраться к нему, этому бывшему нашему полковнику, а теперь ставшему полноценным врагом. Жаль, у меня не хватило сил, когда они набросились на меня. Их было около десяти человек из охраны. И я бы дрался с ними до последней пули, но они не дали мне развернуться"...

– Вот такое попалось ничтожество тогда, – стуча по столу кулаком, говорил Ковалев. – А как я надеялся, когда читал принесенные им справки. Ведь по справкам он убил тогда двадцать восемь человек!

– И что же с ним было потом?

– Ну ты же знаешь! Поди, рассказал тебе твой Железновский.

– Нет, он мне ничего о Петрове не говорил, вернее о последующем не говорил.

– Ну а ты, как думаешь? Что мы с ним сделали?

– Отпустили домой, пригрозили, чтобы молчал.

– А ты веришь, что пригрозишь человеку, и он будет молчать?

– Думаю так.

– Плохо думаешь, стратег. Мы его осудили. На Колыму отправили. Дали четвертак.

Он глядел на меня пронизывающе, будто мне это все полагалось.

Я пожал плечами.

– С нами вообще не шути. За что берешься, – выполняй. Не то загремишь...

10

Архивы КГБ уплывают на Запад.

Пользуется ли новыми секретными документами, открытыми

в последнее время, бывший полковник Шугов?

Мещерский приносит все новые и новые документы.

Борьба не на жизнь – на смерть.

Погиб ли Мещерский от руки грабителя?

Или покончил жизнь самоубийством?

Кажется, сто лет прошло с тех пор, когда мы с Игорем Железновским были вместе последний раз там, где разыгралась трагедия, у той глиняной стены с небольшими холмиками, что блюдут бывшую жизнь Павликова, Смирнова, замполита. Я писал Ковалеву книгу – "розовую-розовую", с лапшой на ушах. Сам я жил в страхе перед ним. Я его стал бояться. Железновского, который мне грозил им когда-то, я вспоминал. Теперь я понимал – все же он был не худшим в их системе. Да, надо иметь немало сил, чтобы быть не только свидетелем, участником, но – уж точно – исполнителем...

И вот, когда я приехал за новыми "розовыми" документами – сам он.

Железновский похудел, стал сбитее, увереннее, атлетичнее. Это был красивый мужчина неопределенного возраста – дашь и пятьдесят, и при неверном свете сорок, дашь и под шестьдесят. Рост у него был всегда приличный – метр восемьдесят восемь, но одно время Игорь сутулился, ходил прибито, не распрямляясь... Все это – в прошлом. И улыбается так, как когда-то улыбался, когда мы говорили о Лене и моей победе над ним на танцевальной площадке. То есть аккуратно улыбается, лишь губами, искренне желая мне в моем процветании добра. Я выглядел, наверное, для него тоже убедительным, действительно – одет во все модное, простое и не стесняющее тело и не вызывающее у других протеста. На Железновском была тоже отличная тройка, он завел усы под цвет этой тройки. Усы он, видно, красил. Эдакий молодец!

– Откуда ты, дитя? – спросил он, отстояв молча и вынося терпимо мой телячий восторг.

– Откуда? Лучше скажи – куда? – Я лихорадочно прикидывал, как смогу использовать его в своем деле – прискорбно, однако я стал давно таким: меркантильным, расчетливым и сообразительным. Лишь бы открытой глупостью не мог насторожить бывшего смершевца.

– Опять – поиски? – скептически усмехнулся Железновский.

– Опять, опять, – улыбался я. – Слушай, все равно ты мне ни капельки не веришь. Откуда, спрашиваешь ты, у этого молодца такая прыть? Чего он от меня хочет?

– Именно.

– Сразу быка за рога?

– А чего нам хитрить друг перед другом? Ты уже давно убедился, что я твоим врагом никогда не был.

– Не будем вдаваться в подробности.

– Нет, тогда не будем говорить!

– Хорошо. Сержанты! Ты участвовал в организации их суда...

– Ну я же тебе тогда, в пьянке, сказал точно: Ковалев! Месть за то, что не пошли и не прирезали Шугова. Идиот, он тогда боялся, что все-таки Мещерская начнет валить на него – это он спровоцировал побег Шугова! И прежде, чем послать того самого кретина, таможенника туда, он же приглашал на это дело сержантов. Чтобы искупить! Бедный умом, он же теоретически знал границу, лишь в академии, в этой комиссии, нюхнул ро-омантику границы.

– Ясно! Но ты не сказал мне главного. Он посадил, но почему он и хлопотал об их освобождении. Освободил не я их, хотя писал во все концы. План новых моих усилий, как мы плохо пишем в газетах, разработал он. Он конкретно расписал, куда и к кому я должен был обратиться.

– Ну многое я не могу тебе сказать – я связан подпиской. И для меня она что-то значит. Но, думаю, так: все-таки все из нас – люди. Или бывают ими когда-то, если напрочь забывают все человеческое. Согласен? Но подумай о другом. Ведь отгадка лежит на поверхности. Почему? Ты сам ему подсказал идею пользы – для него – их освобождения. Они же теперь служат только ему!

– Ладно, ничего не скажешь. И на том спасибо. Сам не досуге докумекаю, откуда неожиданно родилась такая отеческая забота о сержантах. Не додумался же он до того, что я предложил вариант его будущих боевиков? Один ведь только Шаруйко у него из всех сержантов остался на службе.

– Один Шаруйко! Наивный ты. Не доведи тебе господь отведать его боевиков. Особенно, когда они возьмут и станут терзать тебя по знакомству... – Он вдруг нахмурился – вроде сказал лишнего. – Что тебе еще нужно конкретно?

– Архивы КГБ. Этот последний момент с сержантами. Их отпуск на волю. И, главное, как просьба Ковалева в этом выглядит.

– Я уверен, ее там нет. Ковалев не станет светиться... Тонкости тут, откровенно, не вижу!

"Чекист называешься, – хотел сказать я. – Кто же тогда убивает теперь у него, у этого Ковалева? Правда, что же я хочу узнать? Как Ковалев писал, чтобы заполучить боевиков? Или действительно ничего не писал? Хочу другое узнать. Как меня убьют, кто? Но какое это имеет значение – кто? Шаруйко? За предательство? За неповиновение?.. Приказано – убить! И беспрекословно выполнено... Один даже убийца Шаруйко – этого достаточно было, чтобы хлопотать об освобождении всех."

– Ладно, – сказал Железновский, – идем посидим на улице.

Мы сели с ним, он закурил, поглядел на меня, на папиросу – он всегда курил папиросы – и стал говорить. Он знает, что нынешний председатель парламентской комиссии по передаче и приему архивов КПСС и КГБ СССР, а также его заместитель обратились с письмом к Президенту России. Что сейчас происходит с архивами?

– Если ты живешь не в вакууме, – оглядел меня Железновский и пыхнул в мою сторону струйку дыма, – ты знаешь из печати, телевидения о фактах пропажи – а точнее продажи – документов из этих архивов сволочным зарубежным организациям.

– Следовательно, бывший полковник пограничных войск, ныне крупный разведчик Шугов Павел Афанасьевич... – Я перестал думать о Шаруйко, который будет моим другом, но выполнит приказ. Я уже внимательно слушал Железновского.

– Ты на правильном пути. – Услышал его жугкащий голос. – Контора Шугова закупила уже порядочно документов. Сам он оказался оборотистым малым. К примеру, он с помощью своих агентов, которые разъезжают ныне по бывшему СССР как по собственной стране, нашел в Пятигорске двух старичков, братьев Кабановых. В свое время эти братья обогатили музей местного значения воспоминаниями о том, как убивали царскую семью...

– Погоди, – перебил я Железновского, – что-то я читал в газетах о парламентской комиссии.

– Ты не мог там прочесть о главном. Там сказано, что ни парламентская комиссия, ни Комитет по делам архивов никогда не рассматривали и не давали санкции на сделки подобного рода. – Железновский скривил губы в той своей улыбке, когда презирают все и вся, и добавил: – Они считают, что архивы память народа, бесценное национальное достояние. Они-де не могут быть предметом торга.

– Ты не согласен?

– Согласен. Но как же это случилось? Ты мне можешь, писака, ответить? Санкций на сделки не было, а архивов некоторых тоже не оказалось. И еще... Я хорошо знаю, что в тот день, когда письмо было передано – я имею в виду письмо председателя парламентской комиссии и его заместителя – в руки Президента, эта парламентская комиссия обсуждала проект решения "Об архивах КГБ". Там точно и конкретно определено, что изымается из секретных архивов. Это я для тебя говорю.

– Поздновато же оно разработано.

– Гордишься, что копался в архивах? И кое-что нашел?

– Ты не оговорился... Нашел даже твои записочки. Нашел немало и другого взрывоопасного материала.

– Все станет известно, – пошамкал он губами. – Все. И о нас, например, все будет сказано. Потому что архивные материалы центрального и местных органов безопасности всего-то хранятся со сроком давности пятнадцать лет.

– А почему вам – привилегия? Это максимальный срок для любого министерства и ведомства страны, после чего архивы сдаются на государственное хранение.

– Ты и это знаешь? Тогда чего же придуриваешься?

– Я знаю также и о том, что... В общем знаю об исключениях.

Железновский отвернулся:

– Самое страшное, все, что связано с действующей оперативно-агентурной системой, остается у ведомства лишь тридцать лет.

Я вокруг него забегал:

– Тогда – помоги. Тридцать лет уже прошло с тех пор!

Железновский саркастически ухмыльнулся:

– Иди к Ковалеву. И к Мещерскому.

Я недоуменно уставился на него.

– Чего смотришь, как баран на красные ворота? Ты чего – не знаешь, что и Ковалев, и Мещерский работают ныне и в архивах? Причем не последние у них должности, главные.

Я плюхнулся на скамейку рядом с ним.

– Как же я не знал этого? Ведь работаю с Ковалевым!

– Учись держать язык за зубами. Учись у него этому!

Почти на цыпочках идя сам, Мещерский, на ходу набрасывая на себя летнее пальто ("Зябко, зябко!" – зашептал только губами), уводил меня из домашнего кабинета на гремящую машинами, троллейбусами и всякой городской всячиной улицу.

Мы остановились в одном из гадких кафе на Савеловской, заказали костный бульон, и он, не дотронувшись до тарелки, шептал:

– Зачем вы пришли? Что вы хотите мне опять сказать?

– Мне сказал Железновский, что вы работаете теперь в архиве. Помогите мне.

– В чем? Игорь вам не говорил, какие строгие и теперь у нас правила? Что забирается целиком и полностью и, следовательно, хранится прочно?

– Я не знаю – что? Это вы знаете.

– Ну, к примеру, фильтрационно-проверочные дела на граждан, бывших в плену. Забираются все трофейные материалы. Забираются архивно-следственные дела. Как же вы надеетесь со мной работать? Это же вам нужны архивно-следственные дела.

– Но, может, они подпадают под статью жертв политических репрессий? Это же сейчас, по-моему, легко можно объяснить.

– Мне можно объяснить. Эти ваши жертвы политических репрессий бывшие сотрудники органов безопасности. Их личные дела хранятся со сроком тридцать и более лет. Как же я возьму их для вас? Да еще на вынос!

– Зачем мне все это знать? Ведь у меня конкретная просьба.

– Видите, вы какой! Я вам обстановку общую рисую, а вы о частностях.

– Шугову, выходит, давать архивные документы вы не боитесь? А мне, желающему познать истину, отказываете?

Мещерский побледнел:

– Кто вам сказал, что я даю из архива документы Шугову? Кто придумал эту наглую ложь?

– Конечно, не я сам, – спокойно отреагировал я.

– А кто? Скажите мне. Иначе я немедленно уйду.

– Какая разница, кто сказал? Если некоторые документы в распоряжении Шугова, то...

– Сейчас не то время – угрожать мне за то, что я поддерживаю связи со своим бывшим зятем.

– Я вам не угрожаю. Я просто хочу реабилитировать многих людей, которые невинно пострадали после ухода Шугова за границу.

– Если бы вы были объективны!.. Впрочем, если вы настаиваете, я дам первый документ. Если вы что-то поймете, тогда поговорим... Только, только... Скажите откровенно, вы верите в слухи о "зомби"?

Я промолчал. Мещерский долго изучал мое лицо, я был непроницаем. Он отставил свою тарелку и маленькими шажками двинулся из кафе. Так вот почему он не захотел говорить дома, а привел сюда! Он боится Ковалева. Он считает его – "зомби"? На ходу Мещерский бросил мне:

– В четверг, рядом с этим кафе. В восемнадцать ноль-ноль. Значит, вечером.

После него я бросился вновь к Железновскому. Я нашел его слегка выпившим в его холостяцкой квартире. Она у него была двухкомнатная, кто-то здесь, видимо, убирал – в принципе чисто и, как всегда, когда человек холостякует, пьет, пусть и в меру, непременно курит, – с особым духом, затхло-стоящем везде: и на кухне, и тут, где кровать, и там, где письменный стол.

– Чего? Всего боится человечек?

Я кивнул головой.

– И ты в "зомби" не поверил? Прилетел ко мне за консультацией...

– А что же делать?

Железновский встал, пошел к буфету, достал бутылку вина, два бокала, принес это все в одной руке. Потом полазил в шкафу и вытащил какую-то папку с бумагами. Молча подошел опять к столу, бросил на него папку – на мой край стола, налил по полному бокалу, чокнулся со мной – я еще не взял свой бокал, и сказал сморщившись:

– Читай. И мотай на ус.

Потом я, много позже, обо всем том, что дал мне просмотреть Железновский, читал в одной из газет. Там, в газете, шла речь только о единичных случаях, а тут, у Железновского, фигурировали многие фамилии. Шла речь вот о чем:

а) неугодных работников ныне все чаще (имелись в виду работники КГБ) увольняют с диагнозом шизофрении;

б) в органах сегодня существует сверхвысокочастотный излучатель;

в) еще в 1963 году Военно-медицинская академия в Ленинграде набрала в число подопытных, заплатив при этом, студентов Ленинградского университета. Их в течение месяца облучали электромагнитными волнами СВЧ. Сеансы проводились в специальной комнате, обшитой свинцовыми плитами. Генератор, смонтированный в рефлекторе, диаметром 50 сантиметров, стоял в 4-5 метрах от испытуемого, который садился к нему спиной;

г) испытуемые ощущали легкую тошноту, у одного выпадали волосы от легкого прикосновения, другой оказался более стойким и ему все было, как он выражался, до Фени Дуниной...

– Что посеешь, то и пожнешь! – Железновский налил еще в бокалы. Пусть пьет с нами не такой и трус Зиновий Борисович Мещерский. Он под копытами "зомби" Ковалева. – Железновский чокнулся с третьим стаканом, стоявшим теперь наполненным, но нетронутым.

– Тогда, выходит, что и Лена тоже под копытами генерала?

– Мыслишь! Пей!

– И это в самом деле серьезно?

– Я ничего такого не делал и не видел, как делают. Но когда заходит об этом разговор, относятся к этому серьезно... Естественно, начальство отрицает, что в городах нашей необъятной, – опять улыбка одними губами, страны наличие СВЧ-излучателей, которые превышали бы допустимые уровни, затрагивали проблемы экологии, людей, их здоровья, их управляемости со стороны.

– А люди, выходит, обращаются и в КГБ, и в МВД?

– Опять прозорлив.

– Потому и боится Мещерский Ковалева?.. Мещерский в любую минуту может поплатиться за то, что передал своему зятю? И Ковалев держит его на этом?

– Верно, пять!

– Что-то Мещерский мне тогда принесет из архивов? Он же будет бояться, что Ковалев все видит и все знает.

– Что-то принесет, но только не из той нашей поры. Там, как ты понимаешь теперь, почти все было связано с поездкой Берии. И, естественно, со всеми делами, которые варганил Ковалев, услуживая Берии. Особенно неприятным оказалось дело Соломии Зудько. Лаврентий Павлович приказал перед своим арестом – словно чувствовал – окончательно убрать себя из поездки... Ездил двойник.

– А почему дело Зудько оказалось самым острым и неприятным?

– Не знаю.

– А ты размышлял над этим?

– Меня к делу Зудько не подпускали. Я лишь допрашивал несколько раз ее мужа.

– А кто может знать это хорошо?

– Наверное, Шмаринов.

– Или Ковалев?

– Нет, в мои размышления он вписывается не авторитетно.

– Как это понять?

– Когда-нибудь поймешь.

– Убирал следы по Зудько ты?

– Не только я. Потому все – расплывчато. Размышления, догадки – одно, а конкретные вещи... Это другое.

– А о "зомби"? У вас о Ковалеве в этом плане что-то есть?

– Мы в отделе посмеялись, получив информацию: Ковалев – "зомби", стал пояснять Железновский – мне было приятно, что в последнее время он разговаривает со мной серьезно. – Но некто прислал Горбачеву секретную программу ЦРУ "МК-культура". И кто, ты думаешь, этот некто? Шугов. Шугов через своих людей переслал копии писем наших людей с просьбой расследовать факты облучения.

– Зачем это надо Шугову? – спросил я.

– Думаю, выявление истины. Человека в свое время выгоняют из страны. Точнее – заставляют уйти. Разве он простит это своим врагам? Борьба между Шуговым и Ковалевым вступает в полную силу. Все средства борьбы хороши... Кто победит?

Зиновий Борисович Мещерский. Не "управляют" ли им? Да, он уверен управляют. Управляет Ковалев. Но управляют и Ковалевым. Он уверен в этом еще больше. Ковалев в последние годы "угадывает" все приказы сверху. Он признает Центр. Он радуется – раз им управляют, выходит, он нужен. И всякий должен понимать это. Управление для каждого – есть радость. Ибо общность интересов в мире, во всем мире, приводит к колоссальным результатам. Кадры по-прежнему решают все. Центр ему доверяет. Он рад. И самое страшное для Ковалева – не промахнуться с кадрами. Ему, Ковалеву, в этом мешают евреи, в частности и Мещерский.

– Вы, евреи, всегда хотите управлять нами. И это страшно для русских. Не вы управляете нами, а центры. В центрах у вас – Главный. Что он скажет – так будет. И сейчас ваше торжество. Вы оказались умней нас. Но все это временно.

– Но я не еврей! – каждый раз протестует Мещерский.

– Но кто же ты? Кто? Посмотри на себя внимательно в зеркало. Ты тотчас убедишься, что ты еврей.

Ковалев однообразен. Он твердит это уже давно.

Я так увлекся борьбой с Ковалевым, что прозевал момент его падения. Однажды приехав, я заглянул в его контору. Оказывается, Ковалева там уже не существовало. Кто-то все-таки достал его. Но – в архиве! Архив – это очень много. Это взлет и крах человека. Это ежедневный страх – а если найдут то, что ты когда-то делал тайно? Ты думал, что об этом никогда и никто не узнает. Но вот оно, лежит – как бомба для тебя. Лишь взглянут – и ты разоблачен. Ты был доносчиком. Ты предавал...

Мещерский за свои руководящие годы немало наследил, и когда Ковалев, лицо в архиве первое (после падания в своей конторе) предложил Мещерскому стать заведующим какого-то отдела архива, он сразу же согласился. Ковалев подумал и сказал:

– А зять бывший? Он тебе не помешает?

– Причем тут бывший зять? – воскликнул Мещерский. – Служить буду вам!

Через три месяца Мещерский был куплен человеком зятя. Все было обставлено надежно, крепко. К тому времени Мещерский в своем отделе был полным хозяином. Ковалев? Первое время он Мещерского контролировал, потом на него навалилось немало дел, он как-то упустил Мещерского из вида. "Зомби"? Это пришло чуть позже.

Шугов давно был рядом с Мещерским. Вторая его жена погибла в автомобильной катастрофе. Три года спустя, после перебежки сюда, за кордон, он женился. И быстро понял, как ему не повезло. Жена была тихой и незаметной. Обрусевшая немка, которая появилась в этой стране, куда прибило Шугова волей судьбы, на третий день пояснила ему, что детей у них не будет: что-то с ней в молодости произошло. Это он уже пережил с Мещерской. Дети? Ему бы они не мешали. Скорее бы, мешали ей – уж слишком безумно она увлекалась автомобилизмом. Автомобили, впрочем, и унесли ее на тот свет. Были бы дети, она утащила бы их за собой.

Шугов понял не сразу – как ему хорошо теперь. Теперь он мог открыто думать о Лене Мещерской. Постепенно отходил он от зла. Женившись во второй раз, а потом освободившись и от второй жены, Шугов с горечью понял, как в сущности он не практичен при выборе спутника жизни. Если бы он умел жениться, он никогда бы не женился на Мещерской. С ней было трудно делать карьеру. А это обрусевшая немка с ее незаметностью и неприсутственностью всюду, где бы Шугов занимал какую-то часть земли, – разве это лучше? Но тихость и незаметность второй жены помогали напористо работать. И помогали не беспокоиться о нем его высшему командованию. Оно давно считало, что он тут, как и у себя дома, свой.

Карьеру Шугов здесь сделал даже быстрее, чем там, на своей земле. А сделав ее, работал против своей страны с напором, хитростью. Он им мстил. Все, что он хотел бы там смести с лица земли, это... Это – все. Все до основания.

Его звездный час наступил с приходом Горбачева. Как ни странно. Он-то, Шугов, понимал: почему? Понимало, видно, и его начальство. Легкость, с которой рушился режим, был страшен. Шугов знал, что все это временно, ибо его бывшие соотечественники даже не в шоке, а в глупой, непростительной эйфории. Все пройдет у них. Открытость перемелется. Режим снова наберет силы. Но в эту самую эйфорию – бери и тащи! Такого уже никогда не будет.

Шугов выбирал самое существенное. Он сразу понял, на каком богатстве сидит бывший тесть. Бесценные документы. Они – для будущего. Не дать потом им подняться! Поставить везде свое, надежное. Когда по его бывшей стране покатались выборы, он через своих людей (подкупы, взятки) не только уничтожил кандидата в депутаты Ковалева (тот шел по спискам!), но и протащил нескольких депутатов, очень нужных ему, в парламент. Теперь он со своими хозяевами вмешивался в законотворчество. Считаясь специалистом по востоку, Шугов был всегда нужен. Его трезвый, практичный ум уберегал этих хозяев от ответной эйфории: все там можно, все изменники, дай только доллар! Нет, – утверждал он, – борьба вся впереди. И он был прав. Нередко они встречали такое сопротивление, противоядие шло на противоядие, что становилось жарко всем: и политикам, и разведчикам, и высшим властям.

Но империя все-таки развалилась на глазах. Все рушилось, все становилось непрочным. Стены, космодромы, ракеты были уже вроде нестрашны. Не верилось, что в этом хаосе могут найтись патриоты, которые пустят этот зажравшийся, торжествующий мир под откос! Страна, которую так превозносил ее лидер Горбачев, – это была уже заштатная колония, где даже депутатские мандаты можно было купить из-за рубежа. Не говоря уже о сырье, стратегических материалах, умах.

Когда Мещерский получил должность, Шугов моментально приладил ее под свое ведомство.

Став одиноким, он несколько раз через подставных лиц передавал (благо, это было теперь намного проще) Елене Мещерской то, что здесь не имело такого значения, – бриллианты, золотые побрякушки. Лена, конечно же, смекнула, кто ей это передает. Она была благодарна за такие щедрые подарки. Но хранила все в тайне. Когда отцу ее предложили сделку люди Шугова, и он пришел к ней с возмущением, она ему холодно сказала:

– Папа, неужели ты не читаешь газет? Сильный тот, кто теперь имеет деньги. Сделай Павлу то, что он просит. Это же, как я поняла, просит он. И это тебе нетрудно вовсе сделать.

– Ты собираешься жить там?

– А почему бы и нет? Я знаю, что у него умерла жена. Сейчас... Пусть-ка попробуют не пустить меня к нему!

– Но Ковалев тебя станет держать на железных цепях.

– Он – козел. И месть моя еще впереди.

Зиновий Борисович встретил меня в следующий раз совсем по-иному важно, уверенно, с долей покровительства. Почему, спросил он сразу же, придерживая то, что принес мне, – я не стал в свое время резидентом советской внешней разведки? Почему не согласился идти в комитет безопасности?

Я удивленно пожал по привычке плечами.

– Зачем? Мне и здесь интересно.

– Глупо! – обиделся Зиновий Борисович. – Да их тьма-тьмущая, кадровых разведчиков, которые работают под прикрытием профессиональных журналистов. Вспомните генерал-майора Калугина. В свою первую длительную командировку он был направлен в Нью-Йорк как корреспондент Комитета по радиовещанию... Без прикрытия разведчик не разведчик. И какие у них возможности!

– Вы хотите подороже продать то, что принесли? Потому так многословны? – Я оборвал Мещерского.

Он пронзил меня уничтожающе своими маленькими бесцветными глазками.

– Возьмите. – И передал пухлый пакет. – Познакомьтесь на досуге.

Странно, однако это был роман "Самоубийство" Марка Алданова, писателя у нас пока не публиковавшегося. Роман я читал. Он печатался в нью-йоркской газете "Новое русское слово". Мне его привозили друзья, часто бывавшие или на спортивных олимпиадах, или ездившие по дипломатическим каналам.

Мещерский приложил к роману неглупые комментарии-обобщения. И, собственно, их я довольно быстро пробежал. О чем и сообщил Мещерскому на второй день.

– Вы так быстро освоили? – удивился он.

– За одну ночь. Интересно.

– Сколько сейчас на ваших?

Я ему сказал, сколько. Мещерский предложил встретиться через час в нашем с ним кафе.

– Так вот в чем идиотизм нашей жизни, нашей действительности, – когда мы встретились, завертел он перед моим носом своими короткими ручками зал был пуст и он говорил громко. – Мы ничего этого не знали, – похлопал по книге и комментариям, которые я возвратил. – Почему вы не пошли на службу в КГБ? Вам не надо было бы унижаться, просить посторонних, которые бы что-то привезли вам.

– Откуда вы знаете, что я кого-то просил?

– Потому что я сам всегда просил, чтобы не отстать.

– В чем не отстать?

– Во всем. Алданов пишет о Ленине первым. Замечательная проницательность, сила воли, но какая нетерпимость! Но ведь эта нетерпимость характерна для революционеров всех эпох. В том числе и эпохи Ковалева! В ней источник их силы, в ней – весь ужас и страх. Вы понимаете это, когда собираете бумажки о Ковалеве? Вы хотите, чтобы он со своим умом разобрался сам в этом?

– Он делал зло, подчиняясь революционной идее?! И это говорите вы?! Говорит человек, который руководил райкомом партии! Зло, подчиненное идее?!

– Ковалев, – важно произнес Мещерский, – понимал, понимает, будет понимать, что в нетерпимости ко всему иному – источник силы ленинизма.

– И эта нетерпимость позволила ему творить самое гадкое даже с вашей дочерью?

– Да! И еще раз – да! Герметизм революционного сознания – это уметь не помнить о жертвах, о крови. Это не жалеть ни близких, ни дальних! Ибо насильственный ввод людей в счастливое будущее надо осуществлять любой ценой. И прощать при этом себе в мелочах. Моя дочь запуталась. И он ее поймал на этом. Для него это мелочи, что он ее шантажировал. Ведь Бухарин тоже имел молодую жену. Он увел ее от отца-революционера. Я думаю, там что-то Бухарин тоже использовал. И это по-революционному правильно! Пусть они будут жертвами!

Я глядел на него с недоумением. Это он говорит серьезно? Но – бред! Страшно!

– Не улыбайтесь, – расстроился Мещерский. – Ковалеву непонятно многое. Но революционная нетерпимость ему помогает в главном.

– А что главное? Главное в конце концов жизнь человека. Но жизнь вашей дочери под хамским контролем Ковалева!

– А зачем вы передергиваете?

– Вы на самом деле не жалеете дочь, которая попала в его цепкие лапы?

– Ну кто бы это говорил, а не вы! Вы же ревнуете мою дочь к нему!

– Я не ревную. Я боюсь за нее.

– Это уж позвольте бояться и заботиться о дочери нам, родителям. Кстати, мы относимся к его нетерпимости спокойно. Мы даже надеемся, что она принесет пользу не только нашей дочери – всему народу.

– Назад к сталинщине? Снова к твердой руке?

– Или снова в хаос?

– Но вы сами боитесь его! И вы хотите, чтобы снова его боялись все? И чтобы он со всеми делал то, что делал?

– Вы вначале докажите, что он делал. Но лучше бы, если вы доказали то, что теперешние делают. Это ближе. И это может хаос остановить.

– Молчать! Не разговаривать в строю! Верной дорогой идем, товарищи!

– Да, абсолютно верно. Без этого мы разрушили страну, уничтожили самое уникальное объединение людей. Шли эти люди и делали!

Мы спорили с ним до хрипоты. И он стоял на своем – этом насильственном вводе людей в счастливое будущее. Но с того дня Мещерский потоком доставлял ко мне материалы. Они были разные. Он оказался умен, изворотлив. Он стал снабжать меня документами, касающимися Ковалева.

Я так и не понял, почему он стал делать это?

Или я задел его дочерью? Он стал осознавать, что уж не так блестяще выглядит Ковалев, когда принуждает ее идти в его дом. Думаю, он знал все.

Я пояснял Мещерскому: меня, прежде всего, интересует внутренний мир таких людей, как Ковалев. Они пытаются изменить этот мир по-своему! Но изменился ли Ковалев сам в чем-то? В лучшую сторону? Мещерский моментально понял, какие документы я хочу иметь, чтобы понять Ковалева. Он стал подсовывать мне выдержки из бумаг, где характеризовался Ковалев-служака, исполнитель. Исполнитель и своей воли (заставить человека делать то, что хочет Ковалев!), и воли свыше. Материалы были, конечно, жидковаты. Мало было на Ковалева очень коротких запоминающихся характеристик. Страдали бывшие и сегодняшние бумаги расплывчатостью. Но везде в документах Ковалев ратовал за революционное преобразование человека, страны, мира. Он, по всем этим бумагам, сопровождавшим его и теперь хранящимся в архивах, умел при этом преобразовании не помнить о жертвах и крови. Ради теории освобождения большинства от гнета! Массы он не делил на полы. Женщины выглядели у него пролетариями. С ними можно делать все во имя чего-то грядущего. Как и со всеми остальными.

Однажды Мещерский не пришел. Я ждал его долго. Я понял – не придет. Стал звонить ему домой. Поскольку звонил беспрерывно, наконец подошли к телефону. Я услышал в трубке плач и причитания. Ровно, однако мертво гудело все в трубке. Мужской голос спросил меня: "Кто звонит?" Я ответил, что звонит знакомый. "Откуда вы звоните?" – спросили меня без особого любопытства. Я? Откуда звоню? Мне ничего не оставалось делать, как быстро положить трубку и попытаться поскорее отойти от этой телефонной будки.

Я стал ловить такси. Это было не такое и приятное для остановок такси место. Никто не обращал на мою поднятую руку внимания. Вдруг на полной скорости подошла машина. Я увидел Лену и ее расширенно-озабоченные и злые глаза.

– Садись, кретин! – крикнула она.

Я плюхнулся на заднее сидение, она развернула машину и бросилась наутек.

– Куда?! – заорал я. – Гони к "Известиям"!

Мещерская тут же послушала меня, на полном ходу, пугая прохожих, влетела в переулок, развернулась и бросилась к "Известиям".

– Что с отцом? – спросил я, когда, как мне показалось, мы уже были в безопасности.

Лена тихо заплакала.

– Скажи, что с ним?! – настойчиво потребовал я.