Текст книги "Мир человека в слове Древней Руси"

Автор книги: Владимир Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

ВОЛЯ

Понятие о воле изменялось в связи с переосмыслением свободы. Сначала «воля» – всего лишь желание, но желание высокое и светлое, всегда соотнесенное с богом. Выражение по воли божьей стало формулой высшей власти, потому что только сочетание изволение божье нам известно из древнейших текстов. Со временем слово воля стало обозначать любое желание, постепенно утрачивая торжественность величия. Однако народная мудрость помнит исконный смысл слова: «много у черта силы, да воли нѣтъ» (Симони, с. 123); и в XVII в. личная сила – еще не вся воля. Воля связана с повелением, с высшей степенью понуждения кого-либо другого. В разговорной речи такое значение, видимо, было известно давно; во всяком случае, уже в передаче монологов и в некоторых других записях X в. летопись указывает его вполне определенно.

Возникли сочетания со словом воля, которые сохранили это его значение. Вот запись летописи под 971 г. – знаменитая речь перед битвой: «И рече Святославъ: Уже намъ нѣкамо ся дѣти, волею или неволею стати противу; да не посрамимъ землѣ рускиѣ» (Лавр. лет., л. 70). «Волею или неволею», хочешь – не хочешь, а биться надо. Двуединость воли – божьей, идущей от судьбы, и своей, личной – еще отражается в этом выражении, позднее становится употребительной только одна его часть: из воли, по воли, своей волею в значении «добровольно». За два века до того, в первых славянских переводах Апостола употребляется составное слово самовольнъ, но уже с XII в. в русских списках его заменяет обычное сочетание своею волею (Слав. Апостол, III, с. 83, 91 и др.); книжное слово самовольне сохранилось только в церковных проповедях (Поуч. Феодос., с. 10), да в переводах оно иногда промелькнет, если речь идет о монашеской жизни (своевольство – Пандекты, с. 367; в болгарском варианте ему соответствует самовластье). Это слово было избыточным для простой речи, поскольку уже само воля содержало в себе значение «по своей воле», «по своему желанию». В X в. Иоанну Экзарху известно, что бог – «самовольнъ», а человек – «самохотьнъ» («и самохотию на разумъ истиньный ослѣпоше», потому что подобные люди «погубивше ся сами своимъ изволениемъ проныривымъ» – Шестоднев, с. 82). Мир, сотворенный богом, и божья воля нейтральны в отношении к добру и злу (с. 116), но люди «аще ли изволением злы суть, то пръвее будуть животи своеволии» (с. 141). Согласно христианскому учению о «свободе воли» в терминологии славянского писателя еще смешиваются воля и власть: «Все бо зло в нашей власти есть, яко же мы хощемъ и на не же съвратимъ своевольствомъ, то же сътворимъ, имь же самовластии есмь творени» (с. 118). Средневековый автор подводит к идее, что мысль и ум подвигают человека на зло, что власть и воля – одно и то же и человек недостоин воли в суете своих низких хотений; его пронырства нежелательны своими последствиями и для него самого. Важное на первых порах как уточнение смысла воли (своей, а не божьей), слово самовольнъ скоро устарело; однако позже оно получило распространение, известно в современном русском языке (связано с новым понятием о «самовольстве», ср. самовольство в Улож. 1649 г., с. 102).

Сын Владимира князь Борис, помолясь и простившись с приближенными, говорит убийцам, которых послал брат его Святополк: «Влѣзше, братие, скончайте волю пославшаго вы» (Чтен. Борис. Глеб., с. 11), и эта «воля» – желание и решение одновременно, но воля, обязательная лишь для младшего члена рода (для Бориса), не только для тех, кто непосредственно получил приказ и исполнил его. Воля в этом смысле связана с поведением, облечена в форму властного приговора и как бы еще продолжает прежнюю мысль о том, что воля – всесильна, что она даже не просто выбор или приказ, а предначертание судьбы, противостоять которой никто не в силах. «Судьба низлагает дикую необузданность воли, воспитанной неурядицей отживающего порядка вещей» (Буслаев, 1873, с. 307); воля приходит извне, и с этой силой роду не совладать. Поэтому в переводных текстах все чаще воля сталкивается с судьбой. «Ничто же не будет по воли, еже створити по [с]лучаю» (Менандр, с. 14) – ничто не выражает воли судьбы, если сделать случайно. Случайного нет, все поступки человека в воле богов, и нам только кажется, что мы совершаем их по своей воле. В книжной традиции этот образ существовал долго; Епифаний Премудрый неоднократно повторяет традиционные формулы: «Богу тако изволшу», «Аще ли сице изволшу богу... да будеть воля господня!» (Жит. Сергия, с. 316). В переводе «Сказаний о Соломоне» есть интересное выражение: «аще сътвориши волю мою, дамъ за тя жену от рода своего» (с. 264); из него следует, что воля – желание, но желание чужое, идущее от другого, желание, которое для тебя выступает в форме такого же высокого повеления, что и воля богов. Так постепенно воля стала соотноситься и с желанием обычного человека. Высокий смысл слова воля все понижался в стиле, приближался к земному, по мере того, как человек примерял к своей силе то, что прежде приписывал «нуже» (понуждению) бога; в «Псковской Судной грамоте» XV в. то, что «по силѣ», противопоставлено «воле» (с. 12).

Одно за другим возникали и сочетания, закрепившие этот новый смысл – соотнесенность его с повелениями сначала земного владыки, а затем любого хозяина. Феодальные отношения, выстроенные по принципу «дать или принять», распространились и на это понятие. Вот характерные тексты: «Ему своя въля, камо его хочеть, тамъ дѣжеть» (Смол. гр., с. 23), «и приими волю» – т. е. получи мое пожелание и исполни его; «И что воля твоя и дамь даже и до полуцарьства моего и створим ти волю твою» (Есфирь, VII, ст. 2) – а будет воля твоя, то сотворим ее, исполним; «Аще створить волею, болѣ ему не вели творити тако» (Кирик, с. 44), потому что самовольство не одобряется, не по чину, не всякому воля дана; «Творити волю божью» – вполне обычное выражение; но все чаще появляются указания на то, что следует творити и волю княжью, цареву, его или свою – вообще того, кто в иерархии власти (и воли) стоит над тобой: «волю госпожа своея сътворшю» (Патерик, с. 147). Воля всегда проявляется только в отношении высшего к низшему; за низшим же остается право выбора, но только в рамках средневековой свободы: не лица, а общины, «...и ты буди, волю его творя» (Патерик, с. 125), приступай на чью-либо волю, нужно стати на волю («аже имъ стати на всеи воли нашей» – Ипат. лет., л. 239, 1196 г.), преклонити кого-либо на волю свою (Флавий, с. 229), но сделать это «по воли, а не по нужи» (Ипат. лет., л. 318), потому что и у тебя самого имеется право выбора: «убийство створилъ будеть волею или нужею» (Кирил., с. 91) – по собственному умыслу или по неизбежности рока, случайно. Но сколько бы мы ни взяли примеров из древних текстов, общим смысловым элементом всех выражений, связанных со словом воля, будет один: по собственной воле исполняют высокую волю другого, в свою очередь становясь воплощением воли божьей или (для язычника это точнее) воли рока. Вот, что говорит человеку средневековая мораль: «останися воль своихъ» (Изгой, с. 329), «повинися воли нашей» (Патерик, с. 109), «и тому всю волю свою предаша, да от него обожание приимуть», каждый живет в миру, чьей-либо «воли работав» (с. 133), т. е. поступая в служение чужой воле. Пока еще воля всего лишь желание высшей силы, она не дает права выбора, как свобода, однако привлекает к себе, потому что олицетворяет высшую силу, высшее право, высшую власть. Средневековый писатель тонко чувствует все градации этой силы, и уже в конце XI в. Иаков, вспоминая крещение Руси, напишет: «Тако вжада благовѣрный князь Володимиръ святого крещения, и богъ сътвори хотѣние его, пишить бо: Волю боящихся его [бога] творить» (Похв. Влад., с. 142), Личное робкое желание («вжада») становится важным для всех «хотением», с тем чтобы в конце концов обернуться неуклонной «волей» в исполнении предначертанного свыше.

Дальнейшее развитие значений слова идет по такому пути: сначала воля обозначает «независимость, право свободы действий», затем и собственно «право, власть». Жити на своей воли – выражение, которое закрепилось как раз в момент становления нового смысла слова; оно обозначает «пользоваться некой свободой». Это значение известно в поздней части «Русской Правды». Если жене после смерти мужа дети не помогают, «то творити еи всяку волю, а дѣтемъ не дати воле» (с. 46), она получает свободу выбора: остаться в семье или обособиться со своим содержанием. Если купец по собственной небрежности погубил или пропил товар, то владельцы товара либо ждут уговоренной платы, либо продают самого купца: «и своя имъ воля» (с. 49) в том – т. е. свое предпочтение, свое желание. Воля в таких случаях одновременно еще и желание действий и свобода решения; как будто никаких различий и нет, но самое важное в том, что и желание само по себе здесь уже не божье или господина, а лично твое. Не случайно в Великом Новгороде засвидетельствованы первые употребления с подобным поворотом значения – от выражения чужого решения к личному праву выбора. Если для текстов Южной Руси характерно такое употребление: «И води и(х) кресту на всеи волѣ своеи» (Ипат. лет., л. 237б, 1195 г.), т. е. заставь его клясться, то в Новгороде князь «вда имъ волю всю и уставы старыхъ князь, его же хотѣху новгородьци» (Новг. лет., с. 50, 1209 г.). Волю передают не без трудностей и всегда в борьбе; воля становится правом власти.

Это новое, третье, значение слова окончательно определяется только в XVI в., однако в некоторых местах Руси приближение к подобному пониманию воли было задолго до этого. В частности, в новгородских источниках такое употребление слова воля известно в середине XII в. Подобная трактовка воли долгое время огорчала московских государей: воля должна быть одна, хотя возможна ее передача из рук в руки – последовательно, до самого низа, где воля сходит на нет, и остается одна свобода волю эту принять. В повестях об ордынском нашествии, сложившихся в XIII—XIV вв., неоднократно говорится о том, что русские люди не желают принять злой, поганской, чужой воли; понятие о власти как воле господ уже вполне сложилось, но чужеземная власть ненавистна, и потому все «идоша за святую Богородицю, и не да[ли] воли ихъ быти» (Лавр. лет., л. 160б); несмотря на все это, «нудиша и много проклятии безбожнии татарове обычаю поганьскому быти въ их воли» (там же, л. 162б), эта чужая воля надолго подавила волю «своих» государей.

В XIII в. «по воли его [кого-либо другого] ходити» (Ипат. лет., л. 266б, 1240 г.) никто не хотел, и в этом смысл всех представлений о государственной власти: каждый князь желал обладать волей, оставляя другим свободу. Выражения типа «не ходите в моей воли» (Ипат. лет., л. 203, 1174 г.), «и емлючися ему по всю волю его» (л. 237б, 1195 г.), «и во твоей воли есмь всегда» (л. 231, 1190 г.) и подобные нередки в летописях того времени. Это феодальная формула верности по отношению к высшей власти, осознания собственного места в иерархии власти; эта воля и есть средневековое право во всей его непреклонности и силе. Свобода, идущая снизу, из народной массы, из древних родов, не сошлась еще в сознании с божественной волей, которая только спускается сверху по ступеням к человеку.

В проявлениях воли и ее именованиях еще присутствует некая двусмысленность. Ходит в чьей-либо воли или давится в волю кому-либо означает «подчиниться высщей власти», «признать над собой высшую власть как право». При этом сохраняется и прежнее значение слова (свобода действия и право выбора: ты сам можешь выбрать себе господина), но вместе с тем это и выражение нового отношения – безусловного подчинения после того, как выбор уже сделан. Другие формулы типа привести к воле или взяти свою волю значат просто «подчинить», о выборе при этом и речи нет, все сводится к праву власти, которая всегда сильней любого личного желания. Верховная власть безразлична к желаниям, она их исключает. Подобные представления отчасти объясняют смысл феодальных войн эпохи средневековья. Борьба велась не за власть, потому что каждый имел свою волость, борьбы за свободу средние века также не знают, потому что свобода – право (выбор из многих возможностей), а вовсе не власть. Борьба велась за волю, и началась она в самых верхах феодальной иерархии, неуклонно опускаясь до уровня самого низкого. Только во второй половине XVII в. можно было бы сказать: «и он мнѣ волю далъ», потому что понятие личной воли (как способности управлять своими действиями и поступками, доступной любому человеку, кем бы он ни был) сформировалось лишь к этому времени. «Тот человѣкъ добровольны – сам себѣ осподарь, никому он не служит» – записывает в Пскове в 1607 г. иноземный купец; он добавляет к значению слова вольный: «вольный пиръ – корчма: хошь пей, хошь не пей!» (Фенне, с. 204). Вольный как слово, имеющее отношение к обладателю личной воли, определяется совершенно ясно; новый признак проникает в пословицы XVII в.: «волному воля, ходячему путь» (Симони, с. 85). Наступают новые времена, и личная воля человека в сознании и в слове сошлась со старинной свободой. Самые разнообразные возможности для становления понятий о личности породило это слияние личной воли с личным правом свободного выбора, но в Древней Руси это было еще невозможно.

Воля как высшая степень проявления прав создает множество образований, выражающих идею достаточности и конечного предела желанного.

Довольно означает «достаточно»: «и ранами и гладом томящи щи того, и недовольно быть ему» (Патерик, с. 147); во всех древних переводах так же: «Времени же доволну бывшю» (Жит. Ал. Невск., с. 6); «Да буду доволенъ на то, о нем же глагола» (Жит. Стеф. Сурож., с. 84), т. е. пусть будет достаточно сил совершить задуманное. Это значение является общим, оно древнее и проявляется, когда хотят выразить довольство – обеспеченность, некую сумму свойств, вполне достаточных для какого-либо дела или для жизни. Другими словами, оно обозначает меру, которая всегда известна. «Не пий безъ года, но здоволъ, а не до пианьства», – поучает Лука Жиˊдята в начале XI в. новгородцев (Поуч. Лук., с. 226; в других списках слово заменяется: въ мѣру). Воля вполне ограничена мерой, и каждый знает ее предел. Тот, кто «довольнъ» – он же «постиженъ» (Слав. Апостол, III, с. 26, 30), т. е. достигает предела; он способен на дело, и русский книжник предпочитает именно это причастие постиженъ. Воля всегда соотносится с тем, о чем можно сказать довълѣеть; это слова одного корня, и все переводы с греческого используют именно глагол для передачи arkúsan, агкéі «достаточно», arkéō «быть достаточным». Бог, начиная последовательный ряд волеизъявлений, определяет предел «полномочий» каждой последующей ступени иерархии.

Имеются две возможности проверить историческую последовательность перехода значений слова воля от «желание» к «высшая власть», в том числе и к «власть над самим собой» (своя, человеческая воля). В именах прилагательных основное значение слова как бы сконцентрировано, оно лучше выражает семантику корня определенной эпохи развития. Вольный в древнейших текстах означает «добровольный». Значение «то, что выбираешь сам по своему желанию» отражено в контексте: «яко вольнѣи работе не повинемся» (Флавий, с. 263) – т. е. не поддадимся добровольному рабству. «Господь волное распятие приятъ» (Жит. Авр. Смол., с. 23; также неоднократно и в других текстах): Христос добровольно подвергся позорной казни ради счастья людей; также и монахи принимали «волную нищету» (Патерик, с. 114), т. е. добровольную бедность.

Затем, в конце XIV в., слово вольный известно в значении «обладающий властью», в XVI в. – «свободный, не встречающий препятствий» и «независимый». Эти изменения семантики в определении атрибутов воли постепенно затронули также значения производных слов, которых довольно много отмечается после XV в. Появляется слово вольница «люди, поставленные вне закона» (т. е. ушедшие из-под чужой власти); эти люди по ту сторону свободы, потому что «свобода» и «воля» в XVI в. еще не сошлись в общем понятии о единой государственной власти, которой подчинен каждый. Казаки «вольные» именно потому, что они «вольно» ушли из-под власти, но власти не мира, власти государства. А бегаем мы, – говорят они в XVII в., – «ис того государьства московскаго из работы вѣчныя и с холопства неволнаго» (Пов. Азов., с. 137) – из холопства и рабства. Вольность означает также «свобода, отсутствие ограничений»; личная свобода еще не контролируется со стороны внешней воли. Психологическое оправдание такого процесса прекрасно вскрыто А. П. Чапыгиным в романе «Гулящие люди»: в XVII в. Русь «поднялась на дыбы», потому что утратилась подлинная воля, исчез настоящий царь; свобода же была утрачена в ходе кровавых событий начала века. Важно отметить, что понятие о «настоящей воле» при поддержке вторичных имен, образованных с помощью суффиксов (вольница, вольность и т. д.), заземлялось; мало-помалу стилистические и другие ограничения в употреблении слова снимались, и слово воля стало возможным употребить по отношению к любому.

Упрощение значений древнего слова воля представлено также в переводных текстах. В какой мере и насколько последовательно воля передает значения греческих слов? В древнеславянском переводе: «Естествьна воля рекьше хотѣние» (Кормчая, с. 140) – слову воля соответствует греческое thélēma «воля, желание»; в русском тексте воля – нечто большее, чем простое хотение обычного человека. Точно так же греческое dokúnta «желающая» переведено в «Пчеле» как вольная (с. 120). Зато чуть позже (и в той же «Пчеле») греческое proaíresis «(свободный) выбор», «(личное) решение», «стремление и намерение» переводится словом воля: «зане связанъ есть не нужею, но волею изволивъ уже» (с. 211); волею изволив означает «сам для себя решив, как поступить». В этом же значении слова воля как эквивалент греческого proaíresis отмечается также в переводе «Книг законных» и в других юридических текстах. Кроме того, ряду греческих глаголов соответствуют в переводах сочетания какого-либо славянского глагола со словом воля. «Жену свѣды и волю дая ей» (Кн. закон., с. 73), здесь сочетание волю дая вместо греческого parachoréō «разрешать, позволять»; в этом уже определенно содержится представление о свободе действий со стороны объекта твоей воли. В тексте: «Чресъ волю и устав архиепископа ничьсоже такова творити» (Кормчая, с. 128) – слово воля замещает греческое gnṓmē «по собственному побуждению»; в «Книгах законных» волно понимается в соответствии с греческими ádeian «свобода действий» или éxestin «выходить; изгонять» (как и слово позволено). В переводе «Пчелы» говорится: «научися гонению и труду водному, да обыкнеши и неволныя терпѣти» (с. 271) – научись терпению и добровольному труду, тогда привыкнешь претерпевать и то, что накатывается на тебя против твоего желания; волный и неволный здесь соответствуют hekúsios и akúsios в значениях «преднамеренный» и «невольный», «противный желанию». Невольный во всех переводах эквивалентно греческому aparaítēton «неотвратимый и беспощадный» (т. е. также наступающий помимо желания и намерения, вообще не дающий никакого выбора).

Все это показывает, что и в переводах до XIV в. слово воля имело только два первых значения из числа указанных: желание высшей силы (которое понимается как собственное стремление) и уверенность в том, что время от времени у человека возникает свобода выбора. Говоря о власти и праве (со второй половины XIV в.), а также о личной воле («своя воля»), русский человек до конца XVI в. не связывал понятие «воля» с независимым состоянием; слово воля не было социальным термином. Еще и в XVII в. воля – все, что вовне и над ней, «на воле»: вольная сторона – сторона внешняя, вольный свѣтъ – это мир окрест (Сл. РЯ XI—XVII вв., вып. 3, с. 18). В Древней Руси постоянно сохранялась внутренняя форма слова воля: высшая власть, неземное хотение, случай и рок, причастность к которым требует от человека особых свойств и ощущений, но также делает его и выше, значительнее, поскольку именно через него, человека, и свершается воля небес. В отличие от «свободы», всегда реальной, «воля» – понятие нравственное. Отчуждая себя от свободы общины, средневековый человек постепенно проникался сознанием личной воли – воли, которой положен предел.

ЗАПОВЕДЬ И ЗАКОН

В ряду слов завѣтъ, законъ, заповѣдь, зарокъ, нравъ, обычай и др. не все из них равнозначны. Первые четыре несомненно связаны друг с другом и составляют наследие христианских понятий о законности и порядке; два последних – след языческой культуры. Вглядимся в эту основную противоположность обозначений, поскольку и до сих пор она четко ощущается в русском языке.

Нравами и обычаями мы называем установления обычного права, бытовые особенности народов, выраженные в их языке; государственные установления, как более высокие и по рангу и по значению, определяются книжным словом законъ; напомним, что древнейший записанный закон восточных славян назывался «Русской Правдой». Похоже, славян интересовала справедливость, а не конечный предел допустимых установлением действий: за-конъ буквально означает «за конец, за край», переступать такой край не дозволено без риска оказаться преступником. Заветы вождей и благородных предков, заповеди старших – также обозначения чтимых в современном обществе нравственных установлений, но выражаемые ими понятия находятся за пределами уголовного кодекса; то же относится и к слову зарокъ, оно обозначает также завет (или заповедь), но только данный самому себе, а не наложенный кем-либо влиятельным со стороны.

В течение веков сохраняется внутренний смысл последних трех слов приведенного ряда: ими названо, в сущности, нечто высказанное и потому получившее ранг договора. Корни -вѣт-, -повѣд- и -рек- обозначают изрекаемое, но первые два одновременно содержат в себе и значение «знать» (то, что высказано и что не переходит за пределы знания о нем), а зарокъ – изрекаемое и повеленное, то, что следует исполнить в «у-роч-ный» час.

Самая удивительная особенность первых четырех слов исходного списка заключается в том, что все они начинаются с приставки за-. Приставка – принадлежность глагольной основы; возможно, что наши имена образовались от глаголов, хотя и не обязательно; но одна особенность их объединяет; все эти слова – книжные. У восточных славян они появляются впервые в переводах с греческого языка и в точности соответствуют многим греческим словам, приставки которых восходят к предлогам. Скажем, слову завѣтъ соответствует dia-thḗkē «до-говор, за-вет», или syn-thḗkē «у-словие, до-говор», или en-tolḗ «у-каз-ание, на-став-ление, за-по-ведь»; точно так же и слову заповѣдь в переводах соответствует чуть ли не десяток греческих слов с приставками такого же рода. Да, верно, все это «снимки» с известных греческих слов. Нужно лишь уточнить, чем именно отличались значения этих слов уже в славянском языке.

Завѣтъ обозначает обещание и уговор, которые заключают на долгие времена (тот самый общественный договор, который философы XVIII в. искали у патриархов и т. п.). Заповѣдь – постановление и приказ, которые не подлежат обсуждению, а зарокъ – постановление и обещание (в том числе и обещание самому себе). Общее значение «уговор» от слова к слову ослабляет оттенок от всеобщей обязательности до пределов личного, индивидуального понуждения к действию.

В греческом приставки могли быть самыми разными, однако в переводах во всех случаях им соответствует одна приставка за-. Это, с одной стороны, соединило разные слова в общую систему обозначений, сделав их словами общего смысла. С другой стороны, переводчики иначе и не могли поступить, потому что за- означает «за», «позади», так что и за-вьтъ, и за-повѣдь, и за-конъ, и за-рокъ – все указывают на то, что находится за пределами настоящего; повторение пройденного (-повьд-), следование предкам – и что ограничивает пределы будущего (-кон-), не прерывающее связи времен и поколений (-рок-). Греческая традиция обозначений не просто заимствована, она переработана в соответствии с национальным духом славян. Идея воспринята в народной форме, таким образом закреплена в языке и, следовательно, сама по себе стала уже славянской. Чужое перешло в свое посредством включения в привычную языковую форму. Это была идея о том, что именно там, в прошлом, и было все лучшее, там золотое царство мечты, в котором рождались и новые заветы, и священные заповеди предков. Но одновременно языческое представление о следовании времен еще оставалось цикличным, повторяющимся вместе с повторением событий; круг символизировал эту последовательность, так что за- древних оборачивалось в перед– для будущих племен и родов; и, наоборот, то, что было бы будущим для них, неизъяснимым образом становилось прошлым для нас.

Но, кроме того, за и въз в глубокой древности – знаки общего значения, потому что любая пространственная перспектива была когда-то однозначной: то, что за нами, может быть в то же время и возвышено над нами (Копечны, I, с. 294). Сложность понятий, скрытых за, казалось бы, однообразными предлогами-приставками, определяется общей нерасчлененностью мира в представлениях древних людей. То, что для нас только «за», для них одновременно и «над» и «перед» – все трехмерное пространство охватывается и описывается универсальной приставкой за-. Постепенная утрата того или иного значения предлога-приставки определялась уже историей славянских культур, общей дифференциацией пространства и направления. Это надлежит помнить, говоря о предлогах-приставках – древних, использованных в старинных текстах, и современных, которые употребляются и теперь.

Для наших целей важно определить пределы взаимозамены всех указанных слов по текстам; не было ли общего в их значениях и не определялся ли их предпочтительный выбор каким-либо особым интересом переписчиков или справщиков?

Слово завѣтъ из древнего славянского перевода в русском переводе заменяется словом уставъ (Евсеев, 1905, с. 96), но нередко древнерусские книжники, переписывая с оригиналов X в., воспроизводили и такую замену старого слова завѣтъ, которую предлагали болгарские редакторы оригиналов: за-логъ, зарокъ, законъ (Ягич, 1884, с. 51), иногда еще и съвѣтъ. Любопытно постоянное отталкивание от высокого слова завѣтъ, стремление приспособить бытовые свои слова для выражения понятий, связанных с законодательством, в том числе и с церковным. Даже приставку за- заменяют другой – приставкой у-, которая также имеет значение предела, границы, за которые не дозволено переходить; вместе с тем слово уставъ развивает и значение установления, закона, по-видимому, под влиянием книжных слов, которые соответствуют в переводах славянскому уставъ и более раннему завѣтъ. Интересно также постоянное кружение мысли вокруг корня -вѣт– (съвѣтъ), сосредоточение внимания на том, что надлежит по уговору (у-лож-ение, за-логъ). Ход новой мысли всегда ограничен хорошо известными корнями слов, и это известное неизбежно ограничивает возможности развития мысли. Движение мысли вперед затрудняется постоянной соотнесенностью с внешне сходными старыми представлениями, и выход возможен только один; сами слова постепенно утрачивают ясность внутренней формы, получают другое, новое значение, которое определяется в новых условиях уже не родовой их связью по общности происхождения, а системным отношением друг с другом по новой функции. Так постепенно организуется ряд, в котором кроме слов с корнем -вѣт- появляются слова с другими корнями (законъ, зарокъ, залогъ и др.), а это отчасти подтачивает прежнюю цельность словесного образа «речи, говорения» – изрекания истин, на которых строится закон. Важнее теперь оказывается то, что он установлен, есть и является общим для всех; то, что он высказан (устно), уже не столь важно. В новых обозначениях обращается внимание на следующий по важности признак – на определение границ дозволенного, края, рубежа, конца.

В таком случае, конечно, слова законъ, залогъ и уставъ важнее, чем завѣтъ, заповѣдь, зарокъ. Слово завѣтъ в древнерусских источниках встречается редко, но в одном употреблении становится сакрально важным: Ветхий завет и Новый завет. Иногда встречается это слово в житиях, однажды – в летописи: «Данилъ же и Василко створиста завѣтъ, положивъ имъ, река: – Не помогайте князю своему» (Ипат. лет., л. 268, 1245 г.). Завѣтъ означает здесь «запрет», в нем проглядывает тот самый смысл, что и в Библии: только то, что под запретом, что не рекомендуется делать. Отрицательность смысла, прямое принуждение, отсутствие внимания к положительной стороне закона – вот причины, по которым данное слово не закрепилось позже в русском языке. В известном уже в XV в. слове завещание сохранилось отмеченное значение корня. Словосочетание завещание завета, известное с этого времени, означает «заключение договора о чем-либо»; в XI—XII вв. бытует другое выражение – заповъди завѣта (Хрон. Георг. Амарт., с. 326)—в значении «статьи договора». Снова обнаруживаем стремление выделить слово завѣтъ из числа тех, которые обозначают закон. В XVII в. выражение въ завѣтъ не добыти (чего-либо) значит «совершенно невозможно добыть»: «3 голоду многие помирають... яйцо купят по алтыну, хлѣба и мяса и в завѣтъ не добудутъ» (Вести, с. 66, 1622 г.). «Заветным» становится то, что обещано наследникам или в дар церкви; заветным же оказывается нераскрытое, сложное в постижении, что необходимо исполнять, не вдумываясь в смысл и тонкости дела.

Слово заповѣдь под пером русских переписчиков старинных книг также часто заменяется другими; уставъ, зарокъ, завѣтъ, но кроме того еще и нравъ; всем этим словам свойственно одно значение – «повеление». Если заветы дают, то заповеди кладут, если завет – нечто сложенное, то заповедь – догма (греческое dógma – «учение, мнение, взгляд», но также «решение» (причем коллективное), т. е. постановление). Заповедь так же связана с запретами, как и завет, но это запрет решительный, безоговорочный, нарушение которого влечет за собой наказание, главным образом штраф. Заповедный означает «запретный, закрытый». Заповедная грамота – запретительная грамота, заповедные деньги – штраф за нарушение закона, заповедные лета – годы, когда запрещен переход крестьян от одного владельца к другому, заповедный лес – лес, закрытый для перехода. Если завет завещали, то заповедь заповедывали, т. е. оставляли какое-либо распоряжение, одновременно запрещая что-либо делать. Заповедь – скорее запрет, чем завет, вот почему и слово заповедь не стало позже родовым именованием закона. Заповеди в Древней Руси были не только церковными, но часто и мирскими: не один герой наших летописей получил осуждение современников за то, что преступил «заповедь отню» – завет своих отцов (Лавр. лет., л. 616, 1073 г.; и др.).