Текст книги "Щорс"

Автор книги: Владимир Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Дома уже – и брат, Константин. Не виделись с лета 14-го. Возмужал, окряжистел; гладко выбритые щеки источали здоровье, свежесть. Позавидовал в душе. Знал, брат офицер, а рубаха простая, солдатские и шаровары; выдавали сапоги да пояс. Все порывался спросить – мешала детвора; освоившись, липла – не оттолкнешь. Всячески отстранял от себя, не брал на руки; мачеха сделала замечание: наскучали, мол. Причину во всеуслышание открыть не хватало сил.

Отца тоже не видел с начала войны. Поразил вид: старик! Ссохся, сморщился, оскудели волосы и усы; ростом убавил. Сердце сжалось от жалости, видя, как он суетится возле него. Николаю духу не хватало открыть свою беду – вконец добьет.

После бани, устроенной, как в детстве, на кухне, в свежем белье, в горнице у зеркала развернул бритву. Все свободные в доме приняли участие в судьбе его бороды. Младшие шумели хором и вразнобой; большинство за. Константин против, в меньшинстве. С добродушной усмешкой, пожимая крепкими плечами, сам же взялся за ножницы. Подстригая, говорил:

– Нынче модно голосовать. Все решает голос. Большевики так и власть взяли. Большинством.

– Сам-то не большевик? – переняв в зеркале его взгляд, спросил Николай.

– Как же! Первый – штык в землю, и айда. Поперед тебя дома очутился.

Брат все тот же, балагур, весельчак. Куда ветер, туда и он. Легко, наверно, таким жить на свете, в любых условиях, в любом месте приживется.

– Ножницами, гляжу, орудуешь ловко, – сказал, ощущая прилив теплых чувств к брату.

– Жизнь, она всему научит.

Вечером пришел дядя Казя. Уединились в детской. Встретились как равные, умудренные жизнью люди, повидавшие и познавшие на свете всякого. Не надо было им объясняться: с первого взгляда утвердились в своей обоюдной догадке. Чахотка у обоих.

– Привез из Сибири, с царской каторги, – качал дядя обреченно головой, исподволь окидывая взглядом племянника. – А ты, вижу, свою из окопов. По письмам твоим догадался, не ранением тут пахнет… Полгода небось лежал?

– Восемь месяцев.

– Открытая форма?

– Затянуло.

Кто-то из малых скребся в дверь. Николай подпер спиной, не пустил.

– К вам пойду ночевать. Сам видишь, дети… Лезут. Мачеха обиделась уж. Вроде чужой, мол. Не придумаю, отцу как сознаться или Косте…

– Отец знает.

– Откуда?

– Такое трудно скрыть. Прибегал днем до нас отец. Плакал… Сдал совсем старик.

После ужина Николай объявил, что ночевать он идет к Табельчукам. Детвора запротестовала, мачеха нахмурилась, отец промолчал. В постелях, без лампы, дядя с племянником наговорились досыта. Угомонились, когда побелели щелки ставен.

Сотой доли, оказывается, не проникало в газеты из того, что происходило на Украине. Родная сторона бурлила. С весны еще, после свержения царя, подняла она норовистую голову. В апреле на съезде националистов было сформировано правительство – Центральная рада. В Раду вошли представители буржуазии и националистически настроенной интеллигенции. При помощи украинских социал-демократов и эсеров правители пытались возглавить национально-освободительное движение на Украине. Но это оказалось им не по силам. Между революционным пролетариатом и украинской национальной буржуазией вспыхнула жестокая борьба за политическое руководство крестьянскими массами. В первом же универсале Рада провозглашала, что земельный вопрос решит учредительное собрание, осудила захват крестьянами помещичьих земель.

После октябрьского переворота в Петрограде Рада объявила независимость Украинской народной республики. Военными делами в генеральном секретариате – исполнительном органе Рады – ведает Симон Петлюра.

– Ох, раздует кадило этот Петруля, чую, – мрачно пошутил дядя Казя. – В народе так величают его. Круто взяла Рада. Съякшалась с французами. До двухсот миллионов франков гребанула заем. А все из-за чего? Не прекращать военных действий против австрийцев и немцев по своим границам. В пику Советской России.

– Какими ж такими силами?

– Старые части еще стоят на линии. Штыки в землю ткнули не – все, как наш Кость. Но что она делает, Рада! Пропускает контрреволюционные казачьи полки на Дон. Атаман Каледин собирает против Советов силу. Спелись с Петлюрой. Зато революционные отряды красногвардейцев, рабочих Питера и Москвы, правящихся через Украину на Каледина, Рада задерживает. Нет, нет, столкнут нынешние правители нас с Советской Россией в братоубийственную бойню. Как пить дать столкнут.

– Не пойму, чья власть в Сновске сейчас? – спросил Николай, растревоженный новостями. – Матросы какие-то вышагивают на вокзале.

– С матросами смех тут, – оживился Казимир, переворачиваясь на пружинах. – Вот с неделю назад… Подкатили в теплушке. Ни вашим, ни нашим. Сами по себе. Зато синежупанники Петлюры носа не кажут. А власть есть – Совет рабочих депутатов. Председательствует Михайловский, Михаил Иванович. Связь с Гомелем давняя, ты должен помнить. Там Советская власть прочная. Давай засыпай, свет вон в ставнях.

Повозившись, сквозь зевоту обронил:

– Не протянет долго Рада…

Слова дяди оказались пророческими.

После рождества нагрянули в поселок гайдамаки. Явились со стороны Бахмача железной дорогой. Засинели их жупаны по ближним от вокзала улицам, засыпанным свежим снегом; на диво мирно вели себя, держались кучно, возле теплушек. На площадке в конце состава угадывалось под брезентом орудие; знатоки утверждают – трехдюймовое.

Необычное поведение синежупанников насторожило и обеспокоило ревком. К концу дня их тайные намерения полностью раскрылись. Из Гомеля по своим каналам Михайловский получил сообщение, что оттуда выходит вооруженный отряд; составы проследуют на Бахмач. Их, путейцев, предупреждают, чтобы глаз не спускали с железного моста через Снов. А вскоре в депо вбежал один из членов Совета, Пепик, с новостью: гайдамаки намереваются взорвать мост.

Всю ночь бодрствовали деповские. У стрелок, у моста держали усиленный караул; не теряли из виду и пыхтевший паровоз гайдамаков, занявший с утра главную ветку. К свету в самом деле паровоз прибавил пару, ожили и теплушки.

Состав из станции не выпустили. К дружной стрельбе деповских подключились фронтовики с ближних улиц, у кого имелась винтовка; отчаянно палили из маузеров и матросы, сбежавшиеся на шум. Обнаружив огненный заслон, гайдамаки, отстреливаясь, так задом и выкатились; орудие даже не расчехлили. Помогли ко времени пущенные кем-то слухи: из Гомеля, мол, прибыл бронепоезд, остановился перед мостом. Потом у Табельчуков об этом бое со смехом рассказывал Костя, тоже шатавшийся туда.

К вечеру следующего дня из Гомеля подошел первый эшелон, набитый вооруженными солдатами, без погон и кокард на смушковых папахах. Революционный отряд вел бородатый латыш, Рейнгольд Берзин; в него входили два пехотных полка и рабочие-красногвардейцы из Минска. Берзин – член Военно-революционного комитета 2-й армии Западного фронта. Незадолго до того они заняли в Могилеве ставку; вместо генерала Духонина, временщика, Советское правительство на пост верховного командующего назначило прапорщика Крыленко. Теперь Берзин спешил на подмогу революционным украинским войскам в борьбе с петлюровцами.

Вскоре провода доставили радостную весть – в Киеве взвился красный флаг. Рада бежала в Житомир. К концу января почти на всей Украине была установлена Советская власть. Кровь не пролилась меж украинским и русским народами, как того жаждали местные буржуазные националисты.

Сновский Совет, наскучав в подполье, размахнулся широко. Возни и хлопот требовали школа, больница, народный дом, лавки, пекарни. Нашлось дело и вновь введенной милиции. Николай одним из первых ощутил на себе ее присутствие в поселке.

Среди ночи вбежал к Табельчукам Константин. Без шапки, без шинели, с ремнем в руках, раскрасневшийся на морозе, не отдышавшись, выпалил с порога:

– За тобой, Николай… Из милиции! Трое с винтовками. Как царского офицера… Сказал им, ты где-то у дружков задержался. Детвора гам просыпается, могут указать…

– Что за чертовщина! – возмутился Казимир Михайлович, сбрасывая ногами на пол одеяло. – К Михайловскому пойду. Как офицера, говоришь? Идиотство! Гм, офицера нашли… Тебя-то почему не взяли?

– Черт их знает, – растерянно пожал плечами Константин.

– Ну да, ты же бегал с ними в ту ночь… Пугал гайдамаков. А Николаю, может… В постели вон валяется, с горячим утюгом у лап. Порошки глотает, чтоб кровь унять из горла.

– Успокойся, дядя Казя, – холодно сказал Николай. – Явное недоразумение. Сейчас выясним… Костя что-то путает.

Константин, мотая головой, так и вцепился в дверные косяки. Он понял намерения брата.

– Нет, нет. Не вздумай… Чрезвычайка! Разговор там короткий. Приезжие. Шепнул один из них… Потому я и прибежал. Уходи. До чужих, к своим нельзя…

Остаток ночи Николай провел в церкви. Отводил дед Михайло. Окоченевший, светом перебрался огородами в сад к Плющам. Двое, не то трое суток обитал у дружка; днем в тепле, а на ночь лез на чердак. Митька надолго не отлучался; через него держал связь с внешним миром. Угнетала нелепость, в какую попал, но он понимал и логику. Офицерство в общей массе не приняло революцию, поднялось против Советов. Из России, центральных губерний, оно бежит на юг, сюда, на Украину, стекается на Дону; в Ростове и Новочеркасске собралась вся верхушка – бывший верховный главнокомандующий генерал Корнилов, начальник штаба ставки генерал Алексеев. Словом, самый цвет. Туда и бегут, тайком, переодетые, под чужими именами. По всему, там в этот час дым коромыслом…

А почему Советы должны верить ему, офицеру? Почем знать им, что он не глядит на Дон, как другие? В конце концов, ведь он списан со службы за непригодностью, он кашляет кровью и нуждается только в теплом месте под крышей… Нет, дни горячие, времени разбираться с каждым в отдельности не отведено. Костя показал себя в деле. Единственно приемлемая рекомендация.

Встречаясь ночами с братом, Николай сумел убедить его, чтобы они с дядькой не мотались там, не добивались ни у кого заступничества.

– Бесполезно, уверяю вас, – настаивал он. – Время решит само…

– Так говорит и чекист тот. Пускай, мол, не высовывается покуда.

– Спасибо надо сказать неизвестному покровителю моему. Уж он-то лучше нашего понимает… Подумайте о другом месте. Можем людей подвести, Плющей. Да и мерзну ночами… Кожух не спасает.

На другую ночь пришел за ним зять, Петро Бондарович. Развязывая узел, пояснял:

– Переоденься, из моих обносков, железнодорожных. Паровоз возле электростанции, в тупике. Сброшу на разъезде, у дружка.

Через сутки вернулся Петро. От порога заметно, что доставил добрые вести.

– Сбирайся обратно, Николай. Утряс Казимир Михайлович в Совете… Какой-то начальник высокий из чекистов побывал вчера в Сновске, разобрались.

В паровозе, в грохоте, копотной духоте, Петро вынул из кармана сложенную газетку: почитай, мол. Заголовок насторожил. Новость! Австро-германские войска движутся на Украину. Как? Почему? С какой целью?

Ответы Николай получал уже дома. Не сразу, правда; искал их в официальной прессе, в слухах, в бесконечных разговорах с дядей Казей. Тот измотался меж Советом и депо. Его опыту, чутью Николай доверял; понимал и сам, что несет с собой вторжение немцев на Советскую Украину. Быть крови… Какой еще! Забыв о своей личной беде, болезни, в мучительных раздумьях, он отчетливо увидал свое место в надвигающихся кровавых событиях. До времени сам себя вывел из строя, уложил в постель умирать.

Собственно, ничего еще им не достигнуто; палец о палец не стукнул, чтобы быть нужным людям. Одни ищут применения своим молодым силам в науке, другие – в революции, в борьбе. Жить этим только в мыслях… Нет, нет. Хватит! Пришла пора и его. Завтра может быть поздно. В двадцать два года помереть в постели…

Клокотало все внутри. Не мог он сидеть за закрытой дверью сложа руки. Подступал к дяде Казе с ножом к горлу. Тот, дивясь перемене в племяннике, радовался и в то же время терялся.

– Советская Россия подписала соглашение о временном перемирии с Германией… – задыхался Николай. – В этом здравый смысл. Большевикам нужен как воздух мир. По миру наскучала армия. Пять-шесть миллионов мужиков в серых шинелях! Но Рада эта, недобитая, прости господи… Ей ничего не стоит лечь в постель к любому. Вчера валялась с французами, а нынче плюхнулась к немцам. Кто больше заплатит. Она все делает, чтобы оторвать Украину от России.

– Не кипятись, – вяло протестовал Казимир Михайлович. – Декабрьское перемирие нарушили сами немцы, а не Россия… Но мы не знаем до тонкости другого. Именно советская делегация тогда во время мирных переговоров в Брест-Литовске признала назначенную Радой делегацию Украины правомочной.

– Не нам с тобой, дядя, гадать о тех тонкостях. Разберутся потом, может, и без нас… Сей момент решается… Быть народу Украины свободным, советским или пасть в рабство. Рада бросила его под сапог врага. Пятьсот тысяч голодных австрийцев и пруссаков посадила на шею селянину. Цель-то как на ладони – убрать Советы. А это значит залить республику кровью. Кровью народа. И крови той быть!

Вот он, тот племянник, каким Казимир Михайлович хотел его видеть задолго до нынешнего дня. Смалу чувствовал в нем скрытую силу, оттого так тянулся к нему душой; редко проявляла она себя, сила та, но всегда как-то кстати. Кажись, теперь то самое время.

– Смотришь так… – переняв его взгляд, Николай опустился опять на стул. – По-твоему, несу чушь?

– Так я… Не обращай внимания.

Кроме них, в горнице Костя с Митькой Плющом; еще раньше пришел к дяде его давний приятель, Кузьма Науменко. Они с ним вот уже зиму в кровь бьются со всяким эсеровско-меньшевистским сбродом, окружившим тесным кольцом председателя, старика Михайловского. Их два голоса тонут в гаме. Дядя все жалуется, а сделать ничего не может. Николай советовал ему плюнуть на ту горластую компанию. Нынче в Совете тоже обсуждался вопрос – немцы. Большинство признало не вторжением – спасением Украины. На этот раз, кажись, дядя прислушался к его совету – плюнул.

– Откуда взяться силе, – с жаром спросил Кузьма Науменко, потрясая газеткой, – какая бы преградила дорогу немцам? Пятьсот тысяч! Отборнейшие войска, оснащенные техникой. Вот читайте.

У Николая таилась под усами усмешка; усмешка та и в голосе:

– А мы с тобой? Нас уже пятеро. Так в каждой хате. А по всей Украине, посчитай, сколько хат?

– Кто же ее поднимет, ту силу? – вмешался Костя. – Они будут скоро и в Сновске.

– Будут.

Не давая разгораться спору, Казимир Михайлович мрачно глянул на Николая.

– Регулярных войск у нас на Украине нет. Да и откуда? Неделя всего Советам… А что сделают красногвардейские отряды, неорганизованные, плохо вооруженные? Фронт вот он, от Гомеля до Черного моря. И если Россия не поможет – все, хана. За немцами вслед потянутся гайдамаки, а за теми – помещики, капиталисты…

– России не до нас самой, – буркнул Кузьма.

– Мы есть! Мы! – Николай выставил ладони. – У нас руки… Умеют держать оружие. Уйдем в Елинские леса. Будем бить, бить оккупантов. Тогда придет и помощь. Именно из России. А так, сидеть и ждать…

Ждать долго не пришлось. Поглядывали всё в сторону Бахмача, а они вот, из Гомеля. Весть доставил Табельчукам Кузьма Науменко. Чуть свет поднял весь дом на ноги.

– Бронепоезд!.. В Городне… Немцы! Телеграф перехватил. Бегу со станции, – выпалил он, едва перешагнув порог.

Свесив босые ноги на вязаный коврик, Казимир Михайлович с недоумением уставился на племянника, уже обутого, застегивавшего мундир.

– Не теряй времени, дядя, – возбужденно-весело посоветовал Николай. – Через пару часов, самое большое, бронепоезд пожалует в Сновск. Немцев страсть интересует наш мост. Как военный, говорю тебе.

Весть жданная. Вопрос: откуда немцы явятся?

Из Бахмача – может отступать какой-нибудь красногвардейский отряд. Проще простого влиться к нему. Продумывался и гомелевский вариант на всякий случай. Уходят в Елинские леса; по слухам, в одном из крупных сел, Семеновке, действуют красные партизаны. Случай тот.

Пока набивали сумки, Костя бегал по дружкам, кто ближе живет. Загодя обговаривали: встреча за Носовкой, в зарослях речушки Турейки.

У шаткого мостка раньше всех оказались Николай с дядей. Вслед за ними вынырнул из метели Кузьма Науменко. Путейскую одежду он успел сбросить; влез в старенький полушубок, заячий малахай и рыжие катанки. Мешок за плечами, винтовка в руках; опирается на нее, как на посох.

– Это я понимаю! – обрадовался Николай. – Партизан всамделишный. Лесной житель. Маскировка абсолютная. А ты, дядя? Побоялся расстаться со своей черной форменкой. Немцы заметят на белом сквозь елинский лес. Говорил еще тебе…

– Сойдет, – отмахивался Казимир Михайлович, а в душе пожалел, что ослушался племянника. У отца в сарае висит на гвозде еще добрый кожушок. Шерстяных носков, белья про запас насовал в сумку; под шинель поддел овчинную душегрейку. – Ничего, стерпится, весна не за горами.

– Не веснит. Ишь лепит, в пяти шагах ни черта не разберешь.

Николай обеспокоенно вглядывался в белую шелестящую стену. Пора бы догнать Косте; кто еще с ним прибудет? Ребята намечались, фронтовики; недавно вернулись Никита Воробьев, Мороз Сашка, Степка Ермоленко… Зачернело. Угадал по походке Костю и двоюродного брата, Ивана Колбаско. Третий тоже в шинели и смушковой папахе, с винтовкой и вещмешком. Шагает твердо, по-пехотному. Здороваясь за руку, узнал в нем Степку Ермоленко.

– Залепило, Степан, едва признал.

– Богатый буду, – прогудел простуженно тот, сбрасывая варежкой с бровей хлопья снега.

Прождали немало. Курцы не по одной цигарке сдымили. От напряжения ломило глаза. Под ремень вползает знобкий холод. Николай, ежась, подумал, что дальше топтаться нет смысла. Сашке Морозу успел крикнуть Костя, не отказался сразу, ушел вроде собираться. Черт его знает, могли и домашние навалиться. Еще Митька Плющ. Лучше бы не увязывался: хватишь с ним лиха, а пуще возни.

– Двигать пора, – произнес он, избегая взглядов. – Догонят, если что…

Шли проселочной дорогой, заваленной по колено снегом. Дневали в Луках. Выбрались из поселка в ночь; при входе в елинские сосняки, на опушке, к ним прибилось еще трое, из Боровичей. Топают, как и они, в Семеновку; тоже по слухам.

– Во, уже войско! – пошутил Степан.

В Орлюковке подвалило сразу шестеро – местные и из ближних сел. Без малого взвод. Николаю так хотелось шутки ради подать команду. Подумают, напрашивается в командиры…

Село Семеновка раскинулось на облысевших от сосняка песчаных увалах, полого сбегавших к реке Снов. Облик его отдаленно напоминает Сновск – базар возле церкви; река да лес отодвинуты дальше. Железнодорожная ветка своя – Новозыбково – Кролевец.

Издавна Семеновка слывет своими ремеслами. Через двор – гончар, сапожник, шорник, кожевенник, кузнец, портной, бондарь, каретник. Кустари-ремесленники народ ухватистый; корявые, дубленые руки сноровисто владеют швайкой, молотком, ножницами. Не в пример селянину им виднее, кто больше всего на них наживается. Потому, наверно, каждое правдивое слово так легко западает в душу, будоражит, заставляет думать, а руки сами собой хватаются за топор или оглоблю. В пятом многие семеновцы брели, гремя кандалами, по бескрайним сибирским трактам.

Едва в Петрограде взяли верх Советы, семеновцы выкинули над правлением красный флаг. При волисполкоме был собран красногвардейский отряд. К солдатам-мастеровым прибивались селяне из ближних посадов и хуторов.

Веское слово в отряде имели политкаторжане, братья Лугинцы, Петро и Константин, Казимир Квятек и Григорий Бабченко, учитель, ныне председатель волисполкома.

Отряд жил и воевал на колесах – в эшелоне. Всю зиму раскатывал по рельсам, уводившим в глубь Украины, в сторону Харькова и Киева; вытеснял вместе с революционными войсками Раду.

В феврале кинулся на зов Полесского комитета РСДРП (б) и Гомельского Совета. Под Калинковичами семеновцы столкнулись с частями корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Сформированный Временным правительством из поляков, пленных и состоявших на службе в русской армии, корпус поднял в середине января мятеж. Легионеры захватили ряд городов и железнодорожных узлов по гомельской ветке Бобруйск – Рогачев. Советская власть в Белоруссии переживала тревожные дни. Революционные войска Западного фронта и отряды красногвардейцев одолели мятежников; остатки корпуса увел Довбор-Мусницкий к немцам.

Малая часть семеновцев вернулась из-под Калинковичей…

В тяжкий для отряда час и прибыли сновцы в Семеновку. На станции попали на Константина Лугинца. Радости тот не проявил от первого пополнения. Изможденное, уставшее донельзя лицо его с серыми обвислыми усами, казалось, ничем уже не оживишь: глаза, пожалуй, маленькие, в морщинистых веках, сохраняли еще какой-то интерес к окружающему. А кругом кутерьма. Перрон кишит серым людом. Штурмуют все составы, в какую бы сторону ни двигались.

– Очумел чисто народ, – качает скорбно Лугинец стриженой головой, стоя у откинутой двери теплушки. – Солдат – понятно. Но те, с оклунками, с детворой… Бросают живое, едут на мертвое.

На ночлег отвели сновцев в большой каменный дом на площади, против церкви. Хлопоты те взял на себя другой Лугинец, Петро, старший. В просторной натопленной гостиной вместились все. Уходя, Петро распорядился и об ужине.

– Не обедняют, – усмехнулся он на замечание Казимира Михайловича. – Мясники. А свои оклунки вы поберегите. Неизвестно еще, когда отряд соберется с духом да встанет на колеса.

К ужину подвалили хозяева. Самая верхушка отряда. Человек пять, возглавляли братья Лугинцы. На вокзале этих троих не было. Командир – Зубов Яков; из прапорщиков, стройный парень с румяным лицом и живыми серыми глазами. Пожимая Николаю руку, он доверительно кивнул, указывая взглядом на мундир: тоже, мол, из «бывших». Учитель Бабченко, худой, жердястый человек в очках, со впалыми щеками и выпуклым лбом, назвался сам. Третьего, в ватном пиджаке, в солдатской смушковой шапке, представил младший Лугинец. Варшавский поляк, Казимир Квятек, из семьи железнодорожника; лета тоже немалые, за тридцать. Треть своей жизни он прогремел царскими кандалами по всей ближней и дальней Сибири, испробовав Александровский централ, Нерчинские рудники и амурские каторжные стройки. Там-то и свела их одна дорога с Константином Лугинцом. Бунтарь по духу, террорист, избежавший из-за малолетства смертного приговора за покушение на жизнь варшавского губернатора, на каторге Квятек проникся к программе большевиков. За Константином увязался в Семеновку; тут с головой окунулся в организацию красногвардейского отряда.

Ужинали шумно.

От громких разговоров младший Лугинец утащил в другую комнату своего постоянного напарника, Квятека, и Табельчука. Казимир Михайлович потянулся к своим однокашникам по сибирским этапам; случалось, топтали одни и те же дороги, даже пролеживали одни нары по тюрьмам, только не сходилось время.

– Угодили вы… в самый момент, – засокрушался Константин, сворачивая козью ножку. – Повешают носы, боюсь, твои хлопцы. И надо ж… Ах ты!

– Вложил нам, дьяволов поляк, так вложил, – стрельнув в сторону приятеля взглядом (никак кровь), уточнил: – Генерал тот, Мусицкий.

– Регулярная армия, что ты хочешь! – Квятек, усаживаясь на кушетку, жестом приглашал и гостя. – А у нас толпа. Ни строя, ни дисциплины, ни порядка. И командиры тоже…

– Не расходись, Казимир Францевич, – взмолился Лугинец. – Не затем мы оторвали от стола человека… Обсудим, взвесим со всех краев, прежде чем на люди выходить.

У Квятека лицо смуглое, не по летам молодое; есть в нем что-то татарское: скулы, разрез глаз и жидкая растительность на губе и подбородке. Лугинец явно унаследовал внешние черты от предков своих, запорожцев: нос бульбой, усы. Оселедца не хватает – стригся наголо. Они с Квятеком годки, но выглядят по-разному. Каторга боком выходит Константину – ссутулила, цинга попортила рот. Поляк держится бедово, не поддался.

– Казимир Михайлович, ты видишь нашу беду в упор, – заговорил Лугинец, с трудом подбиваясь к главному. – Отряда, собственно, уже нету… А был! До сотни оставили за Гомелем, в болотах… да больше разбежалось. Попросту бросили нас, разошлись по хатам. Ищи виноватых.

– А они есть! – резко вставил Квятек, готовый вступить в перепалку.

– Есть, знамо, – согласился терпимо Лугинец. – Мы с тобой, организаторы. Собрать собрали людей, подняли на великое дело, а воевать… Ну ни черта мы в командирском деле не смыслим. Плохонький урядник и тот на голову выше нас. Людей вести же надо, командовать. Вон поляки! Втрое меньше нашего. Бери голыми руками. Нет, с первого же выстрела они мигом попадали… Пропали, как ящерки… И местность-то вроде чистая. Команды только с их стороны доносятся. В один миг нас выковырнули из засады. Бегли без оглядки… Вон Казимир не даст сбрехать. Словом, товарищ Табельчук, нету у нас командира. Без головы отряд.

– И отряда нет, – уколол Квятек.

– Соберем людей. А вот командира, боевого, крепкого…

– А Зубов? – Казимир Михайлович не понял, к чему клонят семеновцы.

– Зубов, правда, из офицеров, знающий.

– Пружины в нем нет, вот беда, – добавил Квятек.

– Во, во, пружины, – согласился Лугинец. – Парень славный, честный. Но теперь, после случившегося, с ним выходить… Братва не изберет его. Веру потеряла. А приглядываемся мы, Казимир Михайлович, к твоим сновцам. Ты, бывает, не подскажешь сам?

– Кто такие братья Щорсы? – опередил Квятек.

Разговор для Казимира Михайловича обрел крутой поворот; он скорее почувствовал, чем понял, что к нему просто не готов. Кто такие братья Щорсы… Семеновцы ждут его ответа: кто из братьев более подходит на должность командира отряда? Даже нет. Определенно метят в Николая. А что сказать?

– Они не из Сновска? – Лугинец по-своему понял его заминку.

– Не об том я. Сновские. Белорусы. Как не знать мне их… Вынянчил, можно сказать. Племяши родные, сестрины. Речь-то о чем? Отряд!

– Про то и спрос! – обрадовался Лугинец. – А что племянники… Иной рекомендации и не понадобится. Старший нас занимает, с бородой. Напрямки уж тебе кажем.

– Погоди, погоди, Константин Потапович, – не на шутку встревожился Табельчук; он машинально искал по карманам дорожного мундира носовой платок. – Негоже так подходить. Дядя, мол, у него! В деле повидать надо человека. И потом… Постарше бы кого, поопытнее. Мальчишка ведь!

– Да не о Косте речь. Сами зрячие: шпак желторотый. Николай! Бородатый.

– Хо, нашли зацепу! Да ежели по бородам судить… Сами вы в Черном Деремуе не носили бород, в двадцать-то лет? Нет у Николая ни годов, ни чинов. Как нет и опыта политической борьбы.

Неловкое молчание встряхнуло и самого Казимира Табельчука.

– Хотя что я… Благодаря Николаю мы очутились в Семеновке. Слух-то далеко! А не будь вас, обосновался бы в Елинских лесах. Конным отрядом бредит. Словом, послушайте самого. Но характер, скажу вам…

Собрание затянулось до полуночи. Кроме отрядников, в большую комнату в волисполкоме до отказа набилось баб и детворы. Со всего села сбежались; кто-то пустил слух: ярмарочные клоуны явились с ученым медведем. Табачный дым – дыхнуть нечем; семечки, галдеж. Не пробиться к столику у дальней стены, покрытому кумачом, оставшимся от прежних хозяев, временщиков. Бабченко нет, председателя волисполкома; за него – Константин Лугинец. Не одолевает голос политкаторжанина, теряется где-то в первых рядах, захваченных горластой детворой.

Николай припозднился. Дядя Казя слег; хвороба его известная – наглотался метельного воздуха, вспотел за долгую дорогу… Пока напоил горячим молоком, заставил принять таблетки. Хотел вовсе не идти, но он выпроводил: тебе, мол, надобно. У калитки волисполкома встретились с Яковом Зубовым. Тянул тот за собой со двора.

– Бабченко захворал, Табельчук вот… И некому в президиуме. Айда.

– Не пойду.

Молодняк, не сразу убедившись, что их крепко надули с медведем и клоунами, стайками покидали помещение; за ними исчезали и бабы. Дожидались самые стойкие, терпеливые, каких не брала зевота от хрипатого голоса «Лугинца-каторжника».

Отчетливо услыхал Николай, выкликнули его, знаками потребовали к столу. За шумом не разбирал слов младшего Лугинца, зато понял, что обозначают поднятые руки отрядников. Наверно, дядя Казя знал, иначе бы не посылал его сюда.

Глубокой ночью волисполком опустел совсем. Остались возле красного столика. Николай и наполовину еще не успел осознать случившееся. «Командир, командир, командир…» – стучало в висках. Была рота – до двух сотен крепких, затянутых солдат. Одного слова достаточно, чтобы поставить их в строй. Все предельно ясно и просто. С сего часа – отряд… Что это такое? Силился увидать. Кроме нынешнего собрания, воображение отказывалось иное представлять. Орущая, безликая, пестрая масса.

Перенял взгляд Зубова. Ошарашен он: видать, и с ним предварительно но обговаривали. Обиды во взгляде нет – неловкость, может, чуточку сожаления. Его выбрали к нему в помощники. Человек военный, он понимает, что это значит; на стуле сидит, но чувствуется, готов вскочить в любой миг. Об остальных того не скажешь – заседлали лавки прочно; разговоры, конечно, об отряде. Не находят общего языка, спорят, доказывают друг дружке. У каждого свое мнение; его, командира, не спрашивают.

– Не вешай нос, командир, – успокаивая, хлопал по плечу Константин Лугинец. – Завтра все село набатом созовем! Митинг устроим. Видал нонче? Маху дали, народ весь не поместился…

– Так он чего сбежался? – оскалился весело старший Лугинец, Петро. – На циркачей глядеть с медведем.

– Не нужен пока митинг, – запротестовал горячо Квятек. – Бабченко выздоровеет, тогда уж… По селам надо клич бросить.

– И по селам… – согласился Константин; спохватившись, бурно запротестовал: – Нет и нет! Митинг сберем на площади. Что это… Народ истосковался по свободе, по революционному слову… Ты, например, тоже скажешь. Люди пускай увидят, услышат твой голос. А то вон как нонче… Тебя выбирают, а ты где-то в толпе застрял.

– О чем… сказать? – спросил Николай, отрываясь от своих нелегких дум.

– Как о чем? – удивился Лугинец. – О революции! Об отряде… Как будем воевать.

– Воевать?

Николай поднялся. За ним вскочил Зубов, поправляя на себе ремни. Это была, наверно, последняя капля, которая привела его в трезвость; вытягивая шею из ворота шинели, он переспросил, обводя сидевших ожесточившимся взглядом:

– Вы собираетесь воева-ать? Непохоже…

Внезапная перемена в командире даже такого завзятого говоруна, как Константин Лугинец, заставила сомкнуть рот; стягивал он на колени разбросанные вольно на лавке полы желтого нагольного полушубка. В маленьких глазах – удивление и оторопь.

– Воевать некому. Нет отряда, – жестко, отрывисто говорил Николай, будто рубил проволоку. – Солдаты нужны… чтобы воевать. Таковых пока нет. Есть кучка людей с винтовками. Уверен, приказов они не понимают. Митинговать – да-а… Идут с удовольствием. Голосуют. Не удивлюсь, если каждую маломальскую операцию боевую солдаты будут принимать или отвергать голосованием. Командиру при таком войске делать нечего. Я лично на таких условиях… работать не стану.