Текст книги "Одиночество волка"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Как в книжках? – спросил жестко.

– Много книжек хороших на свете, – вздохнула она. – У нас в сундуке еще какие книги!..

Он не насторожился.

Сколько он бы отдал, чтобы она еще раз повторила это!

Значит, все так. Все правильно. Какой глупый ты, пришелец! Разве я виноват, что так совпало. Первым вашим делом будут эти книги! Какое совпадение! Книги у лесника Родиона Варова.

Он ждал этих слов долго. Все эти дни.

– Слыхала я, Леха, отцу сулили за книги большие деньги.

И эти ее слова он зачеркнул холодным равнодушным молчанием.

– Тысячи давали...

– Про че книги-то?

– Ссыльные у нас жили когда-то здесь. Мы сарай копали, отец и наткнулся.

– А чего же он в милицию не заявил?

– Сам сперва читал.

– Да-а, книги это – как водка, – сказал, вздыхая Леха и зевнул. Тоже везде есть смысл.

– Только человек, который приходил за книгами, отцу не понравился.

– А кто ему теперь нравится? Видела, на меня как глядел?

– А как на тебя глядеть? Ты же из тюрьмы сбежал.

– Что же ты помогаешь?

– Жалко тебя – вот и помогаю.

– Ну так иди и продай, чтобы не жалеть.

– Ты и сам выкажешься.

– Раз не веришь о Козле – уйду!

– Не пущу! – растопырила руки. – Ты плохое затеял.

– Ну, уйди! Не дури!

– Все равно не пущу!

– Не балуй, Маша! Слышь, не балуй!

Духов хотел теперь одного: побыстрее добраться до Козла, а потом вернуться сюда, к М. К этим ее богатствам, из-за которых те ему организовали побег.

12

Жалобно заскулили собаки. Оленья упряжка прижалась ближе к дому и людям. Кто-то осторожно подошел к нему сзади. Наташа. Зашептала, обдавая молочным дыханием: "Тебе где спать стелить? Я думала – ты мне приснился... Такой ты крупный, здоровый и сильный!"

Он стоял завороженный и таинственностью северной ночи, и красотой этой необычной ненки.

Вышла, покашливая, старуха. Позвала по-русски: "Наташка! Наташка! Где Васька? Уложила в постель?.."

Мать долго ворчала по-ненецки.

– Алкоголик! – сказала без злобы Наташа, когда старуха вернулась в дом. – Я побегу в стадо. Отец будет здесь. Пусть отдохнет. Ты уезжай. Ни о чем не думай! Ты очень хочешь заработать?

Волов не ответил.

– Только деньги – зараза. Собака бешеная. Если деньги тебе на шею сядут, – будут погонять, как мы оленя хореем погоняем. Будешь бежать, бежать, бежать!

Он опять не отозвался.

– Ты большой молодец, – зашептала она, – ты очень большой молодец! Ты хорошо поработаешь. Я на тебя не обижаюсь...

– Как ты за Ваську пошла? – наконец, спросил.

– Он был хороший парень, – сразу же отозвалась. – Беда наша – водка.

– Не только ваша.

– Нет, наша особенно... Саша, я тебя за это время полюбила. Ты знаешь это? Ты совсем один? Ты будешь обо мне думать?

– Я и теперь думаю, – тихо признался. – Я не могу иногда...

– Ты приезжай через некоторое время в поселок, я обязательно бы приехала... Почему ты стонешь по ночам?

– Не знаю.

– Война снится? А Иван пропадает. Он мертвый, понимаешь? Ты не бросай его... Я сегодня приду к тебе, ты жди...

Сладостно-томителен был поздний вечер. Она Волова, несмотря на его громадный рост и медвежью силу, называла огурчиком...

С пятистенным домом рядом – чум. И там старики немножко живут, по своей традиции. Сегодня их нет – у стада. Из дома в чум перешли они потом. Морозно...

Этот вечер был последним. Утром он уезжал в поселок.

13

Местечкин куда-то смылся по делам, и остановился Волов поначалу у Вениаминыча.

– Живи, не жалко старухи. Пусть варит и убирает.

Старик уже знал все про Местечкина. "Ладность, – всякий раз крякал. Подсидел, сукин сын! Так ему не пройдет".

Он был богат. Там, в лесу, перед вольным своим годом, пять лет шел на его книжку приличный заработок. А на Большой химии, когда его освободили из-под стражи как неопасного убийцу, убийцу по ревности, влился в бригаду по разгрузке и погрузке. Сберкнижка его подпортила, она и не таких скручивает. Они засели вдвоем. Угощал разжалованный снабженец от души, но нет-нет да и проговаривался: дружба дружбой, а деньги врозь. И потому он не понимал Волова, который поехал к Хатанзееву. "В гости", – хмыкал. Когда надо тут, с его здоровьем и силушкой, пахать да пахать. Иначе уедешь и никаких воспоминаний. Бичи здешние, или попросту алкоголики, и то в месяц берут по тыще. Только лето подойдет, выгружай сахар, муку, макароны, тушенку, свинину, табак. Работы навалом, хоть утопись в ней.

– Хитрит директор. Ой жох! – всякий раз вздыхал. – Меня променял. На кого? На соплю.

Волов уже не порывался уйти от него и нарушал сухой закон. Тих он был и печален. Не тот, что в вертолете. В вертолете он был все-таки открыт, а тут – такой неподатливый. Всякий разговор сводил к одному: как бы не спиться от зеленой тоски в этой тьмутаракани! И глядит жалобными глазами на пустынную многоозерную землю. Всему человечеству рассказывают эти глаза, что, например, ехал и думал: все будет по-другому.

– Хитрит директор, – все покачивал головой старик. – Ой, хитрит. Ну да ладно. С бичами еще накукуется. Сам позовет.

На другой же день заглянули два мужика, как оказалось потом, Вася-разведчик и Миша Покоев – местные знаменитости. Они были на подпитьи.

– Мужик, – сказал один из них, – нас послал учитель Маслов. В гости зовет тебя.

Волов взглянул на хозяина, тот кивнул:

– Сходи, сходи! Тебе жить тут.

В комнате у Маслова сидел знакомый Волову геолог Лохов. Он был в красном индийском джемпере, ворот белой рубашки выглядывал из-под джемпера. Лохов отпустил усы. Они были жиденькими, рыжеватыми; губы у Лохова сухие, потрескавшиеся.

На столе стояла недопитая бутылка спирта. Волов тоже вытащил бутылку, достал из сумки кусок мороженой оленины, которую всунул Вениаминыч. Около огня печки кусок сразу покраснел, пробивались в нем белые сальные прожилки.

– Это уже пир, – сказал Маслов.

Это был до умопомрачения красивый парень тридцати – тридцати пяти лет, в джинсовом костюме с множеством застежек. На лице Маслова блуждала этакая ироничность.

Пока Волов раздевался, Миша с Васей-разведчиком занялись мясом. Миша, изгибаясь худым своим телом, подкладывал в русскую печку, сложенную видно недавно, поленья дров. Вася-разведчик суетился помочь ему в этом, но только мешал. У него, тоже худого и нескладного, с разделкой мяса тоже не получалось.

– Пой, Женька, – Лохов покусывал губами свои жалкие усы. Глаза его уставились на гитару.

Маслов, наверное, не любил себя долго упрашивать, запел тихонько, подыгрывая себе на гитаре:

Промчались дни мои, как бы олений

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресниц. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений...

Лохов очень серьезно, очень старательно стал подпевать, сжимая сухие потрескавшиеся губы – видно ему было больно:

По милости надменных обольщений

Почует сердце в склепе темной ночи.

У них образовался милый дуэт.

К земле бескостной жмется, средостений,

Маслов поглядел на вошедшего из другой комнаты хозяина этой квартиры.

Знакомых ищет – сладостных сплетений...

Хозяин, дядя Коля, старик лет семидесяти, маленький, щупленький, млел от счастья. Стал причмокивать сухим языком. Это было привычкой, видно. Привычно выглядело и постукивание.

– Хорошо, хорошо, мальчики! – похвалил, когда они кончили петь. Лохов, вы прятали свой талант напрасно! Мандельштам заворожил меня.

Седенькая головка дяди Коли умиленно наклонилась в их сторону. Маслов глядел на старика спокойным вишневым холодноватым взглядом. Лохов опять покусывал усы.

– Вместе с Петраркой! – улыбнулся он, и обратился к Волову: – Как, мужик, вы нашли нашу землю обетованную?

– Не бойтесь, Волов, – Маслов отложил гитару, руки его были ловки, неспешны. – Здесь все свои, и все, следовательно, о вас все знают.

– Особенно женщины. – В комнату вошла высокая блондинка, оказалось, дочь дяди Коли и жена Маслова. В руке поднос с нарезанными аккуратно ломтиками хлеба.

– Давайте, Саша, знакомиться. Зовут меня Светой. Светлана Николаевна.

Волов пожал протянутую руку и продолжал распечатывать бутылку, которую принес.

– Однако же... – Света улыбнулась искренне и незатейливо. – Вы, выходит, молчун?

Вася-разведчик и Миша Покоев (прозвище Покой), дурачась, ставили на стол жаркое.

Покоев выкрикнул:

– За всю дорогу к вам – два слова.

– Учитесь, Миша, современным манерам, – заметил Маслов, приглядываясь внимательно к жене, хлопотавшей у стола, и к Волову. – Обнародовать замеченное прилюдно неприлично.

– Ладно, Маслов, – Волов серьезно и настойчиво стоял уже с наполненной рюмкой. – Давайте выпьем за все хорошее и за знакомство.

– Браво! – подчеркнуто вежливо сказал Лохов.

– Нет, погодите, – попросил, сморщив личико, дядя Коля. – Пусть гость выпьет, а вы, Женя, прочтите что-либо из Вийона.

– Да-да, – попросила и Света. – Пожалуйста. А то у тебя позже получится хуже.

Они, Волову это шепнул Покоев, были молодоженами.

Маслов бренькнул гитарой и Волов отставил рюмку. Гитара застонала. Масловские, по-женски полные губы, оголили ряд ровных, показательно-стерильных зубов. Он как-то кокетливо ощерился.

От жажды умирая над ручьем,

– речитативом заговорил он своим чистым, с четким выговором баритоном,

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом.

Лохов прекратил покусывать усики, он сцепил, оголяя почти по локоть руки, усыпанные родинками; Света облокотилась на его сутуловатую спину, и погладила его. Губы Лохова побелели.

Чужбина мне – страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Маслов ухмыльнулся, глядя на них; тесть погрозил ему сухим пальцем.

Мне от людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Света отошла от Лохова, она глядела теперь на певца.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду...

– Это похоже на меня, – потянулся к своему стакану Волов. – Ой, как похоже!

– Не мешай, мужик. Лохов зеленовато опалил в негодовании Волова. Пусть поет.

– Нет, дайте прочту я. – Дядя Коля беспокойно и шумно встал, стул от его руки опрокинулся, он побледнел. – Если не изменит память...

Дядя Коля думал долго и заплакал.

Все замолчали.

– Тогда не читай, – раздраженно выговорила Света, глядя на мужа. Вечно ты...

Дядя Коля молитвенно сложил руки:

– Только подскажи мне начало...

Света стала с ним рядом.

– Ну ладно!..

Беспечно плещется речушка и цепляет

Прибрежную траву...

Дядя Коля обрадованно повторил:

Беспечно плещется речушка и цепляет

Прибрежную траву и рваным серебром

Трепещет, а над ней полдневный зной пылает,

И блеском пенится ложбина за бугром...

Он замолчал и снова заплакал.

– Ну, читай дальше! – Свете было стыдно за отца, это почувствовал Волов. – Если взялся, читай, читай! – Она бросила взор на мужа, сидевшего спокойно. Ироничность снова поместилась на его полных чувственных губах.

– Да, я... Я прочту, – забормотал старик, проклиная свою угасающую память.

Дочь уловила эту снисходительную ироничность мужа, нахмурившись, подсказала вновь:

– Молоденький солдат с открытым ртом, без кепи, – Света размахивала в такт словам рукой, – всей головой ушел в зеленый звон весны...

– Он крепко спит, – спохватившись, радостно припомнив, продолжал дядя Коля. – Над ним белеет тучка в небе, как дождь, струится свет... Я, друзья, не забыл!

– Но далее, далее! – попросила Света.

– Не надо, – как-то снисходительно и сухо прозвучала эта просьба Маслова.

– Нет, я прочту, – заупорствовала жена. – Иначе он не отстанет.

– Не стоит, – попросил уже мягко Маслов.

– Но я больше знаю его!

– Все равно – не стоит.

– Нет, вы не правы, Маслов, – Лохов сдвинул к переносице брови. – Я очень хочу, чтобы он дочитал.

Дядя Коля вновь заплакал.

– Видите? – спросила Света. – Озябший, крохотный, как будто бы спросонок, – затараторила она, – чуть улыбается хворающий ребенок. Природа, приголубь солдата, не буди! Не слышит запахов, и глаз не поднимает, и в локте согнутой рукою зажимает...

– Стойте, – крикнул дядя Коля, – дальше я помню сам... И в локте согнутой рукою зажимает две красные дыры меж ребер на груди...

Вновь слезы хлынули из его глаз.

– Я тебе сказала – не надо, – стала уговаривать его Света. – Ну зачем ты бередишь мне душу? Начни теперь о своем городе, где мама... погибла. И чертыхнулась: – Уж эти мне слюнтяи!

Вася-разведчик подошел к ней, опустив голову:

– Зачем ты так, Света? Он нас маленькими за ручки водил.

– Город! – крикнул дядя Коля. – Послушай, зачем? Чтобы хапнуть, заработать, накопить? Плюнь! Уезжай, далеко-далеко, беги отсюда! Я спрятался тут, потому что там потерял жену.

– Ты не спрятался. Тебя спрятали. Слышите, Волов?

Дядя Коля опять зарыдал.

– Вы станете... – всхлипывал он. – Вы станете... Жалко! Жалко! Бегите, пока не поздно!

Ему пришлось идти мимо баб – те кормили песцов. Звери скулили, выпрашивая лишний кусочек приторно пахнущей даже на морозе рыбы. Из кухни, где варили эту рыбу, несся злобный запах.

Волова начало мутить. Бабы это заметили, загоготали. Одна, самая смелая, подошла к нему и нарочно приобняла.

– А ну как и заставим у нас остановиться? Начальника не хватает! А ты ведь командир!

– Он гвардии старшина! – крикнула другая.

– Давай, девки, попросим, чтобы нами командовал?

– А что он будет Мишей Покоем да Васей-разведчиком командовать!

– Пусть к нам просится!

– Да такой-то красавчик к нам, чумичкам, и не пойдет! – сказала первая, которая приобнимала его.

– Там Маша на примете, охмурит! А то, гляди, Валька-молочница! Своего молдаванина по боку, а на этом женится!

Загоготали пуще.

– Малинчиха! – крикнули первой. – Фатай его! Не пущай силой!

– А он и сам ко мне прибежит! – сказала Малинчиха. – Топну ножкой и прибежит.

14

Назавтра утром Вениаминыч сказал хмуро:

– Твой прохиндей заявился вчера. Прибегал. Зовет, чтобы ты в контору пришел.

В конторе, кроме Местечкина и Машибухгалтерши, никого нет. Он понял с первых их слов, что эти двое сговорились насчет него. Местечкин поздоровался, обиженно выговорил: почему к нему сразу не заехал? Дом пустует, а он, будто и не земляк – попер к этому старперу. Нашел друга дней далеких!

– Я к тебе заходил.

– А с этими тоже... С Масловым. Только и всего – тоску нагонят. Из тоски-то ничего путного не сошьешь. Ни костюма нового, ни рубахи свежей...

– Разобьется эта учительская семья, – заметила, поджав сухие губы, Маша-бухгалтерша.

– Проблему с жильем надо решать, – перебил Местечкин.

Местечкин сильно принарядился за короткое время. В справном кожухе, валенках, в карманах торчат теплые шерстяные варежки.

– А чего ее решать, квартирную проблему? – подняла голову от бумажек Маша-бухгалтерша. – Вещей у вас больших нету? И переезжайте...

– Директор сегодня будет в десять, а сейчас восемь только, поддержал разговор Местечкин. – Можно и посмотреть жилье, ежели Маша не против.

– А чё я буду против?

Волов, чувствовалось, ей нравился. Статный, степенный, видный.

Вышли все вместе.

Местечкин по дороге хвалил бывшего старшину. И вообще... Тот, наконец, взялся на севере за ум: тут – вот и Маша расскажет, сколько этой работы!

– А к Лохову вы так и не согласились идти? – спросила так себе, как бы от нечего делать, Маша.

Он промолчал.

Машин дом от конторы неподалеку. Место удобное. Рядом пекарня, чуть в сторонке – баня. Комнату Маша уже предварительно освободила. Только висела женская заячья шапка с длинными ушами. Кверху козырьком на спинке у вешалки валялась военная фуражка.

Маша заторопилась, стала все это прибирать.

– Да не суетись ты, – засмеялся Местечкин. – С этого, что ли, новоселье начинают?

– Нельзя, – строго сказала Маша-бухгалтерша. – Товарищу вашему надо к директору.

– Рюмку и можно, – не согласился Местечкин. – Давай, Маша, не жмись!

Волов наотрез выпивать отказался.

Маша перестелила постель. Постель была мягкая, это виделось и отсюда.

– Ой, – охала весело Маша, – сегодня водовоз прикатит! – И выпрямилась: – Вот, мужики, как бабы северные живут! Все сами делают! И воду таскают, и дрова рубят, и печь разжигают!

Она была полной, крупнотелой, грудь дышала, пока она набивала подушки.

– Теперь у тебя мужик в доме, – сказал, посмеиваясь, Местечкин. – Он все это мигом поможет.

– Да уж жди от вас помощи! – стеснительно зарделась. – Все самой и придется...

Как раз приехал водовоз – высокий разбитной парень. Машу он обманул: вчера обещал – заедет к ней самой первой, она ему пятерку сунула, а, выходит, с мутной водичкой приехал – кто-то дал больше.

Подгоняет, недоволен.

– Лед уже метр на речке, – жалуется водовоз, косясь на Машу и на ее нового квартиранта. – Торопись, хозяйка!

– На метр ты, скажем, загибаешь, – вступил в разговор Местечкин. Сантиметров двадцать ежели наберется, то и того хорошо!

Взял ведра и стал черпать из бочки воду, перенося ее в Машину сорокаведерную бочку. Еще две бочки стояли рядом, в коридоре, за которым был утепленный сортир. Выскочил из комнаты чуть ли не голый Машин сын рыжий пацан. Без стеснения, сонно оправился по легкому.

– Вот дурак здоровый! – Маша дала ему подзатыльник. – Погляди-ка на себя, – ругнулась, – уж жеребцом вырос, а стеснения нету!

– Ну-у! – хмыкнул сын, которого водовоз назвал Серегой. – Чего бьеся!

Водовоз Сереге подмигнул.

– Чё? – сказал Серега. – Квартирант новый?

– Иди, иди! Твоего еще ума дело!

Водовоз сидел с Местечкиным и покуривал.

– Видал, – сказал он Местечкину, показывая на Серегу. – Первый на деревне вор.

Выскочила пятилетняя дочь Маши.

– Сележка, – запищала она, – давай уходи!

– Самые демократичные люди на селе, – сказал водовоз. – Гальюн не закрывают за собой.

– Обманул ты меня, Гена, – сказала Маша. – Чего же ты мне не первой привез? Гляди, какую муть приволок? Болотом так и отдает!

– Начальство тебя опередило, – покуривал Гена-водовоз. – Сегодня Мамоков стал на первый пай!

– Тоже нашел начальство, – засмеялась Маша.

– Все вы у меня тут сидите, – показал на свою шею Гена-водовоз. – Кто тут вас разберет, кто из вас какой! Вон взять Витькина отца... Дуба дает, а за попом посылает! Видала, Маша, – обратился непосредственно к хозяйке, – Витькин отец и за попом посылает!

– Творил, творил, а теперь за попом посылает, – сказала и Маша. Шамана на него или черта рогатого!

– Добра, Маша, пропадет, ой и пропадет! – с сожалением сказал Гена-водовоз.

– Ниче! Витька это добро вынюхает, из-под земли достанет.

– Слушай, а где он попа найдет тут? Тут их нету! – продолжал говорливый Гена-водовоз.

– Найдет! Под Тюмень слетает. Там у него зарыто и зарыто. Это ему тьфу плюнуть!

Гена-водовоз ухмыльнулся:

– Маша! А сколько у тебя на книжке? Ты хоть пересчитала раз до конца?

– Чё? Надоело воду возить, по пятерке брать? Жениться на мне захотел?

– Конечно, куда мне! Там Кубанцев все за тобой и за тобой!

Легок на помине ведет свою шарагу на работу мимо дома Маши Кубанцев. Ростом повыше поди старшины, даже в такой зимней одежде стройность так и прет из парня, смоляной чуб, заячья шапка-ушанка, черный полушубок с белым воротником.

– Здоров, невеста! – оскалился белыми, ровными, как на подбор, зубами.

– Здоров, женишок!

Кубанцев кивает на нового квартиранта и дружески смеется:

– Это что же, изменила?

Подает первым руку старшине.

– Кубанцев, бригадир.

– Волов.

– А чё не говоришь: "Прораб"?

– А еще не приспело.

– Не-е, уже вчера приказ читали. Приходи, покомандуй.

Один из рабочих осклабился:

– Чё, бачко? Больно строг, да, бачко?

– Рекомендую! – засмеялся Кубанцев. – Придурок Валеев! Айда! крикнул всем. – Начальство может задерживаться, а мы не можем.

Гена-водовоз сказал полушепотом перед отъездом, понукая силой застоявшуюся лошадку:

– Смотри, Маша! Он не на тебя глядит, а на твою дочь Таньку! Держи ее в узде! – И крикнул зло: – Но, проклятая! Что? Я за тебя буду воду возить?!

Уже одевшийся и вышедший на улицу рыжий Сережка вызверился:

– Чё кобылку забижаешь?

– Иди, иди в школу! – огрызнулся Гена-водовоз. – Не то опоздаешь.

А поселок уже проснулся, а кому не надо вставать – спят беззаботно. Младенцы-люди. Их дома-люльки стоят в изморози, придавленные ночным свежим снегом. Дороги позамело. Да какие дороги тут! Проедет водовозка, проедет Ерка на мерине Казанчике, останутся следы, звонкий голос Вальки-молочницы покричит вдогонку: "Что, черт? Али опять пьяный и порастерял по дороге весь корм? За молоком приедь! А то как пымаю, – приколошмачу!" После этого испуганно промчится уже по заметенному снегу Ерка. Нё, нё! – будет орать он на ленивого меринка Казанчика, а тот, не больно разбирая дорогу, примчится к дому Кусева, станет как вкопанный, и будет поджидать, сколько угодно, своего непутевого Ерку. Слезет с передка санок своих, помнется-помнется, а потом осторожненько будет скрести в окошечко к Кусеву: авось, севодни Кусев поднимется на ту ногу и отпустит хотя бы напополам. Напополам – это и Васе-разведчику, и Мише Покою. По-братски!

Но сегодня Ерка трезвый, как стеклышко. Самым первым начал он рабочее утро: нагрузил сено, овса насыпал в мешки. По мягкому новому снегу, полагаясь на своего умного Казанчика, поехал к ферме. Валька-молочница вышла за ним на улицу, позевала – затрусила на ферму. Он, Ерка, хотел ее подвезти, она отмахнулась: "Паняй, паняй! Скотина не кормлена!"

Звенят подойники. Запахло парным молоком. Над свежими снегами поплыл еще запах хлебушка. Это заработала пекарня. Подле пекарни остановились геологи. Кто-то из них побежал к Кусеву.

Вася-разведчик тут как тут.

– Вася, что нового? – спрашивает его кто-то из лоховцев.

– Концерт готовим, – говорит важно Вася-разведчик.

– Какой концерт? – не понимает, наверное, новичок. Самодеятельности, что ли?

– Настоящий концерт. А вы насовсем в поле? Жалко, не посмотрите.

– А ты нам свой номер теперь покажи. Пока Кравчук-младший за бутылкой побежал.

– Нет, не могу. Я сегодня на работу поступаю.

– Куда это, Вася?

– Мы с Мишей Покоем идем поступать к новому прорабу.

– А чего вы будете делать?

– Дома строить.

– А ты разве умеешь?

– А чего их там строить? Разборные-то дома? Клади да клади!

– Спьяна-то все балки перепутаешь.

– Ты за меня будь спок! Я не перепутаю.

– А Миша Покой тебе спьяна подсунет не ту балку?

– Миша тоже завязал.

– А если он нечаянно пришибет тебя? Ты подумаешь, что он завязал, а он вовсе и не завязал и пришибет тебя? Кто за вас будет отвечать? Новый прораб?

– Веселые вы парни! – обиженно говорит Вася-разведчик. – А Ерофеич ведь помер.

– Сурок?!

15

Ерофеич, по прозвищу Сурок, – Витькин отец. Витька здешний бич. Тот, которого имел в виду директор совхоза, когда предупреждал Волова о здешнем неприличном контингенте. Пахан – зовет его в глаза и за глаза Витька.

Когда появилась газета с материалом "Где край земли...", Сурок всем показывал место, где говорилось о нем: упоминался _в_е_т_е_р_а_н_о_м_, Сурок, – следовало из текста, – готовил эту богатую землю поколениям нынешним, которые пришли и открыли недра земли. Поселок этот, как явствовало из материала журналиста Квасникова, будет впоследствии городом, а так вечным кругом пойдут поколения, а Ерофеич в этом круге не последний: одним из первых ставил дома на этой суровой земле!

Квасников не предполагал, что за перечислением всех, скопом, ветеранов, последует в поселке столько кривотолков.

Ерофеич-покойник жил тут действительно давно. Естественно, приехал не по собственной воле. Он попал в свое время в железные лапы кагановичской комиссии, которая в тридцать первом нагрянула на Кубань и подчистую выметала там хлеб из сусеков и амбаров. Ерофеич и заступись за свой кровный труд. Как избежал вышки – бог хранитель рядом стоял. Витька, когда напивался, орал: кулак! Он считал, что отец сволочь, если народил его, зная заведомо: будут считать кулацким сынком и дороги, конечно, в жизни не дадут. Учился он в школе спустя рукава, рано стал пить и гулять с девками, поймал в семнадцать лет скверную болезнь, выдержал трехдневное издевательство над собой, и рассказывал об этом всегда гогоча, будто подцепил не гонорею, а награжден был медалью за спасение человека.

– Сынов у меня три, – говаривал, выпив, – явно в ответ на выпады младшего Ерофеич. – Они-то завоевали, а ты, четвертый, не справился...

Старший у Ерофеича воевал, средний тоже пошел в люди, а Витька все ехал на дурачка.

Дней пять назад, перед самой смертью, Сурку вдруг полегчало. Он поднялся на ноги, сходил за бутылкой к Кусеву. Тот дал без слов: как-никак из могилы, гляди, выкарабкался. Витька куда-то завеялся. У него темных делишек сколько угодно. Чудился Ерофеичу разговор чужой. Вроде даже знакомый голос. Леха?! Сбежал из тюрьмы и тут, выходит. К Мамокову бы пойти и заявить! Убьют ведь потом.

Сидел один за бутылкой, и вся жизнь проходила перед ним. Не сладкая жизнь-то. Казаковал он бойко, воевал за белых, но вовремя спохватился – к красным перешел. Если бы не этот его лояльный, как сказал один из комиссии, шаг в сторону советской власти, быть бы ему на суку. Очутился на севере, у этой речушки. Кулаком он никогда не был. Здесь – да. Здесь, чтобы не помереть, он копил копейку к копейке. Власти советской Сурок верить перестал вовсе после того, как трудом праведным, работая на заготовке дров, построил себе дом, а его отняли для почты.

– Все вам можно, – плакал навзрыд, прося не отнимать собственным горбом нажитое добро. Куда там!

– Ты кулак. Ты деньги схоронил от родной власти.

Потом он уже не был дураком. Дом новый поставил, но с виду неказистый. Никто не забирал. И копил, копил.

Перед самой смертью Витька пришел с Валеркой Меховым, закадычным своим дружком. Витька страшно удивился:

– Встал?! Ух, деляга! Почему не говоришь, старый хрыч, где закопал? С учеными собаками найду!

– Хорошо бы, если бы я тебя застрелил! – спокойно ответил Сурок.

– Да я бы тебя и сам укокошил за милую душу, – пьяно отозвался Витька. – Давай, кто кого!

– Давай!

Взялись за ружья. Но Валерка Мехов был потрезвее и стал советовать Витьке: "Он убьет – старый, судить станут – помрет, а ты убьешь – сядешь за убийство. Пускай расписку напишет: мол, так и так! Виноват во всем, воспитывал плохо, прошу его не судить, ежели убьет".

– Видел, что предлагает? – спросил сын отца.

Сурок не стал спорить, написал: "Прошу этого гада не винить в случае смертного исхода по гражданской дуэли между сыном и отцом. Убьет – так надо, так его воспитал и вскормил..."

Вышли из дому.

– Ерофеич, – проблеял Валерка Мехов, – скажи напоследок где зарыл? Ну чё темнишь-то? Ведь сын он тебе, папаша! Скажи честно, где искать после твоей смерти?

– Я нажил сам. А вы – голоштанники! Ничему не научились. Только на глотку брать. Дровосеки вы и более никто!

– Ладно, – махнул рукой Витька. – Сказал, найдем – найдем.

Поселок уже спал. Пьяно покачиваясь, разошлись в разные стороны. Витька залег у крайней хаты, ближе к речке, где жинка киномеханика помои выливает. Отец окопался у катуха Вальки-молочницы, поближе к звероферме (чтобы бабы, ежели что, нашли тело).

Стрелялись по всем правилам. Ерофеич, дрожа всем телом (нахлынули из дальних лет воспоминания, былая взыграла кровь), окопался. Но и Витька не дурак. Как в армии его один придурок учил, пошел на военную хитрость: выставил свою фуражку. Отец в волнении ахнул не тогда, когда фуражка гарцевала, а когда Витька, перемещаясь из одной позиции в другую, открыл свой тощий зад. Он бахнул солью. При похоронах Витька хромал, все трогая правую ягодицу, куда угодила большая часть соли.

Уж и побесилась Валька-молочница, старательно составив акт в Москву, в Верховный суд: скотина ее могла быть расстреляна по дурости кулацкой. Она грозила и сыну, и отцу действительным расстрелом.

После семейной дуэли и помер Сурок. Своей смертью.

Пошел Витька на почту деньги снимать, чтобы старика похоронить. Встретил Вальку-молочницу, рыкнул: "Ладно, не ори! Заплачу за моральный урон! От отыщу, куда спрятал деньги, и заплачу..."

Новый прораб Волов попытался найти шарагу Кубанцева. Оказывается, пьют у Витьки. Могилу копать Витька поначалу решил сам, да куда там одному справиться! Долго торговался с Кубанцевым, сошлись на трехстах новыми.

Кубанцев как раз и шел от Витьки. Увидев Волова, сказал:

– Не такой снился, Сашок, рубль, когда мы сюда нанимались по договору. Обманул директор.

– Почему не приступаете к работе?

Засмеялся Кубанцев:

– С нас всегда, выходит, спрос. А ведь такая печальная действительность. Тушенка на первое, тушенка на второе и тушенка на третье. Об этом правильно указано в статейке товарища Квасникова. Думаешь, решен окончательно вопрос? Нет, Сашок. Не решен. Кусев какой был, такой и остался, со своим снабжением не справляется. А погода какая была, такая и осталась, – Кубанцев при этом нагло улыбался. – Климат обещали ученые изменить, а ехать сюда не хочут! Подумай, как ты издали его изменишь? И вообще... Хоронить сегодня пойдем! Какая работа?

Валеев, рабочий из бригады Кубанцева, очумело выскочил из балка поглядеть. Валька-молочница поставила ведро: она несет молоко в детсад, надо достойно проводить покойника. Валеев поскользнулся и бах по ведру. Молока как не бывало. Белой рекой полилось.

– Ах ты, вражина ты зачуханая! – Погналась за ним уже с пустым ведром. Резвая! Догнала – хряп по спине, хряп по башке непутевой. – Ах ты, недоделанный шабашник! Плати за молоко!

Валеев чухает свой горб, башку трет, бежит пуще молча, посапывая от натуги: поглядеть, как хоронят человека.

Несут гроб Ерофеича. Видишь, живут, умирают. Новый прораб Волов снимает шапку. Всю неделю – работы никакой. То именины. То снег пошел, то пасмурно, а то вот – похороны.

Витька худой, кадыкастый – идет за гробом первым. Чуть в сторонке Валерка Мехов. Далее идут дядя Коля, потом кузнец Вакула. Если бы украинское небо светило теперь над ним в это время года и в это время дня, можно было бы рассмотреть, как больны и Вакула, и дядя Коля. Иссохли старческие тела под вечными ветрами и снегопадами. Подходит их конец. Они были с покойником не дружны – по-разному жили на этой земле. И почему Квасников их уравнивал в своей статейке? Они – настоящие ветераны. А он, Сурок? Какой он ветеран?

Вася-разведчик растягивает меха баяна. Дрынь-дрынь-ды-дынь!

Руки у Васи мерзнут.

– Помирать, так с музыкой! – договорился вчера с ним Витька за червонец. – Ты, главное, пиликай!

– Дрынь-дрынь-ды-дынь!

– Играет-то как задушевно, – шепчет рядом с Воловым Маша-хозяйка. И гордо уже несет в пространство свой фундамент. Имеет, говорят, повод завлечь квартиранта этим. Толкует она про жизнь Сурка, раскрывает суть вещей кратко, но копает глубоко. Кулак, во-первых, а стукач, во-вторых. В щелку так и норовил заглянуть: какой там, у людей, метод лечения? Кто сменял шкурки за водку и спирт у ненцев, кто ловко сбыл на сторону? Хотя сам... Сам-то чё творил! И чего вот? Умер. Настрелялся, в сына палил. Теперь лежит и ни гу-гу! Какой это дурак об нем написал, что он тоже ветеран!