Текст книги "То был мой театр"

Автор книги: Владимир Станцо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Но не так-то просто победить мотяковщину, всяких там гузёнковых и воронков. Многое ещё придётся пережить Живому – ночь накануне Первого мая, когда поднявшийся ветер погонит плоты по разлившейся воде. Плоты, за которые отвечает бывший колхозник Кузькин. И потому «государственные служащие» Во ронок с Гузёнковым не дадут Живому государственный трактор спасти народное добро... И опять исхитрится Живой, спасёт плоты, собственные деньги отдаст трактористам и «литру» поставит... А потом – будет работать на дебаркадере. А потом всё ж не выдержит мотяковских притеснений и уйдёт в другой колхоз за реку к Пете Долгому.

"...Побегаю сначала с работы в Прудки, – рассуждает Живой.

– Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу лёгкий. Зато корову получу".

Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведёт Мотякова: как придёт в контору и выкинет ему кукиш... Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.

– По нонешним временам везде жить можно, – сказал старик.

Р.Джабраилов в роли деда – напарника Кузькина по косьбе.

– Это верно, – соглашается Фомич. – Теперь жить можно.

Обо всем этом и был спектакль. Гениальный спектакль, так и не дошедший до зрителя.

Работа по его восстановлению шла, как я уже упоминал, в хорошем темпе. Надежда окрыляла, и ничто помешать не могло. Заболела вдруг, попала в больницу Зина Славина. Срочно, в две-три репетиции, вошла в роль Дуни Таня Жукова, и ловко, по-своему вошла, роль чуть не за сутки назубок выучив.

В моём Театре это было нормой – полная отдача в экстремальных условиях.

И вот уже назначен день и час сдачи – показа спектакля новому министру: а вдруг поймёт и примет?! И разрешит показать, отдать людям работу, в которую столько вложено...

Лично для меня эти дни складывались не совсем удачно: к Юрию Петровичу не подступишься – весь в деле, Борис Глаголин уехал на какой-то фестиваль в Париж, а завлит Элла Петровна никак не может простить старую эпиграмму и на нахальный мой вопрос, могу ли в пятницу взять с собой кого-то на просмотр, не без злорадства отвечает, что, мол, вас, Владимир Витальевич, в списке приглашённых нету... И как назло прогон в пятницу -авторский день, надо быть в редакции. Отпрашиваюсь ли, беру ли отгул – не помню, но до трёх часов свободен.

Накануне прогона звоню актёрам: безнадёжно, строго по списку... В восемь утра в день спектакля позвонил, набравшись храбрости, домой Юрию Петровичу. Людмила Васильевна незаспанным голосом говорит, что он репетирует с семи. Обещает помочь. В 10.20 появляюсь на служебном входе. Дежурит хороший человек – Бронислава Семёновна, но при ней торчат два каких-то неизвестных мне молодых человека. Даже не занятых в спектакле актёров театра не пускают. Всех – только по списку с половины одиннадцатого через главный вход.

Выхожу на Радищевскую и носом к носу сталкиваюсь с Юрой Смирновым. «Володька?! Хорошо, что пришёл. Хоть будет на кого смотреть...» Есть такой актёрский приём: проверять, верно ли работаешь, но реакции произвольно, а иногда и умышленно выбранного зрителя. Идём с Юрой опять на служебный. Его пускают, меня нет, несмотря на все его доводы: это же наш товарищ, журналист и т.д. «Не положено. Вот выйдет Юрий Петрович, тогда...» Но Юрию Петровичу не до того.

В 10.50 к главному входу подкатывает правительственный ЗИЛ. Из него выходят Демичев с Шолоховым (или человеком, очень похожим на Шолохова). Проходят в фойе. Встречает их, рассыпаясь в реверансах, массивная Элла Петровна. До этого ещё твердил ей, что договорился с Л.В.Целиковской, но жена главрежа ей не указ...

Закрылись тяжёлые двери. Стою, как дурак. Расстроен донельзя. А что поделаешь? Одиннадцать ровно. Намереваюсь уходить, и тут... У дверей театра появляется очень странная троица: элегантный сухой старик и две бабуси в шляпках довоенного образца. Стучатся. Объясняют тихими голосами подошедшему с той стороны дверей искусствоведу в штатском, что они – из Дома ветеранов сцены, что их Н.Л.Дупак пригласил. Тот разводит руками; должно быть, ключей у него и вправду нет...

Не всегда, оказывается, добрые дела наказуемы. Веду стариков на служебный проход. По внутренней трансляционной сети слышу, что прогон уж начался, идёт первая сцена в доме Кузькиных. Узнаю голос Зинаиды – сбежала из больницы, чтобы сыграть этот спектакль! «На машине, прямо в халатике сбежала» – поясняет Бронислава Семеновна. Говорю ей, что за люди эти старики, и она... Святой человек Бронислава Семеновна! «Володенька, – и глаз на дежурного, – вы же знаете, как под сценой пройти. Только тихо. Проводите гостей, приглашённых директором»...

Проходим подземным переходом в фойе – естественно, пустое. Входим в зал, вопреки ожиданиям почти полный. Рассаживаемся потихоньку. В антракте вижу, что практически вся «своя» публика здесь. Из поэтов – Вознесенский, Евтушенко. Окуджава. Из актёров – Ульянов, Ефремов, Бабочкин. Прозаиков много. Можаев нервно теребит русую свою бородку.

Спектакль шёл божественно.

Спектакль-то шёл божественно, да решение по нему приняли земное. Не смог прямо сказать «нет» Петр Нилыч Демичев, но и «да» сказать не решился. Принял половинчатое «соломоново решение»: покажем, мол, спектакль передовым председателям колхозов Московской области. Им и решать, стоит ли ворошить прошлое. Как они скажут, так тому и быть...

Показали. И – как в кузькинском районе был один несговорчивый, деловитый Петр Звонарёв, прозванный в народе Петей Долгим, так и среди участников обсуждения лишь один – не знаю его фамилии – сказал твердое «да» спектаклю. Прочие либо осуждали «Живого», либо говорили уклончиво, с оглядкой на мнение начальства...

Среди доводов административных театроведов был и такой: у вас есть «Деревянные кони», зачем же ещё один «деревенский» спектакль? И дурацкий этот довод сработал! Как будто ценность произведений искусства определяется только темой. Что ж, тогда не надо, выходит, сегодня спасать погубленную подонком «Данаю» – у нас же и Рембрандта другие холсты есть, и Данаи другое изображение..

Словом, похоронили спектакль. Его афиша долго ещё внесла в любимовском кабинете, даже после того как не стало – для нас не стало – хозяина этого кабинета.

Эти события – одного ряда и ранга. Экспорт талантов в последние годы правления Брежнева стал для нас грустной нормой.

Могут возразить: Любимов-то уехал в послебрежневские времена. Верно, но это итог, результат многолетней брежневских времён практики, оберегающей интересы дорвавшейся до кормушек посредственности.

Андропов не успел, если и хотел, расчистить эти авгиевы конюшни: не на кого было опереться в аппарате...

Заявления нынешнего руководства вселяют надежды. Но пока они касаются лишь вопросов экономики и науки. До культуры руки не дошли. Дойдут ли? Хочется верить, что дойдут. Ещё при нашей жизни.

А пока...

Тут, наверное, самое время рассказать о том, как я сам оказался в положении вроде Федора Фомича Кузькина. И не в 1953 году, а в 1985-м, и не в деревне Прудки на Рязанщине, а в столице нашей Родины Москве. Отличная повесть Бориса Можаева вкупе с воспоминаниями о выдающемся любимовском спектакле помогала пережить эти трудные дни. «Живой» выжить помог.

В начале этой книги я уже рассказывал немного о «Химии и жизни» – журнале, созданном в том же 1964 году, что и Театр на Таганке. И тоже из молодежи, только научной, такой же зубастой, жадной до дела, способной расти, осваивать мастерство, делать журнал незаурядным, ярким, если хотите – театральным, с множеством использованных для воздействия на читателя профессиональных приёмов и строгой внутренней режиссурой. Неслучайно переплелись, вернее соприкоснулись, пути Театра и Журнала, неслучайно за 15 лет тираж «Химии и жизни» – издания с очень непривлекательным для большинства названием – увеличился более чем в 60 раз и в начале 1981 года достиг почти полумиллиона экземпляров.

Мы делали журнал не для химиков, несли в массы элементы химической и общей культуры, ибо не зная, что делается в науке, в естественных науках прежде всего, сегодня быть культурным человеком нельзя. Не потому ли нас хорошо читали и актёры моего Театра?

Мы пробовали, искали, ошибались иногда, но всё же – я убеждён в этом – сделали журнал-личность.

Злополучная страничка «Химии и жизни» с рисунком Г.Басырова, которую вручную выдирали из 430-тысячного готового тиража.

Но параллельно в Академии наук шёл и другой процесс, который не совсем точно, наверное, можно назвать завинчиванием гаек. Коснулся он и издательской деятельности. Очень скверную первоапрельскую шутку сыграл с издательством «Наука» Президиум Академии в 1970 году: именно в этот день, 1.04.70, как пишут в бюрократических документах, его директором был назначен доктор исторических наук – в недавнем прошлом клерк редакционно-нздательского совета Академии – сорокапятилетний Геннадий Комков. Геннадий Данилыч, скоро переименованный в Давилыча (мы ведь тоже народ, есть и у интеллигенции элементы народной мудрости).

Очень точно его прозвали. Давилыч подмял под себя всё, разогнал не только инакомыслящих – просто мыслящих разогнал. К началу 80-х годов «Химия и жизнь» осталась в Издательстве единственным островком, обитатели которого могли хоть иногда возражать волюнтаристским, вкусовым, чаще всего бездарным директорским решениям. Типичный чиновник-осуществлятель, «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда»... Не о Давилыче сказано, но подходит, как тщательно подобранное кольцо.

Естественно, за Давилычем стояли определенные силы.

«Химии и жизни» было легче, чем другим редакциям. Во-первых, от общения с издательскими деятелями большинство из нас были защищены не очень широкими спинами академика И.В.Петрянова – главного редактора, и его зама – отличного научного журналиста М.Б.Черненко. Они сумели добиться для своей редакции определённой автономности, основанной на общегосударственном Типовом положении о журнале. Как же Давилыч сопротивлялся этому! Но в данном случае государственная машина сработала на нас. Тот редкий случай, когда бюрократия помогла делу.

Давилыч этого не простил.

Его приспешники ещё в конце 70-х годов завели черную папку на журнал, «ловили блох» и дождались, наконец, своего. Была выдана за политическую ошибку невинная картинка, напечатанная в февральском – 1981 г. – предсъездовском номере журнала. Последовала выдирка из готового тиража, Черемушкинский райком создал комиссию, состоявшую почему-то из одних историков (плюс кадровик). Решение, сю подготовленное, было чрезвычайно строгим, и лишь вмешательство Отдела пропаганды ЦК предотвратило расправу над журналом и в первую очередь над Михаилом Черненко, роль которого в журнале сравнима с ролью Юрия Петровича в театре.

Тогда обошлось, но Давилыч и прочие мотяковы-гузёнковы не остановились.

Двух лет не прошло, как прекрасную, сахарную, я бы сказал, кость подкинул этой своре бывший сотрудник редакции Ф., подавший заявление о выезде в Израиль. Опять комиссии, на этот раз внутрииздательского масштаба, опять попытка расправиться с Черненкой, а другие, дескать, присмиреют. Снова не вышло, но чья-то подлая рука (подозреваю, что организовал это некто Семенов, соавтор Давилыча, зам. начальника Управления кадрами АН) подсунула на переутверждение вице-президенту Овчинникову Ю.А. список редакционной коллегии – без фамилии Черненко. С трудом тогда отстояли нашего товарища, тем более что скоро другой Черненко встал ненадолго во главе страны, и свора на время поутихла – на всякий случай.

И ЕЩЕ СЦЕНЫ ИЗ «ЖИВОГО»

Ф.Антипов в роли Мотякова.

Колхозный счетовод – А.Граббе, Кузькин – В.Золотухин.

Интересно, что в это время нашего Черненку часто спрашивали, в том числе и давилычевы клевреты, не родственник ли он тому самому, на что мой товарищ неизменно отвечал: а какое это имеет значение? Он – Мастер – знал себе цену. А вот нам определял её не всегда верно... Самыми жуткими ругательствами его были «литературщина» и «газетчина». Словом, были у него свои комплексы, но человеком он был (и до сих пор остаётся) безусловно порядочным и мастеровитым. И работоспособным бешено. За это и прощалось (нами) ему многое. И ещё за то, что он работал больше всех.

Не мог такой человек не стать рыбьей костью в горле Комка (второе прозвище Генадь Данилыча Комкова) и ему подобных.

После выдирки и серьезного предупреждения не нарушать «трамвайный закон», журнал заметно поскучнел. Да тут ещё цену на него в очередной раз подняли почти в полтора раза. Тогда и начал падать тираж. Терпели мы это вплоть до конца 1984 года, до 20-летия журнала, а потом сказали: хватит, пока ещё есть хоть какие-то силы, надо журнал возрождать. Вновь появились в «Химии и жизни» острые статьи, отличные иллюстрации. Больше стало работы на конечный результат, на внедрение. И кривая тиража впервые за 80-е годы поползла потихоньку вверх.

И тогда издательские мотяковы-гузёнковы-комки-воронки вновь нанесли удар. Политический донос на «Химию и жизнь» в Президиум Академии наук написал сам Давилыч, в Комитет партийного контроля при ЦК – кто-то из его клевретов. Суть этих подметных писем сводилась к тому, что «X и Ж» – чуть ли не диссидентское издание, управляемое из Тель-Авива, что приючают у себя и привечают всяких там неправильных литераторов и художников, предоставляют трибуну не тем науковедам и проч. Зацепиться не за что было, так уснащали псевдополитическим словоблудием и опубликованную статью о гомеопатии, и ненапечатанный рассказ Рэя Бредбери...

А те, кому эти послания адресовывались, другим были заняты: некогда, дел по горло, да и самим бы усидеть при начавшейся перестройке...

И сработала клевета. И сняли Черненку. И родилось на свет постыдное постановление Брежневского РК "О безыдейных и аполитичных проявлениях журнала «Химия и жизнь», формулировочкам которого на том свете позавидовал бы сам товарищ Жданов... Мне как парторгу крамольной редакции вместе с Черненкой врезали «строгача» («рога обломать враз и навсегда»), чтоб на правильного Комкова напраслин не возводил. Юрий Анатольевич Овчинников (большой мастер) на просмотр себе требует корректуру каждого следующего номера «X и Ж». Вице-президентам ведь тоже закон не нисан.

Торжествующий Давилыч спокойно отбыл ловить рыбку в чистой воде, считая, что в мутной он её уже поймал.

Добиться нормальной объективности оказалось немыслимо сложно – всем некогда, все трусят. Пока в роли Пети Долгого выступает один академик В. А. Легасов. Сочувствующих, правда, много, а Г.Н.Флёров, не раз помянутый в первых главах, обуреваем жаждой действия. Вот только что делать – не знает.

А я, по ночам смакуя «Живого», вместо того, чтобы писать нужную эту книгу (нужную ли?), строчу никому не нужные официальные бумаги, доказывая, что никакие мы не антисоветчики, что нельзя ломать хороший журнал, что не дело в угоду дельцам унижать работников и мастеров, дело изничтожать...

Дойдёт ли наметившаяся реконструкция страны до культурных и идеологических сфер или будем, как и раньше, провозглашать красивые лозунги и делать под сурдинку некрасивые дела? Нравственное совершенствование не успевает за ростом производительных сил. Не отстать бы совсем. И так потерь столько, что часто кажется: ничего уже не поправить.

...Были с Черненкой недавно на сдаче худсовету последнего спектакля нынешней. Таганки. Теннесси Уильямс, «Прекрасное воскресенье для пикника». Очень неплохой спектакль, но какое он имеет отношение к Театру на Таганке, лично мне непонятно. В антракте подошёл к нам один из бывших таганцсв, сказал: «Ненадолго пережили нас?! На каких-то четыре месяца...»

Но я – неисправимый оптимист. Хочу верить и в то, что «X и Ж» удастся отстоять, и что имя Любимова на афише ещё увижу, и что во внутреннем дворике моего Театра будет стоять Володя Высоцкий с гитарой, пусть хоть каменной.

Приятная разборка. Поздравлений.

Таганские праздники

Это отдельная тема. Лично для меня почти каждая встреча с моим Театром была праздником. Были, конечно, и просто пирушки, обычные в актёрской среде, с обильными выпивками и обильными словопрениями, взаимными комплиментами и нетрезвой слезой. Но я сейчас не о том. Мой Театр, как человек, умеющий хорошо поработать, и веселиться умел по-тагански лихо и раздольно. Не буду рассказывать о чьих-то персональных юбилеях, расскажу о днях рожденья Театра, отмечавшихся всегда в весенний день 23 апреля. Первый и, наверное, самый веселый из тех, на которых я был, – десятилетие, год 1974-й.

С самого утра двери театра – настежь! Приходи каждый, кто хочет, кто любит и помнит. Мне, чтобы успеть на таганский юбилей, пришлось сбежать накануне последним поездом из командировки во всё ту же Дубну. Приготовить достойный подарок времени не было. Захватил папочку с набором эпиграмм и дружеских шаржей, сунул в портфель магнитофон и пару бутылок «Юбилейной» водки – уж это, понимал, лишним не будет...

Водки, как это ни странно, хватило – не хватило одной магнитофонной кассеты, чтобы записать всё интересное и симпатичное. По двум этим причинам записи (магнитные – других я в тот день не вёл) оказались фрагментарными и не очень высокого качества.

Народу нe очень много – рабочий день, однако часам к десяти-одиннадцати людей собралось сотни три-четыре: все работники театра, многочисленные друзья – актёры, учёные, литераторы, студенты... В фойе и нижнем вестибюле – щиты с афишами всех без исключения поставленных к тому времени спектаклей. Один щит – щит «Живого» – заклеен белым. В одиннадцать часов все участники дневной части юбилея потянулись гуськом туда. Впереди шествия – Любимов с зажжённой свечой. Постояли у каждой афиши, помянули каждый спектакль, сохранившийся в репертуаре или отошедший уже в прошлое (таких было мало). Задержались подольше у белого стенда, тогда я впервые и узнал о «Живом», как лучшем, но мнению многих людей театра, их детище...

После обхода стендов все поднялись в зрительский буфет. Он слегка декорирован: левая стена – в фотографиях сцен из лучших спектаклей (эти стенды, кажется, и сейчас висят в новом здании), перед ними – кирпичная кладка. На каждом кирпичике мелом написана фамилия: самый верхний единственный кирпичик – Любимов, следующий ряд – Демидова, Высоцкий, Дупак, Славина, Смехов, дальше – Петров, Хмельницкий, Васильев, Коло-кольников, Кузнецова, Полицеймако – сезуановцы, ещё ниже -все остальные. Отдельно – в носилках, унесённых с ближайшей стройки, – отколовшиеся кирпичи: Губенко, Любшин, Калягин, Эйбоженко, Кузнецов...

Начинаются приветствия – серьёзные и не очень. Самыми первыми театр приветствовали студенты-щукинцы.

– Сегодня у нас большой праздник, – возглашает симпатичный, слегка кокетливый паренёк, – да, именно у нас, у щукинцев. Потому что без нас не было бы вас. А значит мы – ваши родители, альма-матер ваша, мать Горького, Гамлета, Тартюфа и Галилея. И Кузькина мать. (Здесь, наверное, по грамматике правильнее было бы закавычить названия спектаклей, но почему-то не хочется. – B.C.)

Общий хохот присутствующих, а паренёк продолжает:

– Да, вы – выпускники, вы закончили десятилетку, обязательное всеобщее среднее образование, и сегодня у вас последний звонок. Теперь перед вами открыты все дороги, и каждый может выбрать свою. Володя Высоцкий станет поэтом-песенником, Вениамин Смехов – писателем-прозаиком, Алла Демидова – бухгалтером-экономистом, Александр Филиппенко – физиком-теоретиком (Демидова действительно до театрального училища окончила экономический, а Саша Филиппенко – физический факультет.) И, наконец, осуществится мечта заслуженного артиста республики Готлиба Михайловича Ронинсона – он станет медиком...

Общий смех, Гошенька тоже смеётся.

– А в свободное от работы время, – продолжает паренёк-щукинец (так и не улыбнувшийся ни разу – актёр!) – будет петь в самодеятельности колоратурным сопрано... Шаповалов станет Шопеном, Шацкая станет Золотухиной, а ваш классный руководитель Юрий Петрович всерьёз займётся оперой в Милане...

Вот так с подковырками, беззлобными шуточками щукинцы проведут всё своё приветствие, а закончат его такими словами:

– Это ваше замечательное завтра, а сегодня заканчивается первая декада таганской литературы и искусства в Москве. Ещё одна такая декада, и вы получите новое здание Театра на Таганке. Ведь десять лет – это вам ещё мало, десять лет – это для вас не срок, у вас ещё всё впереди. Поэтому из нас ковали и куют кадры для вашего театра, кадры, которые всё умеют: умеют владеть телом, умеют петь без голоса и без хрипотцы, а главное – что они всегда донесут мысль автора и режиссёра до зрителя. Вы учились у нас, теперь мы учимся у вас; ведь, как говорит Юрий Петрович Любимов, актёр должен всегда учиться и переучиваться. Так давайте же учиться друг у друга. И переучиваться. И тогда каждые новые десять лет будут потрясать мир.

Документальные свидетельства некоторых таганских праздников.

15-летие театра. Артисты С.Холмогоров (слева), В.Высоцкий (в центре) и В.Матюхин (справа) с гостями из детской театральной студии и редакции «Химии и жизни».

Во время таганских «капустников» Смехову не до смеха.

А на 50-летии Валерия Золотухина поили «Пшеничной» вот с такой надпечаткой: «Московский театр на Таганке. Б.МОЖАЕВ. ЖИВОЙ»

Автографы на программе спектакля, сыгранного в честь возвращения Юрия Петровича, – тоже часть праздника.

День рожденья театра в 1987 г. отметили скромно – прогоном возобновленного ненадолго спектакля «Послушайте!».

Праздничная афиша по случаю бенефиса и юбилея В.Золотухина.

Смех, аплодисменты. Берёт гитару Иван Дыховичный. Звучит гусарская песня из спектакля «Товарищ, верь!»: «Ради бога, трубку дай,/ Ставь бутылки перед нами...» Лихая песня – в духе того праздника...

Выходит вперёд Галина Николаевна Власова, старейшая актриса театра, тогда ещё не заслуженная, но уже зав. труппой. Её речь обращена к «сезуановцам» – к тем, кто начинал: «Дорогие первооткрыватели, десять человек...» (Тогда их было ещё десять...) Мы горячо вас поздравляем именно как первооткрывателей, и желаем вам всего самого лучшего, что только есть на земле..." Подносит подарки, кажется фужеры: но одному на брата (сестру), самый большой – Юрию Петровичу.

И снова звучит песня – на слова Пушкина. «Дорожные жалобы»: «Долго ль мне гулять на свете...» Совсем новым был тогда пушкинский спектакль, и театр был буквально пропитан пушкинским стихом, пушкинским духом...

Слово – вахтанговским актёрам. «Нас официально приветствует Театр Вахтангова» – возглашает Любимов.

Вахтанговцы прибыли довольно большой группой – все звёзды первой величины среднего поколения, кое-кто из стариков, молодёжь. Слово берёт Юрий Яковлев, он вспоминает об эпизоде, который произошёл давным-давно, ещё до войны, когда жил он в доме отдыха Плёсово, «где тоже мальчиком жил Юрий Петрович Любимов».

– Я помню, – продолжает Яковлев, – как рано утром с совершенно немыслимой горы, с которой не многие рисковали сойти, он летел, именно летел к реке, планируя между соснами. И он прилетал к реке, и уже потом мы бегали на реку смотреть, как прилетит Любимов... И вот мне кажется, что это мое воспоминание, как Любимов летел к реке, минуя сосны, минуя логику, но действуя интуицией поэта, художника, талантливейшего артиста и замечательно талантливого режиссёра, это и есть ключ к пониманию того, чем стал этот театр.

Ещё Яковлев посетовал, что куда бы за границей вахтанговцы ни приезжали, первый вопрос: а что там делается сейчас в Театре на Таганке, и закончил поздравлениями «от имени своих товарищей-вахтанговцев».

После премьеры «Преступления и наказания» в 1978 г. На переднем плане Н.Дупак, В.Высоцкий, Д.Боровский.

В «Дешевом ресторанчике» на 15-летии театра хозяйничают Две Тани (Жукова и Лукьянова), Маша ( в действительности Марина – Полицеймако) . и Вика (Кирьянова, пардон, конечно же Радунская).

Именитых гостей берут под белы ручки и ведут в «Дешёвый ресторанчик»: у окон, ведущих на Радищевскую, стоит длиннющий стол от стены до стены, сделанный из реквизита «Зорь» – бортов грузовика. На нём бочки с капустой и солёными огурцами, россыпь зелёного лука и отварной картошки. Хозяйничают самые красивые актрисы. Гостям – кому за рубль, а кому и так – наливают сто граммов петровской водки. Под надписью «Дешевый ресторан» (это из «Доброго человека») приписка от руки: «Гуляй, рванина, от рубля и выше». В. Высоцкий. Сам Высоцкий не пьёт. Ни грамма. Ни «Петровской», ни «Юбилейной», – предлагал...

Говорит, окая, Федор Абрамов: «Оглушён. Ошарашен всем, что здесь происходит, и мне надо собраться с мыслями... Я просто хочу поздравить Юрия Петровича, Людмилу Васильевну (Целиковскую – B.C.) и всех сотрудников, и сказать, что для меня общение с театром, работа с театром, которая продолжалась довольно долго,– это большая школа и большое счастье...»

Приехали с поздравлениями физики из Дубны, привезли поклон «богатырю земли Таганской». Кто от них выступал, не помню, но точно не Флёров. От него привезли сувенир – прозрачный кристалл с раскидистым деревом внутри. Артисты не знают, что кристалл из органического стекла, а вот дерево – действительно уникальное. В Дубне придумали такой сувенир, мне когда-то тоже подарили подобный, но в миниатюре. Делают его так: в горец кристалла пускают высокоэнергичный электронный пучок. Поскольку энергия электронов различна, они сначала все вместе прорисовывают ствол, а затем растекаются каждый по своей траектории, образуя сказочную крону. Удивительно красивый и редкий сувенир. И не радиоактивный (это предупреждение для излишне опасливых).

И снова песни сменяют приветствия, и снова поднимают настроение гости в ультрадешевом таганском ресторанчике... Семен Фарада читает юмористический рассказ про врача-универсала, работавшего но совместительству аж в восьми местах. Рассказ от первого лица. Потому Сеня актёрски сам себе подыгрывает.

Заканчивался рассказ так: «На собранные деньги вступил в кооператив. На оставшиеся обил дверь дерматином. На ней и сплю».

Приветствуют заводы Таганского (Ждановского) района, подшефная воинская часть, исследовательские институты. В перерывах между приветствиями берут гитары Золотухин, Шаповалов, Высоцкий... В тот день я впервые услышал его «Восточную притчу» (о шеях полководцев) и самую, наверное, острую из всех песен Высоцкого «Чужая колея»:

Но почему неймется мне -

                       нахальный – я,

– Условья, в общем, в колее

                       нормальные:

Никто не стукнет, не притрет -

                       не жалуйся, -

Желаешь двигаться вперед -

                       пожалуйста!

Отказа нет в еде-питье

В уютной этой колее -

И я живо себя убедил:

Не один я в неё угодил, -

Так держать – колесо в колесе! -

И доеду туда, куда все...

Артисты театра «Современник» появились довольно поздно -с огромным букетом бордовых роз, которые Галина Волчек вручила Юрию Петровичу. А ещё современниковцы притащили здоровый, в человеческий рост, контейнер. Почему-то (наверное, по составу поздравляющих) я понял, что Олега Табакова они специально спрятали в этот ящик, тем более что Волчек вспомнила о подарке таганцев «Современнику», когда тот получил новое здание на Чистых прудах. Таганка тогда уже начавшему беднеть «Современнику» подарила «актёра, которого невозможно переиграть» – знаменитого своего белого петуха, оравшего в «Гамлете». Позже петуха заменила фонограмма...

«Современник» решил ответить шуткой на шутку и не только Табакова притащил в ящике (его действительно тоже трудно переиграть), но и словесный гибрид двух взаимных подарков -целое ведро цыплят табака. Во второй половине дня они были очень кстати... Закончили современниковцы (О.Табаков) почти романсом: «Мы любим вас так искренно, так нежно... Не дай вам бог, Любимов, быть другим...»

Пародия на председателя ВТО, возлюбившего вдруг Таганку, – «Друзья мои, таганцы!» – была куда как хороша. Исполнил её всё тот же Табаков.

Потом Евг. Евтушенко говорил, что сегодня, 23 апреля 1974 года, «и на нашей, поэтической, улице праздник». Очень достойно выступил Михаил Ульянов – сам по себе, от себя. Начал с анекдота про Любимова-актёра, а закончил такой великолепной здравицей, какой и на грузинском пиру не услышишь: «Пусть вам будет не десять лет, а пусть вам будет сто лет! Жизнь сложна в искусстве. Наверное, вы даже больше нас знаете, как она сложна (мы всё-таки живём несколько спокойнее, чем вы). Но именно потому, что вы беспокойны; именно потому, что вы ершисты; именно потому, что вы всё время в поисках; именно потому, что вы зубасты; именно потому, что вы неугомонны; именно потому, что у вас Любимов; именно потому, что вы такой сжатый кулак, – жить вам сто лет. Дай вам силы, дай вам, Боже, дай вам счастья!!!» После Ульянова выступать было трудно. Трудно всем. Что-то бубнили студенты – не помню какого вуза, может, сборная студенческая Москвы... Дешёвый ресторанчик после трёх прикрыли: вечером спектакль – как обычно, «Добрый человек из Сезуана». Лучший состав, естественно, и в лучшем настроении. После спектакля капустник, потом ещё и вечеринка – только для самых-самых своих. В 1974 году чести быть на неё приглашенным я не удостоился. Но, видимо, в том застолье впервые прозвучали лучшие стихи о Таганке, написанные Андреем Вознесенским и посвящённые Любимову. Я имею в виду стихотворение «Стансы», напечатанное единственный раз в сборнике «Соблазн». У меня нет уверенности, что они будут повторно опубликованы в обозримом будущем, и что читатели этой рукописи помнят и знают их. А привести их тут уместно, тем более что на Таганке они звучали не раз – и в день 60-летия Юрия Петровича, и в ночь 15-летия... Эти стихи – достояние моего Театра, такие стансы надо было заработать.

Вы мне читаете, притворщик,

свои стихи в порядке бреда.

Вы режиссёр, Юрий Петрович,

но я люблю вас как поэта.

Когда актёры, грим оттерши,

выходят, истину отведав,

вы – божьей милостью актёры,

но я люблю вас как поэтов.

Десятилетнюю традицию

уже не назовете модой.

Не сберегли мы наши лица,

для драки требуются морды.

Учи нас тангенсам-котангенсам,

таганская десятилетка.

Сегодня зрители Таганки

по совокупности – поэты.

Но мне иное время помнится,

когда крылатей серафимов

ко мне в елоховскую комнатку

явился кожаный Любимов.

Та куртка чёрная была

с каким-то огненным подбоем,

как у кузнечика крыла.

Нам было молодо обоим.