Текст книги "Одиночество волка"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Продукты сносили к огромному выкорчеванному дереву: здесь можно было запросто устроить землянку.

Вася-разведчик, разгоряченный удавшимся спором, закричал:

– Сережка, паршивец! Бригадиру неудобно тобой командовать! Выводи Мальчика!

– А как же я его выводить стану? Он же меня еще хорошо не знает.

– Неважно, узнает. Бери за уздечку, видишь, он ее, стервец, сбросил!

– Мальчик сам сойдет. Чего шумишь? – сказал Сережка. – Нужон настил... Вот так... Теперь беру за уздечку.

Витька тоже стал командовать:

– Да не так! Во-во! Не бойся только! Лошадь же смирная, не укусит.

Сережка выводил лошадь на трап, который заготовили еще в совхозе.

Доски под лошадью затрещали.

С испуга Мальчик подался боком вправо. Витька неожиданно заорал:

– Куда, собака!

Мальчик послушался, остановился, глаза его остекленели. Витька острым худым кулаком изо всей силы ударил его в бок.

Только теперь Андрюха понял – заехал плохо, внизу пропасть какая-то. Когда Витька еще раз ударил лошадь, она рванула от удара в сторону и вдруг настил обвалился вместе с лошадью. Но под низом – под настилом оказался и Сережка.

Валерка Мехов, Витька, Андрюха, Миша Покой, Вася-разведчик – все они бросились вытаскивать Сережку, подставляя под трещащий настил кто руки, кто плечо.

Сережка неистово закричал.

Умная лошадь, будто догадываясь, какую беду может сотворить, лежала, чуть доставая холкой снег, над пропастью – между берегом реки и этой развороченной ямой.

Сережкин крик точно разбудил бригадира. Одним движением осилил он расстояние между собой и лошадью, прыгнул в яму, могуче поднатужился, подставив плечо под доски. Доски медленно вместе с Мальчиком поднимались.

– Ребенка тащщи! Ребенка тащщи! – багровея, прохрипел он, ни к кому, собственно, не обращаясь. – Витька, так твою переэтак! Бери Сережку!

Витька как подкошенный плюхнулся в снег, дрожа всем телом, вытащил парнишку. Зубы у него выбивали мелкую дрожь, кадык напряженно ходил...

Подбежала Таисия-недотрога. Стала хлопотать около Сережки, а Витька кинулся помогать ребятам.

Они высвободили попавшую в расщелину трапа ногу Мальчика.

Волов был силен. Весь красный, он на своих плечах держал трап. Отпусти он его, и Мальчик упал бы в эту глубокую яму. Лошадь косила умными глазами. В них застыли и вина, и испуг, и жалость. Все она, кажется, понимала.

– Мехов, доску оторви! – крикнул бригадир, теряя терпение. – Что, непонятно?! И освободишь ногу лошади.

– Топор! Где топор? – засуетился Мехов.

Витька, наконец, увидел этот топор. Схватил, будто палач, замахиваясь над самой головой Мальчика.

– Потерпи, родная, потерпи! – сказал тихо Волов, ему было очень жаль Мальчика.

Мальчик невольно зажмурил глаза.

Лошадь подняли. Она испуганно упиралась, уже на земле вздрагивала при каждом слове. Она думала, что теперь эти дурные люди начнут ее колошматить, но у людей хватило ума не трогать ее.

– Мальчик-то умнее нас, – Волов тяжело дышал, заталкивая в большой рот ком снега. – Плохо... Плохо начинаем...

– Первый блин всегда комом, – успокаивала Таисия-недотрога. Она все ухаживала за Сережкой. Ощупывала его: – Больно? А тут больно?

– Не-е. Вроде все на месте, – отвечал Сережка.

– Да ничего! – успевала говорить она, чему-то радуясь. – Хорошо, хоть все живы! Вперед наука... Один должен командовать, а не все сразу!

24

Маша лежала на топчане, руки у нее были стянуты ремнем, некрасивое лицо было в кровоподтеках. Леха глядел сейчас на это лицо и думал: "Глаза набухли, как грибы-дождевики".

– Скажешь, где еще бумаги? – спросил монотонно он. – Те самые бумаги! Маша, пойми! И рисунки где, ты должна сказать! Представь, рисунки нужны не мне, не ему, – Леха показал на тщедушного "Монаха", – такие рисунки нужны людям.

– Пойми, женщина, – вступил "Монах", – я бил и буду бить тебя, криминалисты моего века оправдают эту мою жестокость! Это так называемая спонтанная жестокость. Понимаешь? Ты не поймешь, почему криминалисты вынуждены оправдывать подобную жестокость. Это ритмы времени, ритмы усталых, разжиженных алкоголем мышц, распотрошенные коньяком, кофе... Я буду бить... Скажи лучше: где рисунки? Они нужны. Ты этого не поймешь, потому что всю жизнь жила в своем этом марсианстве. Здесь хороша только тишина, а все остальное отстало от темпа века!

Леха пьяно выпучился на него:

– Я те говорю, что она умней тебя. Все такие образины ужасно умные, он вылил в себя стакан, – и ужасно правильные. Середки нету у таких, если убил, скажет убил. Ты меня продать захотела? Машка! Что ты сделала со мной! Если хочешь толковать с ней, – приказал "Монаху", – развяжи... Так она с тобой говорить не станет.

– Дуак ты, Оха! Дуак, дуачок, дуачок...

– Заткнись ты, – крикнул "Монах".

– Боишься? Боися, шо дуачок послушает меня?

– Врешь ему, Маша, про сущность! Меня – прости, Маша! – Леха понурил голову. – Я и сам не знаю, что творю! Ради рублишек?! Нет, Маша! Они меня, Маша, кругом повязали. Они мне вышку шьют.

"Монах" развязал женщину.

– Я добро! А ты зло! – сказала Маша. – Я любила его, дуачка... И попатилась за любовь... Попалась на ваше письмо. Но разве всеобщая любовь стала хуже от этого частного случая? Оно добро и в этом ужасе... Мое существование невыносимо для зла.

– Видишь, как она тебя! – заорал в восторге Леха.

– Замолчи! – крикнул "Монах".

– Идишь, дуачок мой, он меня боится! Я добро, дуачок мой! Погляди на меня, и погляди на него. Он мечется, изжит. Ему жутко!

– Давай кончать, – вдруг сказал Леха, прислушиваясь. – Вертолет! В нашей стороне сверчит.

– Что?! – "Монах" позеленел. – Так где же? Где?

– Не скажу! Убивайте!

– Ты не смей, – вдруг приказал Леха. – У меня от нее дите.

– Так пропадет, пошли! – трусливо выговорил "Монах".

– Я, Маша, найду сам. – И к "Монаху": – Свяжи ее снова.

"Монах" испуганно стал затягивать ремни на ее руках. Леха взял мешок и попер к выходу. "Монах" вынул складной длинный нож.

– Лишний свидетель, – бормотал "Монах".

– На твоем месте, – сказала Маша тихо и простительно, – я не убила бы! Ну как ты потом найдешь исунки? Знаю только я...

– Ну, говори теперь! – крикнул он.

– Ичас, развяжи... снова.

Он пошарил по землянке глазами, обрезал ножом ремни и побежал посоветоваться с Лехой.

Леха настороженно стоял за кустами.

– Все? – отрывисто спросил.

– Она расколется, – обрадованно зашипел "Монах". – Какая великая история откроется потомкам!

– Заткнись! – зашипел Леха. – Тут кто-то смотрит за нами.

– Кто? – испугался "Монах". – Бежим!

– Давай вот так, напрямую! По болоту! Я знаю, где пройти.

Они, оглядываясь, побежали в темь леса.

25

Пять этих последних дней неспокойно жил Волов. Постоянно видел настороженный, выпытывающий Витькин взгляд, сносил насмешки Валерки Мехова. Отмалчивался. Ровно через пять дней Витька потребовал у бригадира: "Вот так! Меньше те ханурики сбацали – мы имели в виду! И не пугай, что трактор один на всех! Наши тоже вывезет! Общий интерес для поселка!"

– Давай, едем к ним! – Валерка Мехов подошел вихляющей походочкой.

Витька набычился, лицо его стало большим, враз от злости как-то отупело, грудь вроде поширилась, руки укоротились.

Волов сказал Андрюхе, чтобы заводил вездеход.

Оставили Таисию-недотрогу.

...Вася-разведчик и Миша Покой только что вернулись с участка. Вася протирал пилы, опробовал их, а Миша варил кандер. Сережка возился с Мальчиком.

Всей ватагой пошли на участок.

– Так сказать, взаимопроверка соцсоревнования, – сказал, ухмыляясь, Валерка Мехов.

Долго стояли на участке. Жадно работая кадыком, Витька все что-то подсчитывал, что-то прикидывал.

– Да, – пожевал губами, – да!

Повернулся, зашагал в землянку. Она была сделана добротно, даже красиво.

К тому времени Миша Покой довел до нормы кандер. Сели вокруг кастрюли. Хлебнули по разу, по другому – не естся. Витька хмуро копал спичкой ямочку, пытаясь загнать в нее чудом появившуюся здесь муху. Лезь, гадина, нечего наслаждаться житухой!

Витька был зол. До этого трындел Валерке Мехову: алкаши наработают, ха! А получилось – ажур. Тут немалый долляр выйдет. Ежели там по десять за куб, а тут по двенадцать? Сволочь, воловская! Объехал, а!

– Не ожидал, Вася, от вас! – процедил сквозь зубы. – Прямо звезду цепляй! – И, как приказал: – достань там, Валера!

Валерка Мехов мигом достал из сумки бутылку спирта. Витька набулькал первому Васе-разведчику, потом остальным. Выпили. Выпили еще раз. И еще. Волов не пьянел. Все молчали, когда кончилась бутылка. И он начал копаться в своем мешке. Думали, достанет еще бутылку – он достал колбасу. Подал ее Сережке.

– Это вместо водки, – сказал Волов, улыбнувшись.

– Не заглядывай, – отстранил Сережкину руку Вася-разведчик. – Мал еще. Тут, видишь, сколько осталось? На донышке.

– Мал? – удивился Валерка Мехов. – Работает как взрослый. Свою лошадку загонял. – И зачем-то хихикнул.

– У меня все болит, – пожаловался Сережка.

– Нечего тебе притворяться, – отрезал Витька. – Привык в совхозе дурку гонять. Со школы выгнали. За что? И под лошадь упал специально. – И обратился ко всем: – Я спрашиваю, как он будет у нас? Восьмушку ему от меня и довольно!

– Восьмушку мало, – не согласился Миша Покой. – За восьмушку можно было и не выезжать. У него семья какая? Один меньше другого.

– Это у Маши-то не хватает? – хихикнул Валерка. – Да Маша отправила его, чтобы с Кубанцевым роман докончить.

– С водовозом, – взвизгнул Сережка, кидаясь к топору. – Я тебе размозжу...

Валерка Мехов заторопился:

– Кинь топор! Кому я говорю!

Сережка кинул топор.

– Так что, выходит! Проголосуем, сколько дать? – не глядя ни на кого, спросил Волов. – Хоть и думали тогда, прикидывали... Перерешить недолго... Значит, так...

– Я часы хочу купить и фотоаппарат "Чайка", – сказал Сережка.

– Вот и заработай честно, – зло бросил Витька. – Осьмушку!

– Половину, – не согласился Миша Покой. – Парень старался.

– Не все получалось, – пояснил Вася-разведчик. – Тут можно было, коль лошадку бы умело использовать, – лучше взять.

– Ладно, половину, – подобрел Витька.

– Так теперь налить ему? – нетерпеливо спросил Валерка Мехов, взбалтывая новую бутылку, откуда-то появившуюся за столом. – За уговор справедливый! Что дадим – то и будет. Так?

– Может, не надо? – заколебался Волов. – Пацан еще... Как, Сережка?

– Наливай, – приказал тот. – А если я поправлюсь и стану работать хорошо, то вы дадите мне проценты, а за водку и спирт вычтите! Я вас всех тут знаю. Вы, наверно, за копейку удушитесь!

Распили еще бутылку.

Витька, трезвея на глазах, гнул свое: "Давай, бригадир, если ты бригадир справедливый, – ты это сделаешь без промедления! – с Таиськи-недотроги тридцать процентов скостим! Что, работа у нее такая тяжелая, как у вальщика? А могла бы порой и вагу взять, помочь, мать ее переэтак!"

– А за что ты снимешь? – спросил Волов. – Каждое решение должно выходить из дела общего. Харчем она нас обеспечивает хорошо, сыты, здоровы. Она от Лохова ушла потому, что заработок – ничто.

– Воздыхания всякие надо выкинуть из головы, – отрезал Витька. – На скольких она варит? На артель? Или на троих каких-то?

– Так получилось. Она этого не хотела, – не согласился и бригадир.

– Хорошо, – сказал Валерка Мехов. – Ни в чем с тобой не сговоримси... Петр первый, тот голову рубил таким. – И стал по-кошачьи заходить к Волову с тыла. – Слюшай, давай я тебя поцелюю! – Вынул ножичек и, нагнувшись, намеревался завладеть колбасой. – Ты стучал на Кубанцева? Слюшай, жалко как человека! Служил хорошо, а зачем к нам приехал?

– Зачем он, как говорится, в наш совхоз приехал, зачем нарушил наш покой, – сказал Витька, пристраиваясь чуть левее бригадира.

– Ты варяг! – бросил Витька. – А я эту землю пахал и перепахал! Уезжай или не мешай! Что ты все против, что мы ни скажем?

– Ты думал, тебе тут рай? – добавил Валерка.

– Ох ты рай, мол, ты рай, обидрав ты мий край! Мамка моя так пела, Волов... Ты тоже хочешь и край ободрать, и нас заодно?

– Мамку ты свою не помнишь, Витька, – сказал тихо бригадир. – И это не твоя беда. И отца ты хотел застрелить. Не спирай на мамку, что плохим стал. Братья же твои такими не стали, нет!

Витька процедил сквозь зубы:

– Откуда знаешь про братьев? Доложили? Мол, гляди в оба: с тобой бывший кулацкий сынок, а братья от них отгородились? Так?

– Ну, а кто ты теперь? – спросил Волов. – Про все прошлое я не знаю. А сегодня не опасный ли ты тип? Не дам! – вдруг стукнул по доске твердо. Не дам ничего противозаконного делать! Ни в прибрежье рубить, ни хапать тут все подряд, не дам.

– А-а! – Валерка кинулся ловко вперед, ударил Волова головой, уже Витька подставлял подножку, чтобы бригадир покатился. Добить – это в два счета. Но Валерка со своим ножичком плюхнулся наземь, Витька упал на него. Волов ударил его всего разочек.

– Дай нож, – прохрипел бригадир Валерке. – Руку сломаю! Ну-у!..

– На-а, – промямлил плаксиво Валерка, выпуская из руки нож.

Сережка задыхался от хохота:

– Съел, Мех, съел?

26

Бурелом пошел неожиданно. Они затравленно шли уже не так быстро.

Леха шел первым. Он не боялся – этот "Монах" совершенно не чувствовал дороги. В городе, так он был мастак. А здесь "Монах" был соплинка, которую бурелом вот такой, топи и болота, могут накрыть запросто. Вахлак хочет хорошо жить, а не умеет! Леха ждал, когда наступит тот момент, – сам задохнется. Леха понимал: двоим отсюда не выбраться – Родион не такой конопатый, он видел приметы этого, за дочь выдаст.

Он выбирал нарочно места потопче, погнилее. "Монах" крепко держался за жизнь, крепко прижимал свой мешок к груди, не отдавая его Лехе, и ступал почти нога в ногу с Лехой, как тот ни менял ход. "Монах" был, сволочь, незаметен и быстр. Леха, оборачиваясь, даже похваливал его. "Монах" кривился от похвал, как от боли, и говорил, тяжело дыша:

– У меня отец рыбак. Я с ним много ходил в детстве.

– Это он, друг природы, научил тебя шалостям? – спросил Леха, он уже протрезвел. – Жестокий ты, ужас! Вас спаровать с моим отчимом. Тот тоже...

– Плохому меня отец не учил, – сквозь зубы сказал "Монах". – Меня этому учили другие. И особенно учитель по физике. Он холостяк был... Мне нравилось, что у него квартира. Он всегда окружен друзьями. К нему они приходили и пить, и играть. Никто не ругается, не кричит... Мы приходили с девочками...

– А когда выберемся, ты снова за свое примешься? Отчим мой, пропади он пропадом, мою душу перевернул. А душа болит. Как я, Леха, тебе позволил Машу при себе бить? Только потому, что пьяный был. А сейчас... Да я бы тебя!..

– Будет, Леша, много денег. Очень много. Невероятные богатства откопали мы с тобой. Черт с ними, с рисунками! Ты только выведи.

– Протрезвел я, и скучно мне на тебя теперь глядеть. Научи и меня, чтобы не скучно было.

– Потише, пожалуйста. Что, чтобы не скучно? Самое главное, чтобы не было скучно, конечно, это, – похлопал по мешку. – Ты этого не поймешь. Созерцание! Сидишь и смотришь! Все бегают, всех раздирает непонятное, а ты сидишь. Потому что... Ты и царь, и бог! Мимо всех, мимо всех!

– А зачем же ты ее мял и орал в лицо?

– Люди мстят друг другу из-за того, что их слишком много. Я мстил ей за то, что она знает, где рисунки, и не говорит.

– Как ты думаешь, я зря с вами связался?

– Почему же? Мы тебе дадим денег. Много денег.

– А ежели все равно скучно? Мне вот так теперь скучно, так скучно, что я вспомнил, как ты ее душил и мял. Зачем ты это делал, тварь? Ты знаешь, что она моя баба была? Ты ведь, падлюка, знал, а бил при мне, и мял при мне. Что она тебе сделала плохого, что ты ее бил и мял при мне?

"Монах" остановился.

– Пойдем, – Леха ухмылялся. – Шутю я. Бил и бил. Сволочь ты, конечно. Как же вы, с приветом которые, бабу бить можете?

Болото, по которому они шли, не могло замерзнуть даже в такую пору. Леха медленно находил путь.

– Дай-ка мешок! – сказал он. – Умаялся, поди!

– Он тяжелый и вправду. – "Монах" учащенно дышал.

– Я пронесу, а потом возьмешь опять сам.

"Монах" протянул ему обеими руками свой саквояж. Леха не спеша повернулся. Потянул мешок на себя.

– Прости, пожалуйста, я сам! – враз передумал "Монах".

– Да брось! И в карман лезешь. Что в карман-то лезешь? Или я тебя граблю? Ведь разобраться – это мое. Причем тут ты?

Вдруг резко развернулся и ударил "Монаха". Ударил в узкую впалую грудь. "Монах" едва не упал. Невероятным усилием своего хилого тела удержался на ногах.

– Алексей, не становись зверем! – сказал он жалобно. – Мы всего вдвоем, и я гость на твоей земле. Будь гостеприимным!

– Гостеприимством задавить хочет! Ха-ха-ха!

– Пойми, они тебе не простят. Они не захотят тебя без меня. Старик мой отец!

– Тот, самый главный у вас?

– Да.

"Монах" вытащил пистолет, наставил его на Леху.

– Пойми, я стрелять умею! – крикнул он.

– Они меня не простят! – засмеялся Леха. – Спрячь эту дуру! Все равно загнешься без меня. Не вылезешь. Они же мне спасибо скажут! Вы волки похлеще других. Эх вы! Я-то бежал – отомщение гнало. Я, я... Эх, вы! Ходит такой же Козел, как ты, и ему хоть бы хны! А я... Следили! Подкараулили! И все за долляры! Вы за лишний рупь удавитесь! Я тебя тут утоплю – они мне благодарность выпишут, – больше же в пае им останется! Куда они меня снаряжают? На угон самолета? Не так?

– Да, Алексей. Я хитрить не стану. Все они подстроили. У них и в тюрьме свои люди, покупные. Если ты меня оставишь тут, тебе не сдобровать.

"Монах" так до конца и не осознал, почему упал. Что-то со всех сторон стало давить его. "Доигрался" – холодно выдохнул он из себя. Но стал молить и просить своего спутника:

– У меня есть мама. Она очень любит меня!

Леха вдруг увидел лицо Козла. Они не дали расправиться с ним!

– Ты, поди, ее сердце давно съел, такой хороший! – жестко выдавил он. – В темноте ищи своих!

27

...За сотни лет прожитой жизни никогда не волновался так Волов, как теперь, подъезжая к этому знакомому месту. Он увидел уставших, измученных людей, которые все последнее время не знали покоя: не сомкнули глаз ни днем, ни ночью. Они искали корм для этого большого стада. Ведь кто-то же должен быть другом у этих олешек!

Старый Хатанзей стоял чуть в сторонке от всех, а Наташа была около матери Васьки. Олени сгрудились, дрожали. Те, что стояли по краям, образовали живой заслон для слабых. Малыши были в середке. Крайние защищали и согревали других.

Собачки виляли дружелюбно хвостами, и Волову показалось, что они узнают его. И олешки тоже узнали его; большой, постаревший вожак, потянулся к нему мягкими своими губами и вроде так здоровался с ним. Волов обнял его.

– Почаюем, – наконец опомнился старик. – Что же мы стоим?

И вся семья пошла в чум.

Он взял стакан и без всякого вкуса отпил.

– Видишь, – сказал старик, – совсем один со своими олешками. Аэродром поставили, чаще летают ко мне. Но один. Алеша уехал на курсы, Васька... Ах, Васька! Что Васька... А Иван, твой солдат, учится теперь.

– Я ее люблю, отец, – сказал Волов. – Разве ты, отец, не поймешь этого?

Старик долго молчал.

– Ты сильный мужик. А Васька – худой, жалкий Васька, бедный Васька. Это не отец говорит – посторонний человек. Ничего нет у Васьки. Только это заставляет Ваську жить.

– А мне? Мне как быть?

– Ваня наш живет, он Светку любил, которая замуж за Маслова пошла, сказала мать. – Ваня уехал...

Старик перебил:

– Я с тобой, сынок, не спорю. Решите вы сами. Наташа! Наташка!

Она вошла в чум.

– Что, отец?

– Хочет тебя старшина от нас забрать.

Наташа потупила голову.

– Я давно тебе, отец, хотела сказать, что уйду от вас. Только не сейчас... Саша. – Поглядела твердо. – Когда вернется Алеша, я приеду сама. Они одни теперь не смогут управиться.

В чуме стало тихо, будто только что кого-то похоронили.

– Ой, ой, Наташа! – заплакала мать. – Как я тебя люблю! Ой, ой! Сон был тогда мой в руку! Добрый Лолгылын приходил к нам в чум...

Волов вышел на улицу, положил в нарты ружье и патронташ.

– Гляди, кто-то злой в краях наших, – предупредил старик. – Совсем рядом. У Родиона дочку украли.

Ладно. Ничего не интересно. Ладно. Наташа одна лишь стоит, одиноко стоит у чума... Стоит, стоит, стоит. Она придет. Придет. Обязательно придет. Ему без нее нельзя. Пропадет он без нее. Погибнет.

...Он увидел одинокого мужика. Мужик был тяжело нагружен, с удивлением глядел он на подъезжающего Волова.

– Здорово, – сказал мужик, и Волов подумал: "Где я его видел?"

Так они стояли друг против друга. Мужик ухмыльнулся и сказал:

– Чего глядишь? Помог бы. Еду к геологам. Везу... деньги. Премию раздавать.

В это время откуда-то из темноты снегов возникла крошечная фигура. Мужик глядел в ту сторону, забеспокоился.

– Гони, – приказал он, усаживаясь в нарты. – Ну! Это он... Хотел меня ограбить...

На какие-то доли секунды Волов поверил, и этого было достаточно. Мужик резко рванул хорей у него из рук.

– Убью, – заорал он. – Гони! И сиди – тихо!

Волов покорно кивнул головой и вдруг резко опрокинул на ходу нарты, он ударил ребром ладони в тугую шею мужика.

Потом он задыхался, долго потом кашлял, потом изворачивался, как его учили, и он был благодарен, что и этому его учила война. Он не помнит, когда руки мужика обмякли: то ли после того, как над тундрой что-то полыхнуло, то ли после того, как он что-то сделал с мужиком. Скорее всего, это произошло после того, как он вспомнил, где видел этого мужика. Да, да... Тогда проверяли документы, когда искали Алексея Духова... Тогда Волов вспомнил, как когда-то служил с ним недолго, всего два месяца...

Он аккуратно его связал. Делал это надежно. Когда пристроил его, повернул лицом туда, где увидел человека. Нарты и человек сближались. Острый взгляд Волова различил вскоре женщину, которая упрямо шла, наверное, к чумам Хатанзеева. Он не ошибся. Маша, наверное, очень удивилась, что на ее пути встал Волов. Молча подошла она к нартам, молча опустилась перед связанным человеком на колени.

– Дуак, дуак! – в голос закричала она. – Дуачок! – И стала хлестать его по щекам.

Духов давно пришел в себя. Он недоуменно поглядел на них.

– Что же ты наделал, что наделал! Я же верила... Верила!..

Маша била тяжелым кулаком нарты. Волов взял ее и стал неистово трясти:

– Хватит! Хватит! – крикнул он. – Хватит!

Через полгода, ранней весной, Васька Хатанзеев застрелил Волова прямо на пороге дома Маши-хозяйки. Говорят, перед этим Волов пришел с жалобой к начальнику почты Прошину. Тот готовился к зимней сессии. На столе чертежи, схемы, валялись лекало, линейки, карандаши. Прошин нагибался, хрустел костьми, шея у него была красная, весь он в напряжении, кончик языка высунут.

– И вкривь и вкось! – Все уходил от разговора с Воловым. – Лучше дров сто пудов заготовить! Наверное, тут и была монашеская обитель. – У Прошина лицо деревенело от усердия, большой лапой наносил новые пунктиры. Смотри, лес стеной стоит. А вот тут ручей. Филаретов называется. А здесь, пожалуй, будет Монахов кедрач, во-он там же – скала большая у реки... Вот тааак, мой милый! Мы, Сашок, здесь поставим город, хотя и чертить не особенно красиво чертим. А пока приколем к Монахову кедрачу ящик почтовый. Клади письмо каждый... Не затеряется! Вот тут станем копать первые траншеи под фундамент!

– Почему мои письма читает весь поселок? – Якобы спросил Волов. (Это жена Прошина рассказывала).

– Не знаю. Интересно, наверное. Письма в дом идут. Здесь читают о тех, кто интересен. Ты для них пока интересен. Разве плохо им знать, Сашок, как ты жил? Тут Маша о тебе все распускает. Плюнь! Я говорю: безвыходных положений у таких, как ты, не бывает. Покумекай. Грозит тебе Васька, – уладь все честь по чести. Он ведь убьет, – и не посадят. Куда его еще дальше ссылать? В океан, что ли?

Будто и хотел Волов уладить через Вальку-молочницу. Даже пошел к ней на ферму. Валька так рассказывала: ловко стреляла тугими струйками молока. А ему так захотелось посмотреть! Открыл дверь. На сене спал завхоз Местечкин.

Валька-молочница якобы приветливо посмотрела на вошедшего, а сама все журчала и журчала руками, были они у нее ловкие, радостные, уверенные. Жур-жур-жур!

Даже неспокойная корова заворожена Валькиным доением, она не лягается, лишь обходит мелко-мелко подойник.

Ерка из своего угла глядел на Вальку-молочницу во все глаза. Он не мигая следил за проворностью Валькиных рук.

Валька-молочница тихохонько запела:

Ах, ты, зайка-заинька,

Зверушонок маленький!

У такого зюзика

Серенькое пузико!

– Ты чево, старшина боевой, пришел?

А он вроде махнул рукой и не ответил, ушел. Ежели б знать, ежели б знать!

А Васька уж поджидал, сатана! Будто Галина, племянница Вениаминыча, шла как раз мимо. Он с ней пошутил насчет ее замужества: дескать, теперь ярмо?

– Отбегалась, Васенька! Отбегалась! – Она неистово стала будто целовать чистую морду Васькиного вожака.

– Меня лучше поцелуй, – Васька был не пьян.

– Хай тебя черти целуют! – засмеялась Галина.

– У-у, какой злой! Русский баба миня никогда не любил!

– Тебя и ненка разлюбила.

И подлила, видно, масла в огонь. Может, и не думал он в этот раз стрелять. Волов же сам напоролся. Он шел поначалу к директору, вдруг вернулся, заглянул на свою квартиру: жил еще у Маши-хозяйки, жил с беременной Наташей, хотя ему предложили к весне отсюда мигом выбраться...

Васька стрелял в упор, сразу из двух стволов. Одна пуля попала в сердце, а другая пробила насквозь горло. Васька будто бы так и стоял, не шелохнувшись. Он дал Мамокову себя разоружить, потом долго и горько плакал, валяясь у порога, где лежал поблекший и очень похудевший в последнее время Волов. Больше всех, говорят, убивался в первые часы Сережка. Успокаивал его в прошлом убийца Вениаминыч. Он заранее знал, что этим все и кончится.

Похоронили Волова рядом с ветеранами: Ерофеичем и дядей Колей. Дядя Коля умер под новый год. Тоже, рассказывают, было дело. Будто и он приходил к Прошину не как к начальнику почты, а как к общественному деятелю. Возмутило его будто, что Витька, спьяна, когда дядя Коля упрекнул его за то, что тот стрелялся с отцом, вызвал и его на дуэль, чтобы прикончить всех стариков в поселке.

Слезы обильно катились по лицу дяди Коли.

– Заголимся! – говорил он вместо "здравствуйте". – Ну, что же вы стоите, Прошин? Заголимся! Заголимся! – уже кричал он. – Вы не читали рассказ... Это у Достоевского... По-моему, "Колобок"... Нет, "Бобок"... Там покойники выскакивают из могил с неожиданным кличем: "Заголимся!" Они, они! – Он показывал в сторону Витькиного дома. – Они кричат: "Заголимся!" Мода! Заголимся! Всех стариков, как собак, убить грозят. Умер Вакула, кузнец всей планеты. Неужели вы станете остальных умертвлять, Прошин?

Прошин, как всегда, что-то чертил к какой-то сессии. Он смеялся над чудачеством старика, который близко к сердцу воспринимает брехню Витькину. Это же бред сивой кобылы!

Ваське дали пять лет. Условно. Его завезли сначала за сто верст от отцовского чума. Но в первые же пять дней он прибежал. А потом стал бегать чаще и чаще. Мамоков махнул рукой.

– Чё с ним поделаешь? Их и так мало, – отвечал он на упреки русских.