Текст книги "То был мой театр"

Автор книги: Владимир Станцо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Четыре года рыскал в море наш корсар, -

В боях и штормах не поблекло наше знамя,

Мы научились штопать паруса

И затыкать пробоины телами.

За нами гонится эскадра но пятам, -

На море штиль – и не избегнуть встречи!

Но нам сказал спокойно капитан:

«Ещё не вечер, ещё не вечер!..»

В этой песне Владимира Высоцкого – отражение реальных фактов отнюдь не флибустьерской истории. Впрочем, может, и прямое флибустьерство было – со стороны «антимиров».

А «капитан» – это Юрий Петрович.

Почти год назад проиграл я крупный спор. Применил к учителю строки ученика:

Не волнуйтесь – я не уехал,

И не надейтесь – я не уеду!

... Иных уж нет, а те далече. Где-то он, Юрий Петрович, сейчас?! С кем. Как ему работается, дышится?

Как его не хватает здесь.

В начало

О Володе Высоцком...

Так уж получилось, что в антимирной" главе этому актёру отведено много места. Рассказать о нём, как я его видел и как вижу теперь, уместнее всего здесь, между главами, посвящёнными двум поэтическим представлениям моего Театра. Потому что это будет рассказ прежде всего о поэте – первом поэте Таганки, если не всея Руси.

Скажу сразу: друзьями мы не были. Более или менее приязненные отношения складывались долго и непросто. Высоцкому семидесятых годов, как мне кажется, была свойственна подозрительность, и он полагал, что в театр меня «подсадили». Он сам сказал это вслух, когда убедился, что неправ. Это, так сказать, его грех, а был и мой. Дурацкая боязнь выглядеть чем-то вроде поклонницы (об этом я уже писал в предыдущей главе) заставляла в общении с ним – именно с ним! – подчас вести себя независимо-грубо, и был эпизод, за который мне сегодня стыдно. Обязательно расскажу о нём, когда время придёт, но прежде о том, как Высоцкий появился на Таганке.

«...Ведь если звёзды зажигают...»

Спектакль поставлен в 1967 году. Премьера 16 мая. Прошёл немногим больше двухсот раз. По причинам, почти очевидным, его «рекомендовали» играть не чаще двух раз в месяц, что и выполнялось неукоснительно.

Спектакль очень трудный, требующий от исполнителей чрезвычайной чёткости, с одной стороны, и нервного напряжения, накала – с другой. Требования – почти взаимоисключающие. Но когда и то и другое соблюдено, – сила спектакля необыкновенная. Он – не только о Маяковском. И не только о Таганке. О тяжести бытия в поэзии, в искусстве вообще. И когда «Время, вперёд!», и когда болото безвременья.

Через весь спектакль рефреном проходят раннее хрестоматийное:

Послушайте!

Ведь если звёзды зажигают,

значит – это кому-нибудь нужно?! -

и четверостишье, которое даже в полном Собрании сочинений найти трудно – не вошло в окончательные варианты никуда:

Я хочу быть понят своей страной,

а не буду понят -

    что ж?!

По родной стране

    пройду стороной,

как проходит

    косой дождь.

Это четверостишье, повторяю, не вошло ни в одно из законченных стихотворений, сохранилось в записных книжках и в одной из статей 1928 г. («Письмо Равича и Равичу» ). Там оно приведено со знаками препинания и с такой припиской: «Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик (приводится это четверостишие. – B.C.). Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём перышки вырвал»...

Есть бравада в этом утверждении. Мысль, «романсово» выраженная в нём, преследовала поэта на протяжении многих лет и, более того, отголоски этой строфы чуткое ухо услышит и в раннем Маяковском, начиная с «Облака в штанах», и в трагической незавершённости последних его стихотворений, печатающихся иногда в сборниках как «Неоконченное». И Любимов с дружиной были абсолютно правы, сделав этот нервный стих одним из ключевых в спектакле.

До сих пор на углу старого здания театра стоит вертикальная стальная конструкция, окрашенная чёрным: махонький человечек со вздыбленными руками держит её, подобно атланту. Раньше конструкция была декорирована под детские кубики с буквами русского алфавита. Буквы на белых гранях составляли но вертикали слово «Послушайте», на красных – фамилию «Маяковский». Такие же кубики – белые, зелёные, чёрные, красные – стали основой сценографического решения спектакля. Придумал это оформление Энар Стенберг, так во всяком случае писали в программе. А вообще, по отзывам участников, работа над «Послушайте!» была коллективной работой в максимально полном значении этого слова. Среди тех, кто её начинал, были режиссеры -Любимов, Глаголин, Валерий Раевский, актёры Смехов, Золотухин, Высоцкий, литературоведы, поэты.

Поэт в этом спектакле един не в трёх – в пяти лицах, и ни один из пяти актёров не мазался, не стремился к портретному сходству с Маяковским. Важнее – мысль, идею, некую определённую грань личности и таланта воплотить. (Спустя десяток лет этим приёмом широко будет пользоваться Театр им. Ленинского комсомола в таких спектаклях, как «Революционный этюд» Шатрова, где Олег Янковский впервые совсем без грима сыграет Ленина, и в «Гренаде» – но Светлову и о Светлове, где личность поэта в соответствии с его ненаписанной сказкой про гражданина с фамилией Рубль обратится россыпью гривенников). Строительные блоки Таганки крупнее. Золотухин (в последние годы и Прозоровский) играет лирика, ранимость, легко уязвимую психику, сердце, принявшее пулю в апреле тридцатого... Вроде бы антиподен, антимирен ему Маяковский Шаповалова (в первые годы спектаклевого бытия этого же Маяковского играл и Высоцкий): это сила, позволившая поэту выстоять, дожить до 37, это благоприобретённая устойчивость к бытию и кретинической по сути критике; это, наконец, мужчина. Маяковский Хмельницкого – жёлтая кофта, «гений, мот, футурист с морковкой» (морковки, правда, нет, но жёлтую с продольными чёрными полосами кофту Борис не снимает почти весь спектакль). Маяковский Смехова – философ, умница, интеллигент. Наконец, Дима Щербаков (в последние годы и губастый Игорёк Штернберг) играет «красивого, двадцатидвухлетнего» Маяковского, к которому до последнего дня так и не пришло «позорное благоразумие».

И из этих пяти монолитов складывается образ Поэта.

Кроме них, на сцене двое ведущих – женщина (Зинаида Славина или Вика Радунская) и мужчина (обычно Сева Соболев), – периодически организующих действие. И – хор, примерно дюжина актёров, трансформирующихся но ходу спектакля и в строителей нового мира, и в прозаседавшихся, и в публику па вечерах в Политехническом, и в свору мещан, затравивших поэта. Среди исполнителей этой своры память выделяет Юру Смирнова с его редким «антиобаянием». Его антигерои узнаваемы, он в равной степени точен и в фарсе, и в сугубо бытовых эпизодах. Олицетворение своры. Смирнов умеет вести за собой ансамбль, что он и делал.

Как и во многих других таганских спектаклях, в «Послушайте!» важна роль музыки. Здесь – преимущественно фанфарной (композитор Эдисон Денисов). Однако и фанфары могут быть издевательскими и трагичными, что стало ещё одним, пусть частным, откровением этого спектакля.

Последний раз смотрел его 11 февраля 1985 г., когда мой Театр рушился уже всерьёз, когда из первой пятёрки Маяковских работали три – Хмельницкий, Шаповалов, Смехов, и все три -либо уже ушли из театра, либо подали заявления об уходе. К тому же Шопен маялся радикулитом, на уколах работал; Венечка голос сорвал, простужен был вдребезги... А спектакль всё равно прошёл на ура, на овацию и цветы в конце.

Всё. Больше не увижу, скорее всего, этого спектакля. Так что эти записки – и для себя...*

Начало. Начало, удивлявшее традиционностью. Занавес -обычный, матерчатый, а не световой. Тёмно-шинельного цвета. По бокам просцениума – белые деревянные щиты с прорезями в виде окон и дверей под ними. В окнах – подсвеченные, висящие на невидимых нитях, кубики с буквами (естественно,"М" и "Ж" -обычное таганское озорство). Чёрный потолок зала.

Раздвинулся занавес: на просцениум выходят два актёра в рукавицах и рогожистых фартуках каменщиков, ставят возле рампы два кубика – с вопросительным и восклицательным знаками. Потом из таких же кубиков с буквами все участники спектакля начинают строить стену. Делают это предельно серьёзно, в хорошем рабочем ритме. Оттого не зависает в воздухе первая реплика: «Ритм – основа всякой поэтической вещи» – и пятеро Маяковских в центре сцены, ритмично двигаясь, сообщают нам, что в молодости у поэта 18 часов в сутки уходило на заготовки типа:

Краски – дело мамино,

наша мама – Лямина...

* В последний paз спектакль «Послушайте!» был сыгран в 55-ю годовщину гибели В. В. Маяковского – 14 апреля 1985 года.

Не успеваешь ещё возмутиться, что с такой вот чуши начинается рассказ о Поэте, а Комарик-Комаровская (на этот раз её персонаж – не пацан, а девчушка) бросает фразу из «Что такое хорошо», а хор – на просцениуме, с поднятыми в едином порыве руками скандирует: «В жизни – пригодится!» – применительно к храбрости.

Для таланта очень важно это качество!..

Все пятеро Маяковских сгрудились у кубиковой конструкции в глубине. Кто-то поставил кубик на кубик впереди и водрузил на них графин – импровизированная трибуна. Реплика сбоку: «На открытии выставки „20 лет работы“ официальных представителей не было. Народу было мало». Хмель (подхватывая): «Вышел Маяковский и сказал: я рад, что сегодня здесь нет официальной критики, нет завсегдатаев премьер, что пришла студенческая и рабочая молодёжь. И я приветствую вас!»

И очень грустно – первый раз в этом спектакле – Хмель же начинает читать в наиполнейшей тишине: «Я хочу быть понят своей страной...»

Высвечивается задник – фантастическая Зверя (будем так её называть) с электрическими глазами и открывающимся ртом – чёрный контур на белой стене. В ответ на исповедальный «райский хвостик» Зверя вертит матерчатым хвостом и не поймешь, то ли рычит, то ли хрюкает...

А каменщики на просцениуме сооружают тем временем пьедестал из кубиков. Кто-то забрался на него – с книгой. Причёска набок! Чуть подправили поворот головы метлой на длинной ручке – готов памятник Маяковскому в Москве. Живой шарж!

Усиленный микрофоном гулкий голос: «Мне бы памятник при жизни полагается по чину»... Другой голос – молодой, живой, весёлый: «Заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь!» И рушится пародийно-монументальная конструкция: пьедестал-то остаётся, и букетик цветочков на нём – искусственных – тоже, а вот фигуры Маяковского нет!

– «Сбежал!» – невесело констатирует «герой» Смирнова. Зарычала Зверя на заднике, электрические глазки замигали. И свора противников Маяковского орёт в такт ей: . «Нахал!.. Циник!.. Извозчик!.. Рекламист!.. Распни его!..» А Маяковский устами пяти его сценических ипостасей весело отбрёхивается с просцениума словами статьи 1915 года «О разных Маяковских»:

– Да, я – нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив жёлтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.

– Я – циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиной приблизительно в десертную тарелку.

– Я – извозчик, которого стоит впустить в гостиную, – и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии.

– Я – рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь надежда найти своё имя.

– Я ...

И после паузы:

– Не правда ли, только убеждённый нахал и скандалист, исхищряющий всю свою фантазию для доставления людям всяческих неприятностей, так начинает своё стихотворение:

Но мне – люди,

И те, что обидели,

Вы мне всего дороже и ближе.

Видели,

Как собака бьющую руку лижет?

И замолкло «сборище», и молчит Зверя. И заявлен на два часа вперёд тон этого иронического, горького, любовного, громящего, глумливого, невиданной болью пронизанного спектакля.

Начинается первая из тем, обозначенных в его подзаголовке

– тема любви. Она построена, в основном, на «Облаке в штанах» с вкраплениями строк из «Люблю» и «Про это», из стихотворений разных лет и адресов. Всё это – в лихом ритме, почти без пауз, в неярком освещении. По контрасту убогими выглядят хорошо, в общем-то, выстроенные любовные стихи современников и современниц поэта в блистательно пародийном исполнении Ивана Дыховичного и Маши Полицеймако, любовный ширпотреб времён всяческих литературных «измов». Потом, уже во второй части спектакля, тот же Иван, одетый в короткие брючки, имитируя второклассника наших времён, пробившегося в финал сто какого-то конкурса на лучшее исполнение стихов Маяковского, будет отбарабанивать, низводя до такого же ширпотреба, одно из самых, наверное, публицистических и интимных его стихотворений – «Разговор с товарищем Лениным». И отодвинет в сторону Маяковский – Смехов этого правильного пацанчика, и будет читать в четверть голоса, медленно, без какой-либо аффектации:

Товарищ Ленин,

   я вам докладываю

не по службе,

   а по душе.

Товарищ Ленин,

   работа адовая

будет

     сделана

         и делается уже.

Освещаем,

    одеваем нищь и оголь,

ширится

    добыча

        угля и руды...

А рядом с этим,

   конечно,

        много,

много

    разной

        дряни и ерунды.

Устаёшь

    отбиваться и огрызаться.

Многие

    без вас

        отбились от рук.

Очень

    много

         разных мерзавцев

Ходят

    но нашей земле

        и вокруг. <...>

Ходят,

    гордо

        выпятив груди,

в ручках сплошь

    и в значках нагрудных...

Мы их

    всех,

         конечно, скрутим,

но всех

    скрутить

         ужасно трудно.

И это – тоже тема любви. Наряду с «иди на перекрёсток моих больших и неуклюжих рук».

Участием таганских красавиц заявлена первая тема спектакля – «Любовь»!

«Мне легче, чем всем, / Я – Маяковский...» Из поэмы «Хорошо».

«Будто бы весна / Давайте мчать, болтая...» – фрагмент «Юбилейного».

«А в рай / снова посадим Евочек...» Из «Облака в штанах».

Кстати, этот фрагмент – наверное, наиболее радостный, сценически сделан очень здорово. Пять женщин выходят на просцениум, встают рядом, попарно, с пятью Маяковскими. Идиллия? Не совсем, скорей испанистая любовная драма со счастливым пока концом. В руках у женщин рапиры, которые никогда не пронзят возлюбленных. Каждое четверостишие заканчивается эскападой рапирных выпадов с весёлым воплем: «Таганка!»... И сквозь испаноязычную абракадабру прослышивается явственно: «Министерствоскультурос-с-таганкос-сикось-накось!»

Всё правильно. Иначе что за любовь?!

А пародийная сцена рая, до которого так и не дошёл герой «Облака в штанах»? Восемь ангелочков в полосатых красно-белых халатах, которым за вороты всунуты популярные некогда сачки для ловли бабочек – и.о. нимбов. Ласковая музыка Верди. И на её фоне – фарс маяковских строк. Таганка смеётся, Таганка любит, Таганка ненавидит вместе с Поэтом...

Ненависть ко всякого рода культам и культикам отчётливо различима и в текстах, и в музыкальной окантовке спектакля. Когда во второй его части зазвучит пророчески-обличительное:

Коммунист 

    и человек

        не может быть

           кровожаден, -

фанфары на фонограмме громко сыграют торжественно фальшивую мелодию песни, памятной моему и более старшим поколениям. Песни с такими словами: «Сталин – наша слава боевая, /Сталин – нашей юности полёт, / с песнями, борясь и побеждая, / наш народ за Сталиным идёт». Молодёжь, помню, дивилась острой реакции старших на этот эпизод... Ей-то эта песня неведома.

Тема войны, в которую органично переливалась тема любви, решена, в основном, на материале поэмы «150 000 000». С дополнениями, конечно. По центру сцены от задника в зал выложена дорога из тёмных кубиков. По ней с винтовками наперевес (винтовки воображаемые) движутся и в определённый, ритмически определённый момент падают согбенные мужские фигуры. А ведущие с просцениума в красной подсветке, жёстко держа ритм, скандируют строки гениального антивоенного стихотворения «К ответу!», написанного в 1917 году:

Сцепилась злость человечьих свор,

падает на мир за ударом удар

только для того,

чтоб бесплатно

Босфор

проходили чьи-то суда...

Поэт, а с ним и Театр скорбит о павших, но нарочито приземляет, переводит в мелкую антигероическую категорию понятие «мировая война». Война – дичь! В отнюдь не охотничьем смысле этого слова. И от дичи этой логически оправдан, театрально оправдан переход к теме революции. Хватит. Неизбежно:

в терновом венце революций

грядёт шестнадцатый год...

Тема революции – самая праздничная в спектакле. Свет, музыка живая, действие. Хор превращается в бригаду строителей. «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось». Но тут же (не выключаем критический ум Поэта!) ещё фразочка: «Начинают заседать».

Пошёл – хором – «Левый марш». Сверху спустилась штанга с двуцветными флажками-фартуками. Стройка. Фанфарный звук: мелодия «Беснуйтесь, тираны!» Окна РОСТа и частушки. Юродствует Смирнов: «Был я раньше кулаком, а теперь я – кукиш!» II Маяковские – все пять – работают вместе со всеми...

Но в оконных проёмах просцениума появляются «бывшие»: «Маяковский, вы же из хорошей семьи! И что вы к ним подлизываетесь?!» Но пока на них – нуль внимания:

Работа адовая

    будет сделана

        и делается уже!..

И всё преодолимо: и холодная печь (её сложили из кубиков с соответствующими буквами), и то, что по поводу «Мистерии-буфф» культуртрегеры «ревели вокруг страшно»...

История с постановками и запретами «Мистерии» сценически оформлена так: кубики с названием пьесы спускаются па верёвках и повисают в воздухе, чуть покачиваясь. Когда пятеро Маяковских рассказывают, как всё происходило, как появилось распоряжение (голосом Смирнова) «Репетиции прекратить»; он же, Смирнов, с ножницами в руках подходит к висячим кубикам, перерезает две верёвки. Соответствующие кубики, естественно, падают: вместо надписи «Мистерия-буфф» в зал глядит «истерия уфф»! Такой вот словесно-сценический эквивалент...

Тема Ленина, смерти Ленина входит в тему революции, завершает её. Очень фрагментарно и очень по-маяковски. Притушенный свет на сцене. И протяжные гудки, как в день ленинских похорон. И не нужны слова. В молчании все участники спектакля берут по кубику и медленной вереницей спускаются в зал, проходят сквозь него. Пятеро Маяковских в этом шествии рассеялись, растворились в общей потере. Пустеет сцена. В нале медленно нарастает свет.

Конец первой части.

Есть в театре неписаное правило: вторая часть должна быть короче первой. В спектакле «Послушайте!» из четырёх главных тем: любовь, война, революция, искусство – в первую вошли три.

Вторая часть, «Искусство», как и «Любовь», тоже начинается па мажорной ноте. На сцене – из тех же кубиков сварганены мастерская, импровизированный мольберт, ненаписанная ещё картина на подрамнике. Рядом хорошенькие, фигуристые Лида Савченко и Таня Иваненко изображают статуи. Одна – псевдоклассическую девицу с веслом. Все пятеро Маяковских в тех же, что и в первом акте, рабочих фартуках. Маяковский – Шаповалов мечет на холст «краску из стакана» – как чуть ли не в самом первом из опубликованных стихотворений Владимира Владимировича. Но тогда было всё-таки скорее баловство, чем искусство. Поэтому действие быстро переносится в баталии времён его поэтической зрелости.

Да не рвётся он в баталии, тем более окололитературные:

И кроме свежевымытой сорочки,

скажу по совести, мне ничего не надо...

Но нельзя в этом мире иначе. Потому что «дешёвая распродажа» не прекращается и в нашем «коммунистическом далеко». В не цитированной спектаклем статье 1926 года «А что вы пишете?» Маяковский утверждал:" Настоящая поэзия всегда, хоть на час, а должна опередить жизнь. Я стараюсь сейчас писать как можно меньше, выбирая сложные, висящие в воздухе вопросы, – чиновничество, бюрократизм, скука, официальщина".

Как перекликается с этим высказыванием сцена, сделанная на материале стихотворения «Верден и Сезаан». Актуальнее, чем когда-либо, звучат сегодня строки:

Бывало -

    сезон,

        наш бог – Ван-Гог,

Другой сезон -

    Сезанн.,

Теперь ....

    ушли от искусства

           вбок -

не краску любят,

           а сан…

И вдруг, минуты не прошло, другой поворот, другая тема:

«Лицом к деревне»

    заданье дано, -

за гусли,

    поэты-други!

Поймите ж -

    лицо у меня

        одно -

оно лицо,

    а не флюгер.

А в лицо ему клака сыплет проклятия, как те эстеты предреволюционные. И лица – те же, и речевые обороты привычные:

Трагедия Маяковского – это трагедия нигилистической интеллигенции, – бубнит один.

– Вас не понимают рабочие и крестьяне, – вторит другой. Чем парируют эти привычные доводы таганские Маяковские? Фрагментами его же стихов и статей.

– Советское, пролетарское, настоящее искусство должно быть понятно широким массам. Да или нет?!

– И да, и нет.

Да, но с коррективами на время и пропаганду. Искусство не рождается массовым, оно массовым становится в результате суммы усилий... Чем лучше книга, тем больше она опережает события... Массовость – это итог нашей борьбы, а не рубашка, в которой родятся счастливые книги какого-нибудь литературного гения...

– Классики – Пушкин, Толстой – понятны массам. Да или нет!?

– И да, и нет.

Пушкин был понятен целиком только своему классу, тому обществу, языком которого он говорил, тому обществу, понятиями и эмоциями которого он оперировал.

Понимала ли Пушкина крестьянская масса его времени, – неизвестно, по маленькой причине – неумению её читать.

Как же нужно сегодня, нам, читать Маяковского – и поэзию, и статьи, и пьесы! И как редко – по куче причин – мы к нему обращаемся. Театр это сделал за нас. Приведённый кусок дискуссионной статьи, преподанный средствами театра, заставляет думать и тех, на кого Владим Владимыч и не рассчитывал. Не рассчитывал, что для нас (вспомните: светлое будущее в «Клопе» датируется уже давно прошедшим 1979 годом!) актуальны будут такие его строки:

Человечья гордость,

    смирись и улягся!

Человеки эти -

    на кои они ляд!

Человек

    постепенно

         становится кляксой

На огромных

    важных

         бумажных нолях...

Бумажищи

    в портфель

          умещаются еле,

белозубую

    обнажают кайму.

Скоро

    люди

           на жительство

                 влезут в портфели,

а бумаги

    наши квартиры займут.

Или вот это:

Ухо в метр

    – никак не менее -

за начальством

    ходит сзади,

чтоб, услышав

    ихне

         мнение,

завтра

    это же сказать им.

Если ж

    старший

           сменит мнение,

он

    усвоит

                мненье старшино:

– Мненье

    это не именье,

Потерять его

    не страшно.

Последние два стиха произносит в спектакле, естественно, Смирнов. Произносит органично, даже несколько с вызовом: а вот я такой! на том и выбился! а вы мне ещё позавидуете, и ваш Маяковский тоже!..

«О месте поэта в рабочем строю» дискутирует Маяковский Смехова и Шаповалова с тщедушным и внешне совершенно безвредным фининспектором – Джабраиловым. Настолько безвредным, что может «даже ямбом подсюсюкнуть», не ямбом, конечно, но произнести одну-две строфы известного стихотворения, переводя его в диалог, и оттенить важность произносимого самим Маяковским – и про хрестоматийную добычу радия, и про то (эту реплику подаёт Шаповалов), что:

Происходит

    страшнейшая из амортизации

– амортизация

    сердца и души.

А коль так, то поэт неумолимо приближается к концу, к выстрелу в том давнем апреле.

И ещё важно, на каком фоне диалог происходит. Кубики – универсальный строительный материал; сейчас из них выстроено три ряда канцелярских столов, из-за которых торчат «герои» ненаписанной поэмы «Плохо» и написанного стихотворения «Служака». Оно звучит в спектакле почти целиком.

Появились

    молодые

превоспитанные люди,

Мопров знаки золотые

им

    увенчивают груди.

Парт-комар

    из МКК

не подточит

    парню

       носа:

к сроку

    вписана

       строка

проф-

    и парт-

         и прочих взносов

Честен он,

    как честен вол.

В место

    в собственное

        вросся

и не видит

     ничего

дальше

    собственного носа.

Коммунизм

    по книгам сдав,

перевызубривши «измы»,

он

    покончил навсегда

с мыслями

    о коммунизме.

Что заглядывать далече?!

Циркуляр

    сиди

        и жди.

– Нам, мол,

    с вами

         думать неча,

если

    думают вожди.

В спектакле были заняты совсем молодые Высоцкий, Колокольников, Смехов (фото сверху), Т.Лукьянова и даже А.Калягин (внизу)...

На углу театра осталась как память конструкция, воспроизводившаяся в таганских программках.

... И опять рычит, разевает пасть Зверя. И опять звучит над залом фанфарное суесловие величальной мелодии сталинских времён. Такие корни? Или может, в «Боже, царя храни»? А крона, она до сих пор кусается... И театр все свои средства воздействия присовокупляет к талантливейшим стихам, чтобы нас заставить мыслить политически. II поэтически: тема-то – искусство!