Текст книги "Микрошечка"

Автор книги: Владимир Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Васильев Владимир (Ташкент)
Микрошечка

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВ

МИКРОШЕЧКА

роман

Часть 1

Первое, о чем я вспомнила, поняв, что происходит, – это щемящее чувство бессильной жалости, сжавшее мое сердце так, что слезы выступили на глазах, когда я увидела маму, примерявшую перед зеркалом свое любимое платье. Совсем еще новое. И года не прошло, как она его сшила. Теперь же она в нем буквально утонула – велико по всем координатам.

Я вдруг (именно вдруг – когда каждый день рядом, не замечаешь постепенных изменений) ощутила, как разительно уменьшилась мама. Нет, конечно же, я видела, что стала выше ее. Но относила это на счет собственного роста, акселерации и все такое. И только это платье сделало тайное явным. Во всяком случае, для меня.

Мама не то вздохнула, не то хмыкнула и легко стянула платье через голову. Движение руки – и оно повисло на моем плече.

– Примерь, если ... хочешь, – предложила мама с паузой, во время которой явно искала подходящее слово. И мне показалось, будто я услышала вертевшееся на языке "если не побрезгуешь..."

Мне всегда нравилось это платье. На маме. И я с готовностью приступила к примерке. А мама осталась в одних трусиках перед зеркалом. Фигурка у нее была, что надо. Без дураков! Сексапильность – высший класс! И то, что она, оказывается, уменьшилась, ничуть на этом не сказалось. Просто она перешла в другой масштаб, сохранив при этом все пропорции. Я всегда гордилась внешними данными мамы, имея, видимо, тайную надежду унаследовать их. Духовные достоинства само собой. Не о них речь.

Я посмотрела в зеркало и не узнала себя. Нет, честное слово, из зеркала на меня смотрела мама. Конечно, лицом чуть помоложе и прическа другая, но – вылитая мама!

Мне стало не по себе, словно я присвоила что-то, мне не принадлежащее. Не драгоценности, не платье, а нечто несоизмеримо более дорогое.

– Ой, как тебе идет! – обрадовалась мама. – Носи, пожалуйста, мне будет очень приятно.

Она потянулась ко мне, привстав на цыпочки, и мы обнялись.

Через неделю каникулы закончились, и я уехала в свой университет. К концу семестра позвонил отец и сообщим что мамы не стало. Моей маленькой мамы.

Второй раз я одела ее любимое платье на поминки.

Звучала ее любимая музыка – Бах, Вивальди, Чайковский. И мама, воскреснув во мне, вошла в круг тех, кто пришел почтить ее память. Оказывается, ее многие любили. Мне всегда почему-то казалось, что сие чувство – привилегия нашей семьи.

Когда я вошла, смолкли все звуки, кроме музыки, и взоры обратились ко мне. И тогда мама благодарно и грустно улыбнулась им, посмотрела каждому в глаза и вышла... Чтобы вернуться через год.

Сентиментальный спектакль? Кто спорит... Но разве не именно для этого существуют поминки? Не для того ли, чтобы всколыхнуть то чистое, наивное, доброе, что прячется на дне души под слоем житейской мути?

* * *

Прошло немало лет. Я давно уже не надевала мамино платье, даже в день ее памяти. После родов меня здорово разнесло, и о нем пришлось забыть. Но сегодня я устроила очередную перетряску старых вещей, и оно попало мне в руки. И дернул меня черт! Вдруг приспичило примерить.

Я утонула в нем, словно это было платье великанши. Подол волочился по полу, плечи обвисли, а уж фигуру во множестве складок разглядеть и вовсе было невозможно.

Со стороны, наверное, очень потешная картинка. Только меня прошиб холодный пот. И именно в этот момент я вспомнила о щемящей жалости, с которой начала эти записки. Записки уменьшающейся...

Если были "Записки сумасшедшего" и не в одном варианте (не есть ли вся литература – запись более или менее связных галлюцинаций авторов?), то почему бы не быть и этим запискам. В конце концов, мы все уменьшаемся, только не любим об этом говорить. Наверное, потому, что это глубоко интимный процесс. Почему же я нарушаю этот интим? Трудно сказать. Может быть, это тоже психический сдвиг? Какой-нибудь комплекс... "Комплекс отсутствия", например. Ведь я отсутствовала, когда уменьшалась мама, не сострадала ей... Возможно, эти записки и есть запоздалая попытка заполнить "вакуум несострадания"? Но не исключено, что все гораздо примитивней просто я пытаюсь спрятаться в рефлексию от животного ужаса, овладевающего мной, когда я оставляю свои эмоции без контроля.

Кстати, о жалости. Только теперь я в полной мере осознала, что жалела не столько маму, сколько себя в маминой ситуации. Конечно, и маму тоже, но... И вообще, похоже, что это была вовсе и не жалость, а первый приступ того ужаса, какой я испытала сейчас.

Как же маме удалось его скрыть? Неужели она не боялась? Или не понимала? Вряд ли... Что-то давало ей силы относится к неизбежному спокойно. Что?

Правда, мне тоже довольно скоро удалось совладать со своими взбесившимися эмоциями. Но удалось бы мне их скрыть, если бы кто-то был рядом, как это удалось маме?..

А может быть, это было бы более естественным, чем сверхчеловеческое самообладание или равнодушие перед Ликом Неизбежности. Не верю я в суперменов. Скорее всего, и мама ужас свой оставила при себе, а мне подарила улыбку и ... платье.

Да, платье... Что же мне с ним делать? Дочки нет... Да и ветховато оно даже в качестве символа. Сына черт носит по белу свету.

А мой ненаглядный? Неужели он до сих пор ничего не заметил? Или так искусно скрывает свои наблюдения, что я, дура дурой, только по этому платью поняла, что со мной происходит? Хитрый!.. Все эти обновки. Дом на лоне природы...

Я, конечно, замечала, что он погрузнел. Особенно очевидным это стало в постели. Но я, идиотка, относила это на счет его возрастных изменений. Возмужание, так сказать, запоздалое. Оказывается, возрастные изменения, действительно, имели место. Только не у него, а у меня. То-то он поощрял мои сексуальные нововведения, облегчившие, в прямом смысле, наши интимные отношения для меня. А я, дура, ни о чем не догадывалась. Значит, и мебель вся выполнена по специальному заказу. И, может быть, заменяется во время наших путешествий по местным достопримечательностям?

Какая предупредительность! Он хотел как можно дольше уберечь меня от страданий. И ему это удавалось. Он любит меня, жалеет... Как же он будет без меня?.. Наверное, он никак не рассчитывал, что в новом доме я примусь перетряхивать старые вещи. И в самом деле, я этим занимаюсь не часто.

Но не мог же он скрывать правду бесконечно! Вот и кончилась сказочка... Показывать ему это или нет? Как будто это можно скрыть!..

Послышалось далекое урчание его автомобиля. Иногда он на несколько часов оставляет меня для деловых поездок в город. Как, например, сегодня. Он у меня очень деловой. Научный руководитель глобального экологического проекта, который был Общим Делом нашей с ним жизни. Лазерная хирургия озонных ран атмосферы. Когда мы встретились в университете, этим проектом бредил он. И заразил меня.

Но не об этом сейчас речь. Похоже, что на данном этапе нашим общим делом стало совсем другое. Сама удивляюсь, что относительно легко позволила уговорить себя на этот "небольшой отпуск", который грозит стать вечным. Для меня. Может быть, это произошло потому, что в глубине души я давно мечтала о таком отпуске, не позволяя расслабиться ни себе, ни ему.

Урчание мотора стало похоже на мурлыканье кота. Ну, раз мурлычет, значит, пора идти встречать. Кстати, в этом доме нет никакой домашней живности – ни собак, ни кошек, ни птичек...

Переодеться?.. Зачем? Я никогда не скрывала от него ничего сколько-нибудь серьезного. Впрочем, несерьезного тем более.

Я подобрала подол платья спереди, чтобы не споткнуться на ходу, и решительно двинулась к выходу. Сзади за мной тянулся королевский шлейф, собирая свежую пыль. Пажей в этом доме тоже не было.

Он выскочил из автомобиля и, раскинув руки для объятий, в которые я обычно спешила, бросился ко мне. Однако на этот раз я, не шелохнувшись, продолжала стоять на крыльце.

– Госпожа королева, ваш верный слуга припадает к вашим стопам! воскликнул он, распределив колени по ступенькам крыльца, и слегка вспотевшим лбом коснувшись моих ног, выглядывавших из-под поддернутого подола.

– Поднимитесь, сударь! – приказала я.

Он посмотрел на меня, все еще играя, но в уголках его глаз промелькивали искорки беспокойства.

– Мне жаль вас, сударь, но ваш заговор раскрыт. Finita la comedia! Как ни банально это звучит. – Похоже, что голос мой дрожал на грани срыва в истерику, но я держалась изо всех сил.

– Что случилось, моя королева?! – испугался он. – И что за странное одеяние?

Он никогда не видел этого платья.

– Это платье моей мамы, по которому я обнаружила, что она уменьшается. С того момента до ее полного исчезновения прошел всего только год... Думаю, что вряд ли в нашем распоряжении больше... Почему-то мне не хочется отдавать это время игре.

– Я понимаю тебя, любимая, – кивнул муж, – мы будем предельно серьезны. Хотя, если вдуматься, нет ничего серьезнее настоящей игры. Я имею в виду Игру, а не валяние дурака.

– Или дурочки, – усмехнулась я.

– Ну, такую дурочку очень даже приятно повалять, – подхватил он меня на руки и легко понес в дом. На плече его висела громадная сумка. Можно не сомневаться, что в ней обновки для катастрофически уменьшающейся жены.

Впрочем, теперь можно и не притворяться... Только что от этого изменится? Не ходить же голышом! И не тратить же остаток жизни на перешивание старья!.. Ничего не хочется. Кроме душевного покоя, на который мне вряд ли приходится рассчитывать. Покой – атрибут стабильного бытия. А я утекаю, как вода в воронку...

– Примерь тряпицы, – бережно опустил меня на ковер мой ненаглядный и, расстегнув сумку, принялся извлекать покупки. Как всегда полный гардероб: от нижнего белья до вечернего туалета. Хорошо – мы весьма обеспечены в последние годы. А каково мужьям, у которых нет средств на подобные жесты? Видно, тогда правда становится явной гораздо раньше. Может быть, это и к лучшему. Хотя разве я не была истинно счастлива последние месяцы неведения? Была!.. А он?.. Говорят – счастье заразно.

Я повела плечами, и стала примерять обновки. Если хочешь обрести покой, вряд ли стоит оглядываться на прошлое.

– Как ты прекрасна! – похоже не притворно воскликнул муж. Произведение искусства!

– С произведениями искусства не спят, – ехидно заметила я.

– Я с тобой не сплю, я тебя люблю, – уточнил мой романтичный.

Посмотрев в зеркало, я нашла себя в новом белом костюме с блузкой умопомрачительной расцветки вполне сексапильной. Хотя об этом должны судить мужчины, женщины всегда чувствуют свою привлекательность. А если не чувствуют, то бесчувственны и мужчины.

– Боюсь, – вздохнула я, – что на сей предмет тебе скоро придется подыскивать красотку подходящего размера.

– За кого ты меня принимаешь? – обиделся мой верный.

– За нормального здорового мужика, – сообщила я.

– По-моему, у тебя весьма превратное понятие о "нормальном здоровом мужике". Что-то вроде козла, пасущегося на лужайке среди козочек.

– Или льва в саванне, – направила я на него свои коготочки.

– Как несправедлива судьба! – посетовал мой громадный. – Ну почему я не уменьшаюсь вместе с тобой?!

– Наверное, потому, что кто-то должен заботится обо мне, – подала я ему спасительную идею. Думаю, что на его месте я сошла бы с ума... Несчастный мой...

– Ты права! – воодушевился он. – Я уже кое-что придумал в этом плане. Хочешь послушать?

– Дрожу от нетерпения!

– Нет, попозже, – поколебавшись, решил он. – Сначала надо смыть с себя дорожную грязь и запахи города. Они раздражают меня! Побежали на озеро!?

– Побежали, – согласилась я. Почему бы не побежать, пока бегается...

Я набросила на себя халатик, тоже великоватый, хотя ему и месяца нет, оставив в покое новый – чего теперь... Муж переоделся в спортивный костюм. И мы побежали. Слишком сильно сказано. Пятиминутного бега трусцой вполне достаточно, чтобы достичь озера. Мы даже иногда специально удлиняем маршрут, чтобы дать мышцам более чувствительную нагрузку. Но сегодня мы почему-то никак не могли добежать. Мой вежливый пустил меня вперед и пыхтел где-то сзади, а я припустила изо всех сил, стремясь продемонстрировать свою прыть. Только озеро никак не показывалось между стволов. Может быть, оттого, что его заслонили быстрорастущие кусты? Я обозлилась и прибавила темпу, хотя до этого казалось, что бегу я на пределе. Ветки больно хлестали меня по бокам и по лицу. Но было в этой боли что-то, что заставляло вновь и вновь испытывать ее, не пытаясь уворачиваться.

По моему внутреннему хронометру бежали мы не меньше часа. Когда я победно обернулась на берегу озера, муж мой делал последние шаги, догоняя меня. Только он совершенно не запыхался, словно проделал путь прогулочным шагом.

– Ну, и маршрутик ты завернула! – воскликнул он, останавливаясь.

– По-моему, я бежала по прямой, – удивилась я.

– Это только по-твоему. Впрочем, и отлично! Засиделся я за рулем. Вперед, русалочка!..

Его голос звучал вполне убедительно. Я хитро улыбнулась ему, сбросила халатик и с разбегу нырнула в прозрачную воду. Через несколько секунд сзади послышался тяжелый "плюх", и меня нагнала высокая волна. Мой бегемотик приступил к купанию. Однако бегемоты весьма подвижны в воде, и не успела я оглянуться, как он оказался рядом, сверкая белозубой улыбкой. Я попыталась уплыть от него, но у меня ничего не вышло, хотя я всегда считала себя лучшей пловчихой в нашей семье. Почувствовав, что подустала, я повернула к берегу, на мелководье. В нескольких метрах от берега привычно попыталась встать на дно и неожиданно ушла под воду с головой. Мой бегемотик оказался рядом и подхватил меня за талию.

– Песок вымыло течением, – объяснил он деловито. – Внимательней надо.

"Какие к черту течения в озере? – подумала я. – Хотя кто их знает?"

Потом мы ласкались на берегу, и я кричала кошкой в час совсем не ночной, в отличии от известной поэтессы, выбравшей для этого упоительного занятия темное время суток.

Обратно мой Дон Жуан нес меня на руках. У меня совсем не осталось сил. Да нет, конечно, я лукавлю – силы были, но так приятно лежать в его руках и сквозь полуприкрытые ресницы смотреть в синие очи неба, тоже полуприкрытые ресницами древесных крон. Игра в прищурки... С Богом. Как хорошо, когда кто-то большой и сильный несет тебя на руках! Отец, муж, Бог...

Но я не из тех, кто способен утешаться самообманом, то есть провести всю жизнь на чьих-то руках. Какую там жизнь! Мне и часа не одолеть.

– Ну, – пристала я к мужу, как только мы покончили с несколько припозднившимся обедом, который я приготовила, дожидаясь его из города. Ты собираешься открывать мне свой секрет?

– Какой секрет? – будто бы удивился он, хотя я почувствовала, что он давно ищет подступа к разговору.

– Как ты планируешь заботиться обо мне, когда я стану совсем беспомощной?

– Ах, это, – смущенно улыбнулся он. – Пойдем со мной.

Я последовала за ним в кабинет, но там мы не задержались. Мой таинственный нажал где-то какую-то кнопку, и книжный шкаф отодвинулся в сторону, открыв проход в стене. Совсем как в старых готических романах. Никогда не предполагала, что доведется стать персонажем одного из них. Признаюсь, не без трепета я миновала вслед за мужем проем в стене. Мы попали в довольно-таки большую комнату, о существовании которой в доме я даже не подозревала. Ведь не чуланчик же! Хотя понятно – после проема в стене мы некоторое время спускались вниз по наклонному пандусу. Эта комната в подвальном помещении! Правда, о существовании такового я тоже не подозревала. Нужды не было. А мой таинственный, стало быть, все предусмотрел при строительстве дома! Неужели он уже давно понял, что со мной происходит?.. Чуткий мой... Но я-то какова! Дура-дурой!..

У ближайшей стены в углу стоял стол, явно напичканный электроникой. На столешнице его сверкал новенький монитор с клавиатурой. Но я смотрела не туда. Я смотрела за стеклянную перегородку, точнее, стену, разделяющую пространство помещения на узкий коридорчик, где мы сейчас стояли, и собственно комнату. И там, за стеклянной стеной я, будто с вертолета, видела наш лес – тот самый, в котором мы сейчас находимся, озеро в нем, похожее на серебристую рыбешку в зеленой траве, вдалеке – игрушечные горы. И наш домик! Только совсем игрушечный. Домик для маленькой куколки. Для Дюймовочки и ее Эльфа. Только для меня Эльфа не ожидается.

– Что это? – прошептала я, похолодев от ужаса. Я понимала, что это мой склеп.

– Это мир, где я надеюсь уберечь тебя... Где ты можешь дождаться меня... Когда придет моя пора... уменьшиться.

Последнее меня обнадежило. В смысле Эльфа. Только это ведь как судьба распорядится – где кому уменьшиться. И потом, почему-то не все уменьшаются. Некоторые просто умирают. И никакая наука не может объяснить этого феномена. По какому принципу осуществляется отбор? Говорят – по воле Божьей. Только, не ведая субъекта этой воли, говорить так – означает признаться в полной своей слепоте.

– Я бы рада дождаться тебя, – вздохнула я, – но для этого надо, чтобы я вообще была, во-первых, и оставалась там, – ткнула я пальцем в стеклянную стену, – во-вторых. Ведь никто не знает, что происходит с теми, кто уменьшается. Нет никаких доказательств того, что не происходит распада на атомы и элементарные частицы. А в разумные атомы и электроны, извини меня, не верю. Во всяком случае, в разумные по-человечески. Если даже он и существует, электронный разум, нам он недоступен.

– Но если я к тебе приду, – воскликнул мой оптимистичный, – у нас будет одинаковый разум, и мы поймем друг друга.

– Если мое уменьшение остановится у какого-то предела, и я смогу тебя подождать. Но согласись, всеми живущими, всеми нормальными людьми уменьшение трактуется как исчезновение. И, что уж там прятаться за терминологию, – как смерть. И не просто рационально трактуется, но и эмоционально ощущается. Откуда это знание и это ощущение тех, кто не уменьшался? Может, к нам поступает информация от НИХ, уменьшающихся, по неизвестным психическим каналам?

– Если информация поступает, значит, должен существовать ее источник, то есть психика, передающая информацию... Ты ухватываешь мою мысль?

– Вполне, – заверила я, – но не могу разделить ее оптимизма. Во-первых, источником может быть наша собственная психика, защищающаяся от ответственности за уменьшающихся, бессознательно стремящаяся к освобождению от них, от кошмара постоянного незримого чьего-то присутствия... Во-вторых, даже если это не так, мы получаем информацию об исчезновении... Так сказать, последнее "прощай", исполненное тоски.

– Да, возможно, это последнее "прощай" прежнему миру. Громадному, не очень приветливому, но, в общем-то родному, знакомому. А впереди неизвестность. Неизвестность вовсе не означает небытие. А незримое присутствие тех, кого мы любим – не кошмар, а спасение!

– Просто нам очень хочется в это верить.

– Ты сама упомянула о неизвестных нам психических каналах информации... – не растерялся мой оптимистичный. – Так, может быть, в нас эта вера оттого, что по этим самым каналам мы ощущаем реальное основание для нее?

– Я думаю, что мы просто защищаемся от ужаса, – не могла я преодолеть своего пессимизма. Может быть, потому не могла, что в моем положении поверить и разочароваться было бы слишком жестоко. Тем более, что и утешить будет некому. Так лучше сразу настроиться на худшее. Легче будет принимать плохое.

– А я думаю, что это срабатывает инстинкт вечной жизни, спасающий нашу психику от саморазрушения, потому что она понадобится нам во время исхода в новое качество...

– Как же я смогу тебя дождаться, если перестану быть собой?! В новом, как ты выразился, качестве...

– Но если твоя психика не разрушится, ты не забудешь меня!

– Не забуду, – согласилась я, ибо это было чистой правдой... Сейчас.

– А не забудешь, станешь ждать. И я приду.

– Очень красивая сказка, – невольно вздохнула я. Очень бы хотелось поверить в нее.

– Твоим голосом вопиет громадное "но", – учуял мой чуткий. – Не надо никаких "но".

– Тогда, может, на пару засунем головы в песок, аки страусы? усмехнулась я.

– Что ты имеешь в виду? -притворился он непонятливым.

– Я имею в виду, что, скорей всего, мы расстанемся навсегда... Из этого и надо исходить...

Разрази меня гром, если я знала тогда, как исходить из этого, и куда направляться.

– Тогда мою голову надо не в песок, – помрачнел мой ненаглядный. -А на плаху. Я не хочу оставаться здесь... Без тебя... Без надежды увидеть тебя снова...

– Так возникают мифы, а из мифов – религии. В нашей смертности – их бессмертие... Я не хочу лишать тебя надежды. И сама не хочу ее терять, но нельзя позволять иллюзиям подменять реальность... А реальность состоит в том, что как бы мало времени нам не оставалось – оно наше. Не слишком ли это жестоко – швырять его в пустоту?

– В пустоту, действительно, было бы жестоко, – обнял он меня за плечи. – Только я предлагаю прямо противоположное – продлить время нашего общения до максимально возможных пределов. Каковы они, насколько мне известно, никто не знает...

– Кроме святых отцов, быть может, – вынуждена была согласиться я с очевидностью.

– Не смею утверждать, ибо не посвящен, но предполагаю, что их гипотетическая осведомленность в этом вопросе – блеф. Коснувшись проблемы, я понял, сколь серьезного научного обеспечения она требует. Они же не допускают науку в эту сферу.

– Официально. Твою науку. У них веками могла развиваться своя тайная наука. Знание – власть. Особенно, если оно касается проблем жизни и смерти, – предположила я.

– Возможно, – передернул плечами мой любознательный, – но нам от такой науки ни жарко, ни холодно. Приходится худо-бедно развивать свою.

– Но этим ты нарушаешь официальный запрет! – предупредила я. – Мне-то бояться уже нечего, а вот тебе...

– А мне без тебя и подавно! – распетушился мой самоотверженный. Скорее свидимся...

– Не знаю – не знаю, свидимся ли, если один уменьшится, а второй будет сожжен, – попыталась я охладить его неуемный пыл. – Посягая на тайное тайных, не надо становиться идиотом.

– Так уж и сожжен, – хмыкнул он, – не те времена... А идиотом как раз надо быть. Разве разумный посягнет?! И я не посягнул бы... Однако хватит философствовать. Послушай лучше, в чем конкретно состоит моя идея. Тебе интересно?

– Интересно, – честно призналась я. Во-первых, мне всегда были интересны его гениальные идеи, во-вторых, сейчас они касались непосредственно моего катастрофического положения. Уж куда интересней!

– Тогда слушай и смотри!

* * *

С тех пор прошло не больше месяца. Я уже не достаю макушкой до его пояса. Он стал привозить мне детскую одежду, но оставлял меня очень редко. У меня появилась боязнь одиночества. С коллегами он общался, в основном, по телефону. Работал в локальной компьютерной сети озонного проекта. Но, понятное дело, к.п.д. его как руководителя проекта было не велико. Однако его не смещали, видимо, надеялись, что в ближайшем будущем он освободится... от меня.

Пожалуй, они правы.

Меня же работа над проектом совсем перестала занимать. Пустая никчемная суета, иллюзия осмысленности кратковременного существования. Ясно, что сия иллюзия необходима, чтобы не свихнуться. Но стоит ли предаваться иллюзиям пред ликом Вечности? Для себя я решила – не стоит. При этом я очень скоро стала задаваться вопросом: а есть ли у человека пред ликом Вечности, вообще, что-либо, кроме его собственных иллюзий? И, прежде всего, не есть ли иллюзия сама Вечность? Впрочем, проблемы Вечности несоизмеримы с информацией, доступной искорке бытия, то бишь мне, посему я быстро отвернулась от них, постановив считать Вечностью то время, которое выходит за пределы моей жизни. А что же тогда моя жизнь? Это Вечность, остановившаяся, чтобы удивленно рассмотреть саму себя.

Однако страсть к изящному и глубокомысленному словоплетению – одна из самых неизлечимых болезней человеческих. Ведь мы почти искренне верим, будто эти иллюзорные словесные кружева что-то значат, то есть выражают глубинную суть нашей жизни. Но выражают они только нашу неспособность видеть эту суть.

И Бог – тоже иллюзия. Во всяком случае, тот Бог, которого нам пытаются навязать церковные функционеры и которого мы способны воспринять. Бог негуманоид, ибо Бог. И поэтому не может быть воспринят человеческим разумом и чувствами. Впрочем, и Богу никогда не понять человека. У нас с ним слишком разные критерии и параметры бытия. Просто нам эмоционально необходимо олицетворить и гуманизировать безликую и бесчеловечную вечность, чтобы не сойти с ума от вселенского одиночества – и мы порождаем Бога.

Говорят, что перед смертью человек становится ближе к Богу. Я наоборот. Слишком непозволительная роскошь – лгать себе в последние мгновения жизни.

Сегодня мне приснился кошмар: на планете разразилась эпидемия уменьшения. Люди заражались друг от друга и на глазах уменьшались, исчезали поодиночке, семьями, городами, народами. Я вдруг увидела маму, которая изо всех сил бежала ко мне и уменьшалась, шаги ее становились все меньше, и она фактически не сдвигалась с места. Я бросилась к ней, но она исчезла. Вселенский холод коснулся моей души, и я проснулась.

Тогда-то я и поняла окончательно, что Бога нет, а есть лишь этот холод, который мы тщетно пытаемся согреть своими гаснущими искорками.

Если существует "жизнь после смерти", то почему же мы подсознательно боимся ее? Не из-за детских же сказок об аде! Одно из двух: либо у нас как у интеллектуально-духовных сущностей в перспективе нет ничего, кроме небытия, либо в той гипотетической "послежизни" нет места тому, голосом чего являются подсознание, то есть телесности, которая не желает исчезать.

Как бы там ни было, а кошмар напомнил мне, что переживают остающиеся, самые близкие, которые присутствуют при исчезновении. Не из-за этой ли эмоциональной непосильности дети стараются в такой момент оказаться где-нибудь подальше? Как я, в свое время... Или как мой сын теперь. Можно делать вид, что ничего не замечаешь, что занят важными делами, но в глубине души всегда будешь знать, что притворяешься, ибо опасаешься за свою психику.

Мой Гулливер терпеливо и ласково утешал меня, когда, проснувшись от кошмара, я билась в истерике и бормотала: "мама...мама".

А я лишь сейчас поняла, каково ему. Только его кошмар растянулся где-то на полгода...

Громадный, добрый, теплый, нежный, сильный – он заслонил меня от мира, прикосновения которого к моей душе сейчас были бы слишком болезненными.

Чем меньше становилась я, тем нежнее был он.

Я вспомнила, что и в детстве обожала забираться в постель к родителям и блаженствовать в тепле и силе их тел.

Неужели я впадаю в детство?!

Да нет, я все еще вижу в нем мужчину. Надо заметить, что секс у нас становился все более изощренным и изобретательным – очень уж существенна разница в наших габаритах. Но мы не можем, а скорее всего, не хотим отказываться от него. Может быть, потому что это было бы первым серьезным нашим поражением в борьбе с неумолимым роком, стремящимся разлучить нас.

Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.

Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом – та же "соломинка", но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.

"Соглядатайство промысла Божьего – святотатство! Вмешательство смертный грех!"

Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?

В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, – люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов...

– Малышка, пойдем погуляем, – прервал мои размышления добрый Гулливер.

Еще бы я отказалась!

– С тобой хоть... – начала я соглашаться и вдруг брякнула: – Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?

– А это идея! – воодушевился Гулливер. – Правда, мои литературные таланты весьма убоги.

– Ну, на одно-то слово... – приободрила его я.

– На одно? – задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет... А я-то завершаю последний.

– Лапонька, кисонька, солнышко, – выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.

– Тапочка, мисонька, донышко, – продолжила я ассоциативный ряд.

– Ты думаешь?.. – остановился мыслитель и глянул на меня сверху.

Да, не слишком свежо... – и зашагал дальше, потянув меня за собой.

– Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! – выдал он метров через пятьдесят.

– Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я. – Очень удобно по мере уменьшения.

Он опять остановился, воззрившись на меня.

– Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.

– Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.

– Придумал!.. – возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.

– И что же ты придумал? – пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.

– Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка...

– От микрона что ли?

– И от крошечки... Микрошечка моя, – замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.

Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите. Это только внутри себя я – взрослая и даже не слишком молодая женщина. Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином...

– А знаешь, – призналась я, – пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив к своему литературному таланту.

– Я прошу у него прощения, – зарделся довольный моей похвалой и собой Гулливер.

Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала о том, что я еще живу!