Текст книги "Слушать в отсеках"

Автор книги: Владимир Тюрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Владимир Тюрин
СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ

СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ!
Повесть

Кто бы мог предположить, что именно с этого совсем обычного дня начнется короткая цепочка событий, которые так круто изломают устоявшиеся и годами притершиеся связи между главными героями нашего повествования? Бывшая дружба вдруг обернется неприязнью, а людей, ранее далеких друг от друга, сблизит бремя трудных решений…

Впрочем, обо всем по порядку. Холодным и слякотным утром по почерневшему от времени и от пролитых на него соляра и масла причала шла группа офицеров штаба. Впереди легко вышагивал невысокий, хрупкий на вид адмирал. Рядом с ним – комбриг капитан первого ранга Шукарев. Рослый, огромный Шукарев чувствовал сейчас себя не совсем ловко рядом с адмиралом: чтобы поддерживать беседу с ним, ему все время приходилось сгибаться и неудобно выворачивать шею – вниз и вбок. Но он с этим мирился. Утро начиналось удачно, и его хорошего настроения не могли поколебать ни это неудобство, ни гадкая погода.

Несколько дней назад, когда комбриг докладывал адмиралу план боевой подготовки, тот, услышав, что на одной из подводных лодок штаб бригады будет проводить смотр, то есть проверять на ней чистоту, порядок, организацию службы, вдруг почему-то решил самолично возглавить эту проверку.

Это странное желание адмирала не на шутку озадачило комбрига: с чего бы это Сам? И обеспокоило, хотя лодкой командовал самый опытный из командиров, его ученик и младший друг капитан второго ранга Логинов. Поэтому комбриг на неделе нет-нет да и заглядывал на логиновскую «С-274». Вместе со старпомом Березиным он лазал с чистой ветошью по трюмам, с пристрастием экзаменовал немевших перед ним от страха матросов.

Зато к сегодняшнему утру он был совершенно спокоен за эту лодку. Нет, он был не просто спокоен, он гордился лодкой, он был исполнен той непоколебимой веры в нее, в ее экипаж, которая приходит с сознанием, что ты честно и до конца сделал все, что мог. Лично им все было десятикратно выверено и вымерено. Сейчас, направляясь вместе с адмиралом на лодку, он чуть ли не посвистывал от полноты чувств. Сдерживало лишь присутствие начальства.

Адмирал, бросив снизу вверх на комбрига удивленный взгляд, полюбопытствовал:

– Вы чего это, Юрий Захарович, нынче так и светитесь?

– Это я так, товарищ адмирал, в личном плане… Внучек вспомнил. Уж больно они забавные стали, – ушел от ответа комбриг, твердо зная, что упоминание о его внучках сразу же изменит ход мыслей у всех окружающих, включая и адмирала.

И не ошибся. Поспешавшие за ними флагманские специалисты деликатно, но искренне заулыбались. В соединении почти каждый знал, что у комбрига, еще относительно молодого человека – весной ему исполнилось сорок пять, – было уже пять внучек. Старшая дочь родила двойню, средняя – тройню, а совсем недавно вышла замуж последняя, младшая дочь. И теперь офицеры гадали: обойдет она своих старших сестер или нет.

– Анютка моя как-то отколола номер. Спрашивает: «Дедуль, а когда ты мне наряд вне очереди купишь?» – Подождав, пока офицеры отсмеются, он продолжил: – А другой раз увидела, как жена, пардон, кальсоны мои после стирки на балконе вешает, и спрашивает: «Это дедулины колготки?»

В таком вот распрекрасном расположении духа совсем незаметно они подошли к пирсу, с правой стороны которого стояла логиновская лодка. На узкой кормовой надстройке ее в каменном напряжении застыл выстроившийся экипаж. В ожидании командования перед строем, нервно одергивая полы шинели, крупно вышагивал длиннющий старпом лодки капитан третьего ранга Березин. Он на голову возвышался над строем.

Для волнений у Березина были основания: на сегодняшнем смотре он оставался за командира. Сам же Логинов, вот уже почти месяц исполнявший еще и обязанности начальника штаба бригады, был сейчас среди сопровождавших адмирала офицеров.

Адмирал, поравнявшись с носом лодки, бросил случайный взгляд на хлопающий на ветру новенький (специально сменили к проверке) гюйс[1]1
  Гюйс – красный флаг со звездой белого цвета, поднимаемый на носовом флагштоке советских кораблей первого и второго ранга.


[Закрыть] и вдруг резко остановился…

На флоте традиции складывались сотнями лет. Какие-то из них, безнадежно устарев, давно уже оказались в архивах истории, и о них шутейно вспоминают лишь изредка. Многие же продолжают жить, бережно хранимые моряками. Одна из них – церемония утреннего подъема флага.

«На фла-аг и гю-уйс… Сми-ирна-а!»

Только безнадежно потерявший вкус к флотской службе человек может остаться равнодушным при этой команде. Если же ты радуешься окружающей тебя жизни, если гордишься своей принадлежностью к славной флотской семье, если твой корабль стал твоим вторым домом и за любовь платит любовью, то каждое утро к подъему флага ты спешишь с трепетно бьющимся сердцем.

Ты можешь на минуту-другую опоздать на служебное совещание. На тебя бросят строго укоризненный взгляд, а ты заранее придумаешь вполне извиняющее тебя оправдание. И тебя простят. Ты можешь опоздать на встречу с женой у кинотеатра, и потом, найдя ее в потемках зрительного зала, погладить ее руку, и шепнуть на ухо: служба, мол, задержала… Жена тебя тоже простит. Но на подъем флага, как и на первое свидание, никогда не опаздывают.

«Фла-аг и гю-уйс поднять!»

Где бы ты ни был, услышав эту команду, ты непроизвольно подтягиваешься, поворачиваешься лицом к морю, в торжественном молчании прикладываешь руку к козырьку фуражки и так вот, замерев, с томительным трепетом ждешь, когда на штоках взметнутся бело-голубой Военно-морской флаг и кумачовый со звездой гюйс. С этого мгновения начинается отсчет нового флотского трудового дня.

Потому-то все, что связано с этой традиционной церемонией, блюдется на флоте неукоснительно и ревностно.

А теперь вспомним, что адмирал резко остановился, какое-то мгновение помолчал и бросил комбригу:

– Наведите на бригаде порядок, товарищ капитан первого ранга! – сказал, как отрубил, и быстро зашагал прочь.

Комбриг растерянно, не понимая, что произошло, проводил недоуменным взглядом адмирала, пожал плечами и стоял бы так в полнейшем изумлении, если бы кто-то из подчиненных не подсказал:

– Гюйс, товарищ комбриг… Гюйс…

Комбриг глянул на нос лодки, на развевающееся над ним кумачовое полотнище, и лицо его начало тоже приобретать кумачовый оттенок: новехонький гюйс на «С-274» трепыхался, перевернутый низом вверх. И никто этого не заметил раньше!

– Раззявы!!! – рявкнул Шукарев и крупной рысью устремился к ведущему на лодку трапу. Вслед за ним нога в ногу заторопился и Логинов. Лицо его было расстроенным, виноватым. Надо же такому случиться, да еще в день смотра!

Офицеры штаба незаметно куда-то испарились: они знали, что комбриг будет сейчас «выдавать» всем подряд – виновным и невиновным.

Первым на глаза Шукареву попался Березин, встретивший комбрига, как это и положено, командой «Смирно». Шукарев сначала окинул долговязого старпома яростным взглядом, а потом зло улыбнулся и обернулся к Логинову, как бы приглашая его в свидетели:

– Во! Все ясно! Кто здесь командует? Академики! Математики!

Кто-то из «флажков»[2]2
  «Флажок» – флагманский специалист (жарг.).


[Закрыть] за спиной Шукарева огорченно вздохнул:

– Ну сейчас раскочегарится…

Говорят, пришла беда – отворяй ворота. Через два часа после утреннего конфуза другой молодой командир из его же бригады при перешвартовке не справился с сильным прижимным ветром, судно навалилось на другую подводную лодку и помяло ей цистерну главного балласта.

Эти два прискорбных события и явились причиной созыва комбригом экстренного совещания. В кабинете Шукарева грохотали октавистые переливы комбриговского баса. Стены кабинета сотрясались, а портреты флотоводцев, развешанные на них, подпрыгивали от его трубного рыка. Комбриг вошел «в режим самозавода», как окрестил это душевное состояние своего начальника беспощадно злой на язык флагмех бригады. Шукарев подскакивал на стуле, багровел, с размаху бухал огромной в рыжих волосинках лапищей по крышке утробно гудящего письменного стола.

Комбриг ярился, а командиры подводных лодок и офицеры штаба сидели, потупя головы, и… ухмылялись. Они ухмылялись потому, что знали своего комбрига лучше, чем он себя. За крикливостью и грубостью Шукарев, словно краб под хитиновым панцирем, скрывал от всех мягкую и незлопамятную душу. Еще в первые лейтенантские годы нарвался он по своей мягкосердечности разок-другой на крупные неприятности и понял, что всегда найдется кто-нибудь, кто не прочь будет использовать его доброту ему же во зло. Понял и создал тогда для себя стереотип этакого рубахи-командира. С той поры в Шукареве жило как бы два человека: один, выдуманный им, был хамоват, бранчлив, любил порисоваться тем, что он прямой мужик, и под эту «прямоту» мог безокольно ляпнуть в глаза любому самую что ни на есть обидную правду-матку. За это одни терпеть его не могли, другие перед ним преклонялись, но все побаивались. Другой же, истинный Шукарев, тяжко переживал грубость первого, мучительно и долго казнил себя в душе, старался как-то незаметно загладить вину перед обиженными.

Он терзался, пряча свое раздвоение ото всех. Ему думалось, что никто об этом раздвоении не догадывается, что оно – его наисокровеннейшая тайна. Однако секретом это не было ни для кого, и его шумные разносы подчиненные воспринимали как июльские грозы: страшно, пока грохочет над головой, а прокатится гроза чуть дальше – вновь становится спокойно и тихо.

И еще они ухмылялись потому, что понимали комбрига: кипел он сегодня не по очень серьезным поводам, но явно несвоевременным для него – несколько дней назад его представили к адмиральскому званию, и каждое, даже мушиное, пятнышко на репутации бригады могло отдалить его мечту о широком адмиральском погоне.

Закончив разгон, комбриг хотел было по стародавней привычке ввернуть словечко посоленее, но метнул осторожный взгляд на своего нового зама по политической части и замолчал. Посопел малость, в последний раз и уже не сильно шлепнул ладонищей по столу и протрубил:

– Детский сад, а не бригада… – И еще посопев, добавил: – Все свободны.

А когда офицеры молча заторопились к двери, комбриг приказал:

– Логинов, останься!

Шукарев подошел к окну, обвел тяжелым взглядом промоклое небо, раскисший двор, поморщился: именно в этот момент мимо окна проскочили его командиры, они дружно над чем-то хохотали.

– Молодежь… – раздраженно пробурчал комбриг. – Хоть кол на голове теши!

Он оставил в кабинете Логинова – своего друга, однако начинать разговор с ним не хотел, пока не схлынет раздражение. Но оно вновь затопило его при виде командиров. К тому же Шукарев был крайне недоволен собой: как же, сегодня вновь он вынужден был наступить себе на язык и не облегчил душу из-за этого молокососа зама! Когда Шукарев уже командовал лодкой, Золотухин – его новый замполит – еще бегал в школу. И этот-то мальчишка смел его одергивать!

Впервые произошло это спустя неделю после того, как к Шукареву на бригаду пришел заместителем по политической части этот самый Золотухин, щуплый, не по должности застенчивый капитан второго ранга. Тогда тоже были какие-то неприятности, и комбриг выдал виновным по первое число. После совещания Золотухин остался в кабинете Шукарева и начал вдруг рассказывать ему какую-то совсем не относящуюся к делу байку.

– Когда я только что поступил в училище, нас всех, курсантов-первокурсников, послали на лесозаготовки. Училищу нужны были дрова. Ну вы сами, Юрий Захарович, знаете ленинградскую осень – слякоть, морось, ветры. Жили мы в лесу в палатках. Холодно, голодно. Разбили нас на бригады по три человека. На бригаду одна пила и один топор, а норма – десять кубов в день. Причем валить можно было только сухостой. Словом, с первого же дня мы поняли, что служба – далеко не мед.

Комбриг слушал вполуха, досадливо думая: «Дел невпроворот, а этот говорильню развел. Ишь ты, беседливый какой». Да и был Золотухин неприлично молод для заместителя командира бригады – тридцати двух еще не стукнуло. Это тоже раздражало. Ему бы на лодках еще пяток лет погорбатиться, а он вон уже и академию закончил, и в начальстве ходит. Видать, у него рука где-то есть. Таких людей комбриг, сам никогда не имевший покровителей, терпеть не мог и вместе с тем опасался – от них можно ожидать любого свинства.

– …Бригады валили деревья, очищали их от сучьев, – не обращал внимания на шукаревское недовольство Золотухин, – пилили на двухметровки, а свозил дрова к лагерю наш же курсант Володя Мокрушин. На мерине Ваське. Старый был мерин, ленивый и пройдошистый. В первый раз нагрузил Володька волокуши, а Васька везти и не собирается. Переминается с ноги на ногу, фыркает волосатыми губами и ни с места. Володька его уговаривать – не идет, хворостиной – не идет, хрясь палкой потолще – опять не идет. Хоть плачь! Тогда Володька от отчаяния как обложит его в три этажа, Васька с места – в галоп. Чуть волокуши не разбил. Так потом и повелось: на весь лес мат стоял, зато Васька тройную норму дров вывозил. И кнут не требовался.

– Ты, комиссар, к чему мне все это рассказываешь? Что-то я тебя не пойму… – Комбриг оторвался от какой-то бумаги, которую делал вид, что внимательно читает, и уперся подозрительным взглядом в Золотухина.

– А это я к тому, Юрий Захарович, что не васьки мы, не старые мерины. И чтобы все мы честно выполняли свой долг, нас совсем не нужно подгонять площадной бранью. – Золотухин, и без того тоненький, натянулся как струна.

– Что еще скажешь?.. – Комбриг начал было распаляться. Однако одернул себя: это точно, что у его зама есть где-то рука. В этом он теперь утвердился окончательно: не будь ее, разве посмел бы Золотухин идти с ним вот так, грудь на грудь?

В том, как Золотухин неестественно вздернул голову, как распрямил узенькие плечи, было что-то отчаянное, неодолимое.

– Ну?.. – стараясь не выдать обеспокоенности, пробасил комбриг. – Ты что же, учить меня на старости лет надумал?

– Учиться хорошему, Юрий Захарович, даже на старости лет не поздно. – Золотухин умышленно называл комбрига не по званию, а по имени и отчеству, чтобы не дать их разговору утонуть в официальном русле. – Простите меня, Юрий Захарович, вы мой командир, вы старше и по положению, и по возрасту. Но если вы и впредь будете вот так же… невыдержанны на совещаниях, то я буду уходить с них. Ну а если и это не поможет, попрошу помощи у адмирала.

Они встретились взглядами. Еще никто и никогда не ставил Шукареву ультиматумов. Тем более подчиненные. Но во взгляде Золотухина была непреклонность. И впервые комбриг уступил.

– Ну, ну… Так прямо встанешь и уйдешь?

– Встану и уйду.

Шукареву вдруг расхотелось злиться. Сознание подсказало ему, что замполит прав, пора кончать с мужицкими методами воспитания.

Прошло с той поры уже не одно совещание, не раз комбрига так и подмывало облегчить душу матерком, но… Золотухин всегда смотрел ему прямо в рот, и Шукарев каждый раз наступал себе на язык. Так получилось и сегодня.

Молчание неприлично затягивалось. Почувствовав, что раздражение малость спало, комбриг повернулся к Логинову. Тот терпеливо переминался с ноги на ногу. Все в нем было в меру и подчеркнуто аккуратно: рост – чуть выше среднего, не широкоплеч, но и не узок, вьющиеся волосы лежали волосок к волоску, в углах губ – готовая вот-вот выпорхнуть улыбка. Отутюженная форма облегала его. И вообще, он выглядел этаким свеженьким, новеньким, какими выглядят выпускники училищ, впервые надевшие офицерскую форму.

«И чего он, дурак, цацкается со своим Березиным?» – досадливо подумал комбриг и буркнул:

– Вот твое доверие во что обходится. Чертов «академик»!

Невзлюбил Шукарев логиновского старпома давно, еще когда тот прибыл на лодку из академии. Невзлюбил за чрезмерную ученость, бесконечные идеи, которыми была буквально набита его голова. Березин всерьез увлекался методами математического моделирования, видел в них единственно возможный путь развития науки управлять, руководить боем. Комбрига прямо-таки трясло, когда Березин на очередных командирских занятиях при решении элементарно простых задач начинал вдруг умничать и сыпать модными словечками: «математическое моделирование», «численные интегрирования», «искусственные реализации вероятностных законов»… Черт те что! А после сегодняшнего стыда с гюйсом Шукарев Березина прямо возненавидел.

– Почему же я ему должен не доверять, Юрий Захарович? – возразил Логинов. – То, что произошло утром, просто нелепая случайность. Гюйс менял боцман, он дольше Березина служит и в няньках давно не нуждается. А Березин – готовый командир лодки, грамотный, толковый.

– Вот этот грамотный, толковый и накомандовал. На весь флот ославил… Позорище, да и только! – Шукарев отвернулся и вновь уставился в окно.

Сегодня утром местное радио опять не порадовало метеосводкой: «В Долине минус два градуса, пурга. В Энске плюс два, дождь со снегом. На побережье ноль. Ветер северо-восточный, пятнадцать-восемнадцать метров в секунду, порывами до тридцати…»

Вторую неделю столбики термометров приплясывают вокруг нуля. Низкие, огрузшие от влаги тучи с разбегу ударяются о запорошенные снегом сопки, рвутся о них в клочья, запутываются в низкорослой корявой березовой поросли, свиваются вокруг скал и верхушек сопок в замысловатые хороводы. А потом, подхваченные волглым сивером, несутся дальше, осыпая сжавшуюся от стылого холода землю и беспокойно гудящее море снежной порошей. И днем и ночью стоит одинаковый тоскливый пепельный полусвет. Вот тебе и июль!

Помолчав, Шукарев спросил:

– Ты помнишь, как мы в фиорде в немецкую сеть попали?

– Конечно, помню. – Разве мог забыть Логинов свой первый и самый, пожалуй, трагический в его жизни боевой поход?

Тогда их подводная лодка вслед за немецким буксиром вошла в фиорд и удачно торпедировала разгружавшийся у причала огромный транспорт. Он, видимо, был напичкан боеприпасами, и его разнесло в клочья. Силища взрыва была так велика, что лодку, не успевшую уйти на глубину, выбросило на поверхность. На какие-то несколько мгновений ее рубка показалась над водой, но и этих мгновений было достаточно, чтобы немецкие сторожевики набросились на нее и забросали глубинными бомбами.

Одна из бомб взорвалась прямо над центральным постом, у рубки. Лейтенант Логинов, оглушенный грохотом, скрежетом разрывающегося прямо у самого уха железа, сам не заметив как это произошло, в считанные доли секунды втиснулся в щель между штурманским столом и бортом.

Пройдет время, и он вместе со всеми будет смеяться над собой, над своим страхом. Но в тот момент, когда вместе с оглушительным взрывом в мельчайшую пыль рассыпались все лампочки в центральном посту, когда отсек погрузился в непроглядную, грозящую гибелью тьму, ему было не до смеха.

Однако смерть их миновала. Выскочили из фиорда.

– А другие боевые походы, в которых мы были вместе, помнишь? – Комбриг повернулся к Логинову.

– Помню, разумеется. – Логинов недоумевал: что происходит с комбригом? Не был он любителем ворошить прошлое, а тут вдруг ударился в воспоминания…

– Это хорошо, что ты все помнишь… А теперь скажи, был ли я трусом в бою?

– Да вы что, Юрий Захарович? – возмутился Логинов, невольно бросив взгляд на орденские планки комбрига: одних орденов Красного Знамени три, да Отечественной войны, да Красной Звезды. – Кто же посмеет вас в этом обвинить? У кого язык повернется?

– Поворачивается… И ты об этом знаешь. – Увидев, что Логинов намеревается протестовать, комбриг поднял ручищу, гаркнул: – Стоп моторы! – Это означало: замолчи!

Логинов не смог сдержать улыбки. Комбриг вообще не умел говорить тихо. Даже у себя дома он продолжал гудеть, и его жена Елена Павловна не раз жаловалась Логинову, что уже через полчаса после возвращения Юрочки со службы у нее начинает разламываться голова от его командирского голоса. Сама она старалась говорить потише, чтобы Юрочка подражал ей. Он тоже переходил на шепот, но тут же забывался, и его могучее фортиссимо вновь заставляло дребезжать стекла в окнах.

– Ты думаешь, я не знаю, что командиры прозвали меня дедом Щукарем? Знаю, все знаю… Щукарь одряхлел… Щукарь тени своей боится… – Комбриг скорчил свою мясистую физиономию, насупил раскидистые жесткие брови и передразнил кого-то: – Щу-у-карь… Будешь бояться. Лодки строят быстро, командиров новых подавай. А откуда их, опытных-то, взять? Родить, что ли? Ты на наших командиров повнимательнее посмотри. Им еще, прости меня, сопли утирать надо, а они уже лодками командуют. Год отслужил – командир группы, еще год – командир боевой части, два года – старпом, год – на командирских классах, и пожалуйста: в двадцать девять – тридцать уже на мостике красуется. Тоже мне, флотоводцы… Ты сам во сколько командиром стал?

– В тридцать. И вы в тридцать. Вернее, вам еще не было тридцати. В двадцать девять с хвостиком.

Комбриг исподлобья посмотрел на Логинова беспокойным взглядом, что-то прикинул в уме и впервые за последние часы заулыбался всем своим широким, сдобным лицом.

– А ведь точно… – удивился он. – Сами салажатами в командиры вышли.

– Мы ли одни, Юрий Захарович? Вспомните, кто командовал лодками в начале войны: старший лейтенант Стариков, капитан-лейтенант Фисанович. А Шедрин, тот вообще еще лейтенантом лодкой командовал.

– Тьфу ты! Заморочил голову: Стариков… Шедрин… – опомнился сбитый с казавшихся ему абсолютно незыблемыми позиций комбриг. – То ж война была… – Он помолчал, потеряв нить мысли, потом ухватил ее и продолжал: – Вот ты говоришь, тоже в тридцать лет командиром стал. Тебе сейчас сколько? Тридцать восемь? А скажи-ка, за восемь лет командования сколько раз ты сталкивался с другими кораблями? Ни разу. А Золотницкий при абсолютной видимости в борт сейнеру въехал. Море для него, видишь ли, узким оказалось. Сколько раз при дифферентовке ты проваливался на грунт? Ни разу. А Орлов и Козодоев в док после таких дифферентовок становились. Ты когда-нибудь корежил себе цистерны при швартовке? Нет. Вот то-то. – И вдруг, вспомнив утренний конфуз, комбриг снова вспылил: – Наконец, сегодня твой «подготовленный» и «грамотный» Березин гюйс вверх тормашками поднял. Стариков… Шедрин… Были бы это Шедрины, а то сплошь Орловы, Козодоевы… Птичий двор какой-то… Вот они где у меня! – Комбриг гулко пошлепал себя по шее. Звук был такой, будто шлепает он по плоскому булыжнику.

– Юрий Захарович, но ведь те же Козодоев и Золотницкий первыми сходили в автономное плавание в Атлантику. И хорошо сходили, сам главком их отметил.

– Ну и что с того, что сходили? Не верю я им, Коля, ни на грош. Правильно ты говоришь: хорошо они себя показали в Атлантике. И главком отметил. Это точно. А я вот, их комбриг, не уверен, что завтра в самой простой обстановке они не отчебучат чего-нибудь. Ненадежные все они, легковесные. – Шукарев сморщился и вдруг как-то неожиданно и искренне огорчился: – Они, чудики, мою осторожность, заботу о них принимают за трусость. Тоже мне, труса нашли… – обиженно и уже вполне миролюбиво фыркнул комбриг.

Хотя и был Логинов среди командиров лодок самым старшим по возрасту, самым опытным, но так о молодых не думал. Тут комбриг явно недооценивал своих подчиненных. Надо было как-то разубедить его, рассеять предвзятое мнение. Однако, учитывая, что Шукарев болезненно обидчив на подсказки, тем более на несогласие с ним, следовало быть очень осторожным.

– А может, мы сами в этом, Юрий Захарович, виноваты? – деликатно возразил Логинов.

– Это в чем же?

– Да в том, что они, как вы говорите, ненадежны, в том, что мы боимся им доверять.

– Вот тебе раз! Мы их учим, учим, а они фортели выкидывают, и мы же еще и виноваты?

– Да ведь беда-то вся в том, что мы их не столько учим, сколько опекаем, натаскиваем. Как чуть посложней задача, так в море рядом с командиром лодки комбриг или начальник штаба. И командир не моги что-нибудь сделать, не взглянув в рот начальству. А раз его постоянно лишают самостоятельности, стало быть, он не приучается и к чувству ответственности. Отсюда и все ошибки. Ведь так они, глядишь, без поводыря вообще плавать разучатся. – Логинов на мгновение замолчал, присматриваясь к реакции комбрига. Тот вроде еще не заводился. – Неужто мы их до старости в море пасти будем?

– Будем, Коля, будем. От себя самих их оберегать надо. Иначе они таких дров наломают, что и уголовного кодекса не хватит. Новый сочинять придется. Не тебе же мою историю рассказывать, сам знаешь.

Логинов, конечно, знал, по каким ухабам пришлось трястись служебной колеснице Шукарева. В английском флоте в личном деле капитанов кораблей есть в анкете графа: везучий или невезучий. Так вот, о Шукареве наверняка написали бы – «невезучий», да еще добавили – «очень». Правда, где-нибудь в скобочках оговорили бы – «после войны». В войну он не только остался в живых, но и неуклонно шагал вверх по служебной лестнице, причем довольно быстро. А в последние годы злодейка-судьба, видимо, почему-то осерчала на Шукарева.

Это комбригство у него было уже третьим. Впервые бригаду он принял в тридцать семь лет. Был самым молодым комбригом. Бригаду сформировали из новых лодок послевоенной постройки. Приходилось одновременно и командовать, и учиться. Его усердия хватало на троих, все шло преотлично, бригада его была на хорошем счету. А вот беда пришла какая-то неожиданная и чудная, ранее ни с кем не приключавшаяся. В начале зимы, когда ледок в бухте был не толще вершка, Шукарев получил приказание перешвартовать лодки бригады, чтобы для какой-то надобности освободить пирс. Перешвартовал. Мог ли он знать, что у новых лодок на заднем ходу засосанные струей воды осколки могут привести к неприятности? Не мог. И никто не мог – такое произошло впервые. Старые лодки – «катюши», «сталинцы», «щуки», «малютки» – через лед перли как танки, хочешь – вперед, хочешь – назад. И никогда с ними ничего не делалось. А тут… И кто-то должен был за это отвечать. Понизили Шукарева до начальника штаба бригады и вновь послали служить туда, откуда пришел.

Через два года он во второй раз принял бригаду. Теперь уже на флоте. И опять беда пришла, откуда Шукарев ее не ждал: один из лучших командиров после удачной торпедной атаки на приз главнокомандующего Военно-Морским Флотом потерял от радости голову и при всплытии, понадеявшись только на данные гидроакустиков, проскочил перископную глубину и всплыл прямо под форштевень идущего по инерции с выключенными двигателями сторожевика, выполнявшего роль корабля охранения. Никто, слава богу, не пострадал, но за плохую организацию вновь Шукареву пришлось «сдавать назад».

После всех этих передряг он стал опасливым, и к нему намертво приклеилось прозвище «дед Щукарь».

– И все-таки я убежден, Юрий Захарович, что командирам надо больше доверять. Ведь они же ваши ученики. Вспомните мудрые слова: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться». А какой же прок от ученика, которому не веришь?

– Почему ты решил, что я не верю? Тебе, например. Не меньше, чем себе. – И вдруг Шукарев расхохотался. Смеялся он так же басовито, как и ругался, издавая при этом какие-то округлые звуки наподобие «хо-о-о-хо». А весело ему стало от внезапно пришедшей в голову смешной мысли, которую он и выдавил из себя сквозь смех: – Недаром, Коля, тебя все «чалочным капитаном» кличут… Хо-о-о-хо! Все из-за моего доверия к тебе… Хо-о-о-хо!

Логинова на бригаде действительно прозвали «чалочным капитаном». Условия швартовки в гавани были сложными, и Шукарев, доверявший только Логинову, на все перешвартовывающиеся лодки непременно посылал Николая Филипповича. Он чувствовал себя спокойней, если рядом с молодым командиром на мостике стоял многоопытный Логинов.

Логинов подождал, пока отхохочется комбриг, и, стремясь придать голосу извиняющуюся окраску, чтобы, упаси боже, не обидеть Шукарева, проговорил:

– Не смеяться нам, Юрий Захарович, надо, а плакать. У нас на бригаде скоро ни один командир, кроме меня, швартоваться не будет уметь. Еще бы нам на бригаду одного Логинова, чтобы он за всех торпедами стрелял, и тогда других командиров можно было бы разогнать. За ненадобностью. Благо сейчас сокращение Вооруженных Сил идет. Как раз было бы в духе времени.

– Ишь, как ты его! Комбрига-то своего! Так его, так! – Шукарев неожиданно обиделся. – А мне где место определил? В скотниках или овощеводах?!

Логинов смотрел на расходившегося комбрига и тоскливо думал: «Неужто не дошло? Неужто не понял?»

– Я теперь у вас всех вроде кандалов на ногах. Мешаю. Так сказать, вы в прогресс, а я вас за уши обратно. Инициативу глушу, свободы лишаю… Так, что ли? – Голос Шукарева дрожал от обиды.

– Я этого не хотел сказать. Вы меня учили, хорошо учили, строго спрашивали, но и верили. И я вам за это благодарен. Но я что-то не упомню, чтобы вы у меня, молодого штурмана, над душой стояли или за меня прокладку вели. А сейчас…. – Логинов замялся, подбирая слова поделикатнее, чтобы высказать наконец то, что уже давно наболело на душе, и не только у него. – Вы простите меня, Юрий Захарович, но сейчас вы порой бываете… Как бы поделикатнее сказать…

– А чего ты деликатничаешь? Сажай прямо, как думаешь!

– Бываете чересчур уж осторожны. Давите на командиров. Не даете им самим выбрать правильное решение. – Комбриг приподнял было лапищу, намереваясь остановить Логинова своим излюбленным «стоп моторы», но тот, зная, что другого такого случая может больше не представиться и что если сейчас не выскажется, то потом уже вряд ли когда на это решится, настойчиво продолжал: – Откуда же в нашей бригаде, подчеркиваю – в нашей бригаде, командирам умения набираться? Перешвартовываться посылаете за них меня. Штаб чаще всего проверяет не то, что умеет делать командир или вахтенный офицер, а чему надрессирован. Чего стоят такие вводные, как «Человек за бортом» или «Срочное погружение без хода»? Это же все задачи для филатовских медведей. А вот сумеет ли тот же молодой командир правильно действовать при неожиданной встрече с противником под водой? Сумеет ли он в невыгодных для себя условиях упредить противника и первым выйти на него в атаку, использовать оружие? Вы это делать умеете. И флагманские специалисты умеют. Этому надо обучать и молодежь, не бояться доверять ей. Я вот, помню, в войну, будучи молодым вахтенным офицером, вдвоем с сигнальщиком на мостике оставался. И всегда все в порядке было. А сейчас у нас стоит вахтенный офицер, и рядом с ним днем и ночью или командир, или старпом, или кто-нибудь из штаба. И основная обязанность этого бедолаги не командовать кораблем, а не прозевать и правильно отрепетовать команды начальства. Дальше идет цепная реакция: вы не доверяете командиру, он, естественно, – своим офицерам.

Комбриг немного подождал, не скажет ли еще чего Логинов, сцепив пальцы, хрустнул суставами, будто кто-то в кабинете ломал кирпичи, и спросил: