Текст книги "То был мой театр"

Автор книги: Владимир Станцо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Письмо в никуда

Эта глава – заключительная – писалась в два захода. В первый раз настроение сделать её возникло в январе 1985 года. Были на то причины. И смысл был. Есть такое литературное правило: браться за перо лишь поняв, чем заканчивать будешь. Сейчас, больше полугода спустя, когда рукопись готова практически полностью, я использую, естественно, те январские записи, но события этих месяцев волей-неволей заставят внести коррективы. Нельзя дважды войти в одну и ту же воду... Итак, глава последняя.

Январь 1985 года. Конец января. Рукопись еще посередине – лишь начата глава о спектакле «Послушайте!» Но симптоматичная опечатка появилась в «Вечерней Москве», которая, как и другие газеты – «Правда», «Труд», «Неделя», «Литературка» – откликнулась на первую безлюбимовскую премьеру Таганки – «На дне». Прямо-таки бурный поток после стольких лет молчания.

Хвалят актерский ансамбль, больше всего – Ивана Бортника в роли Сатина, но и Яковлеву (Настю), Смехова (Барона), Славину (Василису). На мой взгляд, лучшими в том прогоне, что видел, были Золотухин (Васька Пепел) и Полицеймако (Квашня). Но начал-то с опечатки... Критик Г.Михайлова писала («Вечерняя Москва», 14 января 1985 г.) об А.В.Эфросе, не случайно "выбравшим для своего дебюта в качестве главного режиссёра Драматического театра на Таганке горьковскую пьесу «На дне»...

Мой Театр назывался и, насколько я знаю, этого названия пока ещё никто не отменял, Московским театром драмы и комедии на Таганке. А Московский драматический-то в другом конце московского нынешнего центра, поближе к Агентству по авторским правам...

Эфрос, в общем то, сделал из «На дне» достаточно таганский спектакль – и но мысли, и по сценографии (здесь использованы почти целиком сценографические заготовки к «Борису Годунову»). Даже фрагмент одной из песен Высоцкого попал ни к селу ни к городу в музыкальную окантовку спектакля. Вообще как к руководителю, новому руководителю, пришедшему на театр в очень трудный момент, претензии труппы к нему были, на мой взгляд, излишни. Он ничего не менял в труппе и в распорядке театрального бытия. Он не занял – деталь, конечно, но красноречивая, замечу, деталь – любимовский кабинет. Сделал себе скромный, аскетический кабинетик на месте старой мужской артистической, сохранив там гримировальный столик Высоцкого. А кабинет Юрия Петровича с автографами на стенах год пустовал, лишь потом туда вселилась бездомная литчасть.

И всё же – не проходит ощущение потери. Настолько острое порой, что диву даёшься. Юрий Петрович – в эмиграции. «Кто вне родины – эмигрант...»

Был в театре третьего дня, а наутро проснулся в липком ноту, такие страсти привиделись театральные, таганские.

Во сне вижу, что это не он, а я покидаю Россию. Должен покинуть вот-вот. Граница. Странное какое-то здание – высокое и узкое, внутри рельсы, как в трамвайном депо. Рельсы уходят вперёд и упираются в ворота – огромные, вертикальные, укреплённые изнутри металлическим уголком крест-накрест, как стены товарных вагонов. И окрас вагонный – коричневый с красноватым оттенком.

На высоте в два человеческих роста из ворот этих торчат блёсткие металлические штыри. Обречённый на изгнание стоит между рельсами. Освещение тусклое, как перед рассветом...

Ворота начинают наклоняться внутрь. Медленно, но неотвратимо. Кажется, вот-вот они раздавят тебя, как букашку, всей гигантской своей массой лягут на приговорённого. Но чётко срабатывает хорошо отлаженный механизм: махина замирает в полуметре над головой. Изгнанник берется за штыри, повисает на них распято... Ворота беззвучно возвращаются в вертикальное положение. У-образно висит на штырях без нескольких минут изгнанник... И – больше никого во всём этом чёртовом депо! Только ты и невидимый механизм, и серое промозглое утро.

Ворота вместе с распятым пошли вверх. В приоткрывшуюся щель видны рельсы, уходящие в никуда – в серость, в сырость, в вакуум. Приподнятые ворота делают полуоборот вокруг вертикальной оси. Через мгновение – ещё полоборота, и ворота уже без изгнанника опускаются наземь – плотно, грузно, без щелочки. Изгнанник остался но ту сторону. Этот изгнанник – я...

Старое правило: если сон очень уж противный, необходимо заставить себя проснуться. Что и было сделано в ночь на 29 января 1985 года. А накануне был в Театре – моём и уже не моём...

Надо, однако, рассказать про события предыдущих лет, трёх последних лет моего Театра, про события и эпизоды, достоверно известные немногим. Достоверность этого рассказа достаточно высока. В тех случаях, когда излагается догадка, версия, они мною за факты не выдаются...

Когда началось начало конца, и с чего началось?

С роста популярности театра и Любимова лично? Роста самоуважения, самолюбия, самолюбования? Так ему ж – отдадим должное – было, чем гордиться. И отчего загордиться – было. С годами Любимов стал менее демократичен и терпим, это факт. Но, если честно, я не знаю человека, которого слава или власть не испортили бы хоть в какой-то степени...

Но было и другое: то, о чём Ю. Бондарев написал в «Игре» («Новый мир», 1985, № 1-2). Приведу три цитаты.

«...Я совершил преступление? Только в одном, как я помню: мне нужно было повернуть руль вправо, чуть-чуть вправо, к обочине, а я повернул его влево...»

«...Есть птицы певчие и птицы ловчие. Так вот, ловчие, даже когда они сыты, могут ударить острым клювом в затылок. Смысл? Его нет. Но желание ударить есть. Причин тысячи. И одна мельче другой...»

"...Умишко у них конформистский, трусливый! Да и хлеб с маслом терять никому не хочется. Я слышал, как один осёл, у которого всегда полные штаны, в своём кабинете кому-то сказал: «Поразительная способность у Крымова наживать себе, мягко выражаясь, оппонентов! Чего ему не хватает? Известности? Денег? Неуправляемый левак и эгоист! Развелось таких оппонентов – уйма, и каждый двумя руками держится за кресло, а зубами – за стол! И почти все – неумейки!»

Полагаю, так или примерно так думают не только герои повести Бондарева, но только ему дозволено было высказать это публично. И сразу же – нелепая рецензия в «Комсомолке», а один очень умный, достаточно высокопоставленный функционер прямо назвал «Игру» антисоветчиной... Я думаю, антисоветчики как раз те, о ком сказано в приведённых выше цитатах. Технология клеветы, технология превращения в диссидентов, активно работавших на социалистическое искусство, на коммунистическую идеологию – отработана годами. Это оружие преуспевающей посредственности. На днях сестрица звонит: «Ты знаешь?! Голоса передают какое-то интервью твоего Любимова, напечатанное в „Континенте“. Такая антисоветчина! И как же он это скрывал!..» И невдомёк дурёхе, что скрывать-то нечего было. Человек хотел честно работать. И убеждённо, идейно, коммунистически. Лишая его этого общечеловеческого права, в нём воспитывали, да, именно воспитывали ненависть к социал-извращенцам. А у них – власть, большая или маленькая – не суть... Ещё Ленин мечтал о власти в руках только талантливых и порядочных. Не выходит!..

Бондаревский герой работал в кино. Но, как у искусств есть общие законы, так и у правления искусствами – общие инструкции и инструменты. И примат неумеек из управленческих сфер над Мастерами – одно из таких неписано узаконенных положений, столпов нынешнего бытия.

Говорят, бог шельму метит. Как анекдот рассказывают в журналистских кругах, что в центральном аппарате Главлита есть два старших цензора (или как их там называют – инспектора), которых приставляют к в чём-то провинившимся изданиям, к «Химии и жизни» – сейчас. Так вот, фамилии этих специалистов бдительников – Глазатов и Молчановский! Как говорится, нарочно не придумаешь. А делами театральными в Управлении культуры Мосгорисполкома в годы борьбы за два последних спектакля моего Театра ведал человек по фамилии Шкодин! Своими глазами читал распоряжения за его подписью ко поводу незалитованных показов спектакля памяти Высоцкого. По этой причине Любимов и Дупак были выговорами облеплены, как столбы – объявлениями где-нибудь в людном месте на Соколе.

Советскому театральному искусству Шкодин нашкодил – дальше некуда. Все эти шкодины-глазатовы-комки-воронки и есть первопричина трагедии Любимова...

Хватит, однако, литературных параллелей, суждений, снов. Мое дело – бытописание: что было, что будет, чем сердце успокоишь... Итак, спектакль памяти Высоцкого был закончен летом 1981 года. Вечер, о котором рассказывал, стал неофициальным закрытием сезона, а где-то в октябре открылся новый сезон и снова возобновили работу над этим спектаклем. Были, конечно, и прогоны, на которые прорывалась молодежь с улицы... Посыпались санкции. Любимов обращался за поддержкой в разные инстанции, а они, как в детской игре, ни да, ни нет не говорили. Все боялись взять на себя ответственность, а за бездействие у нас не наказывают... Все всё понимали и – не предпринимали ничего. Говорильня тянулась, ни одному высокому администратору от искусства не хватило смелости дать «добро» этому спектаклю-обязанности. Обязанности живых перед мертвым. Спектакль этот был очень нужен не только театру – партийной идеологической работе в целом.

Любимов был принят Демичевым. Результат – нуль. И тогда он предпринял демарш – заявил, что уйдёт из театра, если до 30 октября (за точность даты не ручаюсь)разрешение не будет дано. Говорили, что его преемником станет Николай Губенко... И к 30 октября ничего не решилось. Юрий Петрович немного поостыл, начал работу над «Борисом Годуновым». Как всегда, увлёкся, впрягшись в режиссёрское ярмо...

В день рожденья Высоцкого – 25 января 1982 года спектакль сыграли ещё раз. С купюрами, но и со вставками – выступлениями известных поэтов, включая, как ни странно, Р.Рождественского.

На этот раз, похоже, и праздник ему не в праздник...

И за это ещё по одному выговору навесили на Любимова и Дупака.

Атмосфера в театре накалилась. Нервозность, подозрительность. Репетиции «Годунова» идут из рук вон скверно... Юрий Петрович то и дело срывается, в голос орёт, что разучились работать, а работа, и правда, идёт на одном ремесле, не до жиру... Лишь ребята из фольклорного ансамбля на какое-то время свежую струйку внесли.

До конца сезона «Годунова» сделать не успевают. Тот сезон закрывали рано – предстояли гастроли в Финляндии. Я, естественно, на них не был, однако в моём архиве есть довольно неожиданное, но вполне достоверное свидетельство редкостного их успеха. Газета «Футбол-хоккей» № 22 от 30 мая 1982 г. опубликовала репортаж Б.Березовского с юношеского чемпионата Европы по футболу. Такие строки там были:

"... Конечно, игры юношеского чемпионата, как бы хорошо они ни рекламировались, ... не в состоянии произвести такой фурор, какой произвёл Московский театр на Таганке, только что закончивший свои гастроли в Хельсинки, Турку и Тампере. В день премьеры столичные газеты писали: "Все билеты на все спектакли проданы до единого. Но тех, кому не посчастливилось, просим не огорчаться. Приходите сегодня вечером на площадь к Национальному театру, и вы увидите часть спектакля «Десять дней, которые потрясли мир».

Площадь оказалась настолько запруженной народом, что машина президента с трудом пробилась к парадному входу"...

Гастроли шли триумфально, а театр, мой Театр, находился, но существу, в простое. Осенью возобновили репетиции. Если память мне не изменяет, начали новый сезон без Любимова. Он, как это бывало и раньше, ставил что-то в Европе по контракту, зарабатывал валюту для отечества. Тем не менее, репетировали каждый день «Годунова» и время от времени «Высоцкого», верили-таки в чудо. Вернулся Юрий Петрович и поддержал эту веру.

В последних числах октября спектакль о Высоцком прошёл в последний раз. Странный, а может и характерный эпизод сопутствовал этому показу. Борис Глаголин, вернувшийся в том сезоне в театр после двух лет не слишком удачной работы в Минске, предупредил накануне, что завтра, видимо, в последний раз играют «Высоцкого», что если и теперь не «пробьют», то всё, конец...

– А что говорят-то? – спрашиваю его словами Незнамова, но вопреки ожиданиям, Борис не цитирует Шмагу («Что говорят? Говорят-то глупости»), а советует объявиться в театре не к началу прогона, а заранее, часиков в десять... Естественно, в такой ситуации (дело в субботу тем более) жена сразу же захотела вдруг на Таганку, но ей-то там с десяти делать нечего. Договариваемся о встрече в половине двенадцатого у служебного входа. Одну-то контрамарку, уверен, добуду.

В театр прохожу не без труда: на вахте уже лежит блокнот с поименованными приглашёнными. Моей фамилии в нём нет, по когда я один, это уже не важно. Во-первых, на сорокалетие мне подарен был постоянный разовый пропуск «на одно Станцо», а во-вторых, знакомых за десять лет образовалось так много, что...

На этом снимке А.В.Эфрос улыбается. За время работы на Таганке с ним это редко случалось.

Ладно, нечего, да и нечем хвастаться.

В старом зале репетируют то, что через два часа предстоит играть. В разгар такой репетиции в зал, естественно, не иду – надо пропуск супруге организовать. Позвонил Дупаку по внутреннему телефону, а в ответ услышал нечто совсем уж неожиданное: дескать, вам-то как не стыдно, вы ведь не раз спектакль видели, а ещё пропуск просите; нам с Юрием Петровичем выговора дают за этот спектакль и так далее... Не знаю, что сказать: никак не ожидал, что Дупак откажет мне в одном, одном – для жены – пропуске. Видать, так допекли мужика, что на своих кидаться начал...

Обижаться глупо, но что-то надо делать.

Когда за полчаса до спектакля Николай Лукьяныч спускается к служебному входу, площадка перед театром запружена, как, наверное, та площадь в Хельсинки, о которой писал футбольный обозреватель. Подхожу к Дупаку и предлагаю обмен: я – из театра, жена – в театр. Он машет рукой: выйти-то вы выйдете, а войти как... Но позже, уже в 12, выходит к служебному входу усталый мрачный Любимов и даёт команду пропустить всех. Всех желающих. Всех, кто пришёл к театру в тот день.

Часть людей будет сидеть на полу, стоять в проходах. Это стеснит актёрские передвижения, но в целом спектакль пройдёт в этот день – действительно в последний раз – очень точно, мрачно-торжественно.

В понедельник возобновят репетиции «Бориса Годунова», к концу года спектакль слепят, покажут худсовету и управлению. На обсуждении все выступавшие – актёры, критики, журналисты, искусствоведы – говорили о новом спектакле почти только хорошее, но кончилось обсуждение, и создатели спектакля остались один на один с комиссией, у которой было совсем иное мнение. Опять же – никто ничего не запрещал, советовали сгладить острые углы, не говорили ни да, ни нет... Обычная говорильня, традиционная метода. Шли последние дни 1982 года.

Следующий, 1983 год, прошёл для театра вообще впустую. Буднично катали текущий репертуар, снимались в фильмах (те, кого приглашали), подрабатывали в концертах. Предпринимались время от времени попытки спасти «Высоцкого» и «Годунова». По разговорам, дошёл Любимов с этим делом аж до самого Зимянина, но и это ничего не решило. Секретарь-идеолог поучал Режиссёра с высоты своего роста (метр с кепкой, как говорят в народе) и положения (оно, понятно, несколько выше). Вернулся Любимов с этой встречи, как говорили, не столько подавленным, сколько рассвирепевшим.

Немного ожил, когда начали с Вилькиным репетировать булгаковский «Театральный роман». Придумано для этого спектакля было многое, в частности, раздвоение Максудова в прямом смысле: два актёра одновременно должны были играть эту главную роль. Я видел лишь одну репетицию, потому трудно сказать, во что бы это в конце концов вылилось...

В конце того же сезона в последний раз сыграли пушкинский поэтический спектакль «Товарищ, верь!», постарел спектакль, да и Иван Дыховичный, незаменимый здесь, как и в «Мастере», уходил на Высшие режиссёрские курсы.

День рожденья театра – 19 летне – ознаменовался открытием самостоятельного входа в новое здание (до того в него входили через старое). Играли по традиции «Доброго...». Раздавали автографы в фойе. И всё же даже в праздник дух уныния, «запах тлена» витал над моим Театром. После спектакля, уже в старом здании, для своих читал, пел и рассказывал Булат Окуджава – старые друзья пытались как-то поддержать театр. Впрочем, я вдруг засомневался: вполне возможно, что это было годом раньше...

Кое-как доиграли сезон. Показывали на малой сцене "Первый вариант «Вассы Железновой», практически перенесённый на нее группой актёров и режиссёром (А.Васильев), отколовшимися от Театра им.Станиславского, и «Пять рассказов Бабеля» в постановке Ефима Кучера. Вот и все успехи. А тут ещё старое здание стало потихоньку рассыпаться, поставили его на ремонт.

Сезон 1983-1984 года опять начали без Любимова. Он снова обитал где-то в заграницах, что-то ставил. Кажется, Достоевского в Англии.

Дальнейший рассказ – в основном но рассказам, хотя что-то происходило и на моих глазах.

Итак, поставив в Лондоне «Преступление и наказание» и получив за постановку какую-то высшую премию, Любимов в интервью по этому поводу вроде заявил, что дома ему практически не дают работать, что последние два с половиной года (после постановки чеховских «Трех сестер» – премьера этого спектакля состоялась 23 апреля 1981 года) он если и работал, то впустую.

Полагаю, что и этот демарш был ещё одной, роковой, если хотите, попыткой спасти «Высоцкого» и «Годунова». Я не читал и не слышал этих интервью. Знаю только, что Любимов знал цену слова. Речь его всегда отличалась чрезвычайной точностью и необтекаемостью. Он умел и любил называть вещи своими именами. Допускаю, что какие-то формулировки стали ещё более резкими вследствие целенаправленного перевода и монтажа. Как это делается, известно...

Последовал окрик из посольства и вызов туда. Любимов не пошёл. Дальше – больше: слово за слово... В одном из интервью Любимов заявил, как будто, что не вернётся в Союз до тех пор, пока не получит гарантий, что оба запрещённых спектакля пойдут, что ему, режиссёру с мировым именем, дадут делать то, что он считает нужным. Он сам, а не чиновники от театра, не сделавшие в жизни малой малости полезного, не создавшие, да и не способные создать что-либо.

Ответным ходом было сообщение, что, раз так, его заграничный паспорт аннулируется... Тогда он – уже без посредничества ВААПа – заключил контракт ещё на одну постановку и уехал из Англии на континент. В нашей печати никаких сообщений но этому поводу не было. По Москве ходили слухи, один другого нелепее. Обыватели в массе считали, что Любимов не вернётся, а если и вернется, то всыпят ему по первое число и правильно сделают. Ишь чего захотел! С одним из таких людей я поспорил довольно крупно, ставя на возвращение Любимова. Руководствовался при этом не только собственными впечатлениями, но и строками Высоцкого:

Не волнуйтесь: я не уехал,

И не надейтесь – я не уеду.

Подобного же мнения в театре придерживались если не все, то явное большинство. События, однако, разворачивались не так, как нам хотелось.

В октябре 1983 года приказом по Управлению культуры Мосгорисполкома Юрий Петрович Любимов был снят с должности Главного режиссёра Московского театра драмы и комедии на Таганке. Весной 1984-го – за несколько дней до двадцатилетия Театра – исключён из партии «за неуплату членских взносов», летом – лишён советского гражданства.

Ершистые и колючие,

Сложная ваша участь, -

так по другим поводам писал один из поэтов, вознесённых им на таганскую сцену.

Вы – режиссёр, Юрий Петрович,

но я люблю вас как поэта...

Это другой поэт, не менее известный. Наконец -

Бывает в жизни всё, бывает даже смерть,

Но надо жить и надо сметь.

Это – из «Сирано», но тоже «лыко в строку»...

Гражданская смерть не означала смерти физической, хотя и о ней применительно к Любимову разговоров было хоть отбавляй. Они так и остались разговорами, на сегодня по крайней мере.

Куда правдоподобнее казался слух, что осенью 1984 года, уже будучи исключённым из КПСС, Любимов вступил в итальянскую компартию. Когда я спросил об этом одного из людей, знавших Юрия Петровича намного ближе, чем я, тот ответил, что очень может быть, потому что Юрий Петрович – человек неординарный, способный и на такое для всех неожиданное и острое решение... Подтверждений этому слуху я не получил.

Зимой 1984 года на одном из стендов таганского закулисья появилась ксерокопия его записки:

Таганка,

Кто помнит

Примите мои поздравления с Новым годом, пожелания,

наконец, нормально работать.

Очень прошу сыграть о Володе и о Борисе.

Ю. Любимов

А теперь вот дурьи разговоры про антисоветчину в «Континенте»...

Русская культура поразительно небережна к своим творцам. Эта фраза сказана химиком, композитором и артистом в душе Александром Дуловым на первом вечере памяти Владимира Высоцкого в Москве.

Не только история Высоцкого, не только история Любимова, вся история моего Театра в целом, а сегодня и история «Химии и жизни» работает вроде бы на этот тезис.

Но разве культура русская укоротила жизнь Высоцкого, Пушкина, Шукшина? Разве она обрекла на изгнание Любимова, Герцена, Галича? Может, более нрав мудрый Монтень, четыре века назад заметивший, что простые крестьяне – прекрасные люди и прекрасные люди-философы, а всё зло – от полуобразованности?.. И, добавлю от себя, от чиновного чванства, от самонадеянной самоуверенности и вседозволенности, от дурацкой веры в бесконечную кротость и краткость памяти людской.

Не хочу словами о них заканчивать эту рукопись, свой, если хотите, репортаж о протяженной, многолетней любви, о Театре. Поэтому последние слова адресую тому, кто этот театр создал:

ЧТО БЫ ТАМ НИ ГОВОРИЛИ, ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ,

ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ,

ВЫ ЗДЕСЬ ОЧЕНЬ НУЖНЫ.

И обязательно живой возвращайтесь, а не так, не дай Бог, как Федор Иванович Шаляпин...

Прислон – Москва

1984 – 1985 гг.

Рукопись закончена 19 августа 1985 г.