Текст книги "Баллада о дипкурьерах"

Автор книги: Владимир Рудим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Караван-сарай!

Рейснер поправила его:

– Рабат.

Она считала, что «рабат» здесь наиболее подходящее название. Аршаку же было привычней «караван-сарай», впервые услышанное ещё в Кушке.

Лариса Рейснер начала объяснять разницу между рабатом и караван-сараем.

Узнав, что «сарай» – слово турецкое и означает «дворец», Аршак рассмеялся.

– Дворец? Что же ты, Лариса Михайловна, не сказала мне этого раньше? Выходит, что я из богатого рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом – ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!

Оба рассмеялись.

Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене – стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища – арочные кельи. В потолке – дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи – метров пять-шесть – стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные – все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.

Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.

– Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.

– Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха – хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш – это имя дьявола!

– Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш – это дьявол!

Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.

На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.

– Странно, они ведь едят кур, – замечает Рейснер.

Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.

Зарезали другую курицу.

Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.

Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.

– Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, – произносит Аршак.

– Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.

… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.

И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…

Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:

– Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит, как в этих стихах. – И она декламирует:

 
Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льёт грузин;
И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
 

Она умолкает, слушая эхо ущелья.

– Сама сочинила? – спрашивает Аршак (он знал, что Рейснер пишет стихи).

Лариса Михайловна дотронулась рукой до плеча Баратова:

– Если бы я написала такие стихи, я бы смогла спокойно умереть.

– До мировой революции?

– Вот разве что ради неё я осталась бы жить. А стихи сочинил Лермонтов. Слышал о нём?

– А как же! Михаил Юрьевич. Его в Пятигорске убили. Но вот стихи эти не слыхал. Прочитай ещё раз, Лариса Михайловна.

Вдали показался плоскокрыший жёлтый глиняный прямоугольный рабат – последний привал перед советской границей.

Аршак Баратов спрыгнул с лошади, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Поужинали. Чувствует – устал здорово. Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку.

Вечерело. Солнце ещё освещало «келью». Рейснер, как обычно, раскрыла какую-то книгу, сказала: «Отдыхай, Аршак, я пока почитаю». – «Ладно, Лариса Михайловна, отдохну полчасика». Прилёг на кошму правым боком (там было зашито в подкладке дипписьмо) и в ту же секунду уснул как убитый. Проснулся так же неожиданно, как и уснул. Сперва даже испугался: «Как же это я такое допустил?» Ночь тёмная, свечка в лампадке горит. Лариса Михайловна не спит. «Это я, Аршак, не беспокойся».

Чувствовал, долго спал. Часов у него не было, а спросить у Рейснер, который час, не решался. Сказал только: «Теперь тебе отдыхать, Лариса Михайловна!»

Об этом происшествии долго он потом думал, долго совесть мучила: «Как мог я, дипкурьер, допустить непростительную слабость, уснул! Устал? Нет, не поэтому. Я много раз уставал, но глаз всё равно не смыкал. Почему же я так крепко уснул?» Ответ пришёл сразу: «Потому что рядом со мною была Лариса Рейснер». Такому человеку может доверить свой сон даже дипкурьер!

Май. Памятный май 1923 года. Британское правительство через министра иностранных дел Керзона предъявило молодой Советской республике ультиматум, в котором, между прочим, требовало отозвать из Персии и Афганистана советских полномочных представителей.

Дипкурьера Аршака Баратова вызвали к наркому иностранных дел Г. В. Чичерину. Нарком знал, что Баратов только что возвратился из трудной поездки, устал, но дело не терпит – нужно срочно ехать в Кабул. И срок очень жёсткий – двадцать пять дней.

«Двадцать пять дней! Вот это да! – думал Аршак, уйдя от Чичерина. – Из Москвы до Мазара за 25 дней можно добраться, а до Кабула вряд ли. Уложусь или не уложусь?…»

В то время обычная поездка из Москвы в Кабул длилась около двух месяцев: с транспортом было туго, поезда ходили нерегулярно.

Главное – постараться не терять ни минуты времени. Когда идёт поезд на Ташкент? Завтра? Хорошо! Завтра в путь.

Поезд двигался медленно, и нетерпеливый Аршак то и дело подходил к проводнику, ворчал:

– Почему медленно едем? У нас в Армении ишаки быстрее ходят, чем ваш поезд.

Аршак прибыл в Ташкент всего за пятнадцать минут до отхода поезда на Мерв. Вагоны были забиты до отказа. Но всё же место нашлось. У Баратова было предписание начальнику ташкентского вокзала: немедленно посадить дипкурьера в первый же поезд, идущий в сторону крепости Кушка. Под предписанием стояла подпись: Ф. Дзержинский.

Дзержинский был в то время председателем ВЧК, народным комиссаром внутренних дел и народным комиссаром путей сообщения.

В Мерве ожидало огорчение: поезд на Кушку ушёл вчера. Следующий будет только через неделю.

Подняв на ноги всё местное начальство, Баратов добился своего: ему дали маневровый паровоз, который и довёз до Кушки.

В пограничной крепости сказали:

– Уже вечер. Переночуй у нас. Зачем рисковать, мало ли что может в темноте случиться?

– Нет, поеду сейчас. Меня афганцы примут.

Последние километры до реки проехал на телеге.

Вот и мелкая, тихая Кушка в камышовых зарослях. Наши пограничники окликнули афганцев. Те отозвались. Тогда Аршак снял сапоги, закатал брюки, перешёл перекат вброд. Был уже десятый час вечера.

Баратов не ошибся: на афганской стороне в Чеминабете его встретили старые знакомые.

Купил у начальника поста лошадь и помчался на Герат. Всю ночь, всё утро и половину дня был «приварен к седлу». Въехал в Герат. Здесь зашёл в советское консульство.

И снова бешеная скачка на перекладных. «Выжав» всё, что можно, из лошади, Баратов оставлял её первому попавшемуся афганцу – чаще всего хозяину раба– та, покупал новую, мчался, бросал её, покупал третью, четвёртую. Даже на перевале, сколько было возможно, поднимался на лошади. И когда чувствовал, что лошадь начинает уставать, Аршак спешивался, шёл рядом, поглаживая мокрую шею животного.

– Не сердись на меня. Так надо. Понимаешь?

Ещё один рабат – Сари-пул. Пока готовили лошадь,

Баратов мог полчаса-час отдохнуть. Он вошёл в отведённое ему помещение с пологом вместо двери. На земляном полу разостланы бараньи шкуры. В центре тлел костёр. Дым уходил к потолку, в круглое отверстие. Хозяин принёс плов, несколько лепёшек и кувшин кумыса.

Поужинав, Аршак завернулся в бурку, прилёг. Вдруг полог зашуршал, раздался чей-то голос:

– Салам алейкум, Барат-хан!

Аршак сжал рукоятку кинжала:

– Кто такой?

Незнакомец спокойно присел к костру, простёр над огнём руки.

– Ахмет, твой друг. Помнишь Кара-Кутал?

Баратов всмотрелся в слабо освещённое лицо – смуглое, молодое, со шрамом на подбородке. Узнал.

– Алейкум салам, Ахмет! Рад тебя видеть.

Как не помнить Ахмета, как не помнить Кара-Кутал – Чёрную гору!

В минувшем году Баратов тоже ездил в Афганистан с диппочтой через Кара-Кутал. Там дорога узкая, извилистая, справа скалы, слева обрыв. Сделаешь неверный шаг и полетишь вниз. В одном месте Баратов нагнал небольшой караван. Караван стоял. Люди взволнованно выкрикивали что-то. Оказалось, что осыпавшиеся сверху камни серьёзно ранили афганца. Он лежал без сознания. У афганцев не было, ни бинтов, ни медикаментов, они ничем не могли помочь своему товарищу.

У Аршака имелась походная аптечка. Он склонился над человеком, промыл ‘ раны, перевязал, сделал удобные носилки.

Всё это в одно мгновение вспомнил Аршак.

Ахмет пододвинулся поближе к Баратову и быстро вполголоса заговорил:

– В Кабул едешь? Я оттуда. На Азаратской дороге караулят какого-то большевика подкупленные англичанами люди. Всех проверяют, тебя схватят. Нельзя ехать по Азаратской дороге. Поведу тебя через такой перевал, где нет тропы, никто не ездит. Тяжело будет, но лучше плохая дорога, чем плохие люди.

И кроме того, этот путь короче всех других.

На рассвете рабат покинули два всадника: Ахмет и Аршак.

Подъём на перевал был придуман словно дьяволом. Каждая сотня метров стоила огромных усилий. Лошади падали на крутых осыпях, приходилось спешиваться и тащить вверх обессилевших животных.

Аршак и Ахмет в изнеможении ложились на камни и, немного отдохнув, снова карабкались в гору. Вдруг лошадь под Баратовым оступилась. Аршак слетел на землю, больно ударившись коленом, а когда поднялся, лошади рядом не было – она сорвалась вниз, в пропасть.

– Гиндукуш, ты дьявол! Но ты всё равно не одолеешь меня!

Добрались до вершины перевала. За нею – крутой заснеженный спуск.

Баратов простился с Ахметом, бросил на землю широкий кусок кожи – палан (он заменял седло) – и заскользил вниз по головокружительному склону.

Склоны были один другого неожиданней и коварней: пологие, но узкие; широкие, но резко падающие; витые, как штопор, усеянные каменными бородавками – и тупыми и острыми. Палан скользил вниз, и казалось, не выдержит, разорвётся на клочки. Сверху, с боков сыпались снежные комья, обледеневшие камни. Они влетали на палан, попадали под него… Аршак скрежетал зубами от боли, падал на один бок, на другой, на спину. Пуще всего он берёг ноги. «Сломаю ногу – пропаду сам, пропадёт диппакет». Не дают передышки ни камни, ни холодный ветер, обжигающий лицо. Зрение напряжено до предела: не проглядеть бы поворота, бугра, уступа. Надо вовремя отвернуть от опасного места. Руки, словно железные клещи, сжимают края палана.

Всё вниз, вниз, вниз…

Но вот скольжение стало ровней, медленней. Аршак уже различал селение. Ещё немного, ещё несколько минут – и палан замер на месте, в полукилометре от ближайшего домика.

Баратов сидел не шевелясь, не выпуская из рук палана. Наконец разжал пальцы, ощупал ноги, бока, голову – целы. Стал на четвереньки, упёрся рукой в колено правой ноги и уж тогда поднялся во весь рост.

Посмотрел вверх, туда, где слились горная вершина и голубое небо.

«Гиндукуш – ты дьявол! И хотя на мне синяков что слив на дереве, я не сержусь: сейчас ты помог мне, я ушёл от английских агентов».

В маленьком селении лошадей не оказалось. Пришлось купить ишака. Потом снова брал лошадей. Наконец вот и Кабул, советское посольство. Чтобы добраться сюда, Баратов сменил два десятка лошадей.

Путь из Москвы в Кабул был проделан за тринадцать с половиной суток. Срок по тому времени невероятно короткий.

Сдав пакет, Баратов присел на стул и уснул. Его перенесли на кровать.

Когда Аршак проснулся, он с удивлением узнал, что спал целые сутки.

– Ну и бездельник!

Спустил, кряхтя, ноги с кровати, хотел встать и тут же упал. Попробовал снова встать – тот же результат. Онемевшие ноги не слушались, не держали. Целую неделю он не мог ни ходить, ни стоять. Обретя прежнюю устойчивость в ногах, он направился к послу. Протянул лист бумаги: «Заявление на Баратова. Семь дней я валялся на кровати, как бай. Семь дней бездельничал, это недостойно дипкурьера и комсомольца. Прикажи не выплачивать мне деньги за эти пустые дни. Дипкурьер А. Баратов».

Посол прочёл заявление, взял из папки какую-то бумагу.

– Садись, Аршак. Это телеграмма из Москвы, касается тебя. Слушай.

Посол прочёл:

– «За самоотверженное выполнение важного и срочного задания дипкурьеру Аршаку Христофоровичу Баратову объявляется благодарность, он премируется золотыми именными часами».

Телеграмма была подписана наркомом.

… После очередного рейса из Кабула в Москву Аршаку сообщают: «Тебя требует Чичерин». Аршак улыбнулся: «Ни в чём не провинился – ругать не за что; подвига не совершил – награждать не за что».

Георгий Васильевич пожал руку Аршака, усадил его в кресло.

– Расскажите-ка о себе подробно.

Слушая, Чичерин ходил по кабинету.

Когда Аршак закончил, Чичерин сказал:

– Хочу послать вас на учёбу в Институт востоковедения.

– В институт? Так ведь у меня нет даже среднего образования!

– Не беда.

Чичерин позвонил в институт, попросил, чтобы специалисты проверили Аршака. На это ушло два дня. Затем Баратову дали подписанное наркомом Чичериным направление на учёбу в Институт востоковедения. Аршак стал студентом.

После института – командировка на работу в кабульское посольство СССР. Теперь его спутником в далёкой и опасной дороге была жена Валентина. Вскоре новое назначение в Иран. Памятен и радостен тысяча девятьсот тридцатый – Баратова приняли сразу, без кандидатского стажа, в ряды Коммунистической партии.

СКВОЗЬ ЯРОСТЬ ВОЙНЫ И ШТОРМА

Декабрь 1943 года. Дипкурьеры Георгий Костюченко и Николай Зайцев окольными путями, с пересадками, проделали длинный воздушный маршрут: Москва – Тегеран – Каир – Гибралтар – Лондон.

Неделя проведена в Лондоне. Теперь предстоит морской путь в Мурманск. Но прежде надо добраться до Глазго.

Поздно ночью отправился поезд Лондон – Глазго. В купе четверо: Георгий, Николай, наш дипломат и англичанка мисс Мэри из «Армии спасения». Её задача – сопровождать дипкурьеров в Глазго и посадить на английский крейсер. Мисс Мэри отлично знает русский язык. Она рассказывает о Тургеневе так, словно прожила бок о бок с ним десяток лет, цитирует Лермонтова и Достоевского, Толстого и Козьму Пруткова.

– Вы всё знаете! – удивился Николай.

Мисс Мэри была польщена и отвечала гётевскими словами:

– Я не всезнающа, но многое мне известно.

– Откуда вы знаете так хорошо русский язык, русскую литературу?

Англичанка помолчала, вздохнула, провела ладонью по лбу, словно что-то припоминая.

– Моя родина та же, что и ваша, – Россия. И зовут меня, если по-настоящему, не Мэри, а Мария, – она снова вздохнула. – Мария Александровна. Я родилась в Петрограде. Накануне первой мировой войны родители уехали в Лондон, взяв меня с собой. Мы уезжали надолго, но не навсегда. Это наша семейная, сложная история. Пребывание в Англии слишком затянулось. К сожалению. И хотя мы живём неплохо, лучше, чем другие эмигранты, нас всех тянет обратно, в родные края. Знакомые с детства места, наверное, сильно изменились, их не узнать теперь. Не так ли?

– Наверное, ведь Ленинград в блокаде, фашисты его обстреливают из орудий, бомбят. Как Лондон.

– Да, Петрограду так же трудно, как Лондону. – Она спохватилась: – Вы извините, он для меня остался Петроградом, как в детстве.

– Ленинграду много трудней, чем Лондону. Там умирают от голода.

– Понимаю… Я не до конца ответила на ваш вопрос о русском языке и литературе. Ну, языком, конечно, овладела ещё на родине, а всё остальное – это от матери: она преподавала литературу в гимназии, а здесь, в Лондоне, стала переводить русские книги на английский.

Мисс Мэри была рада побеседовать с русскими, всё время о чём-то спрашивала: о музеях, архитектурных памятниках, книгах.

– Отдохните хоть немного, – предложил ей дипломат.

Мисс Мэри устало смежила веки и задремала. Утром поезд прибыл в Глазго. Несмотря на бессонную ночь, мисс Мэри выглядела бодрой.

– Вы молодец, Мария Александровна, – сказал Георгий. – Всю ночь не сомкнули глаз, а сохранили свежесть, бодрость.

Женщина улыбнулась уголками губ.

– Привычка. С тех пор как нас непрерывно бомбят, мы научились бодрствовать по ночам.

На привокзальной площади их уже ждал автомобиль. Через четверть часа все были в порту. Густое, маслянистое море тяжело билось о пирс. Ветер срывал с гребешков волн пену. Пена пахла мазутом.

Мисс Мэри направилась к катеру, плясавшему на волнах. Окликнула какого-то офицера. Оттуда перекинули на пирс узенький деревянный мостик. Вдали, на рейде, виднелась серая трёхтрубная громадина крейсера. По мере приближения к нему крейсер всё увеличивался в размерах, а катер становился всё крошечней. Георгий подумал: «Любопытно, пустят ли на крейсер нашу покровительницу? Ведь по английским традициям женщина на военном корабле – плохая примета».

С крейсера спустили трап. Дипкурьеры поднялись наверх. Мария Александровна и наш дипломат возвратились в порт.

Офицер – помощник капитана мистер Джонсон – позвал матроса («Он будет вашим стюардом») и распорядился проводить дипкурьеров в отведённую им каюту. Матрос, лет двадцати, жестом руки пригласил: «Прошу». Железные трапы вели куда-то глубоко вниз. Потом узкий стальной коридор, отсеки, переборки, снова трап. Матрос шёл быстро, молча, не оглядываясь. Остановился возле двери, открыл её и по– русски:

– Добрый здорвя. Тебе тут хорош.

– Спасибо. Приятно познакомиться. Я Георгий, а он Николай.

– Я Роберт, Шотландия. – Матрос продолжал: – Георг? Никола? У нас был король Георг.

– И Роберт у вас был. Поэт.

Шотландец совсем просиял.

– Роберт Бёрнс! Знаешь?

– Знаю. Слушай:

 
Нас ждёт и буря и борьба.
Играя с ветром, вьётся знамя.
Поёт военная труба,
И копья движутся рядами…
Не страшен мне грядущий бой,
Невзгоды, жертвы и потери!
Но как расстаться мне с тобой,
Моя единственная Мэри?
 

Последнее слово Георгий произнёс особенно чётко, так, как настоящий англичанин.

Роберт раскрыл рот от удивления, крепко пожал руки Георгию и Николаю. Дружба закреплена.

Дипкурьеры осмотрелись. У правой стены откидная койка. Слева – диван. Иллюминаторы прочно закрыты стальными заглушками. Две электрические лампочки. Одна под потолком, вторая над откидным столиком.

– Как ты думаешь, Николай, где мы находимся?

– В утробе крейсера.

– Верно. А всё же точнее?

Николай пожал плечами.

– На корме, – сказал Георгий.

– Ну и что? Хорошо это или плохо?

– Я это не к тому – хорошо или плохо – к нашей профессиональной ориентировке.

– Не обратил внимания. Голова была занята другим.

– Чем же?

– Надо было спросить помкэпа, когда выйдем, сколько дней будем плыть.

– Верно. Что ж, я думаю, Джонсон нас навестит, посмотрит, как устроились.

Действительно, вскоре пришёл Джонсон, поинтересовался, удобно ли здесь, сообщил:

– Питаться будете в офицерском салоне. Первый завтрак в семь утра, второй – в двенадцать, обед – в восемнадцать. Ужин доставят в каюту в девять вечера. Нет ли у господ русских вопросов ко мне?

– Когда выйдем в море?

– Об этом мы поставим вас в известность в нужное время.

– Сколько дней займёт путь до Мурманска?

– Ровно столько, сколько потребуется.

Джонсон приложил руку к козырьку и ловко, нарочито картинно повернулся на каблуках.

– Получил? – кивнул на закрывшуюся дверь Николай.

– Получил. Имей в виду: военная тайна велит умалчивать о многом.

Ровно в полночь помкэпа появился снова:

– Джентльмены, сейчас выходим в море.

Будто от этих слов Джонсона, крейсер ожил. Он загудел могучими двигателями, начал слегка покачиваться.

– Стартовали! – Георгий применял это слово во многих ситуациях. – Присядем, как полагается, перед дорогой.

Крейсер набирал скорость. Качка всё ощутимей. «Какая же ходит волна, если так кренит стальную махину! А я – то надеялся…» – разочарованно подумал Георгий.

Впереди неведомый и опасный путь. В морской пучине погибали и корабли каравана (беззащитные, но мужественные до конца!), и корабли эскорта.

Пол крепится всё круче и круче. Военные корабли специально ждали, чтобы шторм набрал силу. Не случайно у какого-то матроса вырвалось: «Шторм для нас словно шапка-невидимка: крупная волна захлёстывает перископы немецких подводных лодок».

К буре прибавилось другое: крейсер, совершая противолодочные манёвры, резко менял курс. В такие минуты чувствуешь себя как на качелях.

Шотландец приглашает на обед. Георгий и Николай переглянулись: до обеда ли?

– Я слышал, что сытому легче переносить качку, – выдавил из себя Георгий.

– Ну вот ты и проверь первым.

Георгий пошёл (обедали по очереди). Кают-компания. Здесь уже собрались офицеры, свободные от вахты. Появился капитан. Все встали. Капитан жестом указал дипкурьеру место напротив.

Подали рыбную закуску, потом суп из сушёного картофеля, бифштекс, консервированные специи.

У офицеров всегда был отличный аппетит. Это чувствовалось уже в баре, который находился перед кают-компанией. Выпивали за стойкой порцию рома, виски или пива, расплачиваясь с барменом наличными. Мистер Джонсон, бравший две, а то и три порции рома, приглашал и дипкурьеров отведать обжигающий горло напиток. Гость, естественно, отказывался и, чтобы избежать новых приглашений, не мешкая проходил в кают-компанию. При этом неизменно встречался взглядом с королевой Елизаветой. Её портрет висел на видном месте слева от входа в кают-компанию, и королева, казалось, пристально смотрела на каждого входящего. В нижнем углу рама и стекло разбиты. Во время одного из сражений сюда попал осколок. Исправлять повреждение не стали: ведь пробитый портрет королевы – редкая реликвия.

Обеды проходили неторопливо, без оживлённых бесед. Если же возникал разговор между офицерами, то он касался семей, оставшихся в Англии, каких-то подробностей о жёнах, детях, о собственном самочувствии. А о том, что делается на крейсере, о войне – ни слова. Молчаливей всех был капитан. Правда, он поинтересовался в самый первый день, как устроились русские джентльмены, нет ли у них каких-либо просьб. Этим и ограничился. Сегодня же он нарушил молчание и обратился к Костюченко. Капитан сказал, что на его крейсере впервые находятся гражданские лица и что дипкурьеры не просто пассажиры, а представители союзной державы.

– Мистер Костюченко, надеюсь, должным образом оценивает то, что присутствие советских дипкурьеров на корабле, идущем под флагом Великобритании, является признаком большой солидарности Англии и России. В последнее время вы, – продолжал капитан, – нанесли Гитлеру несколько чувствительных ударов. Но война есть война. Сегодня удача у одного, завтра она переходит к другому.

Георгий молчал. Он осмысливал сказанное, переводил с английского на русский. Тщательно подобрал слова для ответа:

– Благодарю вас, сэр, за добрые слова. Вас интересует завтрашний день? Русская пословица гласит: «Цыплят по осени считают». Мы твёрдо уверены, что счёт будет в нашу пользу.

– Этот ответ дипломата?

– Советского гражданина.

… Однажды Роберт, провожая дипкурьеров в каюту, участливо сказал:

– Мне тоже плохо. Качает сильно. – И тихо добавил: – Скоро передышка.

– Какая передышка?

Роберт умчался не ответив.

Около часа чувствовали себя сносно. Георгий даже раскрыл «Былое и думы», которое дали в дорогу посольские товарищи. А Николай занялся электрорефлектором: от качки и вибрации выскакивали винты, которыми рефлектор крепился к переборке. Взял свой универсальный перочинный нож, в котором была и отвёртка, стал укреплять винты.

Морская болезнь, однако, опять нахлынула. Хорошо бы подняться наверх, глотнуть свежего воздуха.

А за наглухо задраенными иллюминаторами неистовствовал, бушевал, грохотал шторм. Огромные свинцово-серые волны сшибались друг с другом, набрасывались на крейсер, с рёвом обрушивались на стальную палубу. Там, где должен быть горизонт, всё перемешала непроглядная темень. Океан и тучи слились в кипящее месиво. И казалось, крейсер мечется, будто слепой, под непрерывными ударами.

Заглянул Роберт. Вид у него усталый. Показал на кресло:

– Можно?

Видимо, парню нужно было передохнуть.

– Ноги нет, руки нет, – говорит Роберт по-русски и показывает натруженные ладони.

– Русский язык учил в Мурманске? – спрашивает Георгий.

– Мало-мало, плохо-плохо, – отвечает Роберт. И добавляет по-английски: – Выучил несколько слов и две-три фразы. Помню их, пока нахожусь в Мурманске. На обратном пути шторм всё вышибает. Учите меня русскому?

– Хоть сейчас.

Роберт снова перешёл на русский.

– Сейчас долой. Есть работа.

– Давно плаваешь? – спросил Георгий.

Матрос поднял палец.

– Один год?

– Да, в Мурманске – вот! – он показал три пальца.

И опять произнёс английскую фразу:

– Входим в опасную зону. Обеды в кают-компании отменены. Я буду приносить вам сандвичи.

Надрываются винты. Мечется крейсер. Где-то внизу стонут двигатели – то глухо и ровно, то вдруг резко. И тогда все начинает вибрировать – переборки, пол, рефлектор, стол. Вибрация передаётся даже телу. Эти «сеансы» повторяются непрерывно, действуют на нервы. Кажется, что вот-вот каюта отвалится от корабля, рухнет в морскую пучину.

В чём дело? Георгий нажимает кнопку вызова. Роберта нет целую вечность. Наконец приходит. Георгий обводит рукой каюту: всё трясётся. Роберт догадывается. Произносит два непонятных английских слова. Пришлось лезть в словарь. Гребной винт! Теперь ясно. Когда он оказывается над водой и вертится вхолостую, всё вибрирует, пронизывает металл и тело до последней клетки.

Опять ровный натужный гул. Винт погрузился в воду.

Морская болезнь спутала время. Ночь казалась днём, день – ночью. Но передышка всё-таки выдалась. Та самая, о которой упоминал Роберт. Крейсер вошёл в исландскую бухту, бросил якорь. Как выяснилось, здесь ждали караван из США, и, когда ом достигнет параллели, на которой находилась бухта, все вместе двинутся дальше, на Мурманск.

На стоянке разрешили выйти но палубу. Только на палубу – на берег не пускали.

… Исландия скрылась в туманной мгле.

Крейсер снова распарывал море, бросался то вправо, то влево, зарывался носом в волны, корма поднималась, гребной винт выходил из воды, крутился вхолостую, и всё в каюте опять вибрировало с невероятной силой.

Но главное – трижды проклятая морская болезнь. «Выбраться бы наверх», – который раз подумал Георгий и добавил строкой Багрицкого: «В мир, открытый настежь бешенству ветров». К сожалению, это было неосуществимой мечтой. На палубу не попадёшь: корабль находится в полной боевой готовности.

Надрываются двигатели, беснуется море. Трудно Георгию и Николаю. Не с кем поговорить, отвести душу. Конечно, они понимали, что сейчас всем тяжело, но, когда ты среди своих, любые невзгоды переносить легче.

Роберт принёс еду.

– Как дела, Роберт? Что там, наверху?

Как правило, был один ответ в таких случаях: «Не знаю». Роберт вдруг сказал:

– Эсминец получил пробоину, но идти может.

– А караван?

Молчит.

– Что с караваном?

Роберт опустил голову и поднял растопыренные пальцы:

– Пять. Нет.

Ушёл.

Георгий и Николай долго молчали. Наконец Георгий произнёс:

– Торговые пароходы практически совершенно беззащитны. Какие же железные парни водят их!..

Георгий знал, что в иные рейсы из десятка кораблей до Мурманска добирались считанные единицы.

В сердце дипкурьера росло беспокойство за людей и корабли. «У нас тут толстая броня и огрызаться есть чем, нас не так просто пустить ко дну, а они уязвимы со всех сторон».

Роберт заглянул в каюту, выпалил: «Чёртов опасност!» – поднял глаза к небу, что-то пробормотал по– английски и убежал.

Напряжение чувствовалось во всём. Из каюты видно было, как мимо пробегают озабоченные моряки. Можно было уловить отрывистые команды, тревожные возгласы. Но всё заглушала канонада. Значит, встретился враг. Оглушительно грохочут орудия главного калибра. При каждом залпе под броневыми щитами иллюминаторов, по кругу, вспыхивает молния. Георгий и Николай научились различать, когда бьёт крейсер, а когда враг. Если гром и зарница – стреляет крейсер, если только гром – отвечают фашистские корабли. Чем кончится поединок?

Рядом с дипкурьерами находился артиллерийский пост подачи снарядов. Там орудовала дюжина моряков. Каждый чётко знал своё место и обязанности. Никто из них уже в течение четырёх суток не ходил ни в камбуз, ни в свою каюту. Еду – сандвичи – доставляли сюда, к боевым постам.

Моряки без передышки грузили тяжёлые снаряды в лифты. Рубахи мокрые от пота. Пришёл помкэпа. Левая рука на перевязи.

– Скажите, пожалуйста, мистер Джонсон, что происходит? С кем бой? – спросил Георгий.

– Война!

– А точнее?

– Война.

Ясно: Джонсон ничего больше не скажет.

– Вы ранены?

– Пустяк. Ударился о переборку при сильной качке. Джентльмены, не голодны ли вы, может быть, вам добавить сандвичей? – спросил Джонсон. – Значит, не надо? Ну, будьте здоровы. Меня ждут дела.

На короткое время стрельба утихла. Затем снова загремели залпы главного калибра. В одну из пауз – орудия молчали – донеслось несколько сильных взрывов.

Друзья переглянулись.

– Либо фашистские торпеды, либо английские глубинные бомбы, – попробовал угадать Георгий.

Миновали первые послеисландские сутки. Первые сутки, показавшиеся вечностью.

В эту ночь совсем не спали. Утром Роберт принёс сандвичи и кофе. Он был мрачным, неразговорчивым. Щёки и подбородок чернила жёсткая щетина.

Георгий подошёл к зеркалу. Осунувшееся, небритое лицо. В раздумье постоял несколько минут. Театральным тоном произнёс:

– Брить или не брить? Вот в чём вопрос!

Энергично начал намыливать щеку.

Николай улыбнулся.

– Ты решил мучительную проблему гораздо быстрей, чем принц датский. А я всё ещё колеблюсь, как он.