Текст книги "Слушать в отсеках"

Автор книги: Владимир Тюрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Ты, надо полагать, все высказал? Хорошо. Теперь, как говорят в Одессе, слушай сюда. Чего ты от меня требуешь? Учить тому, что будет нужно на войне? Учим. И ты это не хуже меня знаешь. Планы боевой подготовки мы выполняем? Выполняем. Приз главкома за торпедные стрельбы вот уже два года у нас. Так ведь? В автономное плавание ходили лодки именно нашей бригады. А почему? Выучка лучше, чем у других. Согласен? Согласен. Так теперь ты мне скажи: какого же тебе еще рожна надо?! Разумного риска? Вот, видел? – Он сунул фигу к носу Логинова. – Меня комбригом никто четвертый раз не назначит. А теперь что касается войны. Ты ведь ее только хвост застал, а я, когда ты к нам пришел, уже в командиры метил. И я-то уж знаю, какой спрос в войну был. Сегодня напортачил, а завтра вышел в море и фрица утопил. Плюс на минус, и все по нулям. А сейчас, к счастью, не война, топить некого. И к тому же, уважаемый Николай Филиппович, помни: осторожность – сестра мудрости. Это не я, трусливый дед Щукарь, выдумал, а предки наши. Они, говорят, не глупее нас были.

Зазвонил телефон. Комбриг снял трубку и пророкотал в нее:

– Шукарев у аппарата… Да, да, Орлов, слушаю тебя… Перешвартовывайся. Только подожди Логинова. Он у меня. Сейчас придет. – Положив трубку на место, комбриг хмуро бросил: – Сходи помоги Орлову.

Выходил Логинов из кабинета комбрига с легкой душой, он даже довольно улыбнулся. Обычно в таких случаях комбриг ему приказывал: «Иди перешвартуй», а сегодня попросил: «Сходи помоги…» Видать, разговор задел нужную струну.

* * *

В кубрике команды подводной лодки «С-274» безлюдье. Только дневальный да двое старшин первой статьи – Ларин и Киселев. Оба – Володи.

Огромный зал с бетонным полом и самыми обычными окнами и дверьми, расположенный на третьем этаже кирпичной казармы, даже при очень богатом воображении кубриком никак назвать было нельзя. И тем не менее именно это по-казенному неуютное помещение, в котором рядами выстроились аккуратно и однообразно заправленные койки, подводники величали кубриком.

Во всех официальных документах это помещение числится казармой. Но ни один из моряков на вопрос: «Где сейчас то-то или тот-то?» – не ответит: «В казарме». Ни за что! Он обязательно скажет: «В кубрике», «В команде» или же «На бербазе» (то есть на береговой базе). Где угодно, но только не в казарме.

Такова уж давняя флотская традиция переносить привычное, прикипевшее к душе за время службы на корабле, на самое что ни на есть земное, житейское. Отслужит моряк свою флотскую службу, уедет далеко от моря, куда-нибудь в сибирскую кедровую глухомань или в бескрайние, иссушенные безжалостным солнцем казахстанские степи, а все равно еще долго будет говорить вместо столовой – камбуз, вместо пола – палуба, вместо компаса – компáс.

Есть в этом что-то от флотского форса: знай, мол, наших! Но это хороший форс, если, конечно, бывшего моряка, сменившего бескозырку и бушлат на кепку и пиджак, отличают от других не только эти привычные слова, но и воспитанное в нем флотской службой трудолюбие, честность, умение крепко, по-моряцки работать и преданно дружить.

Ларин в задумчивости стоял у окна. Раздумье его было чуть с грустинкой. Неделю назад, когда зачитали приказ об увольнении отслуживших срочную службу матросов в запас, когда наконец-то исполнилась целые четыре года пестовавшаяся в душе мечта о вольной, как ветер, без подъемов и отбоев жизни, все они, «годки», от затопившего их счастья просто ошалели. Двадцатидвухлетние парни плясали, кричали что-то нечленораздельное, хохотали, как мальчишки. И вряд ли кто из них в первую ночь после этого приказа сумел заснуть: счастливые грезы наяву были слаще любого сна.

Неделя пролетела в заботах: надо было сдать заведование, рассчитаться с боцманом, с библиотекой, сняться с партийного учета… Да и мало ли какими еще корнями обрастает моряк за долгие годы службы? Теперь их надо было рвать. И вот все сдано, со всеми рассчитался, как говорят на флоте, «якорь чист». Остался лишь последний подъем флага завтра утром – и прощай, служба… Катером до Энска, а там – на самолет или в поезд, и айда кто куда по домам…

Но оказалось, что вот так, запросто, сказать службе «Прощай» совсем нелегко. Как и всегда в жизни, все неприятности, неизбежные в службе тяготы, вынужденное самоограничение сразу же забылись, оказались похороненными где-то на дне памяти. Зато затопили воспоминания о штормовых вахтах, о первых победах, одержанных над разгневанным морем, о друге, подменившем на перекур во время тяжких и долгих работ, о больших и сильных людях, с которыми повенчала тебя флотская служба. Можно с легким сердцем рассчитаться с интендантами, с библиотекой, с боцманом, а вот память обо всем этом по акту не спишешь.

Потому-то и грустно было старшине первой статьи Володе Ларину. Потому-то и не было радости в его взгляде, бесцельно скользившем по всему, что было за окном. А там, справа, виднелся кусочек камбузного двора береговой базы с выстроившимися вдоль забора из металлической сетки баками с пищевыми отходами. Над баками вместе с густыми хлопьями снега, тоже белыми огромными хлопьями, кружились с требовательными криками чайки. Широко распластав крылья, они планировали вниз, усаживались на край бака и высокомерно и важно начинали рыться в остатках каши, корках хлеба, костях. Иногда они сбрасывали с себя спесь и начинали по-базарному визгливо галдеть и клевать друг друга. Видимо, попадался очень уж лакомый кусок.

Ларин посмотрел на птиц и вспомнил, как эти же самые чайки подолгу сопровождали их в море, грациозно паря над лодкой и напутствуя их в далекий и долгий путь полными печали гортанными криками. И щемяще жалко стало ему этих гордых благородных птиц. А может, вот эти, пожирающие объедки, совсем не те овеянные романтикой птицы, которые улетают вместе с моряками в голубые дали? Может, эти уже превратились в нахлебников человека, вроде жирных и ленивых городских голубей? Может, они уже и не хотят видеть, как в безбрежии океана молнии рассекают небо и воду?

Это щемящее чувство Ларин постарался подавить в себе простой мыслью, что в природе все устроено мудро, и, значит, так нужно. Но легче от этого почему-то не стало.

Налево из окна виден сквер, вокруг которого выстроились в каре штабные здания и казармы, окрашенные в блекло-синий цвет. Густо исчерченная трещинами штукатурка на стенах напиталась влагой, кое-где зашелушилась, обвалилась, и поэтому дома казались пегими, неухоженными. Высокая некошеная трава в сквере, беспорядочно перепутанная в разных направлениях дождем и ветром, напоминала всклокоченную шерсть намокшей кошки. Из-за черноты неба, сопок, воды она тоже казалась не зеленой, а черной. Деревья от непогоды поникли и тоже почернели, вид у них был сиротский, печальный.

А в погожие дни все здесь было совсем иным. В густом переплетении листьев берез, ольхи, рябин весело играло солнце, оно щедро грело звонкоголосое птичье поселение, обосновавшееся в этой не по-северному щедрой сени, нежило, голубило враз поднявшуюся под его теплой лаской густую траву.

Когда-то здесь были лишь лысые камни да мхи. Это зеленое чудо выросло на земле, принесенной с далеких сопок. И возили, носили на себе эту землю, удобряли ее своим потом, а потом высаживали в нее вырытые в скалах хилые саженцы, оберегали их от стылых февральских заморозков да от июльских шальных ветров моряки-подводники, служившие здесь в годы войны. Возвращаясь из полных смертельного риска боевых походов, они непременно шли в сопки, чтобы принести оттуда в свой скверик кустик или горсть земли. В этом малом добром деле они оттаивали сердцами.

Ларин вдруг внезапно почувствовал себя виноватым: прослужили они здесь долгих четыре года, а никому в голову ни разу не пришло посадить в сквере хоть какую-нибудь самую малость – саженец, кустик, цветок.

– Володь, а Володь, – окликнул он Киселева. Тот на своей койке укладывал чемодан.

– Ну?

– Ты знаешь, о чем я подумал? Люди во время войны, да и до нее тоже, лучше нас, наверное, были. Как-то возвышенней, что ли.

– Почему это ты так решил?

– Сейчас я на наш сквер посмотрел. Ведь война была, никто не знал, останется ли он жив завтра, а все равно находил время, чтобы в сопки сходить за землей, за деревьями. Для комфорта своего? Нет, при них все эти деревца им по колено были. Стало быть, о нас они думали, о тех, кто после них здесь служить будет. Понял?

Киселев подошел к окну, встал рядом с другом и тоже как-то сразу погрустнел.

– В общем-то ты, наверное, прав. Помнишь, года два назад через весь сквер прокладывали канализацию? Перерыли все, перекопали, засыпали кое-как, а сейчас там все провалилось, канава… – И помолчав, вдруг разозлился: – Черт его знает, сто раз в день ходишь мимо, все видишь, а внимания ни на чем не останавливаешь… Ведь сквер-то искалечили, а всем это до лампочки. Слушай-ка, Иваныч, а что, если до отъезда собрать всех демобилизованных парней да устроить в сквере аврал? А?!

– Кого ты соберешь? – усмехнулся Ларин. – Все уже на чемоданах давно сидят. Да и в такую погоду кто пойдет? А вообще-то хорошая традиция могла бы быть. Представляешь, перед увольнением каждый, скажем, по мешку земли приносит или куст там, деревце. Такой тут парк можно было бы соорудить, будь здоров. – И тут же Ларин вроде бы совсем не к месту рассмеялся.

– Ты чего это заржал? – удивился Киселев.

– Да маниловщина все это.

– Что? Что?

– Маниловщина, говорю. Помнишь «Мертвые души» Гоголя?

– Откуда я могу помнить? Не читал я. Ты же знаешь, что у меня семь классов и коридор.

– В «Мертвых душах» есть такой помещик – Манилов. Пустопорожний мечтатель. Он то у себя в усадьбе через пруд мост мечтал построить, чтобы на нем купцы лавки открыли и торговали, то высокий дом с бельведером, с которого даже Москву видно было бы.

– А я-то причем здесь? Тоже мне, Манилова нашел.

– Да это я не о тебе, о нас обоих. Размечтались мы по-маниловски. «Традиция хорошая была бы…» – передразнил он сам себя. – Об этом раньше думать надо было, не сейчас. Теперь, как в преферансе говорят, поезд уже ушел. Игра такая есть – преферанс. Не слышал?..

Еще до службы Ларин закончил индустриальный институт, получил диплом инженера-электрика, поработал немного в своем совхозе, и призвали его служить – кончилась отсрочка. Еще студентом он женился, и теперь его сыну шел уже седьмой год. Самому Ларину недавно исполнилось двадцать восемь. На лодке старше его по возрасту были лишь шесть человек: командир, замполит, старпом, механик да два мичмана-сверхсрочника – боцман Ястребов, ему было уже за пятьдесят, и все на лодке называли его ласково-уважительно Силыч, и старшина команды мотористов Оленин.

Уже на третьем году службы Ларин стал специалистом первого класса и старшиной команды гидроакустиков. Конечно же, сказалось высшее образование – то, что другие усваивали трудно и долго, он хватал с лету. И как-то уж так сложилось, что с этого времени все офицеры и старшины начали величать его не иначе как по имени-отчеству – Владимир Иванович или просто Иваныч.

– Ох и погонял же я пулю в студенческие годы… – мечтательно протянул Ларин.

– Смирна! – прервал его испуганным тоненьким вскриком стоявший у порога кубрика дневальный молодой матросик Федя Зайцев. Робкий по натуре, он каменел от страха при виде любого начальства. А тут в кубрик пожаловал сам старпом! И у Феди душа в одно мгновение провалилась в пятки.

– Вольно… – милостиво пробасил Березин и с улыбкой взглянул на съежившегося онемевшего Федю. – Я же сказал вам «Вольно»…

– Вольно… – еле слышно отрепетовал тот команду.

Должность старпома на корабле самая муторная и неблагодарная. Нет на корабле ничего, за что не отвечал бы старпом. Кто-то нарушил дисциплину – виноват старпом, непорядок в отсеках – старпом недосмотрел, корпус грязный – плохо следит старпом, удалили с развода на вахту матроса – а куда смотрел старпом? Зато если корабль вышел в отличные – молодцы командир и замполит. А старпом вроде бы даже и ни при чем.

Потому все старпомы спят и видят себя командирами. А если кто-то из них надолго засиживается в старпомовской шкуре, то у него на всю жизнь портится характер – становится желчным, придирчивым, брюзгливым.

Березин же понимал шутку, сам любил и умел повеселиться. Вот этим-то несоответствием должности и легкости характера был дорог морякам лодки Березин. Не сказать, чтобы он отличался мягкостью. Нет. Он твердо придерживался принципа, что старпом на корабле – не приживалка в богатом доме, чтобы стараться всем угодить и понравиться. Был строг, не стеснялся прибегать к рекомендациям Дисциплинарного устава. Но делал это всегда разумно и, самое главное, доброжелательно и с юмором. Он мог вспыхнуть, но сердиться долго не умел.

Увидев пригорюнившихся у окна старшин, он в несколько шагов пересек кубрик, хлопнул обоих длиннющими руками по плечам и басовито хохотнул:

– Что вы голову повесили, орелики? Радоваться должны – отслужили, домой к женам, матерям поедете, а у вас вид – будто на собственные похороны собрались…

– Да вот вспомнили сейчас годы службы, товарищ капитан третьего ранга, и вдруг жаль стало. И чего вроде бы хорошего в ней, в службе? Ведь не мед она, а такое ощущение, будто отрываешь от души что-то дорогое. Честное слово! – Киселев выпалил это одним духом и с такой искренней взволнованностью, что пришедший в кубрик вместе со старпомом командир группы движения инженер-лейтенант Казанцев от удивления даже рот приоткрыл. Состояние его объяснялось просто: самого его служба тяготила и ничего хорошего о ней сказать он не мог.

– А вы бы и не отрывали, – весело посоветовал Березин. – Ну Ларина я понимаю: жена, сын ждут. Теща небось уже пироги печет. А куда вы-то, Киселев, с флота уходите? У вас же на всем белом свете ни родных, ни близких. Я не вижу логики в вашем поступке. Коммунист, специалист первого класса, будущий старшина команды. Останетесь служить – вам цены не будет! Пишите рапорт на сверхсрочную – и в темпе все оформим.

– Спасибо, товарищ капитан третьего ранга, но мы с Иванычем договорились ехать в Тюмень. Там сейчас такие великие дела начинаются… Охота себя на них проверить.

– Ну смотрите, Владимир Сергеевич, вам виднее. Но не совершите промашки. Думается мне, что флоту вы нужнее, чем нефтяникам. Там и без вас… – Березин вдруг замолчал. Старпомовский цепкий взгляд заметил кончики носков рабочих ботинок, припрятанных кем-то под одной из тумбочек, и Березин рявкнул: – Дне-е-вальный!

– Есть, дневальный… – ответил осекшимся от страха голосом Федя и опрометью бросился к старпому.

– Эт-та что за кабак?!

Будь Федя не такой затюканный, он сразу понял бы, что ему ничего не грозит, что старпом вовсе не сердится, что его попросту забавляют Федина паническая боязнь начальства и состояние полнейшего отупения, в которое тот впадает.

Федя подлетел к старпому, поднес руку к бескозырке и проследил загипнотизированным взглядом в направлении, куда тыкал своим пальцем Березин. Со страху он не сразу понял, что за «кабак» имел в виду старпом, потом разглядел злополучные ботинки, и уши его запунцовели. Как же это он их проглядел? Ведь осматривал кубрик, все глазами обшарил! Ах чурбак с глазами!.. Ах!..

Пока Федя казнился, старпом достал из кармана огромную связку ключей, поперебирал их в пальцах, нашел нужный и протянул связку Феде:

– Заберите этот кабак и отнесите ко мне в каюту. Вечером найдем хозяина.

– Есть, забрать этот… эти ботинки и отнести к вам в… кабак…

– Чего? Чего?

– К в-вам в к-каюту… – Краска с Фединых ушей хлынула на щеки, лоб, в глазах его блеснули слезы. Старпом, а вслед за ним Казанцев и оба старшины закатились от смеха.

– Ну иди… Иди… – подтолкнул Федю Березин. От хохота его переломило пополам. – Ну и уморил, Федя… Ну и уморил… Это у меня-то кабак?..

Федя действительно развеселил всех: Березин как раз славился на бригаде своей аккуратностью во всем, начиная от каллиграфического почерка и кончая обыкновением приходить на службу ровно за пятнадцать минут до подъема моряков – в пять сорок пять утра. Ежедневно, включая и воскресенья.

Насмеявшись, Березин снова посерьезнел и попросил Киселева:

– Вы все-таки еще подумайте, Владимир Сергеевич, насчет сверхсрочной. Жизнь на гражданке, говоря языком математики, для вас сплошная неопределенность. А останетесь на флоте – здесь все ясно. С жильем у нас сейчас стало полегче, комнату для вас найдем. Жену сами себе подыщите. И будем вместе пахать моря-океаны. Лады?

– Да я уже думал…

– А вы еще разок подумайте. – И, словно боясь, что Киселев прямо сейчас скажет категорическое «нет», Березин круто повернулся к нему спиной, уцепил за руку лейтенанта Казанцева, подтащил его к одной из тумбочек, распахнул ее дверцу и, даже не заглянув внутрь, спросил:

– Вы видите этот кабак?

– Не-ет… Не вижу…

– Э-э, батенька мой, чтобы увидеть, надо наклониться.

Казанцев подогнул колени и чуть присел. В глаза Березину сразу же бросились его остро выпирающие лопатки и тоненькая детская с синими прожилочками шея. И почему-то появилось к нему чувство жалости.

– Да не книксен мне от вас нужен, Игорь Ильич. Не ленитесь наклониться. Не ленитесь… – Березин положил на хрупкий зашеек лейтенанта тяжелую руку и перегнул его пополам. В нос Казанцеву ударил запах грязных носков. Лицо его брезгливо сморщилось.

– Ну теперь видите?

– Не только вижу…

– Обоняете? Это тоже полезно бывает… Вашего подчиненного тумбочка?

– Моего. – Лейтенант распрямился. В его тощей длинной спине что-то хрустнуло. – Вот видите, товарищ капитан третьего ранга, травма, полученная при исполнении…

– Эта травма не от исполнения, а совсем наоборот – от неисполнения. Чаще надобно спину тренировать. Нагибаться и проверять, каким хламом обрастают ваши подчиненные. – Березин развернулся на каблуках и направился к выходу. Через плечо бросил: – Проверьте тумбочки всего экипажа. Лишнее отнесите в мой, как изволил остроумно выразиться Федор Мартынович Зайцев, кабак. Ясно? – Задержался он лишь у самой двери.

– Так точно, ясно, – без малейших признаков энтузиазма, скучно повторил Казанцев.

Когда старпом вышел из кубрика и Федя вслед ему молодым петушком профальцетил «Смирна!», лейтенант пнул ногой дверцу тумбочки и плюхнулся на рядом стоящую койку.

– Видали флотскую романтику? – Он повернул злое бледное лицо к старшинам. Те вмиг согнали со своих губ улыбки. – Муссоны… Пассаты… Стоило ли пять лет учиться на инженера, чтобы потом рыться в матросских тумбочках и выбрасывать из них вонючие носки? А, Ларин? Вы ведь тоже инженер. Ответьте…

Чувствовалось, что Ларина этот неожиданный вопрос застал врасплох. Он замялся.

– Как вам сказать… Станиславский вроде бы говорил, что театр начинается с вешалки. А наш старпом считает, что порядок на корабле начинается с порядка в матросской тумбочке. – Он на мгновение замолчал, а потом упрямо добавил: – Думаю, что он прав.

– «И ты, Брут?..» – слегка опешил Казанцев. – А впрочем, это и неудивительно. Вы же зампарторга. Вам, так сказать, по штату положено… быть оптимистом.

– Вы напрасно иронизируете, товарищ лейтенант. – Киселев вдруг ожесточился. Скулы его, взгляд, плечи стали угловатыми, злыми. – Эта самая флотская служба мне, безотцовщине, мать, отца заменила, специальность дала, в партию привела. А возьмите того же Брынько. Кем он до службы был? Детдомовец, по карманам шарил, чуть в тюрьму не угодил. А сейчас лучший трюмный на бригаде, комсорг. Да разве мы с ним одни такие? Мы перед флотом, перед нашими командирами до гроба в долгу. А вы говорите носки, тумбочки…

Казанцев переводил удивленный взгляд с одного старшины на другого, а когда Киселев кончил говорить, вдруг рассмеялся.

– Вот уж не думал, не гадал, что меня будут воспитывать мои же подчиненные. Ей-богу! Ну там родители, учителя, наконец – командиры. А тут свой собственный старшина мозги вправляет… Ей-ей!.. – И Казанцев вновь залился смехом. Лицо его даже порозовело.

– А чего вы смеетесь, товарищ лейтенант, и удивляетесь? Мы с вами одногодки, а Иваныч вообще старше вас на пять лет. И тоже инженер. Мы ведь тоже кое в чем разбираемся.

– Да я и не удивляюсь. Даже и не обижаюсь. Просто я лишь сейчас понял, что до сих пор на вас только смотрел, но не видел. – Заметив разом вспыхнувшее в глазах старшин недоумение, он добавил: – Непонятно? Разъясню. Какой-то умный человек сказал, что смотрят лишь глазами, а видят и глазами, и умом, и сердцем. Вот теперь до меня дошла эта разница. Спасибо за науку. Учту на будущее. – Он, посмеиваясь, тронулся было к выходу из кубрика.

– А как же тумбочки? – с ехидцей напомнил ему Ларин.

– Ах да, совсем забыл. Еще одно спасибо. – Лейтенант, кряхтя и постанывая от ненависти к этому «романтическому» занятию, скрючился между койками. Вдруг он перестал издавать возмущенное фырканье, выпрямился во весь свой длинный рост, ухватил себя обеими руками за поясницу, поизгибался вперед-назад и сказал: – Вот теперь я полностью солидарен со старпомом: не одному Киселеву, а вам обоим надо было бы остаться на сверхсрочную. На лодке вы были бы совершенно незаменимыми кадрами. Поверьте, я говорю серьезно. – Лицо его действительно вдруг стало серьезным и чуть грустным.

Федя Зайцев, естественно, все слышал, и при последних словах лейтенанта у него даже зашлось сердце от сладкой надежды, что старшина первой статьи Киселев все-таки даст себя уговорить и останется служить на сверхсрочную.

Еще в учебном отряде наслышался Федя много пугающего о «годках», то есть старослужащих матросах последнего года службы.

Однако на лодке все его страхи рассеялись: никто его не обижал, не трогал, не заставлял делать ничего лишнего. Даже наоборот. В первую же субботу во время большой приборки на лодке в тесный и грязный носовой трюм моторного отсека к Феде вдруг спустился командир его отделения Киселев.

– Товарищ старшина? – удивился Федя. – Я чего-нибудь не так делаю?

– Нет, все так. Я пришел, чтобы вам одному скучно не было, – пошутил старшина и улегся животом на ребристые маховики клапанов. В трюме работать можно было только лежа.

Уже потом до Феди дошло, что старшина, помогая ему, одновременно показывал, как удобнее и быстрее работать в этой теснотище. Без старшины Федя не управился бы и до ужина.

В общем, молодым помогали, учили, поддерживали. Больше всех занимался с Федей Киселев. Они вместе на животах ползали по магистралям, ужами пробирались в самые дальние и неудобные уголки и щели трюмов. И все это старшина делал лишь для того, чтобы показать Феде какой-нибудь клапан или пробку, чтобы Федя и глазами проследил, и руками прощупал, где что стоит и куда загибается та или иная труба. Старшина допекал Федю занятиями, сам сидел с ним по вечерам до отбоя, требовал от него знания на память всех систем, клапанов, приборов, трубопроводов, расположенных в моторном отсеке.

Поначалу Федя не находил ответа на вопрос: зачем все это нужно старшине, если он уже начал собирать чемодан к увольнению? Не все ли равно ему, хорошо или плохо будет служить Федя после того, как он сам уйдет с флота? Но вот как-то в море во время обеда с мостика дали команду приготовить правый дизель на зарядку аккумуляторной батареи. Федя заторопился и убежал в моторный отсек, оставив миску с кашей на коробке с предохранителями. Через несколько минут старпом по трансляции вызвал Киселева в центральный пост. Старшина вернулся расстроенный, в руках он держал злополучную миску. Федя был готов провалиться от стыда. Малость выждав, пока старшина остынет, Федя спросил:

– А вас-то, товарищ старшина, старпом за что?.. Ведь это я виноват, я миску оставил.

– За то, что пока не научил вас быть подводником. Плохо учил.

Вот тогда-то, с того самого дня, Федя и влюбился в старшину. Скажи ему Киселев: Федя, прыгни с борта лодки в ледяную воду – и Федя с восторгом прыгнул бы. Вот такая вспыхнула у него любовь!

Утром, заступив дневальным по команде, Федя улучил минуту, когда Ларин куда-то вышел из кубрика, и подошел к Киселеву.

– Все-таки демобилизуетесь, товарищ старшина?

– Да, Федя. Поеду вместе с Иванычем на Тюменщину.

– А жалко… – На простеньком конопатом лице Зайцева застыло огорчение.

– Что жалко? – не понял его Киселев. Но повнимательней приглядевшись к Феде и уловив его тоскливый взгляд, начал что-то понимать. – Э-э, Федя-я… У нас в команде все ребята хорошие, дружные. В обиду тебя не дадут.

– Я не об обиде… Все равно без вас будет не так.

– Это почему же? – Киселеву стало немного смешно и немного грустно, ему показалось, что от Феди повеяло каким-то легким теплом, как от ласкового чистого ребенка. Старшина скрыл улыбку.

– Вы не такой, как все. – Федя задумался, не зная, как точнее выразить свои чувства, засмущался и выпалил скороговоркой: – Вы лучше всех. – И улыбнулся по-детски светлой, чистой улыбкой.

* * *

Шукарев со всего маху трахнул дверью своего кабинета, с тонкой дощатой перегородки обвалился очередной кусок штукатурки. Стаскивая тесные, чтобы облегали руку, перчатки, Шукарев зло фыркал. Этот день он запомнит надолго: с утра перевернутый гюйс, потом навал лодки, а только что он вынужден был снять и наказать дежурного по бригаде.

Когда-то очень давно, в первые послевоенные годы, когда он был еще старпомом и, как всякий старпом, был до полного обалдения задерган каждодневной текучкой и лавиной различных ценных, более ценных и еще более ценных указаний, он жил исступленной мечтой о том времени, когда сам станет командовать лодкой. И не потому, что командирское звание обеспечивало заметную прибавку к семейному бюджету. Совсем нет. Оно давало несравненно большее – новое качество, а с ним и командирские привилегии. Отныне и навсегда ему по утрам докладывали о состоянии вверенного ему (ему!) корабля; все непременно подавали команду «Смирно!», когда он входил на борт или сходил с борта его (его!) корабля; его командирскую каюту на лодке или его место за столом в кают-компании никто и никогда не имел права занимать. Никто и никогда!

Все эти привилегии для Шукарева были выстраданными и свято незыблемыми, потому он без малейших колебаний снимал дежурного по бригаде, если ему, комбригу Шукареву, из-за невнимательности дежурного забывали подать команду, когда он появлялся на собственной бригаде.

Перчатки наконец сдернулись. Шукарев аккуратно сложил их вместе, ладошка к ладошке, и положил на край стола. Сел расслабленно в кресло и с легкой досадой подумал: неужто вот этому капитан-лейтенанту Олялину, которого он только что снял с дежурства за то, что тот прозевал его появление на бригаде, не ясны элементарные требования службы? Детский сад!..

В дверь кабинета кто-то очень деликатно постучал, затем она приоткрылась – в проеме показалась голова капитана второго ранга Радько из отдела кадров флота. Прежде чем войти, Радько извиняющимся голосом произнес:

– Прошу разрешения войти, Юрий Захарович.

Шукарева такими манерами не проведешь, не объегоришь. Он с грохотом двинул из-под себя кресло и – весь сияние и радость – бросился навстречу нежеланному гостю.

– Что за китайские церемонии, Валентин Иванович! Проходите, ради бога! Вы же знаете, я человек простой. Мой кабинет – ваш кабинет!

В отделе кадров флота Радько курировал подводников. То есть над подводниками он был если и не бог, царь и воинский начальник, то фигура значительная. От того, КАК он доложит о тебе по начальству, тебя могли вознести или понизить. Так что с ним безопаснее всего было находиться в добрых отношениях. Но общаться с ним для Шукарева всегда было сущим мучением: никогда не знаешь, чего от него можно ждать. А Шукарев ребусов не любил.

Он помог Радько раздеться, заботливо расправил его промокший плащ на плечиках, трусцой подрулил к столу, выдвинул для гостя стул. И никак нельзя было подумать, что этого самого Валентина Ивановича комбриг не то что не любил, даже не уважал. Командиром лодки, по мнению Шукарева, Радько когда-то был так себе, без перспективы, и потому поторопился списаться с лодок, как только у него появился повод – забарахлило зрение. Покомандовал лодкой он всего года полтора-два.

Радько аккуратно присел на краешек стула, перегнулся, вдавив себе в живот сжатые кулаки, сморщил высохшее лицо, на котором, казалось, щека ела щеку, и, просидев так минуту-другую, пожаловался:

– Опять язва разыгралась. Как непогода – так хоть на стенку лезь. – Лицо у Радько было болезненное – бледное с синевой, словно он всю жизнь провел в подземелье.

Шукарев, зная пристрастие Радько к собственным болячкам, не дал ему сесть на своего конька и, едва тот успел закрыть рот, заговорил сам.

– Прямо-таки осатанела погода… У меня три лодки в пятьдесят седьмом полигоне на отработке задачи. Так не знаю, что и делать: отзывать их в базу – жаль истраченного времени и моторесурса, оттуда, сами помните, сколько до базы идти, оставить там – душа будет не на месте…

– Да, да, – поддакнул Радько. – И у меня, как такая погода, язва покоя не дает… – И пошел, и пошел…

Шукарев с тяжелой тоской посмотрел на худющего, прозрачного, как вяленая камбала, кадровика, подумал: «Господи, и как с этим нудягой жена живет? Выматерился бы ты, что ли, для разнообразия!» – и предложил:

– Может, коньячку пять капель, Валентин Иваныч? Говорят, язву успокаивает.

– Спасибо, Юрий Захарович. Я, как говорится, при исполнении. Потом не откажусь. А сначала дело.

– Я – весь внимание, – насторожился Шукарев и подумал: «Уж не о моем ли звании?» И сердце его жалобно трепыхнулось в дурном предчувствии. – Слушаю вас, Валентин Иванович.

В голосе комбрига промелькнули совсем не свойственные ему заискивающие, просящие нотки. Радько заметил это. Он вообще был человеком наблюдательным, хорошим психологом. Словом, в кадрах он оказался на своем месте. Мимо его внимания не прошла подчеркнутая забота хозяина о его плаще, вовремя прямо под него подсунутый стул, робость, вдруг обуявшая Шукарева, всегда громкого и нахрапистого. «Об адмиральском звании беспокоишься», – усмехнулся про себя Радько.

Он хорошо помнил, как когда-то, когда он еще командовал лодкой, Шукарев наорал на него площадно при всех и обозвал раззявой за то, что он допустил ошибку при швартовке. Помнил и решил сейчас малость поиграть на шукаревских нервах, потянуть немного, не сразу выкладывать цель своего приезда.

– Интересные явления происходят с кадрами. Мы у себя как-то проанализировали и сравнили общеобразовательный уровень старшин и матросов настоящего времени и десятилетней давности. Перемены просто разительные. Нынче уже до сорока процентов моряков имеют среднее или средне-техническое образование. Остальные – восемь-девять классов. И вот с ростом общеобразовательного и культурного уровня моряков особую актуальность приобретает педагогическое мастерство командиров, знание ими основ педагогики и психологии. Работать с людьми, с одной стороны, стало вроде бы проще – они легче и быстрее усваивают материал, лучше разбираются в том, чему их учат. А с другой стороны, труднее. – Радько умышленно нудил, нудил, а сам зорко приглядывался к Шукареву. – Диапазон их мышления стал намного шире, жизненные запросы многогранней, характеры сложнее. И теперь для них важно не только то, что сказал их командир, но и как сказал. Если за его словами они не почувствуют силу личного примера, глубокой убежденности в том, что он им внушает, то все его самые хорошие и правильные слова превратятся в пустой звук, мыльный пузырь, способный лишь вызвать у них усмешку и чувство внутренней неудовлетворенности.