Текст книги "Одиночество волка"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Дает! Он дает на словах! А пусть такой документ подпишет, как мы с Воловым подпишем! На словах можно все надавать!

Договор подписали перед обедом. Насчет кандидатов для поездки в лес решили дело пока отложить. Попробовать сагитировать Зосимова Андрея работник он славный, занят, правда, на ремонте буксира "Кавказца". Стоющие лесорубы Витька с Валеркой Меховым, но рвачи, с ними горя не оберешься. Директор, дав им оценку, однако, в списке их оставил. Перед Васей-разведчиком он поставил вопрос, а Мишу Покоя из списка исключил.

– Иди и получай продукты, – сказал Волову.

И пошел обедать домой.

Здоровенный, квадратный Кусев с сыном Игорем, приехавшим на какие-то каникулы, таскают ящики. Кусев вспотел, снял полушубок.

– Андроныч! Ты, давай-ка прикинем, чего нам взять? – говорит Волов. О том, как расплачиваться, есть договоренность.

– Нет ничего у Андроныча! – окрысился Кусев. – Андроныч мухлер, Андроныч народ забижает! Андроныч у местного населения шкурки выманивает!

– Ты, Андроныч, мне мозги не полоскай! Я могу с тобой и по-другому. Пойду!..

Кусев понял последние слова, как угрозу, и вновь взорвался:

– Пугаешь? – И сразу стал остывать: – Ну да, стукачом в газетках заделался, можно и пужать.

– Брось чушь-то пороть! Давай дело делать.

– Чушь! Он притворяется! – Подошел вплотную квадратный, насупленный. – Кубанцева кто на мель посадил? Не так, мужик, едешь по нашей земле! процедил. – Тут братство должно быть и товарищество. Он свое заработал возьми, ты свое – возьми, не мешай. Тебе лес дают? Дают. Не всем дают, не всех во главу поставят. Цени. И сопи под нос... А так, знаешь...

– Ты что же, думаешь, я на тебя контроль наслал?

– А кто? До этого жили – ничего. Ты приехал – два раза уже из района наскакивали. Им вроде и работы другой нету – только Кусев. – Сразу мягчает: – Ладно, давай, что хочешь. Напишу...

Нервно выписывает на клочке газетной бумаги провиант и, естественно, горючее. Для Женьки-продавщицы главное не форма – содержание. Чтобы с кусовским крючком.

Завершая этот крючок, Кусев приводит такой пример: Валеев, конечно, придурок, все знают. Но попробовал он пожаловаться на Кубанцева – лечился долго. И опять, гляжу, минут двадцать тому, после встречи с Витькой, юшка из носу у Валеева. Они местные, они тут все делают по-своему. И – юшка! Вот так быть писателем на севере! Ты здоров, – Кусев передает Волову газетный клочок-бумажку, – но подстерегут. И Мамоков не услышит!

Приносит Женьке-продавщице этот клок с витиеватой подписью Кусева. Женька берет, виляет крупными бедрами, нагибается за товаром низко.

– Сан Тимофеич, вам неукоснительно! – смеется зазывающе. – Только бутылок у вас тут больше значится, а вы за меньше оплачиваете!

Женька лыбится во все свое зеркало.

– Да?

С криком, руганью – вдруг бригадир откажется – Миша Покой, присутствующий по случаю неполноправного члена коллектива, закрывает своим телом амбразуру прилавка. Соперников у него пропасть. Первый, и самый нахальный, – Сенька Малинов. Ужом просовывается вперед бессильного сегодня Миши Покоя.

– Я с трактором чуть не искупался! – обращается к продавщице. – Не хорошо говорите, Женечка: "На нет и суда нет!" Не сожалеете!

– Я тоже под началом хожу! – отбрехивается Женька. – Людям-то настоящим дают. А вам, бичам, каждый день праздник. – Оглядывается: Вася, не суй свою замусоленную десятку. Ты ведь пить-то собирался бросить? Хотел расписку писать, когда на работу в лес просился.

– Так она же не заверена еще!

– Уж Вася скажет! – смеются бабы.

Обычно безмятежный, Миша Покой, еще не знающий, что его вычеркнули из списка, в очереди горластый, чванливый, злой. Спесь, упрямство, самомнение так и прут из него.

– Кто тебе даст? – допрашивает он Сеньку Малинова и теснит его в угол магазина, где навалены пустые ящики, бочки, мешки из-под сахара и крупы. С трактором он искупался! Где ты теперь на тракторе искупаешься? Врешь! Это только нам.

Двигатель его чувств – страсть выпить, она уже наполовину погубила Мишу.

Женька легко выносит бригадиру ящики с бутылками, колбасу, тушонку, хлеб, лук, томатную заправку, ящики с борщом. Таисия тут как тут. Подогнала машину. У нее помощник – Валерка Мехов.

– Не забывайте, не забывайте меня! – кричит Волову Женька и строит глазки. – Роман-то ваш с неночкой на исходе, обо мне бы вспомнили! – Шутит так.

– Я знаю, Женя, – Волов задет ее словами, – Ты просто не допускаешь в мыслях, что кто-то из мужчин поселка может забыть тебя на пару часов...

Витька мчится на поиски ушедшего из магазина бригадира. Забежал к шабашникам Кубанцева узнать, какой дорогой пошел бригадир. Шабашники сегодня приуныли. Худой и кадыкастый Витька щерится:

– Вола не видали?

– Керосином бы ты облил своего Вола. – Кубанцев выступает от имени всей шараги. И тоже щерится. – Что, братишка? – Трет ладонь о ладонь. Поверил?

– Эт точно! – лыбится Витька. – Договор – все в порядке.

– По червонцу?

Витька важно кивает головой.

– А у Кусева все же по двенадцать. Мы и договоримся с ем.

– Ха! Ты знаешь, как с Кусевым иметь дело. Три-то долляра он все одно для пользы дела сымет. Не так? А снюхаетесь – Вол продаст.

– Ну, сволочь твой Вол. Что ты хочешь от него! Своего добился. Еще разок урезал.

– А что директор? Ты с ним по душам, наедине.

– Что директор? "Давай, мужики, покумекаем!" – передразнивает Кубанцев. – На вас родина смотрит! Костьми ляжу, а строить буду!

– И где на свете рожают таких?

Кубанцев и Витька задумываются.

– А у него и батя был такой, – наконец, догадывается Витька. – Ты спроси Местечкина. Он из одного с ним города. То ли майор, то ли инженер. Это у Машки можно уточнить. Всех закладывал. Местечкин говорит, что в части закладывал.

Кубанцев закуривает.

– Не может быть такого, чтобы у человека темных пятен не имелось. А раз имеется, тоже надо писать... Скажем, Танюха Маши-хозяйки... Живет же с ней?.. Можно сказать, изнасиловал... Наташку опять же взял так, от мужа...

– Так, если разобраться, что он тут хорошего сделал? – спрашивает Витька. – Ничего. Кроме того, что вас пачкает, энтузиазм трудовой срывает. Вы соревнуетесь за досрочное и сверхурочное, а он что в этом тумкает? Он из армии, а там соревнования нету.

– Сейчас и там соревнование. Тут надо быть справедливым.

– Все равно, не такое соревнование там.

– Он на войне был.

– И что? Многие воевали. Не орут же на каждом шагу.

– У кого только почерк особый? Вот в чем вопрос!

– Организуем. Тут один десятки рисовал в свободное от службы время. Мой кореш с ним знаком. Только что-то запропастился маненько. – Это находил выход из положения Витька. – Кому хочется, чтобы ты пахал, а бригадир мудик, ни шурупа, ни болта.

Бригадир в это время заглянул к Мамокову – чтобы там разные разрешения оформить: как-никак, будут в лесу долго, кто его знает, что может произойти? Да еще этот беглец, которого так и не поймали!

Мамоков сидел в одних подштанниках и готовил лыжи.

– На охоту собираешься? – поинтересовался Волов, присаживаясь на свободную табуретку.

– Мне б заботы твои. На охоту! Возьмет вот такой, пырнет тебя, и дровишки твои некому будет оплатить.

– Затем и пришел. Документы оформишь? И с собой огнестрельное разрешишь?

– Ты гляди лучше на другое, под носом тоже у тебя... Директор тебя недаром предупреждал! В прошлом году Витька с Валеркой ездили с одним тут таким пришлым. Член партии. Бывший разведчик. Быстренько приехал тот назад. И убрался восвояси. Пожаловаться даже побоялся...

– И ты считаешь это делом нормальным?

– Жалоб нету, вот в чем вопрос. И Валеева отутюжил. А возьмись за Валеева... Умрет – не скажет.

Мамоков натянул штаны, оглядывал валенки.

– Идем к директору. У него и печати поставим. Да с этими шаромыжниками поговорим, коль поедут. Хоть припугнем...

Мамоков зашел к директору без стука. Но тут Прошин, начальник почты и большой общественный деятель. С ним, бочком-бочком – четверо незнакомых. Один пожилой, с орденом Ленина и Золотой Звездой Героя. Директор почтительно встал. Он подумал, что это новая проверка, которую ожидает Кусев. Лихорадочно теперь думал, почему они назначили комиссию из нефтяников или геологов? Не иначе, вмешался Лохов. Тот везде свой нос сует. Все ему надо. В прошлом году он за рубку леса в прибрежье оштрафовал совхоз на пять с половиной тысяч рублей.

Прошин сразу сказал: дело тут житейское и очень даже необычное приехали земляки кузнеца-покойника Вакулы и вот хотят забрать его тело.

– Как?! Забрать?

– Так просто. Вакула оставил деньги на школу, а захотел переехать к себе, на Украину.

Вот оно что! Фу ты, напугали-то! Ха-ха-ха! Чтоб вас разодрало на части! Так человека можно и заикой сделать.

Сели в дружеский кружочек. Стали говорить, в первую очередь, насчет транспорта. Вопрос в это упирается. Выкопать-то да оформить... это пустяки. Вот и Мамоков тут. А везти как? Директор наконец выдавил мыслю: сказал, что на тракторе можно подкинуть до района, – все равно рыбу везти, а там...

– На аэродроме вам бы надо было договориться, – вмешался Валерка Мехов, который пришел к директору жаловаться на бригадира – не хочет платить за погрузку продуктов. – Пару бутылок цветной водяры, и вам бы три гроба уволокли. Тут спецрейсы, гляди, порожняком бегают. Водяру надо тут. Тут деньги не суйте.

– На севере, конечно, бутылка, – машинально повторил и директор, и тут же спохватился: – Эх, Валерий, Валерий! Водяра! Что о нас люди подумают? Северяне, скажут, освоители несметных богатств, а водяра!

Человек со звездой одними губами улыбнулся.

– Вот, Валерий, как надо прожить, чтобы и похорониться на своей земле! – сказал директор.

– Я твердый атеист, – засмеялся Валерка Мехов, – какая разница, где в ящик сыграешь? А где лежать будешь – и подавно. Лишь бы тебя бабы при жизни не нашли по алиментам!

Мужики в кабинете, на которых смотрит Россия, засмеялись.

– Вы на него не обижайтесь, – примирительно сказал директор, – мы не только здесь новые города закладываем под нефть, не только проблема клуба у нас нового, а еще таких людей вот имеем! Иди, Валерий, иди! Я ему скажу, чтобы оплатил. А как же! Носили же!

В отличие от дяди Коли покойник Вакула считал Сурка человеком горькой судьбы. Имея здравый ум, Вакула, многого наслушавшись, понял сердцем, как страдал бедолага и до приезда сюда, и уже закрепившись тут постоянно. В Сибирь Вакула приехал добровольно, после какого-то слета их сагитировали помогать бедным малым народам, вымирающим и угасающим, как зыбкие звезды на небе. И повидал потом доброволец! Сколько было безрассудства, глупости, пустоты, неразберихи! С 1920 года по семидесятый, покедова старый директор Гариффулин оформил Вакуле добрую пенсию – с продолжением работы на прежнем месте, повидал он и артель тудыт твою маму, где по рельсам жрать садились, по рельсам запрягали, а ночью с плачем кормил каждый свой обобществленный скот. Потом загоняли в колхоз, потом резали скот... Не помнит Вакула того времени, как отец дяди Коли тут кооператив ставил: приехал-то позднее, тогда, когда уже, пожалуй, все было сделано новой властью, чтобы не только вывозить отсюда сибирское-то масличко, а и днем с огнем кусочка его не найти. Вакуле первое-то время – что? Вранье все, пропаганда. Такого не могло быть! "Было, было, – шептали ему, оглядываясь. – Было"... Сурок, попавший сюда не по своей воле, про масло не рассказывал. Он говорил, как сюда привезли, как бросили на произвол судьбы, как записали во вражеские элементы, как глаз положили на всех – не лишь на Сурка. Страшные вещи выявлял Сурок. Вакула бил молотом в кузнице и думал: "До чего враг! Враг, он врагом завсегда и будет!"

С большими страданиями читал уже перед смертью Вакула об издевательствах над крестьянином, про голод на родной Украине, который, как бы понарошку создали. Но хоть и был он сердцем мягче, ложиться рядом с Сурком не хотел. И перед самой смертью решил он все тут заработанное отдать земле, откуда пришел добровольцем. На его счастье в том селе правил бывший его дружок, ставший теперь председателем колхоза. Надо сказать, колхоз он вывел в лучшие. И школа в нем есть, и клуб. Так что вроде денег на школу не надо Вакулиных. Но пришла председателю идея: создать в колхозе свой музей. И начать с перечислений Вакулиных. Сам председатель и приехал за телом Вакулы.

Когда лопата Волова стукнулась о доски гроба, он откопал его уже сам, не доверяя ни выпившему Васе-разведчику, ни трезвому, как стеклышко, Мише Покою. Трое земляков Вакулы помогли вынуть заиндевелый, весь в морозе гроб.

– Открыть надо, – сказал самый старший.

Вакула при свете фонарей лежал в гробу, как живой. Бабы завыли. И сразу же припустился снег. Пока Волов снова закрывал крышку, на серьезное, сморщенное в обиде лицо старого кузнеца упали крупные снежинки.

Гроб под непрерывное падание снега понесли к почте, куда директор вызвал из района (за счет почты) вертолет по спецзаказу. Андрюха-молдаванин, которому пришлось ехать на вездеходе, – взятому в долг у геологоразведчиков, испуганно косился на гроб.

– Живых надо бояться, – промолвила Маша-хозяйка, поправляя на деревянных, плохо оструганных досках, снежинки.

Невдалеке от почты стоял вертолет. Пришел Прошин и принес в папке общую тетрадку, исписанную мелким почерком: он не спал всю ночь, шаг за шагом описывая жизнь Вакулы с того самого дня, как узнал его. Было это двадцать лет назад. Тогда не хватало здесь квартир, не хватало тушонки, муки, не хватало порой керосина, один всего магазин. Не магазин, можно сказать, – лавчонка, где орудовала приезжая Клавка-продавщица, сделавшая на Большой земле растрату в тыщу сто рублей. А хлеб выпекали порой сырым, потому что пекарни как таковой не было.

Он меньше говорил, кузнец Вакула, – делал свое да делал.

Старший из земляков поблагодарил Прошина за такое жизнеописание и за такое уважение к деталям.

Все шел снег, когда гроб подвозили к вертолету и когда вертолет уплывал к дальней украинской земле, к ветлам и тополям, к каштанам и вишням, к селу в яблоневых садах, к дому, где родился Вакула. В войну дом снесло фашистским снарядом.

Дядя Коля семенил за своим бывшим другом по топкому снегу, и только темнота скрывала его слезы, плакал он молча, похлипывания уносил ветер, летящий туда, куда отправился вертолет.

Рядом плакал Миша Покой, вяло помахивая рукой вслед вертолету, давно потонувшему в стуже и ветрах. Миша очень завидовал кузнецу Вакуле и хотел вот так хотя бы ехать отсюда. Миша был чист сегодня, как небо, застекленное первым потеплением, угадывающимся по чистым, кричащим краям небосвода. Все, что происходило сегодня, поразило его своей необычностью и удивительной простотой. Даже мертвые мы нужны, даже мертвые мы не принадлежим себе! Как же надо жить, чтобы при жизни быть понятым и чтобы к тебе приходили как к нужному и достойному! Они везут тебя в тишине, а здесь остается память – и в бане – скобы, забитые твоей рукой, выкованные твоими руками... Тебя везут, но в сущности, вся земля твоя и нет, пожалуй, на ней делений, если ты ее украшал. Ты умер, но ты идешь, тебя везут и, значит, ты нужен. "А я живу и иду сплошняком весь день, а вечером нет воспоминаний, все – мертвечина. Жена плачет на Большой земле, дети плачут, оставаясь у бабушки. Памяти нет. Ни после окончания школы нет памяти, ты занял чужое место в институте. Поехал куда-то после назначения. А люди что-то делали, люди состарились, и их везут к себе на родину. А тебя даже в лес не берут!"

Он подошел к Волову.

– Я вас прошу об одном, слышите? Не пейте здесь! Не пейте! Не пейте, Волов! Страшно вас умоляю! Не надо... А если... Тогда бегите... Завяжите глаза и бегите!

22

Два дня Родион ждал свою дочь. На третий не выдержал: отвез внука к соседке (верст за двадцать жили старик со старухой), сказал им, что Маша больная, увезли ее на вертолете, самому же ему надо сбегать в поселок: есть-де вопрос, в какой час станут вывозить заготовленные дрова, чтобы быть на месте и не уехать в больницу к дочери. Врать Родион сроду не умел, все выходило у него неловко, он себя ругал в душе за вранье, но соседи были люди доброжелательные. Гостеприимством их не обделили; несказанно обрадовались тому, что Родион заглянул с просьбой, особенно обрадовались мальчонке. Как их не понять – живут на заимке вот уже сколько, внуков своих видели в последний раз лет пять назад.

– Так, говоришь, дрова? – правда, спросил хозяин, выпив рюмку-вторую и прищурил глаз. – Ну-ну!

– Дрова, дрова! – заторопился Родион.

– Ну беги. Без огня да тепла народу худо. – Хозяин привстал, был коротконог, широкий, как заслонка.

Присел рядом с Родионом. Начали с дров, перешли вообще к жизни лесной, к народу теперешнему. Народ и не так и не сяк. Хотя открытие века совершил, под стеклом огурцы и помидоры выращивает, города на болоте поднял, а все равно и не так и не сяк!

– Нефти, – сказал хозяин, – гляди, больше, чем в Баку даем в сто раз. А жилье охотник беречь не научился. Как ты, Родион, не замечал за прошедший час? Раньше у нас мешочек подвешен к потолку, спички там лежат, продукты разные и записка, как людям выйти, ежели они потерялись. А сейчас, гляди... По избушкам-то как леший вредный прошел. Что бы это значило?

Намекал, намекал. На Лексея намекал.

Родион отбрехнулся: кто же его знает, сколько теперь туриста сюда прет по своим делам? Интересуются этим краем, собирают разные сведения. Что людям скажешь неопытным? У них в путеводителях одно понаписано, а идешь – вот тебе другой путь. Небось и возьмешь из избушки все запасы.

– Может и так, – согласился хозяин. – Но что-то на туристов не похоже. Заезжал ко мне недавно следопыт здешний. Он кое-что порассказал. И тебе, гляжу, было бы интересно послушать.

– Как-нибудь в другой раз, – сник Родион, собираясь в дорогу и прощаясь с внуком.

Хозяин долго и пристально глядел на него.

– Как знаешь. Только, гляжу, и мы, старики, голову начали из-за этой молодежи терять. Они живут по своему, не по-нашенскому, а мы тоже свои традиции стали подпорчивать.

На выручку Родиону пришла хозяйка:

– Чего пристал к человеку?

Родион дошел к реке через урман, выбирая только ему ведомые тропки. Дурные мысли, одна похлеще другой, наваливались на него. Они жалили его беспощадно: то он придумывал для себя, как мучают дочь, то видел ее уже мертвую – где-то закопали наспех.

Родиону впервые было страшно, и страх этот сдавливал ум, и терялось все былое спокойствие, и на смену этому размеренному спокойствию приходила какая-то обрывочная поспешность, и он многое не соображал, а видел как будто не сам, а кто-то глядел за него.

С тех пор, как у дочери появилась от него тайна, с тех пор, как он стал замечать ее неожиданные уходы куда-то, этот страх бродил в нем, вызревая по вечерам в особо острые моменты, когда он то бросался к окну, услышав за этим зимним глухим окном какой-то шорох, то лежал не шелохнувшись. Он пришел к мысли: на войне было легче ему, чем теперь, переживая за единственную дочь, у которой жизнь не сложилась. Он думал, что пуля в спину, в грудь была бы для него лучше, чем жизнь после ее безмолвия: глядела на него жалобно, слезы капали из глаз.

Он прошел берегом километров пять или больше того. Лыжи скользили еще бодро. В ногах Родиона была такая всегда легкость, что он иногда их не ощущал. Эти ноги и кормили его, и поили, и уводили, и спасали от неминуемой смерти.

Безусым приехал сюда с комсомольским билетом. Из Марийской автономной республики приехал тогда совсем молодой лесник. В Москве предложили переменить место жительства. Подайся, мол, по путевке на югорскую землю. Что тогда знал о ней, согласившись поехать, раз это _н_а_д_о_? Знал лишь в совершенстве марийский язык. Оказалось, достаточно. Сходный этот язык с манси. На родном языке помогать следует культурно выращивать не лес один, а и культуру малого, вымирающего народа. Умели говорить раньше с людьми. Говорил с ним первый заместитель Калинина – Петр Германович Смидович. В суровых это будет условиях, – стращал, – не Волга-матушка. Западно-сибирская тайга! Кто знает о том крае? Исстари сложился у трудолюбивых и выносливых народов – хантов, мансийцев, манси, ненцев, селькупов, коми – самобытный уклад жизни, богата материальная и духовная культура. Оленеводство, пушной и рыбный промыслы. Надо людям помочь избавиться от темноты, шаманов...

Ему отвели участок. Лес, по которому только что пробежал, поднят и его руками. Пятьдесят лет тому назад сажал первые кедры, теперь первый орех дали. Только что пробежал там, где стояла когда-то культбаза. Сам и строгал, и поднимал бревна. Друг был первый Вакула. Прибежал однажды к нему – на воротах вывеска: "Культбаза".

– Зачем ты написал _к_у_л_ь_т_б_а_з_а_? – закричал Вакуле.

– А что? – пожал недоуменно плечами добродушный украинец, тоже добровольцем прикативший, так как _н_а_д_о_!

– Культ по-хантийски черт, – пояснил. – Кто к черту рожать придет?

Первой родила на культбазе ему сына жена Марьюшка. Сын помер потом. Жили с ней порознь: избрали ее председателем культбазы. Марьюшка водила гостей из далеких урманов. Следила, чтобы ловко пришельцу стелили постельку, чайку покрепче бы заварили... Показывала все. Электростанция как чудо. Хлесталась при бабах веником. "Дух выгоняет!" – шептали те в ужасе.

Агрономический, зооветеринарный пункты организовала Марьюшка. Бегала, старалась.

Ревновал ее, хотел, чтобы бросила все, жила с ним.

Понял свою Марьюшку, когда в урмане стреляли в нее. Привезли мертвенно-синюю, без кровинки, и он, суровый, дичающий в безлюдье мужик, опустился перед ней на колени, и держал ее голову, поседевшую на этих ветрах, и дочку, Машеньку, держал другой, дрожащей рукой. "Мамка наша умирает, доченька! Плачь, маленькая! Плачь!"

Лишь через десять лет после смерти сыночка дочь на свет появилась.

...Родион вышел, наконец, туда, куда ему требовалось. Силы его оставляли. От буровой, в заснеженной полутьме, увидели его, и вскоре к нему подъехал вездеход. Его никто поначалу не узнал. Узнал потом пришедший Лохов.

Остались одни в его теплом ухоженном балке.

– Рассказывай, – потребовал Лохов, – по тебе вижу, что-то случилось...

– Дочь у меня пропала, – сказал Родион, – и, думаю, неспроста...

Через некоторое время в балке у Лохова Родион под диктовку написал следующее:

Письмо прокурору округа

"Я, Родион Варов, с 1905 года рождения, лесник Замятинской пади, хочу сообщить следующее:

28 ноября, примерно в 3 часа ночи, ко мне в дом постучался неизвестный, который впоследствии оказался Алексеем Духовым, сбежавшим из тюремной колонии. Меня поначалу удивили обстоятельства побега и его бесцельность: в колонии ему оставалось отбывать не более полугода, а причины, как таковой, чтобы вынудила его сбежать из колонии, не было: к родным местам он равнодушен, любви к кому-нибудь тоже нет. Я могу объяснить, что заставило скрыть побег Духова Алексея. Каюсь, слепая любовь к дочери. Слезно просила она меня спрятать отца ее ребенка. Я не знал до этого, что отцом моего внука является внук моего фронтового товарища, погибшего в боях за Родину. Я спрятал Духова. Он ушел вместе с моей дочерью. Дочь потом вернулась. А потом... Увы! Перед тем, как уйти, моя дочь намекнула мне: по ее догадкам, Духов пробрался сюда за тем, чтобы выкрасть у своего отчима очень ценные рукописи. Его мать связала свою судьбу с неким Семеном Яковлевичем Варюхиным, который в свое время получал срок за аферы. Отчим в последние годы занимался скупкой и перепродажей ценных рукописей, он отыскивал все оставленное ссыльными. У него, как сказала моя дочь, находятся сейчас рукописи очень ценные – XVI и XV века.

Несколько ценнейших рукописей хранилось и у меня. Приобретены они были моей женой-покойницей. За четыре последних месяца в моем доме было трое ходоков. Сообщаю приметы: 1) мужчина лет тридцати – тридцати пяти, плотный, голова и руки большие. Смотрит открыто, глаза даже добрые, говорит книжно, иногда заумно, переиначивает песни, которые мы считаем трудовыми и победными, на свой, иронический лад. Берет цитаты из Кирова, Луначарского, Сталина, Мао-Цзе дуна. Допуская небольшие вольности, преподносит их, иногда весьма кстати. Живо откликается на новые пословицы, иногда заносит их в свою тетрадь... 2) Молодой человек, подкованный однобоко, лет ему двадцать четыре – двадцать шесть, длинный волос, рыжая бородка, в руках брезентовый мешок. (Я спросил: "Зачем вам такой мешок?" "В нем носят лучшие драгоценности, созданные человечеством", – ответил он). Подвержен простудам... 3) Старик моих лет, узкое желчное лицо, повадки барина, эрудит, без всякого сомнения, выдающийся. Цитирует наизусть Бабеля, Зощенко, Ильфа и Петрова, знает современных, как он выразился, протестантов в литературе. Прекрасно знает русский лес и, что меня поразило в особенности, знает газ и нефть. Внимательно допытывался, где и как идут разработки, и тут же переводил разговор на опыление садов, на то, как уничтожить гнус и энцефалит...

Представлялись они каждый по-своему. Я внимательно изучал документы. Нет, тут правдой не пахнет. Это _н_е _т_е_ лица, которые на законных основаниях работали по сбору рукописей как филологи.

Думается, Духов причастен к краже рукописей. Я предполагаю, что он, узнав их цену, решил в одиночку перепродать их, что им, этим троим, не удалось рукописи выманить.

Я не детектив, но все подобное, что довелось мне перечитать, похоже на историю будущего преступления. Если эти двое помоложе представляют опасность, то старик опасен вдвойне. Думается, он и организовал побег Духова с определенной своей целью.

Я, как гражданин, отвечу за все сполна, прошу лишь, чтобы на имя той, что приобрела эти ценные рукописи (то есть моей жены), не было покладено пятна. Она отдала свою жизнь за все хорошее здесь, на крайнем севере. Виноват во всем я. Я вовремя не сообщил вам о Духове и об этих троих.

Родион Варов".

Мамоков, когда прочитали письмо, сказал:

– Писал-то, конечно, Лохов за Родиона. Писать мастак. – И скривился, как от зубной боли. Лоховские письма о злоупотреблениях в поселке не раз боком выходили.

23

Тундра кончилась. Умерли ее песни. Остались позади.

Андрюха подвел вездеход к берегу речки; сразу, с берега начинался лес – даже пахнуло прошлогодними запахами слежавшихся листьев, приречной травы. Все в балке повставали.

– Ты права, Таисия, – сказал, вздыхая, Миша Покой, из-под ладони оглядывая деревья (его отстоял Волов). – Земля, действительно, похожа. И деревья похожи. И запахи такие же.

– Жизнь только непохожа, – заметил Вася-разведчик. – Выпить бы, чтобы все хорошо здесь было для нас.

– Надумался! – проворчала Таисия-недотрога.

Берег был слишком топким. Вездеход лихо прошел по льду, потом полез, тыкаясь носом, по этой топкости, зло урча. Вылетал из-под гусениц пепельный и седой мох. Андрюха ловко объезжал поприсыпанные снегом, ветрами вывороченные с корнями деревья. Некоторые из них умерли давно, их отмыли дожди, они отбелились снегами.

Над всем этим чудовищным разорением мрачно висело темное небо. Было и оно мертво, зябко прокатилось от людских глаз.

– Это бульгунняха, – сказал Андрюха, остановив вездеход. – Взорвалась черная земля!

Андрюха устал и присел на одно из голых деревьев.

Волов признал эту землю. Здесь они тогда пробегали на олешках. Это был тот день, когда впервые он увидел Наташу. Старик Хатанзей потом рассказывал Волову, как на его глазах вспухла гора, а потом развалилась. Осталась черная земля, вроде посыпанная в иных местах солью. Это были побелевшие враз мхи и лишайники.

Витька подошел к бригадиру, но обратился ко всем:

– Что рты пораскрывали? Не видите, какие дрова тут? И совхоз, если напрямик, – рядом. Давай, Валер, сгружайся.

– А действительно, – обрадовался Валерка Мехов.

Витька положил худую руку на плечо Волова и стал тому втолковывать: двоих оставим здесь – пили и коли! К примеру, мы с Валеркой останемся. Начнем с рыбкопа. По двенадцать долляров за куб, а с Кусевым сами потом будем говорить, чтобы не снял для каких-то нужд по три долляра.

– Да что ты ему толкуешь? – разозлился Валерка Мехов. – Он что в этом тянет? Скажет: "Мне приказали везти вас на место!"

– Так, что ли, бригадир? – спросил Витька, заходив кадыком. – Как мост будем строить через реку: вдоль или поперек?

– Дрова бросовые, – задумался Миша Покой. – Тут сам царь природы не станет протестовать.

Волов подумал и сказал, что согласен оставить двоих.

– Останетесь не вы, – твердо решил бригадир. – Останутся Покоев и Вася.

Витька угрожающе подошел:

– Ты че, говорю? Я улаживай с Кусевым, на лапу суй, а ты на подхвате сорвать хочешь?

– А мы что? Разве врозь ехали? – Волов заходил по снегу, оглядывая это безумное царство. – У Миши долгов как шелков – стараться будет.

– У Васи их не меньше, – сказал Вася-разведчик. – Если думаете, не можем работать – ошибаетесь.

– А ну, Валера! Что ты молчишь-то? Стал и молчишь! Сделай ему, как тому, прошлогоднему, под почечку! Сделай! – заорал и затопал ногами.

– А что, я свое упущу, он думает?

– Свое или наше? – удивился Вася-разведчик. – Мы что? Раздельно?

Вася вроде вспомнил о том, как был лейтенантом, как воевал, как первое время был уважаем в поселке, куда вернулся к матери, коротавшей тяжелый свой век. Его недаром же звали Вася-разведчик.

Стояли друг против друга. С ненавистью глядели друг на друга. С одной стороны Волов и Вася-разведчик, с другой – Витька и Валерка Мехов. Поодаль Таисия-недотрога и Сережка – сын Маши-хозяйки. Миша Покой где-то спрятался за вездеходом. Андрюха чинил мотор, отогревая руки и будто не участвуя в этих спорах.

Волов тихо и раздельно сказал:

– Не знал, что с первого шага начнете. Думал, скорее будем о прибрежье биться.

– О прибрежье другой вопрос. Мы пройдем и это. Будем рубить там, где сподручнее, – заработал кадыком Витька.

– Я знаю одно: по-вашему не будет – ни там не будет, ни здесь. Так сподручнее будет для вас и для нас.

– Мы на лапу клали Кусеву.

– Обошел я вас с юридической точки зрения. Договор у меня с Кусевым, на руках.

– А ну, покажи!

– На, погляди! Но-но-но!

Вася-разведчик угрожающе произнес:

– А ну, разгружай нас, раз командир приказал! Кто тут командует? Бригадир, заткни им глотки! Крикни, как на вечерней поверке!

Застучал вездеход. Андрюха правил умненько и быстро подъехал.

– Давай, выгружай! – приказал Волов.

– Вот это я понимаю – командир! – одобрил Вася-разведчик. – Взялись, ребятушки, за разгрузку! Подналегли, ребятишечки! Порадуем отца-командира отличной работой!

Таисия-недотрога делила продукты. Она отложила сковородку, кастрюли, казанок! Отдала ящик малосольной рыбы, дала сала и чесноку. Лук поделила бережно, сказала, чтобы не увлекались. Коня Мальчика решили вместе с Сережей оставить здесь. Здесь сразу начнутся работы. Пойдут долляры. Двенадцать долляров за куб.