Текст книги "Баллада о дипкурьерах"

Автор книги: Владимир Рудим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

«ВСЁ НОРМАЛЬНО»

В диппаспорте стоят визы на въезд в Польшу, Чехословакию, Австрию, Италию. Знакомый для Владимира путь, проторённая дорога. И вместе с тем каждый раз новая. Вчера – шёл 1927 год – там была одна ситуация, сегодня – другая, завтра – третья.

Февраль. Нападение на советское полпредство в Лондоне. Апрель. Совершено нападение на советских дипломатических представителей в Китае.

Потом снова Лондон. Налёт на наше торгпредство. Возвратился из английской столицы Худяков в шрамах, синяках. Рассказал – обработали «томми». Полиция избила Худякова за то, что он не давал ключи от сейфа с шифрами и кодами.

А май? Он особенно памятен: в Китай прибыли на пароходе «Память Ленина» три коллеги Владимира, три дипкурьера. В Нанкине их арестовали. Вот уже июль, а товарищи всё ещё за решёткой.

И вот в Варшаве всего неделю назад убит наш полпред Пётр Войков…

«Володька, смотри в оба!» – повторяет про себя Урасов.

Он прибыл на Центральный вокзал Варшавы 11 июля около шести вечера. Встретили два сотрудника полпредства. Все трое посмотрели на часы. Они знали, что сегодня, в этот час в Москве, на Красной площади, хоронят Войкова. Подошли к тому месту на перроне, где упал он, пронзённый пулями белогвардейского подонка. Сняли фуражки. «Прощай, Пётр, наш боевой друг и товарищ».

Вечер и ночь проведены в посольстве. А на следующий день дипкурьер уже в столице Чехословакии. Владимир Урасов шагает по Праге. Всматривается в знакомый город (он уже не первый раз тут), слушает многоголосый шум улиц. «Пока всё идёт нормально», – говорит сам себе. Впереди – Вена, Рим. Будет ли там «всё нормально»? И чаще спрашивает себя: «Тянулся ли до сих пор за мною «хвост» или нет? Может быть, я его не заметил?»

В Праге остановка ещё короче, чем в Варшаве. В пять вечера – поезд на Вену. Купе забронировано. Настало время отъезда.

Под гулкой металлической крышей вокзала многолюдно. Ещё издали Владимир узнал худощавую фигуру проводника Франтишека. С ним уже приходилось ездить – и одному, и вместе с сотрудниками посольства. Франтишек был с советскими особенно приветлив. Однажды Урасов услышал, как он с волнением сказал нашему посольскому работнику:

– С того часа, как в моём экспрессе появились пассажиры из Советского Союза, я почувствовал себя человеком. Вы со мною всегда здороваетесь, называете по имени. Вы спрашиваете меня о самочувствии, о семье. Да этого никто, кроме советских, не делал и не сделает…

Пятидесятилетний чех, конечно, не знал, что Урасов – дипкурьер. Но что он советский гражданин, было известно Франтишеку.

Подойдя к прозоднику, Владимир удивился. Франтишек был совершенно неузнаваем. В ответ на приветствие Владимира он что-то невнятно пробормотал, поспешно пропустил Урасова в вагон.

Владимир вошёл в купе, осмотрелся, проверил окно, запоры дверей. Поезд тронулся. Вскоре Франтишек начал разносить чай. Урасову тоже принёс. Ставя стакан, молча, но весьма многозначительно кивнул в сторону соседнего, левого, купе. И тут же удалился. «Наверное, там, слева, подозрительные субъекты. Что ж, это не новость, – подумал Владимир. – Шевели мозгами, Володька». Откуда узнал об этом Франтишек? Спросить нельзя. Ну да ладно. Главное – определить, кто шпионит. Прежде всего раскусить пассажиров. «Срисовать», – снова подумал он.

«Кто занял соседнее купе справа? Тучный мужчина в золотых очках. По виду либо доктор, либо адвокат. С ним пожилая женщина, наверное жена. И ещё двое девиц. Нет, в этом купе шпика вроде бы не должно быть. А слева, куда кивнул Франтишек? Там, кажется, I всего двое. Долговязый субъект с галстуком-бабочкой и молчаливая особа лет тридцати. За этими надо посматривать вовсю. Похожи… В коридоре я их не встречал. Вышли они из купе в коридор после того, как я уже сел. Значит, следили из окна».

Владимир машинально ощупал пистолет в кармане. Ощущение реальной опасности делало его слух, зрение острее.

За окном пролетали аккуратно возделанные поля, ухоженные посёлки. На холмистых взгорках изредка, словно мухоморы, виднелись одинокие красночерепичные крыши хуторов.

Дым от паровоза застлал окно. Пейзаж стал расплывчато-грязным, и Владимиру хотелось протереть стекло, оживить краски полей. Вдруг над головой раздался скрип. Скосил глаза: висевшая на стене литографическая картина медленно отходила. Урасов настороже. Вот картина сдвинулась почти на ладонь, потом ещё больше. Показалась мужская физиономия в котелке. Затем картина приняла прежнее положение. Владимир попытался её потянуть – не поддаётся. Значит, с той стороны она чем-то закреплена.

За стенкой раздался сухой кашель, потом стало тихо.

А за окном уже мелькали зелёные пригороды Вены. Урасова ждали на перроне. В посольство была послана телеграмма из Праги. Владимир рассказал о «сопровождении» в поезде и заключил:

– Говорят, что дорога Прага – Вена самая спокойная. Не сказал бы! Для дипкурьеров нет спокойных дорог! А что у вас в Вене?

В Вене было тревожно. Как раз сегодня, 15 июля 1927 года, по улицам города прошла многотысячная демонстрация: венские трудящиеся подняли голос протеста против бесчинств фашистов. Резкий протест вызвало и решение суда, который оправдал фашистских молодчиков, убивших двух рабочих. Путь демонстрантам преградила полиция. Шуцманы открыли огонь. Рабочие ответили градом камней, начали штурмовать здание министерства юстиции, полицейские участки. Полиция, однако, взяла верх.

Когда Урасов ехал к посольству, ещё дымились отдельные здания, всюду валялась сбитая пулями штукатурка. Полицейские и шуцбундовцы патрулировала улицы.

В распоряжении Урасова было около двух часов от поезда до поезда. В половине десятого он уже ехал на вокзал к римскому экспрессу.

Патрули дважды останавливали автомобиль, недоверчиво косясь на красный посольский флажок. Изредка где-то гремели одиночные выстрелы.

Вокзал. Экспресс подан. Три австрийских вагона первого и второго классов – они следуют только до границы, – и один, спальный, – прямо до итальянской столицы.

Международный вагон. Накрахмаленные занавески и салфетки, чистое бельё, начищенные до блеска медные ручки, удобный, мягкий диван. Можно превосходно выспаться за ночь. Выспаться? Нет, Урасову не придётся спать. Он чувствовал: его не оставят в покое.

Владимир был в вагоне за двадцать минут до отправления, чтобы оказаться первым, осмотреться. Но его кто-то опередил: в одном купе – и именно соседнем, тоже левом – уже были пассажиры. Владимир сел к окну – ему были видны входившие в вагон.

Постепенно вагон заполнился. Застучали колёса. Дверь купе состояла наполовину из толстого зеркального стекла, зашторенного занавеской. Что там, в коридоре? Владимир вышел, чтобы взглянуть на соседей. Едва загремела его дверь, как справа тоже приоткрылась, и оттуда высунулась стриженая голова. Глаза впились на секунду в Урасова. Голова скрылась. Левое купе безмолвствовало.

Урасов вошёл к себе, запер дверь. Теперь он наблюдал за коридором из купе, слегка отодвинув занавеску. Загремела правая дверь. Подрагивающие свечи осветили женскую фигуру. Молодая красивая брюнетка закурила, достав зеркальце, подкрасила губы. При этом она стояла спиной к купе Урасова и, следовательно, в зеркальце видела, что делается сзади.

«Старый приём». Урасов насторожился.

А потом в коридоре появился мужчина. Он держал на полусогнутой руке плащ, но так, что кисть была совсем закрыта. Лицо у незнакомца загорелое, скуластое, челюсти работали: человек что-то жевал.

Тут Владимир вспомнил; что сам до сих пор ничего ещё не ел. Достал приготовленные в Вене бутерброды. Поужинал, не сводя глаз с коридора. Брюнетка ушла, а тип с плащом то появлялся, то исчезал.

Так продолжалось до самой австро-итальянской границы. Какая-то пара покинула вагон. В руках чемоданчики. Да это же брюнетка и тот стриженый!

«Вот те и раз! А я подозревал их. Ошибся, браток…»

Место сошедших заняла другая пара. Лицо женщины не разглядишь – скрыто вуалью. А мужчина – франт, усач.

«Прежние сдали вахту, вот и всё, догадаться нетрудно. Иначе зачем мм ехать до границы в римском вагоне, когда есть три австрийских?»

Италия. Страна, где возник фашизм. В ожидании пограничной и таможенной проверки Владимир посматривал на перрон. В прошлый приезд он впервые увидел здесь, на станции, двух чернорубашечников. Сейчас их что-то не видно. Ошибся: да вот же они, вчетвером, куда-то торопятся.

… Идёт пограничный контроль. Два офицера. На кителях круглые значки: две скрещённые фашины, из которых торчат топорики. Фашисты. Владимир сжал зубы в ожидании.

Долго, тщательно, молча смотрят советский диппаспорт. Ставят печать. Уходят, не проронив ни звука.

«Отложили разговор до следующего раза», – улыбнувшись, произнёс про себя Урасов.

Поезд тронулся дальше.

Теперь уже никто не побеспокоит пассажиров до самого Рима. Вагон утих, все спали. Впрочем, не все. Урасову нельзя было спать. Да и, вероятно, его новые соседи тоже не собирались отдыхать.

Владимира стало клонить ко сну. Он закурил, но это не помогло. Приспустил окно, в купе ворвался прохладный воздух, пахнущий горьковатым паровозным дымом. Сонное состояние прошло. Закрыл окно – снова обволакивала дремота. Порылся в кармане, там были зёрна кофе – пожевал. Не помогает! Вновь открыл окно.

Всю ночь время от времени кто-то проходил по коридору, задерживался на секунду возле купе Урасова. Ясно, кто-то пытается разглядеть, бодрствует ли советский дипкурьер.

Ритмично стучат колёса. Вспомнилось: в пражском посольстве кто-то сказал про дипкурьеров: «Служба на колёсах». И, словно возражая, произнёс негромко' «Ошибаешься, не на колёсах, а на нервах». Неимоверным напряжением воли Урасов не поддался коварному сну.

Утром поезд вошёл под гулкие своды римского вокзала. Здесь дипкурьера, как обычно, должны встретить работники советского посольства.

Урасов не покидал купе. Вот вышли наконец из вагона мужчина и дама с вуалью. Работников посольства почему-то не было. Владимир решил выждать, пока все пассажиры покинут вагон. Однако пора выходить. Пакет с диппочтой крепко прижат локтем левой руки, правая готова действовать в любое мгновение. Сделал несколько шагов по перрону и увидел, что навстречу торопятся двое. Свернуть? Краем глаза заметил: с другой стороны идут ещё трое. Всмотрелся. Да ведь это свои, посольские! Вот среди них Кучеренко – давний знакомый. Урасов быстро направился к ним. А те двое повернули обратно.

– Владимир, привет!

– Здравствуйте! Что же вы опоздали?

– Нашу машину задержали возле самого вокзала. Полицейский и какие-то агенты в штатском. Как твои дела?

– Всё нормально.

Да, всё нормально, всё в порядке. Это звучало как девиз.

РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЮТ ДОКУМЕНТЫ

И снова дороги. Короткие. Долгие. Тревожные.

В день, когда «набежало», как говорит Урасов, десять лет дипкурьерской службы, его наградили. Он ещё долго – почти до пенсии – колесил по Европе и Азии. В последние годы его спутниками в дипкупе стали комсомольцы нового поколения. Как когда-то его учил Теодор Нетте, так теперь Владимир передавал молодой смене свой богатый опыт, радовался, ощущая в учениках ростки зрелости: бдительность, выдержку, находчивость, мужество.

Обо всём этом Владимир Александрович рассказывал

мне много вечеров подряд. Ровный голос, спокойная, неторопливая речь. Если он вспоминал острые ситуации, его серые глаза темнели, вспыхивали. Рассказывая о волнующем, Урасов гуще дымил трубкой, машинально, без нужды поднося к ней горящую спичку.

Годы, события, как морские волны, накатываются вал за валом.

Вот плотный белый лист с рядками китайских иероглифов. В левом верхнем углу фотография. Молодой Урасов. Рубашка в полоску, узкий галстук, шляпа. По рубахе – словно синяя радуга, круглая печать с китайским и английским текстами: «Министерство иностранных дел. Пекин. Китай». Иероглифы обращаются ко всем властям, существовавшим в Китае в мае-июне 1924 года: «Представителю Министерства иностранных дел Советского Союза В. Урасову оказывать всяческую помощь и охрану во время проезда через территорию Китая».

Рядки иероглифов напомнили ещё об одной дипкурьерской поездке в Китай. Только это было несколько раньше.

– Ещё при Ленине, – подчеркнул Урасов.

Вручили ему пакет и сказали:

– Очень важно – доставить целым, в срок и по назначению.

Добавили:

– Письмо Сунь Ятсену, одобренное Владимиром Ильичем Лениным,

И дипкурьер снова пробирался через. Китай, где, что ни провинция, что ни город, свои правители, враждующие друг с другом.

Пересадки. Долгие ожидания на вокзалах. Случайные поезда, ходившие без расписаний – когда вздумается. Вагоны, набитые солдатами. Крушения. А до Шанхая всё ещё так далеко!..

Ночь на вокзале. Поезд должен быть утром. Будет ли? Подан состав. Гремят винтовки, котелки. Воинский эшелон.

Показал начальнику поезда свои документы. Разрешили занять место в пассажирском вагоне – в него пускали только офицеров.

До отправления осталось несколько минут. Урасов стоит на платформе, возле дверей: в вагоне духотища.

Кто-то быстро идёт мимо и, поравнявшись с Владимиром, негромко произносит по-русски: «Не езди». Вернулся и снова сказал, не глядя, не поворачиваясь: «Не езди».

Владимир озадачен. Лихорадочно заработала мысль. Кто это был? Почему не ехать? Свисток паровоза заставил вздрогнуть. Дёрнулся состав, залязгав буферами.

«Не поеду»…

Владимир, пожалуй, не ответил бы на вопрос, почему он принял такое решение. Просто интуиция. И она не подвела: эшелон был взорван.

А письмо В. И. Ленина Сунь Ят-сену было между тем вовремя доставлено в Шанхай.

Документы, документы… Они дополняют и продолжают повествование о жизни дипкурьера-ветерана.

На столе четыре орденских футляра. Что в них? Ленинский профиль в обрамлении золотых колосьев. Самая высокая награда нашей Родины. Орден Трудового Красного Знамени. Венгерская награда «За рабоче-крестьянскую власть». И четвёртый орден – тёмно-алая, будто рубин, звезда в венке из колосьев.

Четыре футляра… Им доверено надолго сохранить свидетельства о делах Урасова.

… А трубки, всегда лежавшей здесь же, на столе, нет. И я не спрашиваю, где она. Вероятно, Владимир Урасов, получив срочный диппакет, взял свою трубку и уехал куда-то. В Прагу. Или в Пекин. Или в Рим. Или в Анкару.

ГОНЦЫ СТРАНЫ СОВЕТОВ

«ГЕРМАН, ВСТРЕЧАЙТЕ ГЕРМАНА»

Зима 1924 года. Отто Герману, дипкурьеру западных линий, неожиданно поручили отправиться в Афганистан с большой почтой. Это называлось «ехать грузовым».

«Выбери сам напарника», – сказали в Наркоминделе. Герман сразу разыскал Антона Жолтикова:

– Еду в Афганистан «грузовым». Трудно будет. Поедешь со мной?

Жолтиков сжал в кулаке рыжеватую бородку, словно выжимая её, подумал и согласился.

Антон был самым подходящим спутником: в прошлом солдат, знавший «службу», дисциплинированный, «исполнительный до смерти», бывавший в Афганистане и знавший афганский язык. Последнее было дл яГермана очень важно: Отто, превосходно владевший английским и немецким языками, в афганском был беспомощен.

Из Москвы выехали поездом. Накануне отправили дипагенту в Ташкент – по фамилии он был тоже Герман – соответствующую телеграмму: дипкурьеров всегда встречали на вокзалах.

Ташкент. Вылезли из вагона на шумную, залитую ярким солнцем платформу. Гам, толкотня. Но вот схлынул поток приехавших, а дипкурьеров никто не встречает. На привокзальной площади ни одной машины. Пришлось воспользоваться услугами «тащишки» – так называли в Ташкенте носильщиков с тележками. Диппочту взвалили на тележку, сами пошли рядом.

Вот и дипагентство. Дипагент сидит в одной рубашке, пьёт чай. Отто вспылил:

– Почему не встретили? Или для вас распоряжение Наркоминдела не обязательно? Или вы не получили телеграмму?

– Получили, – ответил дипагент. – Но разве ваша фамилия Герман?

– Конечно.

Дипагент расхохотался.

– А я подумал, что меня кто-то разыгрывает. Ведь в телеграмме стояло: «Герман, встречайте Германа».

Теперь хохотали все.

После Ташкента – дорога на Кирку. В Кирке тоже был дипагент, он предупредил: дальше придётся ехать через беспокойный район: гам орудуют басмачи. Они тем более опасны что пока ещё невозможно запереть границу, и бандиты скрываются то у нас, то на афганской территории.

В Кирке Герману и Жолтикову дали охрану – отделение красноармейцев Командиром отделения был добродушный украинец Петро, усатый, несмотря на свои двадцать лет. Он заверил, что дорогу знает «добрэ», что с ним и его «парубками» можно быть вполне спокойным.

Из Кирки выехали с таким расчётом, чтобы к ночи достичь погранпоста и там заночевать. Медленно, переваливаясь и поскрипывая, ползла двухколёсная арба, запряжённая парой чёрных лошадок. В арбе лежала диппочта, присыпанная сеном. Дипкурьеры и красноармейцы шагали рядом. Начинало вечереть, а впереди не было и намёка ни на кишлак, ни на пограничный пункт, Герман и Жолтиков начали беспокоиться.

– Послушай, – обратились они к Петру, – ты не сбился с пути?

– Та хто зна, – протянул Петро. – Ось гам карагач стоит. – залезу на него, может, что-нибудь побачу.

С карагача Петро крикнул, что впереди видит всадника, который скачет навстречу.

Всадник, одетый в милицейскую форму, подъехал, Под ним был великолепный туркменский конь.

Отто окинул пристальным взглядом милиционера. В Кирке Герману говорили: «Случается, что басмач надевает милицейскую форму».

Узнав, что милиционер живёт совсем неподалёку, Герман приказал:

– Веди нас к себе.

Когда подошли к дому, совсем стемнело. Герман объявил хозяину и всей его родне: из дому – ни на шаг.

На рассвете двинулись обратно в Кирку, к дипагенту. Герман попросил у него карту и показал, куда отряд двигался вчера. Тот ахнул: «Прямо к басмачам!»

Снова направились к границе, но уже с картой.

Ночью на пост, где остановились на ночлег, напали басмачи. Со всех сторон затрещали выстрелы. Герман и Жолтиков свалили в окопчик диппочту, скатились сами туда же и открыли огонь. В темноте почти ничего не было видно, стреляли туда, где вспыхивали выстрелы басмачей. Рядом стоял Петро. Целился он удивительно спокойно, после каждого выстрела прислушивался. Если раздавался крик басмача, Петро восклицал:

– Так!

Вдруг Петро застонал и опустился на дно окопчика. Герман склонился над ним:

– Ранен? Куда?

В этот момент перестрелка прекратилась так же неожиданно, как и началась. Басмачи исчезли.

Петра вытащили из окопа. Он был ранен в шею.

Сделали перевязку, но кровь остановить никак не могли.

Нужен был врач. Разыскать врача можно было только в следующем населённом пункте, километрах в двадцати отсюда.

Тронулись в путь. На арбе, рядом с диппочтой, положили Петра.

Довезти раненого до врача не успели – скончался в дороге.

Лишь за день достигли границы, а там до Кабула добрались без происшествий.

На обратном пути расстояние от Термеза до Кирки решили преодолеть по Амударье. Хотя время было зимнее, Амударья шумно мчала свои мутные воды.

Устроились на самоходную баржу. Это была вовсе не такая, как теперь, самоходная баржа – она не имела двигателя. Его заменяли огромные вёсла, как на старинных галерах. Герман, когда был свободен от дежурства возле диппочты, охотно становился «галерничать»: главным образом для того, чтобы согреться. Холод пронизывал до костей!

К ночи весёлая и шумная жизнь на барже резко менялась: наступала «басмачевская темнота». «Галера» превращалась в боевой корабль, готовый к отпору. Опытная в таких делах команда расставляла по бортам кипы хлопка, за которыми никакие пули не страшны.

Один раз басмачи всё же обстреляли баржу, но хлопок спас: никого даже не поцарапало.

Это случилось как раз в новогоднюю ночь.

Так отметил Отто Герман новый, 1925 год. Ему было 29 лет, он уже восемь лет состоял членом Коммунистической партии.

Прибыв в Термез, зашли на телеграф. Снова пошла в Ташкент телеграмма: «Герман, встречайте Германа».

«ГИНДУКУШ – ЭТО ИМЯ ДЬЯВОЛА»

Аршак Баратов… Он и в зрелом возрасте был порывист и горяч, как юноша.

Однажды Баратова потребовало к себе начальство. Аршак, как обычно в таких случаях, сказал шутливо: «Ни в чём не провинился – ругать не за что; подвига не совершил – награждать не за что».

– Будешь сопровождать Джемаль-пашу в Афганистан. До границы дадим красноармейцев, а дальше афганские солдаты будут охранять пашу и его свиту. Но всё равно, если что случится, ты главный ответчик.

Так верхом на коне семнадцатилетний Аршак Баратов отправился в первое неожиданное заграничное путешествие. Его подопечным оказался видный турецкий политический деятель. Последнее время он жил в эмиграции – то в Германии, то в Швейцарии. Теперь направлялся в Кабул, чтобы занять должность военного советника у афганского эмира.

Аршак ничего этого, конечно, не ведал. Знал лишь, что Джемаль-пашу принимали в самой Москве, и поскольку он едет в другую страну, то не надо из-за него раздражаться. А вот волноваться надо: ведь приказано доставить гостя в Кабул «без единой царапины». Ещё приказано – никакой агитации не разводить. Но без разговоров всё-таки не обошлось. И Аршак тут не виноват. Паша заводил их…

– Кто тебя учил афганскому языку?

– Сам.

– Как так сам? – Паша полуоборачивается.

Аршак шлёпает ладонью по лбу:

– Башка есть? Она и учила.

– Молодой, а хитрый, – улыбается турок.

Аршак укрощает вспышку своего темперамента, словно горячего рысака шенкелями. Молчит.

Вопросы продолжаются.

– Ты большевик?

– Зачем тебе знать?

Джемаль-паша начинает злиться.

– Должен же я знать, кто меня охраняет.

– Не волнуйся. Доставлю тебя в Кабул живым и невредимым.

Турок резко дёргает уздечку. Окидывает быстрым взглядом глубокое ущелье и останавливает лошадь. Аршак проезжает вперёд. За ним осторожно трогается спутник.

Наконец Кабул. На склонах прилепились глинобитные плоскокрышие слепые домики – ни единого окошка наружу. Казалось, что кто-то давно рассыпал по горам жёлто-бурые саманные кирпичи. Только купола минаретов были яркие, будто их накрыли лоскутами лазурного неба.

В Кабуле об Аршаке, его смелости и лингвистических способностях доложили послу. Посол вызвал к себе Баратова, долго беседовал с ним, а под конец предложил стать дипкурьером.

– Коня мне оставите? – спросил Аршак.

– Оставим.

– Согласен.

Так началась дипкурьерская служба комсомольца братова.

Всё испытал: караванные тропы, узкие дороги по отрогам Гиндукуша, верблюды, лошади, слоны: они тащили в Кабул для советского посольства разобранный самолёт.

А сколько было неожиданных выстрелов из-за угла, с обрывов Гиндукуша. «Я смотрел по сторонам зорче орла, – говорил Аршак. – Зазеваешься – схватит/ тебя пуля». Вот что вспоминает об одном из таких эпизодов писатель Н. Равич в книге «Молодость века»: «Однажды я и Аршак Баратов ехали верхом по Кандагарской дороге. Она была довольно оживлена днём и пустела к вечеру. Мы попали на неё уже после заката солнца. Вдоль дороги тянулись сады к огороды, отделённые от неё глиняной стеной в метр или полтора высотой. Мы ехали, о чём-то разговаривая. Вдруг грянул выстрел, и ухо «кушкинской» лошади окрасилось кровью. Под Баратовым шёл великолепный карабаирский конь Ширин. Мы живо повернули лошадей и увидели человека в белой одежде и чалме, державшего в руках ещё дымившееся ружьё. Перескочив через стену, мы помчались по довольно длинному огороду. Но на нём были разбросаны шалаши и хибарки. В вечерних сумерках человек с ружьём пропал, точно сквозь землю провалился…»

Кто стрелял? Человек, принявший двух советских за англичан? Агент, подкупленный колонизаторами, для которых Советская Россия была самым опасным врагом?

… Тянется грозный узкий уступ – такой узкий, что лошадь даже без вьюков едва проходит. Справа поднимается, как говорит Баратов, «до самого аллаха» отвесная каменная гора, слева – глубокая пропасть «до самого ада». Аршак шагает за лошадью, крепко схватив рукою конский хвост. Случалось, лошадь срывалась вниз, и тогда Аршак продолжал путь пешком. Или совсем один шёл со случайными попутчиками, которые даже не догадывались, что среди них гражданин красной России: ведь говорит так, как они, по-афгански.

Несколько лет отданы нелёгкой, опасной службе.

Не раз и не два он пересекал Афганистан по извечным караванным тропам, по единственно возможному пути (за исключением одного случая – необычного, чрезвычайного). Дорога была всё та же, но каждая поездка непохожа на предыдущую. То он был в пути совсем один, то вдвоём, с напарником-дипкурьером… Нередко их охраняли афганские солдаты. Иногда Аршак «кочевал» с верблюжьим караваном. А то случалось сопровождать кого-нибудь из соотечественников: либо в Кабул, либо на Родину. И всё врезалось в память! Разве забыть, как он вёз из Кабула Николая Князева, который, доставив из Москвы диппочту, заболел тропической лихорадкой? Лекарств не было. Дипкурьеру становилось всё хуже и хуже. Посольство решилось на самое крайнее: тяжелобольного отправить в Москву. Если Князев выдержит переезд через Афганистан – его жизнь будет спасена.

– Что тебе нужно в дорогу? – спросили Аршака.

– Два коня и бурдюк воды.

Баратов сплёл из прутьев носилки, прикрепил их к сёдлам. Ещё сделал козырёк, который прикрывал лицо Николая от палящего солнца. Время от времени поливал товарища водой, давал пить. Так и повёз Князева.

Рабат – караван-сарай – был такой желанной передышкой! Под его глиняными сводами становилось легче. Баратов мог напоить и накормить товарища.

– Держись, друг, скоро будем дома!

Слышал ли больной эти утешительные слова?

Он бредил. Ему виделась то Москва, то Кабул, то караваны. Он бросал руки на грудь и спрашивал о каком-то диппакете, искал его. Тогда Баратов давал Князеву брошюру, взятую в посольстве (это была история Афганистана):

– Вот он, пакет, не волнуйся. Держись! Никакой аллах нам с тобой не поможет. Нам с тобою надо надеяться только на собственные силы.

Аршак приподнимает голову товарища и льёт ему в рот воду тонкой струйкой.

– Скоро Кушка, вон за тем перевалом уже Кушка, там доктор. Держись, Николай!

После первого трудного перехода Баратов решил везти Николая ночью, когда спадёт жара. И они двигались под тёмным звёздным небом. Однажды им встретился отряд афганских кавалеристов. Они тоже направлялись на запад. Теперь Баратову стало легче: афганцы помогали на перевалах, и за ночь путники проделывали гораздо больший путь.

Сколько стоили Баратову те дни и те ночи! Он довёз товарища до Кушки, а оттуда – уже поездом в Москву.

Несколько дней в столице. И снова на восток. Короткая передышка в Кабуле, и Аршак Баратов привычно седлает коня. Теперь он везёт диппочту в Москву. Он не один: рядом с ним на другом коне женщина. По долинам, плоскогорьям ехали рядом, а когда дорога на краю обрыва суживалась в тропу, шагали по каменистым коварным выступам Гиндукуша, держась за конский хвост – так верней: не полетишь в пропасть…

Перед подъёмом всадники всегда спешивались, это был закон гиндукушских перевалов: «Надо беречь сердце лошади, в этом сердце лошади – твоё сердце», – говорят афганцы.

В рабатах Аршака встречали как старого знакомого.

– Салам алейкум, Барат-хан. Что везёшь?

– Хрусталь.

И Аршак указывал на свою спутницу.

Это была Лариса Рейснер. Баратов многое знал о Ларисе Рейснер – и от неё самой, и от других работников посольства.

Знал, как в дни Великого Октября она была среди штурмовавших Петропавловскую крепость, как потом, в грозные годы гражданской войны, она – боец, разведчик, сестра милосердия, командир. Это она, Лариса Михайловна, бесстрашно стояла под артобстрелом на палубе миноносца Волжско-Камской флотилии, продвигавшегося к Царицыну. Это она воодушевляла десантные отряды матросов под Чистополем, учила матросов-разведчиков верховой езде, пустившись в такой галоп, что за нею никто не мог поспеть…

Это Лариса Рейснер с отчаянной смелостью отправилась в Казань, занятую белыми, проникла в их штаб и ускользнула из лап вражеских контрразведчиков, проявив редкую решимость и находчивость. Это она,

Лариса Рейснер, единственная женщина в истории военного флота, была комиссаром Главного морского штаба!..

Нетрудно представить, сколько восхищения вызывала у семнадцатилетнего Аршака Лариса Рейснер – большевик, закалённый боец революции. Она сама избрала своим «телохранителем» Баратова и специально дожидалась в Кабуле дня, когда Аршак повезёт очередную диппочту в Москву.

Почему выбрала именно его, Баратова?

Когда я спросил об этом дипкурьера, он сперва пожал плечами. Потом сказал:

– Дорогу знал, афганцы меня всегда хорошо принимали.

Баратов смог бы, пожалуй, преодолеть трудный и сложный путь через Афганистан даже с закрытыми глазами. Но главным всё-таки было другое: Лариса Рейснер безошибочно отличала настоящего, верного человека, которому можно довериться в самую трудную минуту, который ни перед чем не дрогнет, даже если это будет стоить ему жизни. Именно таким был Аршак Баратов. И ещё он был весёлым, неунывающим парнем. И ещё он любил хороших людей, привязывался к ним всей душой. А за Ларису Рейснер готов был в огонь и воду.

Вот почему они отправились вместе. Сперва по Кабульской долине – посольским автомобилем, а дальше – верхом на лошадях. Иногда они присоединялись к какому-нибудь каравану, поднимавшему к небу горячую пыль, иногда ехали только вдвоём.

На голове Аршака белела чалма. Лариса Михайловна иронизировала над такой экипировкой, но Баратов имел на этот счёт своё мнение.

– Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь.

Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.

Однако время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались выстрелы по бледнолицым: способ выразить своё отношение к английским колонизаторам.

– Лариса Михайловна, откуда афганец догадается, кто мы: англичане или большевики? – горячился Аршак в ответ на шутки Рейснер по поводу чалмы.

Баратов всегда зорко оглядывал чёрными глазами голые суровые складки Гиндукуша. Рейснер же спокойно смотрела вокруг: на сухие, жёсткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьёв. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища.

– Где же твои глаза, Аршак?

– Вон там, видишь: два орла дерутся в небе. Готовы сожрать друг друга: так же как на земле хищники– богачи. Когда народы избавятся от них?

Солнце жгло. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей – так поступали все посольские женщины при переездах.

– Вот и я чадру опустила – иначе сгоришь. Я где– то слышала восточную пословицу о пустыне: это земля, над которой обгорают крылья птиц. Здесь то же самое. Ты не видишь рабата, Аршак?

Хотелось скорей укрыться под глиняными крышами дорожного пристанища.

Аршак первым увидел его: