Текст книги "Щорс"

Автор книги: Владимир Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Такое слишком, – развел руками Квятек, с усилием подбирая слова, чтобы не обидеть. – Вы еще без году час, как в должности…

– Потому и говорю, ставлю условие… Завтра буду уже приказывать.

– Нам?

– Да. Если вы считаете себя, товарищ Квятек, солдатом отряда.

Бледнели смуглые татарские скулы у поляка. Грозу отвел Константин Лугинец; застегнув полушубок, он с мальчишеским озорством шмякнул бараньей шапкой об стол.

– Так приказуй! Для того тебя и избрали…

Выгорела лампа дотла. Крутили фитиль, чертыхались, чихали от вонючей гари. А в комнате, оказывается, давно уже светло. Окна, взятые морозцем, ало пламенели от взошедшего где-то за Десной солнца. На диво быстро сошлись все на одном: формировать отряд. Сколачивать немедля, не теряя ни часа. Оккупанты уже курсируют через станцию Сновск, Гомель – Бахмач; не сегодня-завтра немецкие бронепоезда будут утюжить их ветку: Новозыбково – Новгород-Северский. В лесах, без железной дороги, без жилья, без всякого снабжения, создавать отряд будет трудно. Константин Лугинец внес предложение сочинить обращение к населению. Подхватили единодушно. За стол усадили Зубова; диктовали все сразу, обсуждали, видоизменяли. К утру подневольный писарь, запарившись, поставил последнюю точку.

Обращение Семеновского революционного отряда к рабочим и крестьянам о порядке приема в отряд 23 марта 1918 г.

Борьба за народную власть Советов на Украине продолжается. Всякий революционер должен взять винтовку, чтобы бороться за завоевания народа с Центральной радой, продавшей украинский народ германским империалистам.

В Семеновке формируется революционный партизанский отряд, ставящий своей целью борьбу за Советскую власть на Украине.

Сознавая, что только революционная дисциплина ведет к победе, организационная группа отряда выработала известные положения, и в отряд принимаются только лица, принявшие эти положения.

Каждый солдат отряда должен:

1. Безусловно повиноваться выборному начальнику.

2. Безропотно нести наряды и службы.

3. Не предъявлять никаких требований, потому что все, что возможно сделать, будет сделано.

4. Не употреблять спиртных напитков. За пьянство виновные исключаются из отряда с отобранием обмундирования и оружия.

5. За грабежи, мародерство и насилия – расстреляние. Материальные условия – обычные для Красной Армии. Запись производится на ст. Семеновка.

Организационная группа Семеновского крестьянского революционного партизанского отряда.

То, о чем Николай смутно догадывался, наблюдая со стороны в последние трое суток, нынче встало перед ним во весь рост. Оказалось, приказывать не так просто. Проводив исполкомовцев с обращением в ближние посады, сам нагрянул на вокзал. Эшелонов за ночь скопилось. Пестрее и толпа – много черного, моряков. Конечно, анархия – мать порядка. Из Новозыбкова. Это насторожило. До вчерашнего вечера всё катили из Новгорода-Северского. Пробился под вагонами в тупик, где стоял свой эшелон.

Пожалел, что не оставил при себе Зубова: его-то уж угадали бы в лицо. Семеновцы живут по домам; в теплушках – дальние, приезжие. В штабной обычно сидит дежурный от вербовочной комиссии. Сейчас замок. Во всем составе из трех-четырех труб схватывается дымок, пахнет варевом. Есть живые. Свернул за цистерну на стук. Белобрысый обросший верзила, в шинели, распояской, старательно выколупывал ломом доски из стены годного вагона, загнанного в тупик по нерадению.

– Бог в помощь.

– Спасибо на добром слове, мил человек, – отозвался он, смазывая рукавом со лба пот.

– Трудимся?

– Дровишек вот вышли…

– На дрова можно старые шпалы. Во-он валяются.

– Не, у нас «буржуйка». Модница, стерьва, не всякие дрова потребляет. Шпала, она вонь разводит, деготью курится.

– Придется, братец, потерпеть вонь… А доски эти укрепи обратно. Вагон еще послужит нам.

Из теплушки добродушный голос:

– Митрий, а Митрий? Уходи его по котелку… Чи не видишь кто?

Не внял белобрысый совету; свирепея из-под насупленных бровей глазами, пустился в словесную перепалку.

– Как же так? Оно ить революция нонче…

– От ее имени я и приказываю.

– Не-е, топай, господин хороший, и знать тя не знаю. Тут, могет, и расположение воинское какое… И быть не следует постороннему.

– Не посторонний я… Этой ночью избран командиром Семеновского отряда.

Видать, доводы собственные у белобрысого исчерпались; кося взглядом на открытую дверь вагона, он шумнул:

– Э, Тимоха, спрыгуй! Не чуешь, что ль?

– Тут я…

Из-за спины появился низкорослый солдат в засаленном ватнике и в валенках. Ступал мягко, вкрадчиво, вертел топор. Худое голощекое лицо, хрящеватый вислый нос и особенно округлые белесые глаза делали схожим его с какой-то степной хищной птицей. «А нет ли у него крыльев? – подумал усмешливо Николай, совершенно уверенный в том, что из вагона никто не спрыгивал, – держал дверь в поле зрения. – Может, на той стороне дыра?»

– Слышь, Тимоха, о чем балачки гнет этот?..

– Брешет. Я такую гниду наскрозь вижу. Попосрывал погон всяких…

– Гляди, не брешет, – засомневался белобрысый. – Чул, братва болтала утром, нашего Зуба поперли с отрядных…

Так ведь это же Тимофей Крутин! Зубов-то и хвастался им: разведчик, мол, в его роте был в Карпатах. Увязался за ним с фронта…

– Чего лыбишься, ваше благородие? – Птичьи глаза солдата утратили вдруг жесткость, распрямились в локтях и руки.

– Ты – Тимофей Крутин. Если в вагоне, на том боку, нет дыры, то я поверю, что ты настоящий разведчик.

Ощущая затылком напряженное дыхание людей, готовых применить все, Николай заглянул в откинутую дверь. Не торопился оборачиваться, боясь дать им повод подумать: испугался, мол. В самом деле, сердце его тоскливо сжалось, когда увидал топор.

– Дыры нет, – мирно стряхивал с перчаток снег, – но я не вспомнил об оконце… А разведчик ты все-таки хорош. Отряду ой как понадобишься.

Николай поправил пуховый шарф у горла. Оба солдата стояли мирно, понуро. Белобрысый оказался не таким уж верзилой, просто крепкоплечий крестьянский парень, не старше его возрастом, широкоскулый, с добрыми серыми глазами. Напомнил он ему внешностью анапца Фомина, ординарца. И тотчас подумал: «А не взять ли его в ординарцы?..»

– Разведчик?

– С Тимофеем вот…

Отпадает.

Специальность редкостная, разведчик. Для ординарца слишком роскошно.

– Вид твой… без ремня, и вообще… – Николай скривился. – Величают-то как?

– Димитрием.

– Вот и познакомились.

Возле штабной теплушки нагнал Крутин.

– Товарищ командир, ключ от штабу вот. Но там холод собачий. Лучше до ребят айдате. Вон дымок, в самый хвост.

Шагали вдоль вагонов. Разведчик поспевал легко.

– Вы не таите камень за пазухой. Думали, с проходящих поездов кто… Мало их, зараз всяких?

– Забыл уже. Да ничего и не было.

– Могло быть…

– Ты вот что, вертайся и затопи свою «буржуйку». Шпалами. Народ может подходить. А я один…

– Нет, – запротестовал он. – Буду сопровождать. Мало что случится… Не обознают вот так… Анархии этой развелось – жуть.

– Приказы, Крутин, исполняют солдаты.

Во всем составе нашел ли с десяток человек; махнули на раздобытки – на перроне, на базаре, по дворам. Кроме возросшей тревоги, ничего не дал обход. Порядка, напоминающего подобие какой-либо дисциплины, подчинения старшему, и в помине нет. Партизанщина в худшем смысле этого слова; не анархисты – красногвардейцы, добровольно вставшие на защиту революции, Советов. За цистерной приняли не за того; ладно, не за «того» уже принимали его. Какая там обида! Черт возьми, тут-то угадывали, были ночью на собрании, тянули за него руку!

В крайней теплушке едва не сорвался. Не хотели даже впускать. Заняв лесенку, у входа расселся чубатый парень в шинели и домашнем заячьем треухе; строгал, как видно, ложку из вербовой чурки. На просьбу посторониться односложно ответил:

– Сплять.

– Кто же спит среди бела дня?

– Митинговали до рассвету…

– Меня избрали командиром отряда.

– Угадую. А что с того? Я тебя збирал, я и скопырну. Как Зуба вон… В горячем деле еще должон показать себя. Так-то.

Солдат сплюнул через губу, выказывая этим полнейшее равнодушие к настырному собеседнику.

К горлу Николая подкатило удушье. Будь в лице, в голосе парня хоть капля злобы, издевательства, тряхнул бы его за грудки.

– Стецко, совесть поимей…

К вечеру Яков Зубов привел первое пополнение – десятка четыре. Больше фронтовики. Местные, собранные за день в волисполкоме вербовочной комиссией. С чем возвратятся посланцы в ближние посады и хутора, снабженные обращением?

В ночь на пятые сутки Семеновский отряд в эшелоне отбыл на Новозыбково. Станция та узловая на ветке Гомель – Брянск. Новозыбковский уезд, куда входит и Семеновская волость, занимает северо-восточную окраину Черниговской губернии. Клин просторный, распоротый верховьем реки Снов, опутанный железными колеями; сосновые леса, изрядно заболоченные, смыкаются с синеющими глухими дебрями Брянщины.

В теплушках – до трехсот бойцов. Винтовки у всех; три исправных пулемета и одна пушка на открытой площадке. Люди подходили до последнего часа. Многих Николай не видал и в лицо. Успели с Зубовым разбить их по ротам, взводам и отделениям; назначили командиров. Гордостью и своей заслугой он считал конную группу человек в тридцать с лишком. Лошадей конфисковали по богатым дворам. На нее, разведку, ударную силу, возлагал большие надежды.

Пока бегал, метался между вокзалом и зданием волисполкома, Николай забыл о дяде. Перед вечером, усадив и разместив всех и вся по вагонам, вырвался на малое время. Хвороба свернула его нещадно. Все хорохорился, не подавал виду, собирался перебраться в теплушку. Сейчас, трясясь на стыках, Николай сам испытывал недомогание, боль под левой ключицей; при огне в «буржуйке» украдкой все оглядывал носовой платок. Боялся мокроты с сукровицей. Невольно думалось о дяде Казе. Напрасно сорвался он из дому. Ему не одолеть походной жизни. Идет весна, сырость, талый ветер. Беречься да беречься. К сердцу подкрадывалась тоска.

Заботы не давали ему надолго отвлекаться. Наваливались, вытесняли все посторонние мысли. Что ждет их в Новозыбкове? Из сумбурных телеграфных разговоров знал, что туда отступили от Гомеля и Чернигова воинские силы. Какие силы, сколько? Где линия обороны, кто объединяет все отряды красногвардейцев? Новозыбковский уездком объяснить толком не мог. Ясно одно – немецкие и австро-венгерские корпуса по сговору с Радой, вдруг ожившей, оккупируют Украину; это значит, сюда они непременно дойдут. Кровопролитные бои были в районе Бахмач – Конотоп; достоверно, нынче революционные войска, теснимые немцами и гайдамаками Петлюры, отодвинуты к Харькову. Из газет явствует, мирный договор с Советской Россией все еще не подписан, и немцы прут по Прибалтике и Белоруссии. Захвачены Минск, Могилев, Гомель…

Известия тяготили.

Опять надолго устанавливается в раскачивающейся теплушке молчание. Стучат колеса на стыках, скрипят на разные голоса все доски и железки вагона, гудит огонь в «буржуйке». Их пятеро, командный состав; всем не спалось. Ординарец, пятнадцатилетний семеновский паренек Матвейка. Ребенок, давно уснул на тюках сена, едва под ним застучали рельсы. Зубов Яков принял на себя отрядный штаб, пока не раздобудут знающего офицера-штабиста. Квятек напросился в строй; дали роту. Знаний военных нет, но обещал овладеть ими в боях. На братьях Лугинцах оставались вербовка и снабжение. Тоже камушки не из легких. Ощутили нехватку учителя Бабченко и Табельчука – комиссары какие! Оба слегли, придавленные чахоткой.

Как ни странно, Николая в эту минуту тяготят не тревожные события, даже не предстоящие бои, а снабжение. Люди наполовину разуты и раздеты; фронтовики так-сяк, донашивают окопное. Жалкое зрелище вызывают рабочие, мастеровщина, батраки из хуторов и посадов. Продовольствием и фуражом запаслись за счет семеновских богатеев; с них же волисполком сгреб в пользу кассы отряда и денежную контрибуцию в 200 тысяч рублей. Так что на первое время есть, люди будут сыты. Беда с боепитанием. Лавочники не торгуют патронами да снарядами. Помощники, особенно Зубов, тешат себя надеждой: в Новозыбкове разживутся, полк там запасной. Знает он, Николай, какие припасы имеют те запасные полки, побывал сам в них – винтовка на десятерых, пулемет на роту да одна захудалая пушка старого образца, деда и бабку знает, вроде той, какая болтается у них в хвосте.

Чего боялся, на то и вышло. Никакого повстанческого центра, никаких мало-мальски серьезных воинских частей в Новозыбкове нет и в помине. Впереди, в сторону Гомеля, раскатывают по рельсам два крохотных состава черниговцев; в самом Новозыбкове дружина самообороны в сотню штыков да длинный эшелон анархистов. Паровоз их, украшенный черным знаменем и цветными полотнищами с призывами, тяжело отдувался, распираемый парами. Как видно, не знали, куда свернуть: влево – на Унечу, в Совдепию, стало быть; вправо – через Семеновку, на Кролевец, в аккурат к немцам угодишь. Хрен редьки не слаще. Наверняка перетрясут «кровью завоеванные» узлы. Большевики идейные споры ведут страстно, не хватаются за кобуру; немцы неохочи до всяких споров, зато в момент сажают на мушку. Так что не след пороть горячку.

Встречу семеновцам новозыбковские уездные власти устроили пышную. Гармошки, митинг тут же на привокзальной площади, обед. Напуганные таким соседством – анархистами и немцами, – исполкомовцы открыли перед комиссарами, братьями Лугинцами, все свои тайники. Оружия и боеприпасов – кот наплакал; пригодились комплекты обмундирования, белья, шинелей и особенно обувки. Не отказались и от продовольствия, фуража – прицепили пару вагонов с мукой, овсом, крупами и растительным маслом.

За обеденным столом в здании городского исполкома среди командиров сидел главный анархист. (Хозяева подстроили с тайной надеждой.) Белокурое, чисто выбритое лицо, дерзкие зеленые глаза его нравились семеновцам. Анархист лихо пил из граненого стакана, с аппетитом ел и, не пьянея, согласно встряхивал роскошным светлым чубом. Предложение красногвардейцев-большевиков – всыпать немцам на ближнем полустанке, возле местечка Злынка – ему нравится, он поддерживает его. Жахнет из обеих мортир, полосанет из «максимов»; сам лично поведет своих парней в штыковую. Обещая, анархист исподволь выпытывал о пути за станцией Семеновка; страшно удивлялся, что, минуя Кролевец, можно попасть на Глухов.

– Из Глухова и Харьков рукой подать! – выказывал свою осведомленность по простоте душевной захмелевший Петро Лугинец.

Среди ночи эшелон анархистов без прощальных гудков тронулся в сторону Семеновки. В этот же самый час Семеновский отряд выходил на Злынку.

– Сволочи! Вот так с ними дела иметь… Жеребцы сытые! – костерил анархию Петро Лугинец. – А я еще чокался с тем кудрявым. Думал, взаправду локоть с локтем двинем…

Эшелон остановился на разъезде. Николай отдал команду выгружаться, выводить лошадей, скатить пушку. Даже для ближних было неожиданностью. Братья Лугинцы, а вслед и Квятек дружно запротестовали; отряд всю зиму воюет, но вагонов не покидал.

– Теперь покинет, – подтвердил свое решение Николай. – Драться с немцами, не выходя из теплушек… Абсурд. Вы научены уже горьким опытом. Удирать – да, удобно. Но воевать… Немцы забили своими эшелонами все дороги. Впереди идут бронепоезда. Остановить их нам нечем. Одно, думаю, средство… Выманить солдат из вагонов в села, в лес. Выйти из-под удара их артиллерии. Врагу надо навязать партизанскую войну, какая выгоднее нам.

– А состав? – спросил Зубов, понявший замысел командира.

– А куда он денется? Это наша подвижная база. Отведем в Новозыбково. Понадобится – подкатим.

Тесно обступив ящик, за которым у десятиверстки сидел начальник штаба, обсудили действия отряда. По сообщению телеграфистов, из ближних станций Добруша и Речицы малочисленные группы немцев на подводах движутся лесом к посаду Злынка; бронепоезда их из Гомеля не видать. План напрашивался сам собой: занять в лесу оборону, желательно у болота или у речки, конную разведку выслать в посад. Выманить немцев, а удастся – изрубить, захватить оружие.

– Ты, Квятек, хлопцев разбитных, из местных, пошли на поиски черниговцев, – не тоном приказа сказал Николай.

– Чего их шукать, – поляк отводил взгляд: неловко за свою недавнюю горячность. – Катаются за лесом на своих «кукушках».

Оборону заняли у лесной речки, вздувшейся от снеговой воды, по обе стороны проезжей дороги, связывающей Злынку с хутором Скачки. Конная разведка ушла с рассветом; повел ее Божора, драгун. Рвался Зубов с конниками, Николай не пустил – поручил ему левую группу от дороги. Пока вставало солнце, они втроем, с Квятеком и Зубовым, обошли линию обороны, если можно так сказать. Бойцы не окапывались (нечем копать); каждый выбрал себе место посуше да повыше, намостил сушняку, сосновых веток.

– Во вороны! – посмеивался Зубов.

Николай не разделял его веселья.

– Людей учить надо вкапываться. Добрая половина понятия не имеет о том.

– Свистнет над ухом пуля, враз смекнут…

В придорожном кустарнике возился с орудием пушкарь Никитенко. До вчерашнего он был в отряде единственным артиллеристом; в последней партии добровольцев обнаружились еще двое: крепыши, плечистые парни, как и сам командир несуществующей батареи.

– Неудобная позиция, – оправдывался Никитенко. – Мостка не видать, а то бы при нужде прямой… На взгорок тот вкатить бы.

– А дело за чем? – нахмурился Николай.

– Лошадей не впряжешь… Деревья. Нас-то трое.

– Поможем.

Облепили пушчонку муравьями. Взгорок в самом деле оказался удачным во всех отношениях: с седловиной на маковке, опушен орешником, а главное – господствует над покатой плешиной у речки; от мостка проглядывается далеко песчаная дорога, до опушки сосняка, за которым скрывается где-то Злынка.

Николай долго ощупывал в бинокль местность. Чем-то она его не устраивала, не поймет чем. Мосток расшвырнуть можно первым снарядом, но сама речка – не велика преграда, вброд по грудь, не глубже. Топкие берега. Это дело. Не сунешься с артиллерией, с тяжелыми пулеметами. Но у немцев есть легкие ручные пулеметы. Неизвестно, что за болота слева. Найдут в Злынке проводника… Заныло под сердцем; знает с детства за собой – тягостно переживает неизвестность. Обойдет, увидит собственными глазами всю оборону, сбегает с Ребенком на лошадях, убедится, так ли уж велики и надежны те болота.

И все же тревожил участок Квятека – по правую руку от мостка. Места посуше, лес реже, доступнее не только пехоте, но и коннице. Усиливала опасность и железная дорога, проходившая неподалеку; не удержат черниговцы, откатятся… Из бронепоезда могут полыхнуть, высадить в тыл штурмовиков.

За весь день Николай не присел. Костров разводить не разрешил – обнаружат аэропланы. Обошлись галетами и консервами. Сам тоже всухомятку, на бегу; Ребенок тянул к мельнику в замшелый домик, приткнувшийся к песчаному обрывчику у водяной мельницы.

До захода солнца облазили весь берег и лесные чащобы, где укрепилась рота Квятека. Из трех годных «максимов» два выделил сюда. Подыскивал им места, намечал на глаз ориентиры. Тут и застал его конный: Божора привез «языка».

Штаб отряда разместился в рубленой избе мельника. Зубов уже допросил пленного. Не шибко языкастый попался, но кое-что из чудовищной смеси немецко-польско-белорусских слов его сумели сложить. Слушая Зубова, Николай разглядывал немца. Одетый, обутый, ухоженный; юношеский румянец во всю щеку говорил о крепком здоровье и аппетите. Вон как уплетает из котелка. По взгляду Ребенка догадался: то самое «горячее варево», дожидавшееся его с утра. Не удержал усмешку.

– В общем-то, можно предположить, Николай Александрович, – подытоживал Зубов, – в Гомеле сосредоточивается группа войск генерала Гофмана. Называет 41-й армейский корпус. Это по меньшей мере четыре-пять дивизий. Гофман тот самый, в Брест-Литовске…

– Что заставляет их топтаться в Гомеле, не наступать? – перебил Николай, расстегивая планшет. – Ведь еще Украина…

– Добивался. Не «язык», а олух царя небесного.

Немец, перестав жевать, осмысленно прислушивался.

– Брянск, Брянск, – закивал он. – Нах Москау.

– Ишь разговорился!

Именно на Москву! Договор с Советской Россией подписали… Но войска сосредоточивают. На кратчайшем пути. Правительство России переехало в Москву. Иначе зачем собирать тут такой кулак? Наверняка не для того, чтобы раздавить нас, горстку партизанских отрядов, возле Новозыбкова. Ждут момента удобного, провокацию готовят.

– Скажешь такое… – Зубов, меняясь в лице, медленно приподымался на ноги. – Ребенок, гони его в шею! Расселся тут, понимаешь, жрет… В сарай вон, не замерзнет.

Пленный, видя перемену, живо умелся в сенцы.

Ребенок тем временем собрал на стол. Запах разогретой тушенки вызвал у Николая приступ голода; давно не испытывал такого аппетита. С остервенением откусывал шершавую житную горбушку, поддевал из банки вилкой, но мысль работала. Немцы определенно не ведают об их присутствии; разъезжают по ближним к железной дороге селам, собирают дань, какую посулила им Рада. Сам мужик не потащит из хлевка последнего кабанчика, из закрома мешок зерна. Все это немцу брать силой. Оттого фургоны порожние; набить их еще надо…

Слушая краем уха помощника, рассказывавшего, как Тимофей вынул из фургона «языка», Николаю пришло вдруг на ум – налететь на спящих немцев в Злынке. Послать всех конников. Божора справится; нагонят страху, захватят обоз. Не забывались бы, куда пришли; встречать их тут будут не хлебом-солью… А что, самому повести разведчиков? Нет, мальчишество. Утром Зубова не пустил, обозвав подобные действия командира таким же словом.

– Ребенок, Божору, – сказал он, не отрываясь от банки.

Зубов догадался, зачем понадобился драгун.

– На Злынку?

– Да.

– Божора полдня болтался в седле… И люди его уморились, – попробовал он подсунуть свою задумку. – Не лучше мне все-таки? Охотников кликну, свежих… Кто лошадью может управлять.

Не вышло и на этот раз у Зубова.

В избу ввалился драгун. Лохматая бурка забита сеном – в скирде нашел его ординарец. Щурясь заспанными глазами на кособокий огонь в лампе, выжидательно встал копной у порога.

– Долго не задержу, Божора, – Николай подошел, сбивая за спину складки под офицерским ремнем. – Обойди своих казаков, кто не спит – уложи. Лошадям задать овса. В три часа побудка. На Злынку… Места теперь знакомы. Крепки сны светом, знаешь. Задание ясно?

– Так точно, ваше… товарищ командир! – драгун сконфузился. – Спросонку это я, Николай Александрович.

– В каждом из нас немало старого. Новое еще приобретаем. Я бы и сам не прочь… с вами, – Николай хитро глянул на Зубова. – Начальник штаба не одобряет. Считает, командир должен всегда находиться на своем месте. Казаковать, говорит, не его дело.

– Верно кажет Зубов. Дозвольте идти?

– Иди.

Разговорились. Собственно, начал Зубов. Вышли из избы вслед за драгуном – проверить посты, подышать весенним ночным воздухом.

– Николай Александрович, ты дурно обо мне думаешь.

– С чего взял?

– Представил себя на твоем месте. Я бы думал плохо…

– За откровение спасибо. Сам-то я давно уже ставлю себя на твое место.

– Нашел в чем копаться… По шапке дали из отрядных. Да и отряд-то… размолотили в пух и в прах.

– Для меня и то опыт.

– Не прибедняйся. Вижу.

– Плохо видишь. Слишком собой ты, Яков, занят. Обидой своей. Из кожи лезешь, чтобы доказать кому-то что-то… Люди не обвиняют тебя. В худшем случае сочувствуют. А я вот… учусь. Да, да. И казнишь ты сам себя. Вот с разведкой… Весь день на горло наступаешь.

Из потемок вывернулся караульный; молча засматривал в самые лица.

– Ага, командиры… Шли б, оно лучше, дрыхнуть. Кой тут в глухомани цей явится. Нешто нечистый.

И так же, как возник, исчез.

– Вот они, богом клятые партизанские порядочки.

Не произнеси Зубов этих слов, Николай завернул бы караульного – втолковал бы обязанности постового. В следующий миг он ощутил щемящее чувство стыда; как бы извиняясь перед Зубовым, продолжил оборванный караульным разговор.

– Черт его знает… Может, для тебя это то единственное, что подымет самого себя в собственных глазах. Тогда поезжай. Чем скорее избавишься… тем легче будет потом твоим подчиненным.

На участок Квятека Николай пошел один. Увязывался Ребенок, не взял. Откровение Зубова принесло облегчение – лопнул этакий нарыв. Не обращал на него внимания, всячески старался не думать. И все-таки малейший повод – случайно перехваченный взгляд Зубова, слово – заставлял излишне напрягать нервы. Надо бы сразу начистоту с Зубовым… Неловко как-то. А может, не счел нужным? Пожалуй. Чего таиться перед собой. Вот и теперешний разговор… Человек распахнул душу. Не нашел подходящих слов. Одно успокаивало: понял его.

– Кто идет? Пароль?

Узнал голос брата. Вспомнил, с отъезда из Семеновки не видались. Назначал взводным, отказался. Квятек докладывал. Не вызывал, не потребовал почему-то исполнения своего приказа. Иди в строй, рядовым. Слов о том не поднимал и сейчас. Стояли молча; покуда Константин выкурил папиросу, он следил ухом за тоскливым перекликом лебедей, затерявшихся где-то в звездной аспидно-синей выси. Подумал, птицы еще днем могли пролетать над Крымом. Все реже вспоминался солнечный двор госпиталя, невероятно белая палата; начали стираться из памяти даже какие-то черточки в лице Вали… Казалось, не Валя, а Глаша была там в крестастой косынке и обжигающе чистом халатике.

– Про дядю Казю я. Бросили у чужих людей…

Слышал Николай, а в толк сразу взять не мог. Выпуская из-под ворота шинели шарф, утепляя горло, отозвался недовольно:

– Полегчает, Петро Лугинец доставит его в эшелон.

– Не полегчает уже… Кровь горлом пошла.

Не сознался ведь! Травить не хотел. Вот он, дядя, весь. Николай почувствовал, как не хватает ему в эту минуту именно его. Что-что, а человека он понимает, умеет проникать в душу, располагать к себе, вызывать на откровение. По-нынешнему эти качества в командире важнее всего. Все, что связано со старой армией, полетело в преисподнюю: окрики, зуботычины, слепое, бездумное подчинение. Солдат начал думать, обретать свою личность. Процесс неимоверно сложный, болезненный. Оттого ответственность командира нынче возрастает не по дням, а по часам. В то же время армия их, революционная, не может, как и любая, существовать без древних своих устоев – подчинения младшего старшему и исполнения приказа. Обсуждать приказ на митинге – крен неверный и опасный. Прямая тропка к анархии, партизанщине. Живой пример – Зубов. Партизанщина его одолела. По каждому пустяку сбегались всем эшелоном; случались и курьезы – стрелять по гайдамакам или не стрелять? Добро, руководство, уважаемые люди, спохватились сами, что отряду нужен командир. В яблочко попал Николай тогда на собрании, сцепившись с Квятеком, пригрозив приказывать.

– Может, съездить нам с Иваном Колбаско? – напомнил о себе Константин, перебрасывая винтовку с плеча на плечо. – В Семеновку, а?

– Поедете, конечно… Не сейчас же! Утром неизвестно, что будет…

Выкурил Константин папиросу до гильзы; затаптывая окурок, заговорил приглушенно:

– Дохлое дело ты, Николай, затеваешь… Ей-богу. Кругом мир, а мы… за винты ухватились. Ну оглядись! Россия откололась… Сама по себе. Помирилась с швабами. Рада наша и вовсе… рука об руку. Изо всей Украины Советы выперли. Харьков уже накрылся…

– Знаешь, Костя… – Николай приблизился вплотную. – Речи твои не красногвардейца…

Покорность в опущенных плечах, в голосе брата удержала от тех страшных слов, какие распирали его. Уйдет от греха. «Расхотелось вдруг искать в потемках и еловый шалаш Квятека. Спит человек, чего будоражить. До утра, видно, никто их в этом лесу не потревожит. Насолит уж Божора, вот тогда немцы ощетинятся. Ждать к полудню…

Позади, в стороне Новозыбкова, уже рассасывалась над лесом апрельская ночь.

Побудку отряду устроила стрельба. Бойцы спросонок вертели головами, в недоумении пялясь за речку. Заваруха там, за синевшим леском, куда вьется по песчаному голому косогору дорога от мостка. По цепи прошел слух: «Конники Божоры озоруют в Злынке». Подтвердил и пробегавший командир, Казимир Квятек.

Доодевался Николай на воле. Застегивая шинель, вслушивался: не заговорят пушки? Сомнения не было: Божора. Настораживал обильный огонь. Может, за ночь немцев еще подвалило?

Пальба не утихала. Напротив, она передвигается за лесом. Пожалел Николай, что вчера сам не проскакал в Злынку, не прикинул глазом местность. Судя по карте, посад от железной дороги в нескольких верстах. Вроде туда и распространяется бой. Если отзовутся орудия, тогда худо. Значит, подкатил бронепоезд.

Квятек видел беспокойство командира. Чувствовал себя в том прямым виновником; две партии отправил вдоль насыпи на Добруш, Речицу. Ни звука, как в болото. Сутки помалкивают.

– Еще, может, выделить людей, а? Мало что могло случиться…

– Потерпим. Моли бога, чтобы дольше не появлялись…

Успокаивал Николай других, а у самого тревога нарастала. "Выдавит немецкий бронепоезд черниговские эшелоны партизан на Новозыбково, отойдет и их состав. Тогда топать по болотам… Обговаривали и такой вариант с Лугинцами: они укатят в Клинцы, ближе к Унече, городку на территории Советской России. Будут принимать их там. Но прежде хотелось все-таки набить морду пруссакам. Вестей от конников из Злынки ожидал с большим нетерпением, нежели связных Квятека.

Стрельба вспыхнула совсем близко. В березняке, с правой руки. Не отрываясь от бинокля, сказал с нервной усмешкой:

– Квятек, тебе повезло… Каждые полчаса сообщай! Горячку не пори. Встречайте огнем на речке. Помни, у тебя может выдвинуться кавалерия. Я буду…

Квятек сорвался бегом. Сутуловатая спина его в пиджаке из шинели пропала за желтыми стволами сосен. Прятал в кожаную сумку бинокль и Зубов, готовый бежать на свой участок.

– Ты погоди, Яков. Картина неясная. Хорошо бы, попер дорогой… Но немец, знаешь, воевать умеет. Болот твоих боюсь. Они непроходимы для нас с тобой…

– Не расходуй резерв. На случай…

Из леса вырвалась подвода. Приблизил стеклами. Немецкий фургон. Возница, стоя на передке, хлестал нещадно лошадей. Гнал бездорожно, напрямую к мостку. Выскочили и всадники; они отстреливались, вертясь в седлах. Угадал буланого коня и бурку Божоры. Явно маловато. Лихорадочно обводил опушку – не появятся еще?

– Подзалетели… – пугнул матюком Зубов, тоже вскинув к глазам бинокль. – Ай, нет! Еще вон… Правее, правее…

Не утерпели, сбежали со своего наблюдательного пункта – песчаного обрывчика – к мосту. По широкому оскалу, шалым глазам Божоры можно догадаться, что у кавалерии полный порядок.

– Ноги унесли? – спросил издали Зубов, хотя успел уже пересчитать всадников.

Божора, не спрыгивая с седла, развязал у горла ремешок, неимоверно усталым движением плеч освободился от бурки. Бурка повисла на взмыленном крупе; кто-то из конников сдернул ее.