Текст книги "Не мечом единым"

Автор книги: Владимир Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

10

Командир пятой роты проводил тактико–строевое занятие. Предстояли батальонные учения, вот капитан Пронякин и запланировал несколько своих подготовительных занятий. После недавнего учения с боевой стрельбой на разборе командир полка сделал несколько замечаний, дал советы, да и у Пронякина были, пусть не на карандаше, а в уме, свои заметки, уж он–то знает свою роту лучше других и видит иногда такое, что даже опытное начальство не улавливает.

Тактико–строевое занятие проводилось с неоднократным повторением отдельных элементов. Голубев очень не любил этот метод обучения, считал его похожим на дрессировку. Ну действительно, разомкнулись бронетранспортеры на установленные интервалы и дистанции, пошли по команде в атаку. Идут. Вдруг – стой! Все сначала. Почему? Оказывается, ротный заметил – солдаты не во все амбразуры выставили оружие, сидят в машинах и ведут, наверное, разговорчики. Капитан Пронякин отчитывает нерадивых:

– Вот сейчас здесь прилаживайтесь, как удобнее вести на ходу огонь. Проверяйте, что мешает, куда лучше опереться. На учениях, когда мишени появятся на несколько секунд, нельзя терять времени. Все должно быть здесь отработано! Я уже не говорю о бое: пока будешь моститься да прилаживаться, противник влепит тебе очередь в амбразуру, только синий дымок от тебя пойдет. Все по местам! Повторим!

И так вот целый день. То ему не нравится, как пулеметчики поддерживают стрелков. Повторим! То медленно выскакивают стрелки из жаркого чрева бронетранспортеров…

– Разморило вас, как на печке! А ну живей! Энергичней! Еще раз повторим!

Потом второй взвод отстал, а первый не поддержал его огнем, не помог подравняться. Затем второй взвод делает все необходимое, а первый взвод неэнергично использует его помощь. Повторим!

И так до бесконечности. А солнце палит, запекает, в раскалившихся бронированных машинах, будто в жаровне. Все взмокли. Опять придется обмундирование стирать на ночь, к концу дня будет оно белым от соли. У капитана тоже черно от пота под мышками, на спине и под поясным ремнем, но он неутомим, бегает, шумит, а иногда и свирепо отчитывает тех, кто расслабляется от жары:

– В бою еще жарче будет! Там не только солнышко, там тебе противник огонька подбросит, не так вспотеешь! А ну быстрей! Каждая секунда – это жизнь или смерть. Повторим!

Юрий вспомнил, как на прошлых учениях красиво и мощно пошла рота в атаку, как там действовали слаженно и четко. Какая это силища – рота! На каждой машине свое орудие и установка управляемых реактивных снарядов. Десять пушек били прямой наводкой. Реактивные противотанковые снаряды срывались с машин и впивались в танки «противника». Они летели, оставляя дымный хвост, шипя, как змеи, а наводчики в полете подправляли их полет, чтобы били точно по целям. Пулеметы – а их уйма! – просто рвали мишени и землю в полосе наступления. Кто там усидит под таким огнем! Кто уцелеет? Да еще помогают пулеметчикам десятки автоматов – они бьют через все амбразуры.

Остановить бы на миг в полете все пули, снаряды и мины! Юрий вспомнил новогодний вечер в школе. От круглого зеркального шара под потолком по стенам и, казалось, в воздухе висели белые пятна, похожие на снежинки. Вот и здесь все пространство заполнили бы на миг повисшие пули и снаряды. А в большом настоящем бою поддерживали бы еще сотни орудий и минометов. И еще навстречу от противника летела бы такая же масса взрывчатки и металла. И все это для того, чтобы убить его, человека! И как он величествен и силен, этот человек! Живое существо не из брони, уязвимый и смертный, он все же сильнее танков, орудий, бомб и снарядов. Когда посредник на учениях сказал, что огнем «противника» выведены из строя две бронированные машины, и дал этим понять капитану Пронякину, что и остальные ждет та же участь, капитан принял решение продолжать атаку в пешем строю. Юре почему–то только сегодня, на этих изнуряющих занятиях, вдруг раскрылся величественный смысл того момента. Рота сблизилась с «противником» и с криком «Ура!» кинулась на него. Какой это был мощный боевой клич! Юра в тот момент о ране своей забыл. Мощное «Ура!» подхватило и понесло его вперед. Тогда даже думать некогда было, наверное, поэтому только теперь все так живо вспоминается. Вот о чем нужно писать стихи – о людях, которые сильнее любого огня!

– Рядового Голубева к командиру! – раздалась команда, переданная по радио.

Юра не верил своим ушам.

– Голубев, бегом к ротному! – приказал лейтенант. Ребята с удивлением смотрели на него. Встретив глаза сержанта Дементьева, Юрий тихо спросил:

– Не знаешь зачем?

– Может, корреспондент из газеты? – предположил комсорг.

– Бегом, бегом, ротный ждет! – поторапливал лейтенант, пока Голубев, перешагивая через ноги солдат, цепляясь оружием за сидящих, пробирался к люку.

Юрий подбежал к командирской машине, доложил о прибытии. Капитан Пронякин весело поглядел на него:

– Вот, машину за вами прислали, езжайте, срочно вызывают.

Происходило действительно что–то невероятное. Понадобиться ротному командиру для него, рядового солдата, – уже целое событие, а тут еще в штаб вызывают и машину прислали – это уж просто фантастика!

Юрий опустился на горячий дерматин сиденья; в машине, кроме шофера, никого не было. Водитель сразу включил скорость и погнал к полковому городку.

– Не знаешь зачем? – спросил Юрий, без малейшей уверенности в том, что шоферу может быть что–то известно.

– Знаю, – вдруг ответил шофер. Юра настороженно на него уставился, и парень добродушно добавил: – Мать к тебе прилетела!

– Мать? Как прилетела?

– На самолете, как же еще.

– А зачем? Почему прилетела?

– Вот этого, друг, не знаю. Сейчас все сама расскажет.

Подкатив к штабу, водитель сказал:

– Иди к замполиту, она там.

– Иду.

Как только Юрий шагнул в кабинет, мать тут же кинулась к нему, обхватила за плечи, за шею, стала целовать, плакать, прижалась к его груди. Юра не успел разглядеть ее, он только ощущал родной, приятный и знакомый с детства запах ее пудры, духов, прикосновение теплых, ласковых и мягких рук. Он сам едва сдержал слезы. Если бы не Колыбельников, Юра, наверное, расплакался бы. Колыбельников пошел ему навстречу.

– Здравствуй, Юра. Вот видите, какой он у нас молодец, – здоров, как богатырь! – сказал Иван Петрович, обращаясь к Ирине Аркадьевне. – Ну, я вас оставлю. Не буду вам мешать. Гостиницу мы вам, Ирина Аркадьевна, закажем, так что не беспокойтесь.

Колыбельников ушел, а мать все стояла, прижавшись к Юре, и плакала. Она сначала боялась его выпустить из своих объятий, хотела поверить, убедиться, что это явь, что Юра жив и здоров, что он здесь, рядом, и все ее опасения и предположения позади. Потом она плакала оттого, что Юра совсем не тот мальчик, каким она его хранила в своей памяти все это время. Когда она попыталась обнять его за плечи, руки ее не сошлись на спине сына. Он стоял перед ней какой–то другой, очень большой и здоровый и поэтому немного чужой. И оттого, что он такой сильный, не нуждался в ее помощи, было как–то горько и жалко себя.

Ирина Аркадьевна, плача, вдыхала запах солдатского пота, который шел от взмокшей на учениях одежды сына.

– Мама, ну погоди. Почему ты плачешь? – отрывая ее от себя и немного отстраняя, чтобы разглядеть, спросил Юра. – Ну чего ты?

– Ну как же, ты ранен…

– Когда это было! Я уж забыл. Здравствуй, мама! Дай я на тебя погляжу! Ты у меня всегда такая красивая!

Ирина Аркадьевна махнула рукой, стала вытирать глаза платочком:

– Старуха я, Юрочка.

– Погоди, какая же ты старуха! Все та же. Утри глаза. Ну вот. Я же говорю, все та же. – Юра смотрел на мать, радость охватила его – он ее не видел полтора года, а кажется, вечность прошла!

– Ну а как там папа?

– Здоров. Как всегда, очень занят. Даже проводить меня не мог. Я сама улетела. Получила твое письмо, перепугалась – и сразу на аэродром.

– Чего же ты испугалась? Я тебе никаких страхов не писал.

– Вот будут у тебя свои дети, тогда поймешь. – Она немного успокоилась, глаза просохли. – Ну теперь дай я на тебя посмотрю.

Юра отступил шаг назад, дурашливо выпятил грудь, расставил руки, как борец, четко повернулся направо, налево и при этом громко щелкал каблуками.

– Погоди, не вертись, – остановила его мать, и рука с платком опять потянулась к глазам. Уж очень был Юра не такой, каким она ожидала его увидеть. Ей стало немного стыдно за свою панику, за то, как она налетела на командиров, как причитала и плакала. Ну да ладно, она готова перенести стыд, главное – с Юрой все благополучно.

– Мам, чего мы тут будем сидеть. Пойдем, я тебе наш городок покажу.

Они вышли на ярко освещенный солнцем, жаркий двор. Здесь, конечно, долго не погуляешь, солнышко загонит в тень.

– Пойдем в солдатскую чайную. Напою тебя с дороги чаем. Ты, наверное, есть хочешь?

Ирина Аркадьевна едва сдержалась, чтобы не поморщиться при упоминании «чайной». Это ей показалось чем–то похожим на «трактир». Она на секунду представила подобное заведение – душное, пропитанное запахом грязных кастрюль и квашеной капусты.

– Нет, я ничего не хочу. Давай лучше побудем на воздухе, погуляем.

Юра уловил ее испуг, понял, почему она хочет остаться на воздухе.

– Ты, мама, не представляешь, какая у нас чайная. Мы все своими руками делали. Придумали и отделку, и мебель, все сами. Пойдем.

Он повел ее через двор. Над дверью небольшого одноэтажного домика с надписью: «Чайная» – висел на цепи плоский, вырезанный из жести самовар; он чуть покачивался и поблескивал на солнце, будто улыбался.

Чайная оказалась совсем не такой, какой ее представляла Ирина Аркадьевна. В большом просторном помещении стояли аккуратные столики. На каждом – самовар, стаканы в подстаканниках, сахарницы, полные белых кубиков сахара. Стены украшены чеканкой, изображающей древних русских богатырей в кольчугах, красноармейцев в буденовках и нынешних солдат в касках, стоящих у нацеленных в небо ракет.

В чайной никого не было – еще шли занятия. Юра усадил мать к столу, включил шнур в розетку, заглянул в самовар – сколько там воды, сходил к буфетному прилавку, взял конфет, два пирожных, пачку печенья, принес все это, поставил перед матерью:

– Сейчас будем чаевничать.

Ирину Аркадьевну немного смущало то, что в чайной никого не было, и Юра без спроса берет в буфете сладости. Она предполагала, что вот–вот появится буфетчик и сын расплатится.

Юра рассказывал:

– Вон ту чеканку – богатырей – и я выбивал. – Он поймал себя на том, что гордится сейчас этой отделкой, а когда посылали сюда работать и когда стучали здесь молотками, ему все это не нравилось, казалось примитивным, он пошучивал: еще бы лапти на стены повесить! – Тут каждую стенку разные батальоны отделывали, друг перед другом выпендривались.

– Юра, какие слова!

– Прости, мама, больше не буду. И вообще, ты даже не представляешь, какой я теперь воспитанный. Точно, каким хотел меня видеть папа. Ну расскажи мне о нем подробнее.

– Он как всегда – на работе. Домой только ночевать ходит.

– Устает? Постарел?

– Конечно устает.

– Я как погляжу на наших танкистов в шлемах, каждый раз папину фотографию вспоминаю, ту, что в его кабинете, – на тридцатьчетверке он с друзьями.

– Она и сейчас на том же месте.

– Очень папа похож на наших ребят, а они – на него. Мне даже жалко, что я в танкисты не попал, хоть этим был бы похож на отца!

Юра посмотрел на мать: как она воспримет эти слова? Она вскинула на него взгляд, будто проверяла, случайно или с умыслом сын это сказал. Встретив лукавый взгляд, тоже вопрошающий: «Ну как тебе нравятся мои такие разговоры?», мать просто не могла поверить: неужели Юра так изменился?

– Вот бы посмотрел он новые танки – ахнул бы! Те, на которых он воевал, намного слабее наших! А что он велел мне передать, о чем спросить хотел?

– Мы не успели с ним поговорить. Я очень спешила. А у него какой–то очередной доклад, встреча с иностранцами. – Ирину Аркадьевну немного задело, что Юра все об отце да об отце спрашивает.

– Не обижайся, мама, ты здесь, я сам вижу, у тебя все нормально, а его нет, вот я и спрашиваю.

– Да, нормально! Я измучилась, истерзалась вся. Два года твоей службы мне десяти лет жизни будут стоить.

– Ну зачем ты так? Ты видишь, никаких причин для таких переживаний нет. Служба идет нормально.

– Как же нормально, чуть не убили тебя.

– Да брось ты это! В сто лет раз такое случается, рикошетом пуля отскочила от камня. Камень в земле был, его не видно, кто знал, что он там? Чуть царапнуло меня, а ты нафантазировала!

Они просидели в чайной до обеда. Громко стуча сапогами, так что стекла в окнах вздрагивали, роты пошли в столовую. Они пели со свистом и вскриками. Мать поглядела на Юрия.

– И я так же пою и топаю. В этом есть своя прелесть, мама, но ты ее не поймешь. А вот папа все это знает. И как это мы с ним умудрились жить вместе и ни разу о службе в армии не поговорить?

– У тебя тогда другие увлечения были, – напомнила мать.

– Ладно, мама, не шпыняй. Пойдем лучше, я тебе жилье оформлю. Ты сколько у меня пробудешь?

– Дня два–три. – Ирина Аркадьевна хотела сказать: «Если бы можно, я вообще не уезжала бы до конца твоей службы», но только вздохнула и поднялась. Она так и не дождалась буфетчика, поэтому спросила:

– А кому же деньги платить?

– У нас здесь самообслуживание – сам взял, сам деньги положи. Полное доверие. Это же армия, мама.

И это и многое другое и в сыне и в том, что ей довелось увидеть за три дня, удивляло, успокаивало и даже как–то окрыляло мать. Она теперь не только была спокойна за Юру, а радовалась переменам, которые обнаружила в сыне. И в самой глубине души, там, на донышке, куда и сама–то заглядывала очень редко, благословляла какую–то высшую силу – в бога она не верила, но мысленно благодарила кого–то там, наверху, за то, что Юру взяли в армию и он, слава богу, теперь вроде бы на правильном пути.

Колыбельников, прощаясь с ней перед отъездом, сказал:

– Не долго вам ждать, служба у Юры к концу. Учитывая его ранение, мы сможем уволить его в первую очередь.

– Нет–нет, зачем же! – воскликнула неожиданно для себя, но вполне искренне Ирина Аркадьевна и тут же смутилась, стала прятать истинный смысл своих слов: – Наш папа человек очень педантичный, ему будет приятно, чтобы Юра отслужил день в день, сколько полагается.

Колыбельников сдержал улыбку, сделав вид, что он ничего не понял. А Юра, стоявший рядом, до того был удивлен восклицанием матери, что широко открыл глаза и несколько раз перевел их сзамполита на мать.

На аэродроме Ирина Аркадьевна опять плакала, только слезы теперь не были горестными, она улыбалась, и слезинки ее, казалось, тоже улыбаются, потому что в них отражалось солнышко.

Перед самой посадкой к ним вдруг подошел тот самый «басмач», который вез Ирину Аркадьевну на самосвале. Он был, как и в тот день, небрит, пыль набилась в черную жесткую щетину на его лице.

– Здравствуй, хозяйка! – весело сказал шофер, обнажая ярко–белые крупные зубы. – Это твой сын, который был ранен?

– Здравствуйте, добрый человек! – воскликнула Ирина Аркадьевна, она схватила его ручищу и затрясла своими пухлыми ручками. – Спасибо вам, милый! Юра, это он домчал меня к тебе. И денег не захотел взять.

– Какие деньги, хозяйка! Зачем так говоришь! Я тоже был солдат. Мы с твоим сыном – как брат! Правда, парень?!

– Правда, – сказал Юра, плохо понимая, о чем идет речь и откуда у мамы здесь такой знакомый.

– Провожай мамашку, приходи ко мне, вместе поедем, вон мой самосвал стоит, видишь? Я здесь часто стройматериал получаю.

Объявили посадку, Ирина Аркадьевна стала быстро целовать Юру, ей казалось, не успела сказать Юре что–то самое главное, перебил этот чертов «басмач».

11

Когда полковник Прохоров узнал, что в субботу состоится вечер поэзии в первом батальоне, а в воскресенье после обеда – во втором, он шутливо сказал Колыбельникову, встретив его в коридоре штаба:

– Стихийный аврал в полку, Иван Петрович!

– Каюсь, товарищ полковник, недооценивал раньше силу стихии, теперь пытаюсь наверстать! – в тон ему ответил замполит, подчеркивая слово «стихия».

– Дело вы затеяли большое и нужное, – похвалил серьезно Прохоров. – Я понимаю вашу задумку.

– Признаюсь, Андрей Николаевич, я словно открытие какое–то сделал! Всю жизнь увлекался литературой – и вечера литературные проводил и конференции по книгам – и только недавно будто прозрел, как–то по–особому понял огромную воспитательную силу стихов. В плане политработы вроде бы даже и строка не прибавилась. Но какое–то новое качество появилось. Конечно, и с поэзией будем соблюдать разумно меру и такт. В этом деле – как с пирожными: два съел – приятно, а больше – затошнит.

– Рад за вас, Иван Петрович, вы будто помолодели, – опять перешел на шутливый тон полковник.

– Скоро сам стихи начну сочинять! Кстати, сейчас иду на вечер поэзии в первый батальон, не хотите послушать?

– С удовольствием бы, но передали из штаба дивизии – генерал просил позвонить. Если разговор будет недолгий, приду.

Майор Кулешов встретил замполита у крыльца. Он был, как всегда, подтянут и бодр, немножко взволнован необычностью дела, которое предстояло провести. Он повел Колыбельникова за казарму, где росло несколько деревьев. Здесь, под деревьями, были расставлены стулья. В центре светился торшер, который принес Кулешов из дома. Площадка тщательно подметена и полита.

От приятной прохлады под деревьями, от какой–то непривычной непринужденности Колыбельников почувствовал себя легко, как будто он был в гостях у этих вот молодых парней, пытливо поглядывающих на него.

В «переднем углу» был приготовлен стол для начальства. По замыслу Кулешова, этого делать не следовало, но, кто знает, поймут ли его старшие, поэтому, на всякий случай, майор и велел поставить этот стол.

Иван Петрович не пошел к столу, а сел с солдатами. Кулешов сел рядом.

Из проигрывателя, вынесенного сюда же, струилась джазовая мелодия. На музыку подходили солдаты из других подразделений, останавливались в сторонке.

– Проходите, садитесь, – приглашал стройный сержант Чиквадзе, назначенный распорядителем сегодняшнего вечера. Он показывал на большой лист бумаги, прикрепленный здесь же, на стене казармы, и как хороший тамада читал:

– «Приглашаем на вечер поэзии! У нас в гостях Маяковский, Есенин, Сурков, Абашидзе, Наровчатов, Субботин, Евтушенко… и любой из вас, кто пишет стихи».

Когда все разместились, Чиквадзе спросил присутствующих:

– Позвольте начать, дорогие друзья? – и посмотрел на замполита.

Колыбельников промолчал, еще раз подчеркнув, – он здесь как все любители поэзии. Солдаты мгновенно поняли это и включились в своеобразную игру, закивали Чиквадзе:

– Давайте!

– Пора!

– Послушайте, пожалуйста, стихи Маяковского о любви. Начинал он писать на земле моей прекрасной Грузии, поэтому разрешите мне, как его земляку, открыть наш вечер.

Флоты – и то стекаются в гавани.

Поезд – и то к вокзалу гонит.

Ну, а меня к тебе и подавней

– я же люблю —

тянет и клонит.

Чиквадзе произносил русские слова очень правильно, но едва уловимый акцент был, и это подчеркивало взволнованность его речи.

После Чиквадзе декламировал молоденький ефрейтор, голос у него певучий, полная противоположность четкому, сильному голосу грузина. Голубоглазый, белоголовый юноша, очень похожий на Есенина, чьи стихи он читал: мягкие, до того плавно–ритмичные, что казалось, нет в них вовсе никакого ритма, льются они сами по себе, как запах цветов или журчание весеннего ручья.

Закружилась листва золотая

В розоватой воде на пруду,

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду…

Потом он читал о Ленине «Капитан Земли», это тоже был Сергей Есенин, но другой, менее известный.

После ефрейтора вышла в освещенный круг молодая женщина. Сумерки совсем сгустились, торшер теперь светился мягким зеленоватым светом, и женщина в бледно–желтом мини–платьице была похожа на одного из тех мотыльков, о которых недавно читал стихи ефрейтор. Колыбельников знал ее – это жена командира взвода лейтенанта Забелина. Легкая, красивая, она еще не молвила ни одной строфы, а уже доставляла удовольствие окружающим своей нежной поэтичной внешностью.

«Интересно, какие стихи она прочтет? Самое лирическое, есенинское, уже было», – думал Колыбельников.

И вдруг женщина выпрямилась, медленно вскинула голову и сказала такие строки, что у присутствующих защемило сердце. Она читала стихи Евгения Винокурова:

Комсорг принял взнос, и на складе начпрод

Выдал сухим пайком

Продукты ему на неделю вперед,

И он распростился с полком.

Солдатам, кому не так уж много осталось служить, и Колыбельникову, у которого впереди еще была долгая служба, подумалось о том, что и для них настанет день расставания с полком, и как–то сразу стало особенно дорого все окружающее: казармы, полковой двор, офицеры и солдаты, с которыми будто всю жизнь прожил вместе. Оттого, что слова произносила хрупкая женщина, они проникали глубоко в сердце и превращались у каждого из стихов в свои мысли.

Как весело небо! Мешок на спине.

В хлеба убегает тропа.

И вдруг позади в золотой вышине

За лесом запела труба.

«Да, нелегко уходить от людей, с которыми сдружился навсегда, – думал Иван Петрович. – Для каждого полк становится вторым домом. Здесь служат недолго, но вспоминают потом всю жизнь!»

Сейчас там, должно быть, с занятий пришли,

Готовится к смене наряд.

Расходятся роты, и в желтой пыли

Уже на поверку трубят…

Солдат потемнел. До платформы всего

Каких–нибудь десять минут.

А звуки за сердце схватили его

И с места сойти не дают.

Вечер поэзии пролетел быстро, как говорится, на одном дыхании. Майор Кулешов тонко уловил момент, когда надо его закончить. Он не стал ждать, пока стихи начнут утомлять. Люди вроде были не против послушать еще, они даже говорили об этом. Но майор Кулешов поддержал ведущего Чиквадзе:

– Отдохните перед кино, погуляйте, подумайте.

Оставшись наедине с Колыбельниковым, Кулешов, подтверждая догадку замполита, сказал:

– Пусть расходятся не пресыщенные, а с желанием послушать еще раз. Это для меня аванс на будущее.

– Очень правильно вы поступили, – одобрил Колыбельников. – И вообще вечер, на мой взгляд, прошел хорошо.

Колыбельников даже в кино не пошел, не хотелось расставаться с каким–то очень легким, просветленным состоянием, которое осталось на душе от стихов. Иван Петрович пошел домой, в свою книжную каморку, хотел продлить удовольствие.

На следующий день, в воскресенье, после обеда, в тяжкий зной, Колыбельников вышел из дома – надо было идти на вечер поэзии во второй батальон. «Ну и время выбрал Зубарев! – с досадой думал Иван Петрович. – Напрасно я смалодушничал, надо было посоветовать более прохладный час, вот как у Кулешова, перед кино».

Когда Иван Петрович подошел к казарме, с крыльца метнулся в дверь солдат. «Наблюдатель», – отметил замполит. В коридоре было необычно тихо. Опять мелькнул у двери ленинской комнаты «дозорный». «Ждут начальство, – окончательно убедился майор, – в расположении ни души, всех до единого собрали». Как только открыл дверь, в тишине хлестнула зычная команда:

– Встать! Смирно! – Зубарев, чеканя великолепный строевой шаг, которому мог бы позавидовать любой офицер с командной должности, пошел навстречу замполиту. Солдаты стояли вытянувшись, в полнейшей тишине.

– Товарищ майор, личный состав второго батальона на вечер поэзии собран, присутствует сто сорок человек, третья рота в наряде. Заместитель командира батальона капитан Зубарев!

Ничего не поделаешь, после такого рапорта придется здороваться, нельзя подводить капитана и начинать вечер с замечания.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здра… жела… това… майор!

Окна звякнули стеклами, и опять воцарилась тишина. Лицо капитана Зубарева сияло от удовольствия. Колыбельникову пришлось сесть за отдельный стол, приготовленный специально для него рядом с трибуной.

– Садись! – рубанул Зубарев, как только старший занял свое место.

– Разрешите начать? – щелкнув каблуками, спросил капитан, наслаждаясь четкостью взятого ритма.

– Пожалуйста.

Зубарев сделал незаметный знак пальцами опущенной руки, коренастый сержант поднялся из–за стола, оглушая присутствующих громкими ударами подошв об пол, прошагал, как к спортивному снаряду, секунду постоял и, вскинув высоко подбородок, стал бросать в присутствующих строфы, такие же громкие и рубленые, как строевые шаги:

Наша рота боевая,

Дан приказ – везде пройдем,

Артиллерия родная

Нас поддержит огоньком!

Нас и реки не пугают,

И болота не страшат.

В нашей роте каждый знает:

Нет для воина преград!

Чтецы сменяли друг друга все по тому же всем заметному «невидимому» знаку капитана. Ведущего не было. Солдаты выходили четким, отрепетированным шагом. Стихи гремели, как команды.

В комнате было тесно и душно. После обеда от горячей пищи солдат разморило. Они сидели неудобно, стесненно, по три человека на двух стульях. Колыбельников с сожалением глядел на слушателей. Многие читали журналы и газеты, раскрытые на столах, или тихо беседовали о чем–то своем.

«Мероприятие, – с отвращением думал Иван Петрович. – Как после такой казенщины не побежишь за казарму, услыхав переборы гитары? Ох, Зубарев, много с тобой хлопот предстоит. Нелегко будет тебя переубеждать. Замполит батальона, вместо того чтобы помощником мне быть, только усложняешь работу! Да, казенщина, оказывается, в идеологических делах вредна не меньше, чем пошлые песенки. Это другая крайность. Казенщина отвращает людей, сводит на нет воспитательный смысл нашей работы, убивает желание нас слушать».

Колыбельников нашел взглядом Голубева. Пожалуй, только у него одного был оживленный взгляд – он с интересом слушал выступающих и поглядывал на Колыбельникова. Майору вдруг стало стыдно перед солдатом за происходящее в этой комнате: конечно же, это не «вечер поэзии» и не «час отдыха», совсем не то, что намеревался организовать он, замполит. Уж кто–кто, а Голубев толк в поэзии понимает. И стихи подобрал Зубарев очень неумело. У него удивительная глухота к стихам. В поэзии, как и в музыке, нужно иметь особый слух.

Поглядывая на оживленного Юрия, Колыбельников забеспокоился: «Не собирается ли он читать свои стихи? Конечно, со старыми он не выступит. Но если он будет читать что–то написанное специально для такого вечера, может быть, даже по подсказке Зубарева, желая мне отплатить за внимание и поддержку, – это будет неприятно! Мне бы не хотелось, чтобы он опустился до угодничества. Нет, он гордый парень…»

Выступающие сменяли друг друга. У всех были очень похожие громкие голоса. Ничего, кроме тяжести в голове, такая декламация не вызывала.

– Разрешите закончить? – вдруг громко спросил Зубарев.

Майор слегка вздрогнул от неожиданности. Вспомнив о Голубеве, спросил:

– Может быть, кто из ваших поэтов хочет прочитать свои стихи?

– Голубев! – крикнул рядовой Мерзляков.

Некоторые солдаты оживились, подхватили:

– Давай, Юра, выходи!

– Про Васю, который с корешем пополам девчонку любил! – Мерзляков хохотнул, рассчитывая на дружное одобрение.

Но произошло не то, что он предполагал. Солдаты затихли, перестали улыбаться. Они больше не звали Голубева. Не потому, что не хотели слушать его стихи, им стало жаль Юрия. После выкрика Мерзлякова Юра покраснел и не знал, куда спрятать глаза. Шутка Мерзлякова была настолько неуместна, что всем сделалось не по себе.

Дементьев попытался выручить Голубева, подошел к нему и спросил:

– Есть же у тебя хорошие стихи, может, прочтешь?

Голубев резко поднялся. Все думали – он будет читать. Но он сказал напряженным внятным голосом, будто приговор себе произнес:

– Нет у меня стихов, которые я мог бы прочитать здесь сегодня. Но я напишу такие стихи. Обещаю вам.

«Я бы после этого убежал с глаз долой», – подумал Колыбельников. А Голубев сел на прежнее место и, вскинув голову, посмотрел прямо в глаза замполиту. «Молодец, – думал, глядя на него, Иван Петрович, – я с первого разговора предполагал, есть в тебе и что–то хорошее. И не ошибся. Теперь я убежден – ты будешь хорошим поэтом!»

После закрытия вечера капитан Зубарев виновато сказал Ивану Петровичу:

– Все шло хорошо, только Мерзляков проявил недисциплинированность.

Вечер поэзии, конечно, не получился, было так муторно и нехорошо на душе, что Колыбельников решил сейчас не начинать неприятный и, видимо, долгий разговор. Молча майор пошел к выходу. Зубарев сопровождал его, следуя строго на полшага позади, шел тоже молча, ступая в ногу со старшим, и, видно, сам любовался тонким знанием строевого этикета. Нигде это не записано, однако он вот знает, именно так полагается идти – чуть позади и до тех пор, пока старший не разрешит остаться. «Буду идти хоть до самой квартиры», – мягко ступая, радостно думал Зубарев, выйдя уже во двор и видя, что начальник не спешить его отпустить. А Колыбельников между тем невесело думал о том, что не осуществили его замысел во втором батальоне и от этого страдает дело. «И виноват в этом прежде всего я. Смалодушничал. Пощадил Зубарева. Надо было проверить, что он намечает, а я не стал задевать его самолюбие. Добреньким хотел быть». Колыбельников остановился, посмотрел в счастливые, радостные глаза капитана, пожав плечами, спросил:

– Неужели вы не понимаете, товарищ Зубарев? То, что вы делали сегодня, это не политическая работа, а мероприятие ради галочки.

Зубарев опустил глаза, постарался изобразить виновного. Именно постарался, в душе он ликовал: «Толкуй, толкуй! О том, что тебе не понравится мой вечер, я мог сказать еще после того разговора по телефону. Было все здорово: выходили четко, никто слов не забыл, ни разу не сбился».

Колыбельников понимал: в коротком разговоре на ходу ничего не добьешься, поэтому отпустил незадачливого капитана:

– Идите. Подумайте. Мне бы очень хотелось, чтобы вы сами поняли, в чем недостаток. Обязательно хорошо подумайте. Мы еще поговорим с вами об этом вечере подробно.

Зубарев вернулся ко входу в казарму; его грызла досада: «Ну чего он ко мне придирается? Целыми днями кручусь на работе, и все не так!»

У крыльца встретился капитан Пронякин. Командир роты иронически улыбнулся и сказал, будто масла в огонь подбавил:

– Стишки читаем?

– Колыбельников мудрит. – Зубарев хотел сгоряча высказать все, что он думает о майоре, нелестные слова так и просились на язык, но вовремя сдержался – все же Колыбельников заместитель командира полка, а капитан Пронякин ротный, к тому же подчиненный Зубарева.

Да и не до разговоров было Зубареву, он махнул рукой и вошел в казарму.

Колыбельникова в штабе ждал полковник Прохоров. Как только замполит вернулся из второго батальона, дежурный по штабу тут же сообщил:

– Вас просил зайти командир полка.

В кабинете командира, как всегда, было чисто и прохладно: полковник держал окна настежь – любил свежий воздух, курить у себя не разрешал.