Текст книги "Искатель, 2013 №2"
Автор книги: Владимир Лебедев
Соавторы: Владимир Колабухин,Александр Бычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Обе фигуры в плащах медленно двинулись в сторону жертвенника, и ноги Ганина сами, без всякой команды, понесли его в ту же сторону, причем переступали они синхронно с их ногами, а у жертвенника стояла еще одна фигура, тоже в серебристом плаще с капюшоном, полностью закрывавшим лицо, но она не пела. Ганин медленно и торжественно поднялся по ступеням и, наконец, остановился у самого жертвенника, возле третьей фигуры, которая вместо свечи, как у двух других, держала обнаженный кинжал с серебристым лезвием.
– Кто ты и зачем ты здесь? – прозвучал такой же бесполый, как и у других двух фигур в плащах, голос, но в то же время он был звонким и мелодичным, а по тональности – между низким и высоким. Ганин слышал, что фигура произносит этот вопрос на все том же незнакомом «шипящем» языке, но с удивлением отметил, что понимает его, как свой родной, русский. Он хотел было ответить, что он – Ганин Алексей, а зачем здесь, и сам не знает, но вместо этого губы его сами раскрылись и без участия его сознания ответили таким же мягким, мелодичным голосом на том же языке:
– Эш Шамаш. Я пришел по зову Ночной Королевы.
– Готов ли ты пролить свою кровь и отдать свое сердце, Эш Шамаш? Для служения Королеве тебе нужны новая кровь и новое сердце!
– Готов. Делай как знаешь, Повелитель Лучей.
Пение из плавного вдруг стало резким, ритмичным, в нем послышались нотки борьбы, бури, но вместе с тем – сладострастных вздохов и стонов: борьба, о которой пелось в древнем как мир гимне, была вечной борьбой сочетающихся между собой мужского и женского космических начал. Свет стал мерцающим, то вспыхивающим, то гаснущим, как пламя огня, которое судорожно борется с сильным ветром.
Фигура с кинжалом взмахнула свободной рукой, и Ганин взлетел в воздух, подхваченный какой-то силой, как осенний листок порывом ветра, настолько его новое тело было легким и воздушным. Опустился он плавно на жертвенник, на поверхности которого были выемки специально под человеческое тело: руки широко раскинуты в стороны, ноги – тоже, так что сверху лежащий на нем человек напоминал пятиконечную звезду, вписанную в круг. Ганин оказался точь-в-точь по размеру.
Прекрасные серебристые одежды в одно мгновение растаяли, как снежинка на теплой коже, и он оказался абсолютно обнаженным. Фигура с кинжалом подошла к нему со стороны головы, а поющие встали по обе стороны жертвенника и продолжали петь, держа горящие свечи в руках и плавно раскачиваясь при этом в такт гимну из стороны в сторону. Гимн становился все более быстрым, ритмичным, чувственным. У Ганина опять возникли ассоциации с детородным актом.
Затем он увидел, как третий взмахнул кинжалом, держа его обеими руками, и только сейчас заметил, что кинжал был выполнен в форме фаллоса, и почему-то он этому совершенно не удивился и не испугался: «Повелитель Лучей всегда носит такой кинжал», – равнодушно подумал он.
Резкое движение – и кинжал вонзился прямо в сердце Ганина, но он не почувствовал боли, наоборот, острое, опьяняющее наслаждение пронизало его, и из груди вырвался сладострастный крик. Ганин чуть приподнял голову и увидел, что все его тело стало абсолютно прозрачным, как стекло, а внутри своей груди он увидел судорожно сжимающееся сердце, которое теперь стало светиться ярко-серебристым призрачным светом, таким же, каким светилось лезвие странного фаллического кинжала в руке Повелителя Лучей.
– Сердце очищено, – бесстрастным и мелодичным голосом констатировал Повелитель Лучей. – Теперь настало время очистить кровь!
Пение все убыстрялось, становилось все выше и ритмичнее, а мерцание – все чаще и чаще.
Повелитель Лучей подошел сначала с одной стороны и быстрым движением перерезал вены на одной руке, потом – на другой, потом на обеих ногах – там, где они соединяются с туловищем, у паха, и лишь в последнюю очередь – на шее. И опять Ганин не испытал ни страха, ни удивления, ни боли; каждое прикосновение холодного металла причиняло невыразимое наслаждение. Кровь вытекала сильными толчками и тут же впитывалась в жертвенник, как в губку. Наслаждение тупой волной ударило в мозг, и он больше не мог ни думать, ни видеть, ни хотеть, ни слышать…
Наконец, когда вся кровь покинула его тело, Повелитель Лучей опять поднял свой кинжал и, на самой высокой ноте, которую взяли таинственные певцы, с размаху вонзил его в пуп. И опять Ганин почувствовал не боль, а острое физическое наслаждение, однако на этот раз Повелитель Лучей не вынул кинжал из раны. Кинжал завибрировал и стал двигаться на манер насоса, только насоса «наоборот» – не высасывая, а закачивая что-то внутрь Ганина, да и на кинжал он теперь был не похож: какая-то резиноподобная трубка вместо лезвия, серебристая воронка вместо рукояти. Ганин с трудом открыл глаза и увидел, что потолка над ним уже нет, но только черное небо, покрытое мириадами ярчайших звезд – таких он никогда не видел, а в их центре – огромная круглая луна с женскими чертами лица, сладострастно глядящая на принесенного Ей в жертву Эш Шамаша. Воронка впитывала в себя призрачный лунный свет и закачивала его внутрь тела Ганина, и от этого тот чувствовал невыразимое физическое наслаждение… «Наверное, – подумалось ему, – что-то подобное испытывает женщина, когда зачинает…» Помимо того, что ощущения от вибрации резиноподобной трубки были приятны, сама серебристая жидкость, расплавленный лунный свет, наполняла его тело новой силой. Он чувствовал себя совершенно иначе, чем раньше, он чувствовал, что стал как-то по особенному чист, силен, мудр. Он мог с легкостью ответить, например, сколько звезд видит над своей головой, даже не считая их, мог легко, в одно мгновение, долететь до любой из них – если бы только захотел, и он мог бы обнять и поцеловать эту улыбающуюся луну… Он мог все, теперь он мог все…
Наконец резиноподобная воронка прекратила свое действие, и Повелитель Лучей взял ее в свою руку и вынул из пупа Эш Шамаша – она снова превратилась в серебристый кинжал, который он спрятал в ножнах на своем поясе.
– Встань, Эш Шамаш. Ты очищен. Теперь ты достоин стать жрецом Ночной Королевы, достоин сочетаться с ней таинственным браком.
Пение опять из мажорного стало минорным, спокойным, свет постепенно угасал.
Ганин встал с жертвенника, точнее, слетел с него. Не успел он послать мысленный импульс мышцам ног и рук, как тут же взлетел в воздух, как бабочка, и плавно опустился на пол.
– Одень новые брачные одежды, Эш Шамаш. Ты не должен ходить обнаженным.
В голове Ганина тут же возник образ его новой одежды – свободной, серебристой, воздушной. Он знал, что стоит ему захотеть – и его мысль тут же станет реальностью. Ганин захотел – и вот он уже одет! Его новое облачение было копией одежд таинственных фигур – длинный, до пят, серебристый плащ с капюшоном, закрывавшим почти все лицо.
– А теперь иди, Эш Шамаш! Иди к своей госпоже, к своей богине. Она уже ждет тебя!
Ганин посмотрел вверх и понял, что ему нужно подниматься прямо к улыбающейся луне. Но это задание ничуть не удивило его. В его сознании тут же вспыхнул образ многоступенчатой пирамиды – зиккурата, – только не с восемью, а с тысячами тысяч движущихся ступеней, так что стоило ему ступить на одну из них, как та понесла его на самый верх, словно лента бесконечного призрачного эскалатора, а на самом верху исполинского зиккурата он встретил Ее…
Улыбающийся диск луны был всего в нескольких шагах от его лица, но яркий свет, исходящий от него, не слепил его глаза – свет был призрачным.
– Добро пожаловать, Эш Шамаш! Теперь мы наконец-то можем быть вместе – и мы будем вместе! – донесся мелодичный голосок. – Но с меня еще причитается! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь, а значит, свою душу, обитающую там. Это – самая высшая жертва, на которую способен человек. И я приняла эту жертву, отданную на алтаре моего сердца… Что я могу дать тебе взамен, мой возлюбленный Эш Шамаш? Я дам тебе вечность – ты будешь так же вечен, как пламя, которое ты будешь всегда возгревать и поддерживать. Это пламя вечно будет возжигать в моих рабах пламень вожделения, а залогом этой вечности пусть будет этот маленький подарочек…
Взор Ганина упал на его правую руку. В ярком лунном свете на безымянном пальце отчетливо проявилось призрачное бледно-золотистое кольцо с двумя маленькими, чистыми, как слеза, бриллиантами.
– Кольцо – символ вечности, а бриллианты на нем – слезы моего вечного одиночества, хранителем которых стал теперь ты, мой возлюбленный Эш Шамаш. И пока ты со мной, слез этих не будет больше на моих глазах! Ну а теперь тебе пора. Твое тело не может долго находиться без души, ты можешь умереть, а я пока этого не хочу. Тебе еще предстоит написать такой портрет… такой портрет… какого не писал ни один из смертных, но не сейчас, не сейчас…
Луна замолкла, а призрачный зиккурат вдруг на глазах стал таять, как утренний туман под лучами теплого солнца, и Ганин почувствовал, что он проваливается куда-то вниз, внутрь этого тумана, увязает в нем, как в болоте, и тонет, тонет, тонет… Последнее, что он увидел, это было ПЯТЬ пальцев правой руки, на одном из которых, на безымянном, было надето бледно-золотое кольцо с двумя бриллиантами, которое, как и сам зиккурат, стало все больше и больше бледнеть и развоплощаться.
– Помни, мой возлюбленный Эш Шамаш, – донесся до него откуда-то издалека мелодичный голос. – Сохрани мне верность, верность моим слезам… Впрочем, Я сама помогу тебе это сделать – мое кольцо станет для тебя крепче самых тяжелых кандалов, и даже всесильный Геркулес не смог бы снять с тебя мой свадебный подарочек!
Уши Ганина резануло нестерпимой болью от громкого металлического звука холодного, неприятного смеха, а потом голос пропал, и Ганин окончательно провалился в серебристый туман, в который превратился зиккурат, и стремительно полетел вниз, вниз и вниз, в кромешную черноту…
ШЕСТЬ…
Снежана проснулась рано утром от резко бьющей по ушам мелодии мобильного телефона. Однако она, мысленно послав все к черту, спряталась с головой под подушку, а сверху еще накинула толстое одеяло, как делала когда-то давно, в детстве, и решила не вставать – «ничего, отзвонятся да отстанут!» Но звонок и не думал прекращаться.
А потом так некстати раздался голос мамочки:
– Да… да, Константин Михайлович… да, она здесь… приболела немножечко… что-нибудь передать?.. Ах, лично… Это так срочно? Да? Ну хорошо, она перезвонит вам… Я передам… Да-да, обязательно…
– Ну что там, мам, опять? Я ж отгул на два дня взяла! – Снежана, выбираясь из-под одеяла, недовольно скривила губы – заснуть снова уже не представлялось никакой возможности – и сладко потянулась. – Мне такой сон снился – супер просто! Надо ж было кому-то позвонить!
– Снежа, доченька, зайчик мой! – залепетала мама, виновато глядя на дочь. – Да я уж и хотела его отправить-то, Константина Михайловича, да он вцепился, как клещ, в меня. Говорит, срочнее некуда, кровь из носу…
– У него всю жизнь «срочнее некуда», «кровь из носу»! – с досадой махнув рукой, ответила Снежана. – А в результате я ни отпуска нормального уже лет пять не видела, ни выходных!
Снежана встала с постели и отправилась в ванную. «Пусть хоть весь мир разорвется на куски, а ванну я приму спокойно, как полагается!» – упрямо подумала она и вывернула краны на полную катушку.
Снежана съела вкусный мамин завтрак и выпила большую кружку кофе. Все это время мама не сводила с нее взгляда, видимо, ожидая подробностей о ее вчерашних приключениях, но Снежана упорно и с некоторым тайным наслаждением продолжала завтракать молча. И лишь когда последний кусочек был съеден и последний глоток кофе выпит, Снежана вдруг посмотрела в глаза матери и сказала:
– Все было хорошо, мама. Просто замечательно! – и почему-то, не удержавшись, прыснула от смеха. На душе у нее было легко, хорошо и светло. И даже этот дурацкий звонок Константина Михайловича, ее шефа, не мог ей испортить до конца настроения от чудесного вечера.
А мама – полная румяная женщина с морщинками у глаз и полных губ – рассмеялась в ответ и, присев рядом с дочерью, обняла ее и погладила своими большими ласковыми руками по золотистым волосам.
– Я рада за тебя доченька… Какой он?
– Мам! Обещаю тебе, как только будет у меня свободная минутка, обо всем тебе расскажу, честно-пречестно! – И чмокнула маму в румяную полную щеку. – А где Светик?
– В школе уже, отвела давно, еще утром.
– Ой, а сколько время-то?.. Почти двенадцать! Боже мой! Ну и спать я… За весь год, наверное, выспалась!
Снежана вскочила с табурета и бросилась в зал, открыла ноутбук и позвонила по скайпу шефу.
Шеф ответил сразу же, будто ждал ее. На экране показалось осунувшееся беспокойное круглое «лягушачье» лицо с маленькими глазками, красными опухшими веками и мешками под ними, с толстыми висячими щеками, двойным подбородком, оттопыренными ушами. Глазки его суетливо бегали, и выглядел он явно встревоженно.
– Ну что, проснулась, спящая красавица? – натянуто улыбнулся толстыми губами Константин Михайлович, которые в сочетании со слишком большим ртом, делали его улыбку похожей на улыбку болотной жабы. – Я знаю, знаю, – тут же замахал он рукой на экране. – Виталий мне уже все рассказал. Ты, безусловно, давно заслужила отгул. Но обстоятельства – ты же знаешь, для журналистов это небесные боги! – требуют от нас зачастую невозможного…
– И что на этот раз? – сложив руки на груди, спокойно спросила Снежана, приготовившись к самому худшему – к командировке в какую-нибудь деревню, где вчера пьяный тракторист увидел НЛО или черта с рогами…
– Кхе-кхе-кхе, – смущенно прокашлялся Константин Михайлович, как бы набираясь смелости – характер у Снежаны был взрывной, и если что-то не так, она могла даже начальнику устроить приличную головомойку – в студии ее все боялись, – в общем, Виталий мне тут вчера передал, что ты, так сказать, вошла в доверие к этому сумасшедшему художнику… Ганин, кажется, его фамилия?
Снежана скорчила гримасу, но сдержалась. «Ну, встречу Витальку, дам ему по шее как следует! Болтает языком, как баба помелом!»
– Да, Константин Михайлович, он оказался очень интересным мужчиной, мы с ним прекрасно провели время… в разговорах об искусстве, – Снежана произнесла последнюю фразу чуть тише и покраснела – врать она вообще-то не привыкла, несмотря на свою профессию. – Ой, а почему «сумасшедший»? – недоуменно подняла она брови.
Лицо Константина Михайловича расплылось в довольной ухмылке, щеки порозовели, а в глазах загорелся масленый огонек – таким он становился всегда, когда у него был повод рассказать какую-нибудь сплетню.
– A-а, заинтересовалась… Это хорошо, хорошо, – проговорил он, потирая руки, едва не мурлыкая при этом, как довольный кот. – Профессиональный интерес в исполнении ответственного задания – это очень, очень хорошо…
– Ближе к делу, – сухо сказала Снежана, у нее в груди начал появляться неприятный холодок.
– У меня есть кое-какие источники информации в компетентных органах… В общем, репутация у него… кхе-кхе, мягко говоря… хе-хе… В общем, странный он человек. Жил в какой-то глуши, три девушки, которые его знали, закончили жизнь самоубийством, один его старый друг упал на рельсы под поезд, а мой источник совсем недавно совершенно случайно разбился на машине… Ну а теперь, извольте, живет он в усадьбе долларового мультимиллионера Никитского, а сам Никитский-то – тю-тю! Причем вместе со всей своей семьей в полном составе! Согласись, это почище, чем НЛО над Зуевкой, а?! Да тут целое журналистское расследование раздуть можно! Сенсация, Снежаночка! Даже на федеральное телевидение продать можно! Ух!
Снежана с откровенным отвращением смотрела на сладострастный масленый блеск в его глазах и влажные от слюней губы. Ей нестерпимо хотелось плюнуть прямо в экран монитора, но она сдержалась.
– И что за источник у вас, Константин Михайлович? – сухо процедила Снежана.
– Это секрет, Снежаночка, даже для тебя, красавица ты моя! Не могу, ей-богу, не могу! Если б я свои источники кому-то раскрывал… – махнул он пухлой рукой, – давно бы без материала остался!
– Ну а Никитский-то, с чего ради он пропал? Ну, уехал за границу с семьей отдыхать… Какие проблемы? – недоуменно пожала плечами Снежана.
– А такие, Снежаночка, зайка моя, что Никитский никогда бы не уехал за границу сам, а уж тем более с семьей, с мероприятия, которое он сам же и организовал, в которое вложил уйму денег, пригласил на него всех своих друзей, да еще и губернатора с мэром в придачу! – с наслаждением потирая потные ладони, выпалил Константин Михайлович. – Уж я-то его знаю… При других обстоятельствах я бы, может быть, подумал просто, что его подстрелил кто-нибудь из его конкурентов, но учитывая, с КЕМ он у нас связался… Чутье, Снежаночка, профессиональное чутье мне говорит: ждет нас с тобой сенсация! Слышишь? Немедленно собирайся, наводи свой женский марафет – и айда к твоему Ганину. Раскрути его, расшевели, выпытай у него… Ты же очаровательная женщина, в конце концов, а он – мужчина, и притом одинокий… А? Как придумано?!
Снежана задумчиво смотрела на толстую рожу Рогозина Константина Михайловича, ведущего редактора телеканала «3+3», самого скандального канала, пожалуй, не только в области, а и во всей европейской части России, но ничего не видела перед собой от роившихся в ее голове тревожных мыслей. Чутье у Рогозина на сенсации, конечно, было отменным – это Снежана знала по опыту. Даже банальные НЛО или полтергейста он умел раскрутить и подать так, что аудитория не могла отлипнуть от экранов. И Снежана здесь ему только помогала. У нее тоже был дар нужным образом подать информацию. Да и связи в разного рода «компетентных органах» и «структурах» у него были надежные… Но не это беспокоило Снежану. А то, что поднявшееся у нее где-то глубоко в груди предчувствие подтвердило: что-то тут не так с Ганиным, что-то не так…
Во-первых, Никитский. Да, конечно, Никитский – известный на всю область эстет и любитель старины, но все же… чтобы этот полубандит так вдруг заинтересовался никому не известным художником… А во-вторых… Снежана отчетливо вспомнила то ощущение, которое возникло у нее вчера ночью, когда она услышала от Ганина о портрете, на котором тот нарисовал точную копию ее самой, причем за пять лет до их встречи, как ей неодолимо захотелось взглянуть на эту картину… Снежана закрыла глаза и попыталась как можно яснее припомнить это чувство… Да… С одной стороны, ее сердце тогда охватило приятное, сладострастное жжение, неодолимо влекущее ее к портрету, а с другой – какой-то не совсем понятный страх, отвращение, липкий ужас, как будто одна часть ее естества сладострастно ликовала, стремясь сорвать запретный плод с ветви, а другая – корчилась от ужаса и неприязни перед чем-то отвратительно мерзким и смертельно опасным…
– …Снежана, Снежаночка? Что с тобой? – донесся до нее, словно из какого-то тумана, обеспокоенный голос Константина Михайловича. – Тебе плохо?
– Нет-нет, Константин Михайлович… – торопливо проговорила Снежана. – Я берусь за это дело. Я встречусь с Ганиным и постараюсь у него все узнать.
– Ну, вот и здорово, Снежаночка! По рукам! – облегченно вздохнул Рогозин. – Сделаем этот репортажик – и тогда отпуск дам. Честное слово! Две недели – обещаю!
– Если я доживу… – мрачно улыбнулась Снежана.
– Доживешь-доживешь, милочка, – тут же подхватил, тряся обвисшими щеками Рогозин. – Если что… мало ли… будешь попадать в историю… – сразу звонок ко мне, не тяни! Мне есть к кому обратиться, одна не останешься, идет?
– Идет… Ну все, Константин Михайлович, пойду наводить «марафет», – одними губами улыбнулась Снежана и первая прервала связь.
«Марафет» Снежана наводила, вопреки обыкновению, довольно долго. Только почти через час она была готова и вполне удовлетворенно осматривала себя в большом зеркале. Темновишневые, плотно облегающие ее стройные красивые ноги брюки, темно-синяя непрозрачная блузка с рукавом «три четверти», завязанная узлом на животе и расстегнутая на три пуговицы вверху, на шее – шелковый платок в сине-красных тонах, небольшая сумочка в тон блузке и такого же цвета туфли без каблуков, волосы распущены. Остался макияж. Снежана решила не делать его слишком ярким – выразительные глаза, немного румян и прозрачный блеск на губах. Она долго перебирала коробочки теней, пузырьки подводок для глаз и тюбики помад, решая сложнейшую женскую дилемму: что лучше всего ей сейчас подчеркнуть и сделать ярче – глаза или губы? Дерзкий «кошачий взгляд» или сочная вишня на губах? Решив, что ей жаль тратить любимую помаду на поцелуи с Ганиным – а это один из главных пунктов в ее плане по обольщению художника, – Снежана сделала выбор в пользу «дерзкого взгляда». Она старательно выводила стрелки, прокрашивала каждую ресничку. Наконец осталось нанести последние штрихи – немножко румян, сияющий блеск для губ. «Ну а если еще надеть солнцезащитные очки… Так просто замечательно будет!»
Вообще-то, Снежана была та еще модница. Время, проводимое ею перед зеркалом в наведении «марафета», было, так сказать, бальзамом для ее души. Но не теперь… Пожалуй, впервые в жизни она сто раз проверила, не смазала ли какую-то деталь в своем макияже – руки уж больно дрожали, не переусердствовала ли с чем-нибудь, поскольку почти непрестанно думала только об одном: Ганин, портрет, Ганин, портрет, Никитский, опять Ганин, опять портрет, а в ушах при этом почему-то слышался какой-то легкий холодный металлический звон, будто по голове ее хорошенько чем-то ударяли. «Да не звон это… А смех какой-то! – подумала Снежана. – Видимо, я переспала чуток». Наконец, когда все было закончено, она облегченно вздохнула и направилась к выходу из спальни, но на какое-то мгновение ей показалось, что в зеркале мелькнуло вроде бы ее собственное лицо, но которое искажала жуткая гримаса гомерического смеха. «Да я ведь не смеялась…» – подумала Снежана, и на душе у неё стало жутко.
– Ой, доченька, да куда ж ты такая собралась? Ой, какая ты у меня крас-и-и-вая, просто принцесска! Заглядение прямо! – всплеснула руками мама, уже вернувшаяся из магазина с сумками, полными продуктов.
– Иду на задание, мамочка, а потому… – лихо надев на глаза солнцезащитные очки и резко развернувшись в противоположную от зеркала сторону, хихикнула Снежана, – надо выглядеть, как киндерсюрприз, и даже лучше! – И чмокнула маму в щеку.
А потом взяла мобильник и набрала номер Ганина.
Гудки были долгие, пришлось изрядно подождать. «Что он, спит до сих пор, что ли? Неужели правда, что эти художники живут и пишут по ночам, а весь день спят, как граф Дракула?» – промелькнуло у нее в голове. Ехать к Ганину в гости без приглашения тоже как-то не хотелось…
Когда Снежана уже готова была смириться с тем, что в гости ей придется все-таки ехать без приглашения, Ганин взял трубку.
– Алло? Это Ганин… – раздался глухой и какой-то не на шутку встревоженный голос.
– А я думала, это крокодил Гена! – зазвенели серебристые колокольчики в трубку. – Привет, Ганин! Это тебя беспокоит Чебурашка!
– Ой, Снежа… – Голос изменился. – Я так рад, так рад… Слушай, здорово, что ты мне позвонила, супер просто! Я и сам, если честно, собирался, да тут пока встал, пока то да се… Думал, вечером позвоню…
– Эх ты, соня-засоня! – засмеялась Снежана. – Ну, тебе простительно, ты ведь художник, творческая личность… Вы, небось, так и живете – по ночам ваяете и потом до вечера спите… Кстати, Ганин, а не помнишь ли, что ты мне вчера пообещал, а?
– Что… что… пообещал? – голос Ганина из радостного вновь стал каким-то испуганным.
– Ну-у… – протянула Снежана, строя глазки зеркалу. – Показать мне твои новые апартаменты за семью печатями, покатать там на лошади, сыграть со мной в гольф, ну и все такое прочее… Говорят, у Никитского самые лучшие орловские рысаки в стране и гольф-площадка у него тоже ничего… – Голосок Снежаны стал ворковать точь-в-точь как у влюбленной голубки – такая тональность сражала не одного нужного ей мужчину.
Но его ответ принес разочарование.
– Ка…кие апартаменты… Ник…китского? Нет-нет, Снежа, это исключено! Неужели во всей области у нас нет других гольф-площадок или верховых лошадей? Давай я посмотрю в сети, поедем в любое другое место…
– А что это ты так? – недовольно надув губки, капризно воскликнула Снежана. – А может, я хочу посмотреть, как ты живешь? Я, например, всегда мечтала осмотреть этот старинный дворец, который Никитский себе захапал, какие там зеркала, статуи, колонны, картины… – последнее слово она произнесла с глубоким придыханием.
И тут Ганин сдался.
– Ну, если картины… Да, таких картин, как у Никитского, ты, пожалуй, нигде не сыщешь в округе! Моя мазня – это просто ничто по сравнению с мастерами эпохи Великого века! Тут, пожалуй, тебя ждут удивительные открытия… Ну что ж, давай, тогда я буду ждать тебя. Как ехать знаешь?
– Еще бы! Кто ж не знает, где живет Никитский, скажешь тоже! Я сама сколько раз там с камерой караулила, не пускают туда, свол… Ой, прости, охранники там злые всегда были. Минут через сорок буду – готовь шампанское, лед ну и все такое! – хихикнула Снежана и быстро прервала связь, чтобы не возникло у него никакой лазейки вывернуться – без Ганина в этот чертов особняк можно прорваться, только если раздобыть где-нибудь корочки сотрудника ФСБ, не меньше.
Снежана облегченно вздохнула, но маска легкомысленной девической веселости тут же слетела с ее лица, сменившись выражением озабоченности и тревоги. Она быстро прошла к рабочему столу и из его ящика достала маленькую портативную цифровую видеокамеру, электрический фонарик, а также незаметно положила травматический пистолет – на всякий пожарный, как говорится…
«Ну вот, вроде бы все готово», – с легким волнением подумала Снежана и, последний раз взглянув в зеркало и поправив солнцезащитные очки-зеркалки, поднятые на лоб, отправилась к выходу из квартиры.
– Мам, Светика заберешь, ага? Я буду поздно! Если не приду ночью, не беспокойся, хорошо?
– Это куда ж… – всплеснула руками мама.
– Мам, ну что ты опять начинаешь! Работа у меня такая…
– А я думала, у тебя свидание…
– Ну и свидание тоже, мам… Все вместе… Просто и то, и это… В общем, совпало так… Ты не беспокойся, мамочка, все будет хорошо! – Снежана крепко обняла и поцеловала маму.
– Доча, доченька, подожди! На, надень, мне спокойнее так будет… – Дрожащие руки матери держали в руках блестящий серебряный крестик на серебряной же цепочке.
– Мам, ну что ты! – отмахиваясь, воскликнула Снежана. – Я же не верю во все это! Зачем?
– Надень-надень, доченька, ради меня, золотко, заинька моя! Сегодня не веришь, завтра – кто знает, как оно? Ты же крещеная у меня, надень…
Снежана послушно склонила голову и позволила матери надеть крестик себе на шею. Холодный металл приятно щекотнул кожу, и Снежана вдруг почувствовала, что тревога и страх исчезли. И ей стало как-то легко и хорошо, так что она улыбнулась.
– Ну все, мам, пока, теперь уж точно пока-пока! – Снежана выпорхнула на лестничную площадку, а мама быстро перекрестила свою дочь, что-то шепча себе под нос.
Старенький ярко-красный «Опель» быстро вынес Снежану на федеральную трассу, и она понеслась на большой скорости в сторону Марьино – старинного имения князей Барятинских, жемчужины культурного наследия края, в котором по какой-то странной прихоти судьбы располагалась резиденция Никитского…
Настроение у Ганина было – сквернее некуда. Голова болела, все мышцы и кости ломило, как будто по нему всю ночь прыгал добрый десяток чертенят. Он привстал на кровати и, взявшись за голову, с трудом соображал, что же с ним вчера происходило. Мысли и образы бегали в его голове, как стекляшки калейдоскопа, и никак не могли уложиться в какую-то стройную картину… Снежана, выставка, фотокамеры, потом яхта, какие-то сумасшедшие приключения на всякого рода канатных дорогах, в ресторанах, в вертолетах… затем лавочка, прощание… Да, а что было потом? Ах! ПОРТРЕТ! Проклятье! Портрет заговорил! Да, вчера, заговорил! И плакал, и угрожал… Черт! А потом все это… Кольцо, храм, свеча, луна…
«Боже, ну это просто какой-то кошмарный, нелепый, страшный сон – и все! – подумал, цепляясь как утопающий за соломинку, Ганин. – И доказательство тому – я лежу на кровати, а не на полу – там, где должен был вчера упасть!»
С этой мыслью Ганин вскочил с постели и принялся искать очки, даже под кровать залез, но только там сообразил, что очки у него на носу. А когда он вылез наконец из-под кровати и встал, его взгляд тут же упал на этот проклятый портрет! Девушка на нем по-прежнему радостно улыбалась, держала в беленьких тоненьких ручках лукошко с цветами, а над ее золотоволосой головкой в соломенной шляпке с алыми ленточками светило ярко-желтое солнышко. Вот только глаза… Да, глаза приобрели какое-то новое выражение…
Ганин подошел к портрету поближе и увидел, что в глазах девушки играют ярко-красные искорки, а улыбка чем-то напоминает хищный оскал – белоснежные зубки чуть сильнее, чем обычно, выпячиваются из-под чувственных кроваво-красных губ, и от этого Ганину стало не по себе. Он отправился в противоположную сторону комнаты, к большому, сделанному из цельного дуба платяному шкафу. Насколько помнил Ганин, он упал возле портрета, еще не успев раздеться, но сейчас на нем одежды не было…
В шкафу, как ни странно, оказался только один комплект одежды – белоснежные летние брюки, рубашка с коротким рукавом, длинноносые белые летние туфли и широкополая соломенная шляпа. «И что мне, получается, – подумал Ганин, – в гольф идти играть предлагают, что ли?»
Пока он одевался, его взгляд привычно скользил по стенам, увешанным старинными картинами, в основном, портретами прекрасных дам в париках, декольтированных платьях и перчатках и важных кавалеров в париках и при шпагах, хотя было там и несколько великолепных пейзажей. Застегивая пуговицы на рубашке, Ганин бегло осмотрел некоторые из картин, но одна из них показалась ему смутно знакомой…
Он, затаив дыхание, медленно подошел к ней – картина висела справа от шкафа, – и сердце его бешено забилось, перед глазами поплыли красные круги, голова закружилась… Он увидел на полянке, покрытой изумрудно-зеленой травой, накрытую для пикника скатерть, а вокруг нее сидели…
«Боже правый!» – Ганин схватился рукой за сердце, лоб его покрылся испариной: там сидели Никитский, его жена и двое детей! Они все были в легких летних костюмах и с улыбкой смотрели прямо на художника, как бы в объектив фотокамеры. Но, приглядевшись повнимательнее, Ганин увидел, что в глазах их застыл лютый ужас, какой бывает у людей, погибших насильственной смертью, а сами их улыбки скорее напоминают гримасы… Картина производила жутчайшее впечатление, и Ганин готов был поклясться, что ТАКОЙ картины тут быть просто не могло!
