Текст книги "Мир человека в слове Древней Руси"

Автор книги: Владимир Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Основное значение слова законъ – также повеление бога; слово встречалось обычно в сочетаниях типа вѣра и законъ, отсюда и беззаконие, беззаконно. Древние переводы показывают, что и закон понимался первоначально только как закон божий, и законник был человек святой, знавший законы, правивший с их помощью. Закон уже шире, чем завет или заповедь, он многогранней в своих проявлениях: закон дают, кладут, его преступают, ему «прилежат», от него отлучают, его «твердо правят», укрепляют или разрушают, на основе его совершают обряды (ср. выражение законный бракъ, известное уже в XII в. – см.: Клим.). Слово беззаконие означает «нечто неподобное» (при переводе греческого manía «исступление, безумие»), беззаконникъ – это «преступник» (Ягич, 1884, с. 48); в древнерусских переводах (например, в «Книге Есфирь») слово законъ передают как указ или приказ царя, как судебное постановление, как самый суд, вообще законное понимается уже как установленное правилами общежития, которые нарушаются, «где дѣтий не наказають цѣломудрию и законнымъ вещемъ» (Пчела, с. 216; на месте греческого amelúntes páteres – т. е. там, где отцы не учат детей правилам общежития). «Твердый закон – норовъ добръ» (Мерило, с. 24), здесь законъ равнозначно nómos «обычай», однако норовъ соотносится с таким словом (trópos), которое также означает «обычай», но вместе с тем и «нрав человека». Мало-помалу норов вступает в противоречие с законом.

НРАВ И ОБЫЧАЙ

В самом начале «Повести временных лет» говорится о законах и обычаях древних славян, и вот какими словами: «Имяху бо обычай свой и законъ отець своих и преданья, кождо свой нравъ. Поляне бо своих отець обычай имуть кротокъ и тихъ... брачныи обычаи имяху... Радимичи и Вятичи и Сѣверъ одинъ обычай имяху, живяху въ лѣсѣ... Си же творяху обычая Кривичи [и] прочии погании, не вѣдуще закона божия, но творяще сами собѣ законъ. Глаголеть Георгий в лѣтописаньи, ибо комуждо языку – овѣмъ исписанъ законъ есть, другимъ же обычай, зане [закон] безаконьникомъ отечьствие мнится... Закон имуть от своих обычай: не любодѣяти и прелюбодѣяти, ни красти, ни оклеветати ли убити, ли злодѣяти весьма... [и в каждой стране – свой закон] – Половци законъ держатъ отець своих кровь проливати... и ины обычаи отець своихъ [творят]. Мы же христеане, елико земль... въ едину вѣру законъ имамъ единъ» (Лавр. лет., л. 5—6).

Из этого описания выясняется, что закон – установление обязательное, обычно писаное, принятое многими на основе свободного изъявления воли; закон христианский лучше языческого, но и у поганых есть свой закон. Обычай же – обыкновение, то, к чему все привыкли, что ведется исстари. Закон выше обычая, поскольку он объединяет правовыми отношениями больше людей, чем обычай; кроме того, закон – благодать, а беззаконие – зло. И часто в дальнейшем в русской летописи упоминается слово обычай (как замена слова закон) в самом известном его значении – «устное предание, обыкновение (как водится)». «По обычаю» сделали то или это, и даже волхв «по обычаю своему почалъ свою речь» (Лавр. лет., л. 60). Обычай выше закона только в том, что он – всегда «свой», и каждое племя имеет свои обычаи. В перечень явлений, подпадающих под понятие «обычай», входят привычки семейной жизни, черты быта, которыми в X в. отличались друг от друга славянские племена. Сюда же относятся запреты на такие преступления, которые больше всего тревожили людей в те времена: убийство, обман, клевета разного рода, но еще и воровство, особенно преследуемое с развитием частной собственности.

В отрывке из Лаврентьевской летописи только один раз использовано слово нравъ. Выражение кождо свой нравъ [имеет] довольно часто повторяется затем в тексте этого памятника. Однако какое бы место летописи мы ни взяли, всегда значение слова нравъ (или норовъ) будет противопоставлено не только закону, но даже обычаю: нравами дьявол льстит, норовы принимают «по дьяволю научению», нравы всегда только злые, а тот, кто «незлобивъ нравомъ», – исключительная редкость, нравы бывают преимущественно «поганьскыми», т. е. языческими, однако некоторые подвижники (и в их числе Феодосий Печерский) способны своим нравом преодолеть враждебные покушения дьявольских сил, претворяя и норовы в добродетель. Таково соотношение между нравом и обычаем: обычай – достойное наследие предков, нрав у каждого свой, индивидуальный, иногда он не совпадает с общими установлениями быта, и это отражено в слове нравный; глагол норовит употребляют по отношению к тому, кто, влекомый дьявольским наущением, хочет сделать что-либо дурное, разрушить. Выражение нравы и обычаи означает общее указание на совпадение обычного поведения человека с общественными требованиями к нему, выделяется, конечно, по характеру действия тот, кто имеет злой нрав, только он способен нарушить гармонию между нравом и обычаем, попирая всеми принятые порядки.

В «Молении» Даниила Заточника есть указание, помогающее уточнить соотношение между обычаем и нравом: «Ангельский имѣя на себѣ образъ, а блядной нравъ [в некоторых списках: норовъ); святителский имѣя на себѣ санъ, а обычаем похабенъ» (Дан. Заточник, с. 175—176). Соотнесем ключевые слова этого противопоставления. Образъ – внешняя форма, вид, то, чем человек кажется: сейчас он кажется ангелом; санъ – это чин, место в средневековой иерархии, и сан этот также значителен: сан церковника. Таков образ личности, о которой идет речь. Образу противопоставлены действия личности, противоположные по ценности: ангельскому лику противопоставлен распутный норов, священному сану – бесстыдные обычаи. Значит, слово норовъ обозначает личное свойство распутника, обычай – принадлежность его к другим столь же распутным людям с характерным для них непристойным поведением. Значение слова нравъ включается в объем понятия «обычай» как его физическое проявление. Вот почему законы и грамоты средних веков прямым образом ничего не говорят о нравах, в них часты слова обычай, уставъ или законъ (также и свычай); грамоты выражали общественные отношения, личные свойства людей их не интересуют.

В этом противопоставлении закона обычаю нет, по-видимому, ничего собственно русского: в европейских государствах в средние века их взаимоотношение было таким же. Нормы закона неизменны (ср. выражение буква закона), закон независим от человека, он «стоит над ним», и только суд может истолковать такой закон – не люди, не мир, не общество. Обычай же незаметно для всех изменяется, приспосабливаясь к новым обстоятельствам жизни, он пластичен и гибок, отражая творческую активность общества (Гуревич, 1972, с. 167—168). Обычай живет, а закон – вечен, он не выходит из людской массы, а дан богами. Христианство своим законом как бы выравнивает пестроту народной массы с обилием обычаев; этический по происхождению «закон» не стал еще ни государственным, ни научным.

Посмотрим, какие слова соотносились с древнерусскими нравъ и обычай в древних текстах. Греческим словам éthos «привычка, обычай» (отсюда современное этика), héxis «состояние, свойство», «навык и опыт», nómos «закон» и «обычай», homilía «общение, связь, собрание» и др. равнозначно слово обычай.

Páthos "случай, событие", но также "страдание, страсть и аффект" (отсюда современное пафос), trópos «образ, манера, лад», но также «характер и нрав», ḗthos «навык, привычка, склад души, натура, характер», diáthesis «душевное расположение, задатки, характер», даже «настроение (в эту минуту)», spudḗ «старание, рвение, порыв», charaktḗr «характер, примета» (отличительная черта человека, его особенность в чем-либо, своеобразие) – все они соотносятся со словом норовъ (или нравъ). А ведь это пока самые общие греческие эквиваленты, есть и другие греческие наименования, обозначавшие отдельные свойства души и характера, которые обычно также переводились многозначным славянским словом нравъ, особенно в сочетаниях с прилагательными, которые уточняли характер «нрава»: нравъ великъ или нравъ добръ, что значит и «мужество», и «доблесть», «отличные свойства души», «высокое мастерство», «нравственное совершенство» или вообще «добродетель». Тщеславнии нрави соотносится с hēdonḗ «наслаждение», знаменитый философский термин kalokagathía «нравственная чистота», «безукоризненная честность», «порядочность и благородство» переводился сочетанием добрый нравъ (часто в «Пчеле»). Поразительно, сколько различных оттенков смысла могло иметь древнее русское слово, если бесконечная цепь многозначных греческих слов почти без затруднений переводилась одним им! Уместно, правда, спросить, всегда ли понимали читатели всю глубину греческого текста в древнем переводе? Видимо, не всегда.

Если опираться на семантику приведенных греческих соответствий, то нравъ употребляется по отношению к внешней форме поведения личности, уже предрасположенной к определенному поведению; следовательно, нравъ – это то же, что характер в современном языке. Но учтем и характер древнерусских текстов, рисующих нам нравы наших далеких предков. Христианский писатель, желая воздействовать на души людские, описывает недостойное, по его мнению, поведение «нравного», непослушного прихожанина. «Нрав» для церковника всегда отражает отрицательное свойство личности, и потому, когда говорится о нраве, всегда под сомнением приличное и порядочное поведение. Если необходимо отметить положительные свойства характера, к слову нравъ добавляют особое определение: у Дмитрия Донского «доброта и нравъ добръ» (Жит. Дм. Донск., с. 224); «ту святыя жены благымь нравомъ мужьскый полъ побѣдишя» (там же, с. 228) – святое уже не просто доброе, оно – благое. Все это, несомненно, говорит о том, что нрав как таковой осуждается и порицается. Классовая позиция древнерусского писателя превращает старый термин в идеологически важное понятие, которым отмечается все чуждое «новым людям», т. е. христианам.

«Норовъ» – душевное расположение, характер; последние категории также проявляются в особом поведении и выступают как активная сила человека; норов ведет человека, побуждает к действию, сопровождая любой его поступок. «Да всякому вѣрному человѣку держати той норовы: похотѣнию время, а на излишное похотѣние мѣру налагати узду въздержания...» (Поуч. чади, с. 400). Норов как характер проявляется в таких желаниях человека, которые могут выйти за пределы предписанных норм (последних в принципе очень много). Поэтому для христианского писателя нрав оказывается средоточием дьявольских козней, а личные свойства человека для него не могут стать оправданием закона (хотя бы и языческого, т. е. «обычая»).

«Обычай» – тот же закон. Когда к Дракуле вошли в шапках, говоря: «Таковъ обычай нашь, государь, и земля наша имѣеть», он ответил им: «И азъ хощу вашего закона» (Сказ. Дракул., с. 554) – и приказал прибить железными гвоздями к головам гостей их шапки. Почему? «Да не посылает своего обычая ко инымъ государемъ, кои не хотят его имѣти!» (там же). Обычай, таким образом, имеет уточнения нашь или свой, закон же приходит со стороны, он «вашь».

Значит, обычай и нравъ, как славянские слова, выражающие притом древнейшие этические установления, всегда употреблялись по отношению к тому кругу лиц, которые следуют выражаемым ими понятиям как закону. Только совместно, сливаясь одно с другим, обычай и нравъ – закон, и закон очень крепкий, потому что отношения тут взаимные. Когда говорит Дмитрий Донской перед смертью: «Вѣдаете обычай мой и нравъ, пред вами ся и родихъ и при вас възрастох, с вами и царствовах» (Жит. Дм. Донск., с. 216), – он имеет в виду всю совокупность закона, который воплощал при жизни, – и «обычай» и «нравъ», ибо жил «по отечьскому же обычаю и прѣданию» (Жит. Сергия, с. 310).

Уже в греческих текстах возможны смешения слов, обозначающих нрав и обычай; в славянских переводах такое смешение усиливается, особенно в отношении греческих слов trópos и ḗthos. Нрав все чаще связывают с обидой, любовью, вредом, который приносится посторонним, и т. д. – другими словами, при этом выражаются личные переживания индивида в его отношении к другим лицам. Все чаще в различных выражениях «нрав» и «обычай» сопрягаются как воплощение совместного их отношения к действиям человека в общении с другими людьми. «Всего ихъ обычая и норова гнушатися и блюститися» (Поуч. Феодос., с. 21), затем и дальнейшее усиление: «благыхъ нравовъ и обычаевъ» (Жит. Авр. Смол., с. 20), «творити нравы и обычая» (Александрия, с. 70) – во всех случаях выражается соединение характера человека и привычки, обусловленной общежитием. В новых условиях быта один лишь личный «норов» уже не достаточен для плодотворной деятельности, необходимо войти в пределы «обычая» и при этом строго различать: «бесовьскыи обычаи» (Кирил, с. 95), «поганьскыи обычаи» (Серапион, с. 11) или «сладкая та обычая» (Жит. Вас. Нов., с. 556) – с каким из них следует соотносить свой норов. С конца XII в. слово обычай получает новое значение «обыкновение», «привычка»: «и всякъ обычай добронравенъ имѣашеть» – говорится об Андрее Боголюбском (Ипат. лет., л. 206б, 1175 г.), что означает «как обычно доброго нрава».

Сравнивая тексты, в которых нравъ употреблено в сочетании с другими словами, замечаем небольшое изменение, состоящее в том, что с XIII в. нравъ все чаще сочетается со словами житие, клятва, законъ или воля; при этом как будто происходит некое семантическое разложение прежде емкого по смыслу слова нравъ – оно уже стало выражать и нрав и норов, но этим не исчерпываются его изменения. Постепенно на основе данного корня выделяется множество новых обозначений – свойств и действий, – которые прежде были включены в понятие «нрав». Происходит, если можно так сказать, специализация различных проявлений «нрава» – в отношении к его постоянной паре, к «обычаю», который, в свою очередь, изменился, поскольку реально сменился «законом». Незаметно, но уверенно происходит смещение смыслов. Воля человека предстает теперь не просто частью его нрава, а как что-либо самостоятельное, уже отвлеченное от синкретического представления о норове; но также и жизнь как понятие становится шире понятия о норове, не говоря о клятве, которой прежде скрепляли свои соглашения, выдавая каждый свой норов; теперь уже различают характер человека и силу клятвы: «и вѣренъ будет нравом, а не клятвою» (Флавий, с. 254). У каждого свой «нравъ» (Александрия, с. 70; Жит. Вас. Нов., с. 526), его можно скрыть или выказать (Александрия, с. 47), говорят уже о «добромъ благонравии» (Поуч. Феодос., с. 5); «Уноше, или имя, или нравъ измѣни!» – толкует «Пчела» (с. 8), потому что уже и в имени человека заключено указание на внутренние его свойства, в своем поведении нельзя не соответствовать им.

В 1477 г. монах Иннокентий пишет записку о последних днях жизни игумена Пафнутия Боровского. Несколько дней из жизни сильного духом и при жизни «нравного» человека, который и князей заставлял трепетать. Новое отношение ко всем тем понятиям и представлениям, которые здесь упомянуты, представлено в записке во всей полноте. Вот оно.

Слово заповедь понимается как последний завет, завещание; заповеди имеют нравственное значение и всегда воспринимаются как нерушимый запрет: например, заповедь «не стужати ему» – не тревожить, не волновать; заповеди бога в устах святого также вполне возможны, но больше никто из «действующих лиц» заповедей не изрекает.

О слове обычай говорится как о привычке, навыке, действии, исполняемом по заведенному порядку: «по обычаю, понеже обычай имѣють... на всякъ день», «обычай же бѣ многолѣтный», «обычная правити в обычныхъ правилѣхъ», «на обычнемъ мѣсте лежаща» и т. д.; однако поражают всех «необычные глаголы» старца – ведет он себя не так, как всегда: ко всему равнодушен, невнимателен, всех отсылает прочь: устал, отошел от обычного.

Что же касается слова нравъ – то оно также употребляется только по отношению к старцу: «Мнѣ же вѣдящу старцевъ разумъ и твердость нрава, не смѣющу о томъ и глаголати», «вѣды мужа крѣпость и неславолюбный его нравъ»; всегда говорится о твердости духа, даже упрямстве, непреклонности. Это и есть норов, в праве на который отказано всем подначальным.

Слово законъ здесь всегда употреблено по отношению к закону божию, святой церкви, воле бога: «по божию закону», «ходяща в господин законѣ», «крѣпко закономъ соблюдение» и т. д.

Таково расположение наших слов в новое время (в XV в.), ставшее возможным уже после завершения всех изменений, связанных с развитием средневекового литературного языка. Таково оно в книжных текстах, потому что в бытовой речи могло быть иначе.

В бытовом разговоре пскович начала XVII в. употребляет только эти слова (Фенне, с. 99, 113): норов – характер, обычьё – образ действий или привычка, норовить – дожидаться удобного случая и в данный момент проявить свой характер, который, конечно же, должен быть в полном согласии с обычаем. Норов и тут – более личное качество, чем обычай, и в этом смысле говорится в пословице XVII в.: «что городъ, то норовъ, а что человекъ, то и обычай» (Симони, с. 156). Сопряжение качеств противоположно обычному, ведь нрав – у человека, обычай же – установление социальное и относится к городу (общине). Пословица намеренно соединяет противоположности личного и коллективного, желая указать на взаимную их связь и нерушимую цельность: обычаи города определяются нравом подданных, но, в свою очередь, и эти нравы людей подчинены обычаям.

Однако довольно рано в соотношении нрава и обычая пропадает согласование. Для обозначения обычая возникают все новые и новые термины: старина, пошлина (т. е. «как пошло» по традиции), преданья и т. д. (Дьяконов, 1912, с. 14); это верный признак разрушения старых обычаев под давлением возникавших в феодальном обществе новых законов. Становится возможным проявление частных обозначений, которые выражают идею закона, но законом, строго говоря, не являются, потому что сами случайны и созданы на случай: «дати докончанье», «положити рядъ», «уставити новый законъ» (Леонтович, 1874, с. 146, 219—220). То, что в «Русской Правде» называлось уставляти, летопись передает другим глаголом – урядитися. Взаимность ответственности, свойственная обычаю, исчезает, и в общем ряду подданных не все пред законом оказываются равны. Можно договориться между собой, «урядиться», поладить.

Тем не менее предпочтение слов обычай и нравъ (в разговорной форме норовъ) всем остальным терминам в бытовой речи не подлежит сомнению. Новые социальные отношения и церковное правило не очень глубоко проникали в народный быт, и закон долго оставался для человека только церковным законом. Законъ как конец всему (перейти за конъ – за границу дозволенного) понимался весьма конкретно и потому односторонне, как бы с одного конца: «закон что дышло – куда повернул, то и вышло». Что же касается народных представлений об исходной противоположности личного нрава и коллективного обычая, то со временем они сошлись в одном, самом общем по смыслу значении, равном значению слова этика: нравственное есть норма поведения человека в обществе. Само понятие раскололось надвое. Высокое слово нравъ означает духовную сущность человеческих действий, а норовъ – физических, чисто биологических, таких, с которыми невозможно справиться ни закону, ни обычаю. Постепенное усложнение сфер социальной жизни требовало все новых слов, терминов, способных отразить подобные тонкие различия, последовательную дифференциацию отношений между людьми. Однако случилось это позже. В Древней Руси в соответствии с тогдашними представлениями о смысле и содержании жизни вполне достаточным оказалось всего двух слов – норовъ и обычай, отражающих внутреннюю готовность человека и внешнее давление на него со стороны общества.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЧЕЛОВЕК И ЛЮДИ

...родовой строй вырос из общества, не знавшего никаких внутренних противоположностей, и был приспособлен только к нему. У него не было никаких других средств принуждения, кроме общественного мнения.

Ф. Энгельс

ЯЗЫК И ЯЗЫКИ

В древнейших переводах с греческого славянским словом языки одинаково передавали glṓssa «язык», «речь», «наречие» и éthnos «толпа», «сословие», «племя», «народ», «язычники», «вид-порода». Для последнего слова в Восточной Болгарии начала X в. подобрали другой эквивалент – страна, как и для греческого chṓra «пространство», «край», «земля» (Ягич, 1902, с. 68, 72, 75), однако в древнерусском переводе «Пчелы» слову языки соответствуют еще и глосса и этнос (возможно, остатки более ранних переводов, которые вошли в состав этого текста).

Исходное (основное) значение слова языкъ известно хорошо и часто используется. Упрекая своих киевских современников, проповедник XI в. говорит; «вси лежать яко мертви от пьянства, яко идоли, уста имуще и языкъ не глаголящь» (Поуч. Григор., с. 255). В другом значении – «речь, наречие» – слово также распространено. Игумен Даниил в своих путешествиях жалуется на то, что «невозможно бо безъ вожа добра и безь языка испытати и видѣтн святыхъ мѣстъ» (Хож. игум. Даниил., с. 4). В древнейших сочинениях проблеме общения посредством языка отводилась первостепенная роль, и переводчики создали специальные теории, направленные на преодоление тех трудностей, которые испытывали они при передаче содержания переводимых на славянский язык текстов (Матхаузерова, 1976). Выражения словенский языкъ, греческимъ языкомъ и подобные нередки в то время. В 1174 г. уже известно значение «пленный» у слова языкъ, такой «язык» способен поведать о вражеской силе: «и ту словять языка» (Ипат. лет., л. 202); «языками» назывались все, кто в состоянии был о чем-либо внятно рассказать, поэтому средневековый писатель XIII в. ставит в один ряд пороки, проистекающие «отъ нечистой души и груба ума и нестройны мысли, отъ безрассудна языка» (Посл. Якова, с. 194). Слову языкъ свойственно не только значение «член тела», но и «речь», оно обозначает важное орудие мысли и общения. Ср. в «Русской Правде»: «Нелзѣ речи: невѣдѣ, у кого есмь купилъ, нъ по языку ити до конча» (с. 36) – при разбирательстве дела нельзя говорить: «не ведаю, у кого купил», но по свидетельским показаниям следует идти от человека к человеку до самого истока поступка, до виновного. Это тот же самый «язык», но не на поле брани, а в судебном поединке. «Безъ языка ли умреть, то у кого будеть на дворе была и кто ю кърмилъ, то тому взяти» (с. 47) – если кормилец умрет, не оставив завещания, то иждивенку берет тот, у кого в момент смерти кормильца она находилась. Каждый человек в отдельности и был тем самым «языком», значение которого в общем деле постоянно подчеркивается древними книжниками.

Особые затруднения испытывали при переводах с греческого или латинского языков. Тогда могло оказаться, что языкъ – это и есть родъ и два эти слова спокойно заменяли друг друга в известных случаях, потому что ведь каждый «род» обладает своим особым «языком»; это, собственно, и есть основное отличие данного рода от других родов. Родъ или языкъ равнозначны natio, generatio или éthnos, génesis (Михайлов, 1912, с. 131); они обозначают первоисточник, первоначало рода, его творение и живительную связь, которая объединяет многих, не только совместно живущих людей, но и людей в последовательной смене поколений. В одном древнерусском переводе XII в. говорится о том, что царица провинилась «на вся бояры и на вся языкы» (Есфирь, I, ст. 16) – т. е. перед всеми людьми, приглашенными на пир. Здесь нет указаний на разность наречий или языков, каждый из этих людей говорит на том же языке, что и все остальные.

В родовом коллективе «язычным» является всякий, кто говорит на том же языке. Поэтому каждый, кто говорит понятно для славянина, обозначается словом словенинъ: он «знает слово», и его понимают. Любой посторонний, чужак, неведомый человек – нѣмьць, поскольку он «нем».

Переносные значения слова языкъ связаны уже с влиянием греческих оригиналов. В самых ранних переводах иногда затруднялись обозначить вторичные значения греческого слова, и потому, например, в мефодиевском переводе «Кормчей» выражение en tóis barbarikóis éthnesi передается как въ ратьныихъ языцѣхъ (Кормчая, с. 97), поскольку невозможно было сказать «в языческих языках»; однако ethnikós «язычникъ» уже правильно передается как язычный (там же, с. 170).

Отсюда один только шаг до представления о том, что сочетание чужие языци обозначает тех, которые живут в стороне, вне нашего рода, по сторонам, или (точнее, если сказать по-книжному) «по странамъ». Такая замена и появляется в древних источниках. Прежних исследователей поражало смешение слов языкъ и страна в этом смысле, они предлагали точнее определить тот славянский диалект, который привел к замене слова языки на страны (Евсеев, 1905, с. XXXIV), потому что разница всего в 25 лет отделяет переводы с использованием слова языци от переводов со словом страны. Сегодня мы знаем, что такая замена произошла не в разговорной речи, а в книжных текстах и притом под влиянием греческих текстов, с которых переводили на славянский язык. Для нас важно, что языци в этом значении всегда было чуждо народному русскому языку, древнерусские книжники при передаче греческого слова исправляли языци на страны (Слав. Апостол, с. 88; Дурново, 1925, с. 410, 415), поскольку так же поступали книжники болгарской симеоновой школы, которым они подражали. Значит, уже в древнекиевскую эпоху языци в значении «народы» было книжным словом, относилось к высокому стилю. Торжественно звучало оно, например, в проповедях, в ораторской прозе, причем на первых порах не имело никакой отрицательной окраски. Иларион говорит о славе и вере, которая «въ вся языки простреся» (Иларион, л. 168а), другие писатели XI и XII вв. понимают слово столь же однозначно – как стилистическую замену слов страна или народ. В «Слове о погибели Русской земли» языки и страны различаются еще и чисто поэтически (два слова нужны для того, чтобы оттенить различия, не больше): «То все покорено было богомъ крестьянскому языку, поганьскыя страны великому князю Всеволоду» (с. 21); язык – страна христианская, язычники – те, кто живет по чужим странам; языки и страны независимы друг от друга именно потому, что «язычнии людие» – люди свои (отсюда частое сочетание языкъ наш), а с посторонними мы не имеем дела, они и живут по странам, по дальним пределам.

Положение изменилось после Батыева нашествия, тогда получили распространение другие значения слова языки, те самые, которые в начале XIII в. отражены в «Печерском патерике»: «И села опустѣша от языка незнаема, от языка немилостива, от языка, студа исполнена» (с. 93); язык «незнаем», бессловесный, чужой – эти признаки важнее, потому что древние русичи входят теперь в непосредственный контакт с чужеродными массами людей, языка которых они не знают. Важнейшим различительным признаком между «чужеродцами» и «нами» по-прежнему остается язык, но теперь их язык совсем не в стороне, он пришел к нам, заполонил все наши пределы, «немилостивъ» не язык, а народ, который тем языком владеет. «Тогда наведе, – говорит Серапион Владимирский в 1281 г., – на ны языкъ немилостивъ, язык лютъ, языкъ, не щадящь красы уны, немощи старець, младости дѣтий» (Серапион, с. 8). В этом значении слово языкъ стало вполне народным, потому что из жанра высокой проповеди перешло в народную речь. Языци лютые – враг, враждебные народы, но вовсе не «страны» на стороне, как полагали прежде книжники Киевской Руси. Важнее указать народ, а не страну, потому что страна, в которой этот народ обитает, теперь та же русская земля. Уже нет противоположности по территориальному признаку, существенно различие в языке.

Справедливо говорит Д. Ангелов, что слово языкъ равнозначно не слову страна, а народъ (народ выделяется как единое целое прежде всего по общности языка); слово народъ обозначает множество, собранное воедино и определяемое по территории, а не по роду (рождению), потому что, обозначая общность по рождению, слово народъ в свою очередь было связано со словом родъ. Племя в таком случае обозначает тот же «народ», но не по территориальному своему единству, тот же «род», но не по общности происхождения, тот же «язык», но не по сходству языка, а по этническим и культурным признакам, которые сложились в народной среде и передаются от поколения к поколению. Можно добавить, что одна из основных характеристик древнего народа – языковая – сложилась под непосредственным воздействием христианства, но также в тяжких испытаниях, которые перенес русский народ в XIII в. Уже Иларион (в середине XI в.) недвусмысленно сказал, развивая евангельский образ, что «ново учение, новы мѣхы, новы языкы» (Иларион, л. 180б) следует понимать как новую веру. Даже в апокрифах определенно говорится о том, что идет православный «сквозе языки незнаемы, иже закона не знають» (Иов. Тирон., с. 94), и вообще «языки поганыя не вѣдуща бога» (Пост, с. 7). Потому эти народы и называются язычники, что не знают веры; если речь заходит о простом различии языков, употребляют слово иноязычники (Иларион, л. 178а; Ответы Ио., с. 12; и др.). Уважение к языку как носителю мысли и важной информации настолько велико, что простого различия речи недостаточно для создания нового смысла слова, необходимы важные идеологические оправдания для выражения вновь найденного поворота мысли. Общность языка становится общностью веры; люди понимают друг друга.

Важно и то, что целостного представления о народе как о нации в Древней Руси еще нет. Подобно многим другим понятиям общего характера понятие о народе формируется исподволь, постепенно набирая силу в словах, указывающих на существенные, но пока еще отдельные признаки этого важного социального явления. Нет народа – нет и названия, формируется народ – появляется возможность, учитывая всё новые признаки, на деле выработать идею целостного социального и этнического организма.

Еще раз об этих признаках. Род определяется по общности происхождения – в отличие от других родов; племя – по общности этнической, поскольку эта общность еще остается существенным признаком единения многих родов в эпоху Киевской Руси (не случайно летописец говорит о племенах, а не о родах). В этом не только разница в смысле слов родъ и племя, но и общая устремленность летописца к идее единения Руси. Племя становится шире рода. Народ понимается по общности территории, на которой обитают прежние роды, объединенные в племена. Наконец, и язык – самая новая характеристика, потому что после XIII в. различия в языке оказывались существенным признаком данного народа на данной территории независимо от рода-племени. Однако и в это время народъ – пока еще простое обозначение множества людей. У народа нет еще своего государства, которое объединило бы в общее целое все расходящиеся по сторонам роды и племена, языки и страны.