Текст книги "Одиночество волка"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Лобастик сказал "Монаху":

– Оставьте нас вдвоем.

И когда "Монах" вышел, долго глядел на Леху.

– Ну, видишь, как все вышло. Ты к своему Козлу, а дверца – хлоп, и наш ты снова.

Вышло, действительно, глупо. Уже в руках был Козел, душа из него вон. И тут – бац, попался!

– Считай, я тебя простил. Впредь дурить будешь... Ты знаешь – за тобой уже убийство. За это время вертолетчик погиб. Вышка, брат, хуже, чем выполнить нашу просьбу.

– Откуда ты узнал, что сюда приду?

– А меньше рассказывай. Ты говорил в тюрьме Сватову, к примеру, что на ком-то должок висит? Говорил. Да, впрочем, об этом и другие знают.

– Я думал тогда, в землянке, что ты лягавый. А ты такая сволочь, такая сволочь!.. Не знаю, как сказать... Все знаешь, все...

– Я шел, когда... после тебя... Так искали этого вертолетчика. Тебе повезло. Пурга в тот вечер началась. Такой снегопад был – все укрыло. До весны, следовательно, и похоронился твой Кожевников. Зачем ты его, я не пойму?

– Вот как шьете дело! А факты, доказательства?

– Он за Машей твоей ухаживал в последнее время.

– Про Машу никто не знает.

– И про Козла – тоже? Ай-яй-яй, Леха! Наивняк!

– С летчиками, выходит, знакомы?

– Не только с ними знакомы. Деньги, деньги, Леха! Они открывают все двери. Так что давай, впрягайся. Пятнадцать кусков даром не дают.

– А этот, "Монах", – помощник?

– Хилый больно?

– Догадался.

– Зато умный. Собственно, тебе это ничего не говорит. А в деле такой нужен. Только предупреждаю – волос с него упадет, ты... закаешься обижать младенцев!

– Север – не для таких.

– Перед этим, Леха, придется сделать тебе кое-что с твоей, извини, мордой. Для неузнаваемости.

– А все это? – показал на руки, где шли выколки. – Как?

– Холодно, милый, сейчас. Носи перчатки.

– И все-таки за "Монаха" я не ручаюсь.

– Это уже разговор. Его, как собственного любимого брата, будешь хранить. И слушаться будешь его.

– Не верю я вам... Кому нужны бумаги, о которых толкуете?

– Ты вообще никому и ничему не веришь. Зачем, собственно, ты живешь? Козлу на хвост наступить? И все? Чем быстрее ты все сделаешь и чем скорее тебя здесь не будет, тем лучше и для тебя, и для всех.

– Лишнего я вам делать не буду. А если буду, не за такие башли. Все. И запомни. Будешь со мной так говорить... Запомни!

– Не пугай. Собирайся и валяй... Ты видел старика? Ты ему очень не понравился. Мы можем переиграть и сдать тебя. Кожевникова могут откопать.

– Ладно, приперли. – Леха ощерился. – Мастаки, тоже мне.

– Сорвется – будешь пенять на себя.

Ах, Маша, Маша! Знала бы, в какой беде ее Леха!

В тот вечер из своей конуры впервые выпустили его на волю. Сказали, чтобы погулял, освоился. Чтобы привыкал, одним словом, к свободе. Он побрился, надел серый костюм под белую нейлоновую рубаху.

Город он знал. Город Козла. Дело в том, что здесь, на сборном, и началась неприязнь к Козлу. Уж слишком перло из него все это довольство. Не клумак, – а рог изобилия. Сержанты, сопровождавшие их, тоже вились около Козла. Леха с братанами новыми скрипел от натуги – они уже давно пропили все, что взяли с собой.

Город разросся, кругом теперь были многоэтажные дома, набережную заковали в бетон в том месте, где их сажали на Мошку-катер. Появились какие-то мосточки, мостки, тротуары. Берег усеяли бухточки, пристани, ларьки. Магазин громадный вырос через дорогу. Завернуть к Козлу!

Но лишь попытался – Монах тут как тут.

Перешел два мостика и мост, на выходе его обогнала электричка. Пронеслась весело, спеша по своим делам. На ней Козел тогда и прибежал с красными сопельками и в одном исподнем. Сесть в эту электричку, махнуть от всех, запутать-запутать следы... Не от одного уходил! Сами под статью подводят... Вы в стороне, а я...

Но только так подумал, сразу же увидел опять того худого с вечным своим брезентяком.

"Боятся, чтобы не испарился!"

Беспечно прошагал к маленькому базарчику, который приютился около широкой дороги с полукругом. Продавали мотыля, крючки, блесны, удилища, леску... Товар, добротный, решил про себя Леха, такого в магазине не достанешь.

Он приценился к зарубежной леске.

– Метр рупь, – сказал ему толстый старик в фуражке, несмотря на мороз. – Сколько намотать?

– Дорого, батя, – обиделся Леха. – Ты что, рупь за метр!

– Дорого? Иди достань...

Леха вернулся на мост, прошел длинной заасфальтированной тропкой, миновал серый цементный тоннель и вышел к деревянному двухэтажному зданию.

Это был ресторан. Здесь Леха и пропивался с дружками. Тут, около этого ресторана, Леха утюжил сопровождавшего их сержанта, который нахваливал Козла. Все сошло с рук. А с Козлом – осечка. Его заклинило теперь на Козле. О другом он уже думать не мог. Тот, с широким лобешником, ссудил его деньгами. И он потому и шагнул в ресторан.

Старик в вышитой русской рубахе с пшеничными, чуть желтоватыми от табака усами, пропустил его, хотя на двери было написано, что свободных мест нет. Леха дал ему рубль. Леху провели на веранду, она была закрыта со всех сторон парусиной. Леха огляделся. Внизу, на льду, сидела небольшая группка рыбаков. У одного из них видно был зацеп. Он дергал коротким удилищем. Скамейки были полны народу.

Двое сидели на пенечке, поставленном тут, внизу – видно, специально для красоты. Парень был не нахальный, а она садилась ему на колени. У Лехи тоскливо заныло под сердцем.

Подошла старшая официантка и усадила его за стол с парой не так молодых, не так и старых.

У мужика был на лбу шрам, виски его поседели давно.

Подошедшей официантке мужик заказал бутылку "Рислинга" и триста водки. Леха сказал, чтобы ему принесли бутылку "Московской". Но официантка не послушалась – дала всего двести граммов. Она сказала, что если пойдет, можно незаметно повторить...

Леха выписал себе еще юшку, три порции вареников с мясом и селедку с картошкой. Подумал и добавил ко всему тоже бутылку "Рислинга" и еще плитку шоколада.

Сперва Леха думал, что эти двое – баба и мужик, ну муж и жена. А потом, когда она сказала, что у нее дома буженина лучше, чем им подали (сказала она это без занудности), тогда Леха понял, что они – хахаль и хахалиха. Он так в это самое поверил и так ему было от этого приятно (видишь, пишут, а сами обманывают, крутят, любятся!), что вокруг беспорядок, что очень удивился, когда эти двое стали вспоминать: "А помнишь? А помнишь?"

Они говорили о войне, хотя были не такие и старые, и говорили о каком-то Саше из Закарпатья, о каком-то Янеке, который потом ушел служить в Войско Польское, о каком-то Васе, которого убили на самой границе, о Фельдмане, который окончил юридический факультет и работает теперь судьей. ("Судьей!" – Леху передернуло, аппетит улетучился враз. Но ругнул себя матом – мол, чё ты трусишь всё? "Судья!" Все – далеко уж. Сиди, пей, живи! Аппетит восстановился. И водка пошла ничего)...

Сосед-фронтовик чуточку опьянел. И пошел качать права старшей официантке насчет репертуара: они тут, ресторанщики, гоняют в пластинках все из-за рубежа, будто сидят в их ресторане чужие, тамошние, а не наши, обыкновенные и простые граждане.

Официантка пообещала исправить дело, правда, объяснив, что сегодня у них вообще выходной для музыкантов, это же написано на дверях. Потому, кто как хочет, тот так и бросает монеты. Под личный заказ!

Бывший фронтовик успокоился, а когда через какое-то время две русские бабы запели громко "Все, что было – не вспоминай", даже от удовольствия прикрыл глаза.

– Это, конечно, верно, – сказал к чему-то Леха и допил те двести, которые ему допринесла (он всегда незаконные добавки к положенным двумстам граммам считал доприношением) толстенькая официантка. Ноги у нее были красивые, полные. На правой ноге – родинка.

Официантка сразу теперь ему понравилась. Леха попробовал ее втихаря полапать, однако она вежливо, но твердо и настойчиво отвела его крепкую мужскую руку. Может, это и вправду, конечно, не время, – подумал он, баба на работе! А так бы – ничего!

Фронтовики – и мужик, и эта старушенция – опять стали вспоминать. И горько говорили. Леха вдруг стал их понимать. Но только он хотел с ними потолковать, они стали собираться. Надо уходить, – сказали. У старушенции, оказывается, муж дома, ждет. Она бабка, внука сегодня приведут. Старушенция с ним занимается – отстает внук по-английскому... А у этого боевого гвардейца, который не любит иностранные песни, тоже проблемы. Он же приехал, а в гостинице по сути не устроился: лишь вещички бросил, так как сказали, что к вечеру место освободится, а теперь там пока живут. Старушенция стала неуверенно приглашать его домой – как-нибудь устроимся! Но он был мужик понятливый и сказал, что ее муж, Боря, всего этого не поймет.

– Да, да, – пробормотала она, – я-то ему рассказывала...

Как только они ушли, Леха опять разошелся. Хорошо быть свободным! Он заказал еще двести, на что официантка заявила: ему хватит. Он деланно удивился и даже осерчал: на собственные, кровные в удовольствие нельзя и еще выпить? Разве я на своих не стою? – стал допрашивать он официантку.

Она сдалась, и чтобы не было скандала, принесла ему сто пятьдесят, но посоветовала выпить кофе. После ста пятидесяти он выпил кофе, но без всякого удовольствия. После этого он огляделся. Оказалось, фронтовая пара домой не ушла – просто выходила на террасу. Леха уставился на них. Ему чего-то не хватало. В душе было дико и пусто. "Как же я попал! Как попал!" – простонал он.

Он позавидовал им. "Видишь, немолодые, а, наверное, продолжают любить! А я... Я – сукин сын..." Сердце его застонало. Давно, кажется, ничего не трогало его. А теперь... То ли эти допринесенные сто пятьдесят, то ли кофе заставляли его стонать, стискивать зубы и скрежетать ими. Завыть бы волком! Зачем так все с ним было? И что дальше будет?

– Нет! Нет! – Он ни к кому не обращался, только к себе. И что это "нет", понять никто бы не смог теперь. Лишь он что-то понимал. Шла за ним вышка. И радуйся – не радуйся, все равно когда-то поймают и – к стеночке. А жить-то хочется! Ах, как хочется!

Фронтовик вдруг обнял его крепко и сказал:

– Не горюй, парень! Вижу, тоже войну понюхал. В Афгане, так? Ну потому – мы братья... В нас много общего.

Оказывается, Леха рассказал и им, фронтовикам, что рассказал ему на свидании вернувшийся _о_т_т_у_д_а_ единственный свидетель. Нет, не забыл он Леху. Он к нему приехал... И самое приятное было у него свидание. Зачем вот только потом связался! За пятнадцать кусков продал себя!

Он неожиданно разозлился и стал выговаривать фронтовику, вроде он в самом деле был в чем-то виноват!

– А зачем? – спросил, набычившись. – Зачем и вы, и мы? Зачем бились? За кого? Чтобы по блату устраивались в институтах? Чтобы внуков перли в университет тоже по блату? А других, наших, простых – всех по боку!

Фронтовик серьезно что-то возразил. И эта старушенция тоже ему поддакнула. Ведь не все же! Мол, всякого дерьма во все века было немало! И нельзя судить всех сразу...

Леха опешил от такого их напора, от такой веры в справедливость, что царит на этой земле.

– Вас тоже, – тихо простонал Леха, глядя на старушенцию, – запросто могли убить на войне. А если бы попали в плен, просто сожгли бы в крематории.

Где-то он подобное когда-то слышал. И фронтовики уставились на него и долго не могли говорить.

Лишь потом она встала и сама пригласила Леху потанцевать. Танцевала она молча. И Леха молчал... Потом, когда они еще раз пошли и вальсировали, старушенция сказала:

– Если бы меня мои ребятки такой увидели!.. Упилась! Упилась!

– Вы, что ли, учительша? – спросил Леха.

Она в знак согласия кивнула головой.

– Прошу вас, – добавила, – не надо тревожить моего приятеля. Он так много выстрадал... Он же в плену на самом деле был. И его могли сжечь в упомянутом вами крематории...

Ах, как он бесился, когда они ушли. Танцевал! Пил! Рядом оказались две девахи. Приволок их тихонько к столу тощий худой "Монах". Ему бы давно надо было набить морду. Так думал Леха. Но от битья воздержался. Вообще он постарался оставить и "Монаха", и его девиц в покое. Он увидел семью, которая пришла, видно, ужинать. Двое деток с женщиной и мужиком. Мужик стоял на террасе и курил. А она!..

Баба была люкс. Она как хотела становилась, как хотела смеялась. Она была храброй. Подняла над перилами веранды младшенькую, и даже Леха напугался.

Но мужик не напугался. Он стоял и смеялся. Может, это был пока засекреченный космонавт? А, может, полярный мореплаватель?

...Вышка – не меньше! Он заказал еще сто граммов на посошок. Он сидел бледный, трезвый и спокойный. Он вспомнил, что ему предстояло впереди. Он многого не понимал. Чего и кого он должен увозить? Какие бумаги доставать.

Он медленно встал... "Надо... Это надо сделать... Надо".

20

Баня – маленький деревянный домик, покосившийся от времени. Это сооружение ставил когда-то Вакула. Было это так давно – не упомнишь. Давно, и вроде недавно. Перед двадцать седьмым годом. Забивал тут, сделанные своими же руками, скобы навечно.

Баня. Наверное, самая демократическая баня, ибо двери в ней нараспашку, когда моются мужики. Мужики голышом кувыркаются в снегу, лезут в прорубь...

Сегодня, как раз, дверь заперта. Лохов ногой отталкивает ее. Клубами вырывается на морозный воздух пар.

В предбаннике, на мокрых и скользких деревянных лавках – Кубанцев, Валеев с синяком под глазом и еще три-четыре орла из славной кубанцевской шараги.

– Густонаселенный и некомфортабельный кусочек планеты занят славными строителями, – Маслов раздевался на ходу.

В тон ему Корней Лохов произнес:

– Ответственный бригадир, как всегда, сообразительно прикидывал, когда сдать новую баню?

– Так мы ответственность теперь держим с новым прорабом на двоих, нахально отвергает обвинения в свой адрес Кубанцев. – Он не умеет мной руководить!

Валеев ему, конечно, преданно подхихикивает. Кося одним глазом, он подмаргивает Маслову вторым:

– Ты, учитель, знаешь? Раньше местное население за бутылку в баню загонял директор старый, Гариффулин. А мы добровольно гигиену держим. Чего, старая баня еще служит!

– Потому что человек ее делал, не тебе чета.

– Вакула, да? – спрашивает Валеев. – Помер, жалко.

– Знаешь, заберут его гроб, – сказал кто-то. – Это я слыхал от Мамокова.

– Куда заберут?

– На родину. Откуда он сюда приехал.

– Он всю жизнь здесь жил.

– Мне так Мамоков сказал.

– Тот все знает.

Появляются Витька и Валерка Мехов.

Кубанцев играет им туш.

– Как? Миллион нашли? – спрашивает он. – Миллионерами стали или еще чуток погодите?

Витька отмалчивается, а Валерка Мехов, заголившись, тренируется в ударе с подставлением ножки.

Оттренировался. Оглядел кубанцевскую шарагу. Заметил, что его корешу Витьке некуда положить подштаники.

– А ну, Валеев, брысь под лавку. Че расселся, когда командный состав пришел?

Валеев испуганно освободил место.

– Да не суетись! – упрашивает Валерка, снова отрабатывая удар с подставлением ножки. – Ха-г! Хагг! Хагг!

– Анекдот знаешь насчет "не суетись"? – спрашивает Кубанцев Витьку.

– До анекдотов ему только, – ухмыльнулся Лохов.

Валерка Мехов, отработав свои коронные удары, обращается к Волову:

– Как нами в лесу будешь руководить?

Волова, это уже все знают, вызывал директор и сказал, чтобы он подбирал людей и готовился в лес на заготовку. Сказал, по секрету вроде. Сказал, чтоб подбирал людей на свое усмотрение. А уже прибегали многие. Даже Местечкин канючил: "Поехал бы, ей богу поехал! В позапрошлом году в месяц вышло по две с половиной тыщи на одного! Дрова-то, они здесь золотые!"

– У вас миллионы закопаны. Чего вам в лес-то ехать? – встревает в разговор Сенька Малинов, лгун и забияка.

– Везде нужен коэффициент, – назидательно говорит Кубанцев. – Тогда бы и дрова не рубали где попало, и банька была бы к международному празднику новая...

Коэффициент! Какая словесная пошла свалка! С одной стороны недовольные кадры – то есть совхозовские, с другой – привилегированный класс, экспедиция. Нейтралы – люмпенпролетариат в лице только что подошедших Васи-разведчика и Миши Покоя.

– Ты, давай, Лохов, объясни как кандидат наук! Вы имеете к рублю плюс семьдесят пять надбавки, а мы единицу наполовину!

Кандидат наук Лохов что-то мямлит по поводу инициативы бурильщиков, годовой проходки по управлению, – она растет...

– К примеру, сколько у вас тракторист имеет? – перебивает его Валерка Мехов.

– Если сказать, – орет Витька, – так восемьсот-девятьсот в среднем! Видал? А сколько ты, Андрюха, имеешь?

Вальки-молочницы супруг только вышел из парилки. Он разомлел, нижняя губа его довольно отвисла. Когда говорят о зарплате, Андрюха обычно проявляет сангвинический темперамент, а сейчас он тих. Мир и покой царит на его мягком дряблом лице. Он смыл свою ремонтную грязь и простил человечеству все его разногласия. Открывает китайский термос с круто заваренным чаем. Рассуждает:

– Видишь ли... Как сказать... – Отстраняет Сенькин стакан. – Когда зимой в район рыбку-люкс возим, на тракторе, то тогда имеем. Я, Малинов, двум своим бабам бывшим, на Большой земле которые, к примеру, тогда платил один раз по двести девяносто в месяц. Валька чуть с ума не сошла!

– Ого! – сказал кто-то.

– А мне не жалко! Она говорит, – он мелко смеется, – на твои деньги они хахалей покупают... Хи-хи-хи! А мне не жалко. Я какое имею право, верно, на ревности, а?

– Андрюха точно мужик не ревнивый, – говорит кто-то.

– Да потому что на Вальку-то никто и не позарится, – зло бросает Витька.

– А по мне что? В таком месте и не найдешь получше другую. – Андрюха обиделся. – И если бабу одеть, так на нее сразу поглядят! А здесь? Здесь где одеться?

Кто-то выскакивает в это время из парилки и бесится: "Воды холодной! Воды!"

Это поди новичок.

– Заткнись! – советует Витька. – Промой рыло, иди и таскай!

– Да, братцы! Чем же ее промоешь-то?

Волов берется за вёдра.

В это время Вася-разведчик и Миша Покой, успевшие уже наспех помыться, побывавшие у Кусева, идут с баяном к бане. Миша Покой впереди, важно и мудро поглядывает на этот мир, забросив, может, преждевременно руки назад. Вася-разведчик подыгрывает себе на баяне и кричит:

– Белладона, белладона!

– За калиткою смолкшего сада прозвенит и замрет бубенец, – кивнул на них Маслов, массируя свое красивое тело в плавках.

– Братцы! – объявляет Вася-разведчик, – Галинка выходит замуж за приезжего хахаля. На свадьбе будет пиво живое!

Всеобщий восторг. Пиво не помнят здесь сто лет, поди. Только из отпуска привезешь – твое.

– Пиво будет, пиво! – орут.

Кубанцев голый выскакивает на снег и начинает выделывать кренделя. Лицо у него, как всегда, нагловато-вызывающее. Валерка Мехов помогает ему организовывать танцы.

– Давай, Вася, задушевно говори-рассказывай!

Волов с полными ведрами стоит. Залюбовался. Потом пошел в баню.

Сережка давно занял ему место. Оттеснил даже взрослых. "Хотите купаться на дурняка? А поносите-ка, как дядя Саша!"

Пока складывает вещи, Сережка искоса поглядывает, каков квартирант есть. На картинках в истории древнего мира видал такого. Спартак! Ты дай-ка ему меч – ра-аз этого гада Валерку Мехова! А чё к Таньке лезет, женатик?

Валерка Мехов толкает Витьку, показывая на Волова:

– Во чем мужики баб берут.

Тот нахмурился:

– Чё при дитю-то болтать?

– Да он похлеще тебя знает штучки! – залыбился Валерка.

Сережка, услуживая квартиранту, чуть не упал от спешки, наливая в его таз воды. Понимающе усмехнулся Волов, потрепав мальчишку по густым волосам. Попробовал воду. – Холодновата больно.

– Холодновата?

Сережка сконфузился. И квартирант сразу полез на попятную.

– Ну, ты, братаня, не переживай, а? – Вроде попросил прощения. – Я плохой, выходит товарищ. Ты мне, видишь, услугу... А я, вместо спасибо... гляди, в претензии...

– То ничего, – выходит из положения Сережка. – Взрослые завсегда так... Вон мамке я, дядя Саша, никогда в жисть не угодил...

– Мамка у тебя неплохая. Зря ты так.

– Она неплохая – доверчивая шибко... А ты ведь сам знаешь – простота хуже воровства.

– Так прямо и хуже! – весело прищуривается Волов. – А ну, дай, малый, я тебе спинку-то натру. Вот так, вот этак!

Сережка кряхтит, будто взрослый.

– Да ты гляди, какой ты мужик крепкий!

Мочалка длинная, жесткая, от бредня.

– Тут некрепкий будь – так тебя враз скрутют. Тут таких много! Сережка охает и радостно вопит.

– Что верно, брат, то верно! Но только это не метод – драться.

– Конечно, не метод. А когда некуда деться, так и не захочешь, а станешь!

– И в этом ты прав. Больно за разумность ты мне нравишься... Я тебе что-нибудь хорошее хочу сделать...

На Волова нахлынули какие-то мягкие добрые воспоминания.

– Валерку-то тогда поколоти!

– За что?

– А просто так! Гляди, они тебя как подкараулят, поймают – отутюжат. Ты у них еще не кушал красной каши.

– Небось, не отутюжат...

Много дней бегал в лес и из лесу. За дровами – туда, порожняком назад. Бегало восемь упряжек. От бригады Хатанзея-старика три дня бегала со своей лучшей упряжкой Наташа. Она легко справлялась с мужской работой.

Эти поездки ему казались самыми удачными. Все как-то ладилось, все шло будто по маслу – нагружали досхочу, в первый раз управились за сутки, и во второй раз... Вожак косил влажным глазом на Волова, признавая в нем старого знакомого. Наташа дорогой пела. Пурга заметала слова, крутила их в небе, уносила далеко, и не было слышно слов, которые так хотелось ему услышать.

После второй ходки решили сутки отдохнуть.

Наташа жила у Масловых. Видел, как из трубы дома сыплет на снег дым. Дым пах так сладко, как пахнут волосы любимой. Перед сном долго стоял у окна и глядел в ту сторону, откуда падает этот дым. Было холодно ногам, они у него посинели, но он не уходил от окна. Долго лежал на постели, сон не приходил.

Наконец, стал засыпать, умиротворенно думая обо всем на свете: о дровах, оленях, нартах. Ее, Наташу, он гнал от себя: слишком много сил забирала она в последнее время. Ему было приятно думать о ней, но когда он так много думал, открывалась его простая, довольно скучная жизнь, сам он открывался себе, и он видел разное в своих отношениях с женщинами. Времени разбираться во всем у него не было, он отгонял от себя Наташу и ни разу не был с ней наедине даже в мыслях. Еще он чувствовал, когда думал о ней, что-то висит над ним, какая-то тень, и ему казалось: это тень Нади, любившей Арефьева и не любившей, наверное, его. Тень отвергнутой его любви. А может, не отвергнутой? Может, его ждет она? Он вспомнил о ней, Наде, с болью. Тоска ложилась в нем маленьким комочком. Он пытался понять, что заставляет его беспокоиться... Но потом думал о Наташе.

Ему во сне показалось, что кто-то к нему подкрадывается, и он узнал Таню – дочь Маши-хозяйки. Удивленно открыл глаза. Таня стояла перед ним стройная, трепетно-беспокойная. Цвет ее лица был только для красок художников: то бледный, то зеленый, то голубой.

– Вы поймете, что она плохая, – прошептала Таня. – Обязательно поймете! Ну, скажите, скажите, пожалуйста! Может ли быть так? Если женщина любит, если она очень ждет, разве она скажет так: "Если бы мне достался не ленивый медведь, а старый олень, я бы не прибежала к нему!" Разве бывает такая любовь? Бегут к любви без оглядки, кто бы там другой на пути ни стоял! Бегут потому, что не бежать нельзя!

Скулы его свело, и ему трудно было говорить. Однако он сказал, как бы сказал Маслов:

– У тебя, девочка, много вымысла, грез, воображения. Но каждый ведь любит по-своему. Один говорит много, другой любит молча.

– Нет, нет! Я знаю, я чувствую! Я слышала. Как она говорила, слышала...

– Я очень ценю твою заботу, – отвечает он медленно. – Ты, может, самая примерная ученица по литературе, ты самая чистая девочка на свете. Но не кажется ли тебе, что и другие могут быть такими? Чистыми, искренними, любящими!

– Но тогда и вы поступаете, как чужой, посторонний ко всем. Да, я не вставлю вам своих убеждений. Моя точка зрения, мое мнение пусть ничего не стоит. Но я уже видела, как страдает человек. У нас был не родной отец, и его не любили. Что делать таким, обделенным?

Фу, хорошо, что все это снится! Он проснулся.

Кто-то стоял у двери, и он, открыв глаза, сразу увидел Наташу. Не поверил, что пришла, и очень обрадовался, что пришла.

– Тсс! – Прикладывала палец к губам. – Тсс!

Медленно приподнялся с постели.

– Лежи, – попросила шепотом. – А я буду так стоять здесь и смотреть на тебя...

– Ты садись. – Не знал, что говорить, как удержать ее тут.

– Нет, нет! – Опять закачала головой. – Ты лежи, а я постою!... Я видела Машу. Нет, не твою хозяйку. Помнишь, к нам приезжала. Дочь лесника Родиона. Что-то у нее произошло... Я догадываюсь. У нее был... Нет-нет, не скажу... У нее был парень. Он учился с нами! У него был плохой отчим, аферист. И он стал плохим, жестоким... Но она любит. Как я. Я ничего не могу с собой поделать. Иду к тебе, а сама знаю: это нехорошо, у меня есть муж!

– Ты... хорошая, Наташа. Мне очень хорошо с тобой. У меня такого еще не было...

– Ты большой молодец. Ты очень большой молодец! Ты хорошо поработал. Я на тебя не обижаюсь. Ты здесь очень хорошо поработал. Ты ушел от нас правильно... Профессию тут выбирает и время.

За окном было темно, все так же темно, как вчера, как позавчера.

У Андрюхи-молдаванина заиграл проигрыватель:

Весенней ночью думай обо мне,

И летней ночью думай обо мне...

Осенней ночью думай обо мне...

И зимней ночью думай обо мне..

На каком-то крике музыка оборвалась – видно, кто-то выключил. Валька, видно, уже плачет. Как дядя Коля. Чего ей жалко в прожитом?

– Любовь тот свет, – сказала новая певица, – где плавает звезда!

Музыка снова оборвалась. Минут через десять – все это время они молчали – зашел без стука Андрюха.

– Ты не спишь?

Увидев Наташу, смутился.

– Концерт мировой записал. Хочешь, пойдем послушаем? Ты знаешь, Зыкина так пела, как никогда не пела... Внутри твоих следов лед расставания... Но поверни, говорит, твои следы обратно! И по собственным следам, по собственным слезам!.. Скажи?

21

Заготовленные и не вывезенные в свой час дрова вывезли. Но это же для поселка – слезы! Теперь – в лес, на заготовку незаготовленных дров. Директор радостно потирает руки, торопит.

В наличие – пять боевых штыков. Андрюха (как механизатор, трактор которого стоит в районе на капремонте). Витька и Валерка Мехов. Вася-разведчик и Миша Покой. Пять. С Воловым, следовательно, шесть. А с Таисией семь. Таисия за повара едет, из геолого-разведки уволилась. Окончательно разругалась с Лоховым: платит плохо.

Кабинет у директора просторный и чистый. Не то, что при старом, говорят, начальстве: мусор и народу полно.

Даже красиво. Линолеумный пол сверкает, стены с накатом. Стол большущий, с двумя чернильницами. Набор пузатых ручек, остро отточенных карандашей. Часть карты области заслоняет подстриженный в тюменской парикмахерской (гостиница "Заря") затылок директора. Область поболее всей Европы, а территория поселка – на ней два государства уместятся, еще и земли останется. Оленей одних пятьдесят тысяч.

Директор ко всему причастен, и парни, которые пришли на большой совет, тоже ко всему этому причастны. Список, поданный Воловым, директор, конечно, давно изучил, наизусть знает. Но сейчас опять важно доизучает.

Кубанцев сидит рядом с Воловым и гундит:

– Дело еще в том... После тебя попробуй перегнать! Пуп разорвешь. Нехорошо, Сашка, наработал. Чего торопился? Пусть бы лежали в лесу. Своим же ребятам подложил!

По-разному ведут себя в непривычной конторской тишине эти свои ребята. Витька, скажем, оглядывает подозрительно начальственный анфас и ждет, как только директор вякнет, не раскусив еще слова, сразу же возражать, причем надрывно, надтреснутым голосом. Ни одному начальнику и на Большой земле, и в этой тьмутаракани, он не верит давно и твердо. Отца его эти начальнички дурили до самой смерти самыми красивыми лозунгами, все эти лозунги кончались пшиком. Забывчивость командного состава выполнять обещанное уже не колышит его давно, он и не верит, что может быть по-другому. Потому и следит за тем, как кривятся губы у еще одного представителя власти, поставленного, чтобы объегоривать мужиков. Лишь только директор поименно оглядывает того или иного бойца, Витька беспокойно ерзает тощим задом на стуле и нервно работает кадыком; Валерка Мехов тоже волнуется, он снял даже кепку. Боится, как бы его не вычеркнули из списка. Недавно Валерка побил морду придурку Валееву просто так, от нечего делать, и если это дошло до директора, то, конечно, может запросто и вычеркнуть. Неохота, чтобы другие башли гребли, а ты в который раз разорять кореша свинюшник, ища клад; Андрюха сидит смирно, сложил свои ручки на ножки в джинсах, он молчит, как рыба об лед; Мишка Покой тоже нем, а Вася-разведчик усиленно моргает, чтобы не уснуть после вчерашнего...

– Хмы! – наконец, отрывается директор от списка. – Миша Покой! Так У Миши Покоя то в боку что-то покалывает, то что-то в спину вступает! И Вася еще разведчик... Ну и работничков набрал! С кем же ты нам дров заготовишь, Сашок? Эти дрова, что? Без дров останемся!

– Других не хочет брать. Конечно, другие ему на фост наступают, другие не захотят, чтобы он измывался над ими... – Это Кубанцев говорил как бы сам себе. – Кто же захотит-то?

– Что ты там, Кубанцев, выступаешь? – Директор сурово поднимает голову. – Скажи всем.

– А че говорить? Вы вроде не знаете! Кто с ним поедет? Боятся рисковать.

– А что такое?

– Сами вроде не догадываетесь! С ним пропадешь. Он и сам не заработает, и людям не даст заработать. А коль кто и захотит заработать, то есть сумеет, он в газетку от зависти накрапает.

– Ну ты это такое брось. Обидели! Сплошняком имел по порядочному, а теперь взяли по справедливости, он обиделся!

– А что? Задаром у нас в стране никто не пашет. Пашут за положенное. Тебе дали положенное? Что же ты хочешь, чтобы еще приезжали? Ты строй! А то ты все выбиваешь!

– Я за людей болею, за коллектив.

– Вот и болей без горла всякого. А то берешь на горло... Человек совершенно правильно поступил. Он поступил по-справедливому. Раз эти дрова оплачены, что же ты думаешь, мы еще раз за дрова, которые он привез, должны платить по сто процентов? Где же это совхоз наберет таких денег?

– Он и сарай задаром нарисовал, – Валерка Мехов громко захохотал. Так, может, и тут прав? Может, ставь вопрос о другом бригадире, директор? Как же он за коллективизм постоит в таком своем понимании?

– Мы напишем, а он согласится. Да его, как теленка, уболтают: "Дорогой старшина! Нету! Позарез нету лишних!" – Витька нервно заработал кадыком.

– Бригадиром будет он, – отрезал директор, – а договор не нарушим. По десять рублей за куб с рубкой, и годится!

– Кусев в рыбкопе по двенадцать, хозяин, дает! – вмешался придурок Валеев, заглянувший в кабинет без разрешения.