Текст книги "Эхо Непрядвы"

Автор книги: Владимир Возовиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Владимир отодвинул книгу, прислушался к звону раннего кузнечного молота. Кто он был, написавший о нашествии Орды на восточные и полуденные страны, не побоявшийся осудить звериную жестокость, коварство, ненасытность завоевателей, так же как и обнажить слабодушие народов, гнилость империй, выкормивших собственным мясом силу Чингисхана? В книге указано, что она переведена на греческий с персидского, – значит, писалась не сторонним наблюдателем, а участником событий, и тот, кто выводил на пергаменте горькие слова, рисковал заплатить за них мучительной смертью. Уж Владимир-то знал, с каким пристрастием светские и церковные владыки вчитываются в труды современных им летописцев, саморучно исправляют их, заставляют наново переписывать пергамент, а то и сжигают – как будто грядущее время, в котором станут оценивать их деяния, – это и есть Страшный суд.

Серпуховской мог стать великим московским князем. Три взрослых сына осталось у Калиты. Старший Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго – скосила его моровая язва, занесенная на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутоватого, не по годам властного Андрея. Брат его Иван, мягкий сердцем книгочей и затворник, снискавший прозвища «Милостивый» и «Красный», сам отказывался от великокняжеского стола. Но та же беспощадная язва унесла Андрея, когда еще оплакивали Симеона Гордого. Невольно пришлось Ивану Милостивому принять государский венец, а затем, по московскому обычаю, он передал его сыну Димитрию. Сам Владимир никогда не помышлял о государском столе, служил брату как вассал, вполне удовлетворяясь тем, что в договорных грамотах Москвы он равняется с великими князьями тверским, рязанским, нижегородским, именуясь, как и они, «младшим братом» Донского. Но не всех такое положение устраивает: иной раз бояре зудят – в тех же грамотах сказано, что обязаны они следовать боярам Донского – идут ли те в военный поход, поднимают ли народ в вотчинах на иное государское дело. Видишь ли, им то в обиду – не первые в великом княжестве, а вроде как подчиненные. Да без того не то что порядка – жизни не станет. Не одних бояр – и жену доводилось приструнивать. Дошло однажды до Владимира, что в отсутствие князей Елена в церкви норовила стать впереди Евдокии. Так ведь и не добился – кто же ее подтолкнул на то. Князь не мужик – не станешь княгиню вожжами учить разуму. Коли поняла, о чем он толковал ей, – так и слава богу.

И боярские толки, и Еленин выпад, видно, известны Димитрию. С чего бы не хотел весной отпускать в Серпухов? Не опасается ли, что Владимир воздвигнет новый город, который станет соперником Москве? Но разве мало говорили между собой, что нужна еще одна сильная крепость на юге?

По правде сказать, задержался Владимир в Серпухове и от обиды на Димитрия. После гибели князей Тарусских крепко надеялся он получить хотя бы часть их земель для укрепления удела и всего великого княжества. Димитрий же сохранил удел в неприкосновенности, посадив туда наместника. Неужто боится осердить рязанского князя? Да на этого Мамаева прихвостня Владимир плевать хотел. Пусть только сунется к Тарусе! Опять же другой выморочный удел, Белозерский, вместо того чтобы приписать к Москве да поделить, подарил приблудному Юрию, который и картавит-то на иноземный манер, носит штаны и рубахи с вензелями из букв чужестранных. Такие ублюдки продают и совесть, и родину за ломаный заморский грошен – случись лишь первая большая беда…

А все же не только по жене с сынишкой, но и по старшему брату соскучился Владимир – тянет его в стольную. Сочтемся и обидами, и почестями – Москва бы стояла да возвышалась. Об одном молил небо Владимир Андреевич: не пережить бы ему Димитрия. В последней договорной грамоте он согласился именовать себя младшим братом княжича Василия Димитриевича – то письменное подтверждение клятвы, данной им в ночь перед Куликовской сечей. Если унесет Донского косая, станет Владимир служить своему юному племяннику как государю – ничего подобного не бывало еще на Руси. Сама мысль об этом тяжела для княжеской гордости.

(Откуда знать смертному человеку, что порою величие его таится в кажущемся уничижении? История Руси с благодарностью запомнит Владимира Храброго как первого русского князя, который долгие годы преданно служил своему племяннику, охраняя единство молодого Московского государства в самые тяжелые и опасные для него времена.)

Владимир снова раскрыл книгу, но тут же насторожился. В такую рань далеко слышен дробный топ многих лошадей. Откуда взялся табун в городе? И чей табун? А вот – по улице торопливый галоп всадника, хлопнули двери внизу, возбужденные мужские голоса, скрип деревянной лестницы под тяжелыми шагами, распахнулась спальня. Владимир поднял на вошедшего сердитые глаза: кто так бесцеремонно прет к нему ни свет ни заря? Увидел испуганное лицо дворского боярина, служившего одновременно постельничим, и сердце екнуло.

– Государь, гонец к тебе с порубежья!

Воин, косолапо ступая и придерживая длинный меч, вошел, качнулся в поклоне. Владимир узнал великокняжеского дружинника.

– Откуда?

– С Осетра, государь. Вечор уследили ханское войско. Идет на Серпухов.

– Сколько, где? – Владимир встал.

– Вечор пополудни – на Лисьем броду. Пять тысяч сам видал, они же все валили из дубравы. Коней мы запалили, хорошо – наехали на твой табун.

– В Москву весть подали?

– Как же!.. Олекса остался «языка» брать.

Владимир метнул взгляд на дворского:

– Новосильца ко мне – бегом. Бить набат!

На дворе тоненько тревожно заплакало било, с топотом и визгом вливался в ограду конский косяк, а потом все потонуло в медном реве колокола.

Владимир спешно высылал дозоры к бродам через Оку, гонцов – в Тарусу, Любутск, Боровск и Можайск. Знал, как необходимо теперь его присутствие в Москве, а все же нет худа без добра: из Серпухова легче поднять города удела и соседей. Скребла, сверлила голову дума: проглядели врага! Почему молчат сторожи, высланные под Тулу? Побиты? И почему не подают вестей рязанцы? Тоже в неведении?

Окольничий Новосилец уже собирал молодых горожан, разбивал на десятки, ставил во главе их дружинников, вооружал из княжеского запаса. Всем, кто не становился в строй, велено, прихватив или зарыв ценное, немедленно уходить к Можайску или Волоку-Ламскому. На Москву дорога теперь опасна, а если стольная сядет в осаду, лишние рты ей лишь в обузу. В полдень Владимир был готов в путь с тридцатью воинами. Новосильцу приказал:

– К утру ни единого человека штоб не было в городе. Уходя, сам запалишь его.

Седобородый окольничий, сложив на поясе жилистые руки, печально смотрел в серо-стальные глаза князя.

– Жизнью ответишь, Яков Юрьич, за исполнение сего приказа.

Боярин сердито мотнул тяжелой головой: зачем стращать? Неужто не понимает государь печали его – ведь каждое бревно уложено в этом городе под присмотром Новосильца!

Владимир все понимал, оттого и был суров. Он покидал Серпухов, обгоняя подводы со скарбом, закрытые возы бояр и купцов. Шли привязанные к телегам коровы и козы, где-то ревел бугай. Запеклась кровью душа, и лишь одно утешало: ни плача, ни жалоб. Князю истово кланялись – устерег, родимый, вовремя поднял, не дал сгинуть. Стыд и бессилие доводили князя до умопомрачения. Презрев опасность, с тридцатью мечами поскакал прямым трактом на Москву, гася ветром готовые вскипеть слезы.

Глухо стучали кованые копыта по корневищам, бил в ноздри хвойный воздух, всхрапывал и екал селезенкой жеребец, в пестрый хоровод смешивались рыжие, белые, серые стволы деревьев и зеленые кроны, поляны в поздних цветах, тени от черноватых тучек, груды желтых, коричневых и красных грибов, сбегающихся к дороге, и тридцать смуглых рук костенели на рукоятках мечей – родная земля становилась враждебной, потому что сами не устерегли ее.

В полночь увидели за спиной красные тучи. В ясную ночь зарево от горящего города видится почти на сотню верст. Утром в дальних далях поднимутся дымовые сигналы, обегут Русь, перекинутся в Литву, Польшу и неметчину.

Первая тревожная весть прилетела в Москву из Казани. Некий московский доброхот, татарин, насмерть загнав лошадь, добрался до Мурома и сообщил воеводе о насилиях над русскими купцами, о переправе многотысячного отряда ордынских войск через Волгу. Та же весть была в доставленной им грамотке, подписанной коротко и непонятно: «Князь». Добиться большего от татарина было невозможно, он лишь твердил: «Дмитрий-государь сам знает» – и, получив от воеводы коня, умчался обратно. Грамоту со скорым гонцом отослали в Москву. Видно, Димитрий крепко доверял таинственному «князю»: в тот же день воевода и окольничий разослали отроков в поместья бояр и служилых людей с приказом – немедленно явиться во всеоружии с дружинниками и слугами. Врага ждали с востока, и вдруг – грозное зарево в южной стороне, судя по всему, над Серпуховом.

Великие бояре, поднятые с постелей, держали совет в княжеской горнице, перед окном, в котором мерцала бледно-красная проталина в августовской ночи. Проснулся весь город, на стенах толпились воины и пушкари, ждали новых зарев. Среди княжеских думцев не было единого мнения о пожаре – в сухое время деревянный город могли запалить и по небрежению, – но когда враг у ворот, думается о худшем. Если Орда одновременно идет с полуденной стороны, почему молчат рязанцы? И почему не подаст вестей Владимир? Может, пожар в лесу?

Кто-то бегал за дверью, громко вызывая Микиту Петровича. Дворского не было в тереме, Тимофей Вельяминов тихо вышел из горницы и тотчас вернулся.

– Государь, человек с рязанской земли спрашивает воеводу.

– Пущай войдет сюда.

Николке успели шепнуть, что среди бояр находится сам государь московский, и робость оковала парня. Не помнил, как переступил порог сумеречной горницы, не зная, кому кланяться прежде, поклонился всем сразу. Все лица виделись одинаково грозными, одежда на всех – царская. Сам себе он казался сейчас ничтожеством, и его обуял ужас: как смел явиться на глаза этим людям, среди ночи решающим дела государства, топтать сверкающий от воска пол своими рваными моршнями, оскорблять эту горницу затрепанным армяком?

– Ну-ка, рязанец, чего заробел? Говори – не съедим.

Николка встретил внимательный взгляд дородного человека в голубом охабне, сглотнул ком и услышал свой изменившийся голос:

– Не рязанец я. Москвитянин – со Звонцов, кузнецкий сын. Увечного оставили на Рязанщине, неволей держали.

Бояре с любопытством разглядывали молодого вестника, и он вдруг узнал среди них колючеусого рослого человека: Боброк-Волынский, великий воевода – тот, что велел взять отца в Москву. Как знать, может, семья Николки где-то близко?

– Бежал? – спросил тот же дородный, тоже как будто очень знакомый Николке.

– Нет, – ответил смелее. – Старостой нашим, Кузьмой, послан в Москву с вестью о татарах.

В дороге на такой случай Николка целую речь заготовил, а хватило ему нескольких слов. Однако слова его как будто заморозили горницу с людьми. Дородный, в котором он теперь угадал великого князя, наконец спросил:

– Ты сам каких-нибудь татар видал?

– Нет, государь. Не видал и не слыхал о них.

– Говоришь, тиун послал тебя? Што он за человек?

– Кузьма-то? – Николка улыбнулся. – Куликовец он. Охотником ходил на Дон с иными рязанцами.

– Подь-ка сюда, к окошку. – Димитрий посторонился, Николка, едва дыша, стал рядом, увидел дрожащее зарево.

– Горит… Далеко.

– Ты по пути видал еще пожары в той стороне?

– Нет, государь, не видал.

– Ну, спасибо за весть. Сыщи тиуна – пусть определит тебя на ночь. Может, еще позову.

– Государь! – Николка заволновался. – Человек со мной, из ватажников он. Спас меня на рязанском порубежье от лихих людей и после оберегал. Не таился он, а его тут схватили и – под засов. Ратником он хочет в ополчение…

Один из бояр прервал:

– Ступай-ступай, разберемся.

Николку отвели в тесную горенку, уставленную прялками, дали чистую дерюгу, он разостлал ее прямо на полу, укрылся армяком и уже не слышал, как рядом укладывался выпущенный из-под стражи спутник. Разбудили его бесцеремонные толчки. Отрок в распущенной льняной рубахе смеялся, открывая щербатый рот. Кряж, рыча, потягивался со сна.

– Ох и здоровы спать вы, мужики! Уж полден прошло, вы же храпите на весь терем. Велено вам – в дружину боярина Уды.

– Ты б нам, отроче, поись чево сыскал, – попросил Кряж неожиданно плаксивым голосом.

– А вы б спали подольше. Ладно, только умойтеся на дворе да ремки свои поменяйте – одежку я там на колоду положил.

Широкий княжеский двор был пуст. Отрок пояснил, что все ушли на великий Ходынский луг, где завтра – смотр войска.

– Это ж вы привезли вести о Тохтамышевой орде?

Николка вздрогнул. Неужто и впрямь его слово подняло и вывело на боевой смотр московские рати?

– Ну, брат Микола, кажись, нас и вправду в дружину поставили! – Довольный Кряж, умывшись, примерял зеленый воинский кафтан и шаровары. – И чего ты там такое князю с боярами наговорил, чем улестил их?

– Ничего я им не говорил, окромя того, што сам знаю.

– Думаешь, этого мало? Правда, она и в ремках правда.

Одеваясь, Николка думал о ночном зареве. В той стороне Звонцы. Будь он свободен, сейчас же пошел бы туда, навстречу Орде. Но ему велено к боярину. Уда – имя-то известное на Руси. Значит, прежний хозяин Звонцов погиб…

За воротами опустевшего Кремля волновалась Москва. Толпа кипела на площади у Фроловской церкви, – здесь собирался отряд посадских ополченцев, первые сотни уже двинулись улицами вниз, к Неглинке; женщины, ребятня, зеваки хлынули следом. Мальчишки размахивали деревянными мечами. Не было на лицах растерянности и страха. Две недавние победы над Ордой вселяли надежду: князь остановит врага.

Обходя пешцев, Кузнецкой слободкой выехали к плотине. Всюду пустовато, даже у мельниц не суетился народ, вольно изливалась вода через деревянные дворцы, молчали жернова и пилы, работающие от водяных колес, и – ни одного удильщика.

Великий Ходыиский луг был уставлен стожками сена; с московской стороны, по краю бора, его облегали ряды воинских палаток, в середине, на зеленой отаве по берегу извилистого ручья, паслись табуны. Еще больше лошадей стояло у временных коновязей или у распряженных телег. Боярские шатры выделялись величиной и разноцветными значками на длинных шестах. Курились дымки, ополченцы, сидя под телегами, очищали от сала полученное оружие и кольчуги, кое-где еще полдничали, запивая сухари и вяленину родниковой водой. Встречный дружинник указал расположение княжеского полка, куда входила тысяча боярина Уды.

– Не густо войска, – заметил Кряж.

– Небось только подходят, – обнадежил Николка.

– Эх, сынок! Вот нас двенадцать молодцов с атаманом, царство ему небесное, явилось на сбор в Коломну. Ныне же один я как перст, да и того было поймали вечор. Один из двенадцати прежних. Правда, ишшо трое живых, да те в монахи подались, грехи отмаливать.

– Орда не меньше нашего потеряла.

– Не меньше. Но то ж – Орда! Оно, конешно, не тот нынче татарин – битый, пуганый, зато злой и голодный. А голодный волк хуже сытого.

Боярин Уда, низенький, ершистый, с ухватистыми длиннопалыми руками, и слова не дал молвить прибывшим.

– Слыхал про вас от дворского, слыхал. Возьму, коли велено – што делать? Но – в товары, в товары! – И словно уцепил взглядом, выталкивая за полог палатки: – Ступайте, ступайте к товарникам.

Отвязывая коня, Кряж злился:

– Вот так поратничали! Дружиннички – при котлах да мешках с овсом. Услужил, крючок седатый! Я вот Тимофею Васильичу на нево челом стукну – он небось саморучно меня с-под стражи выпустил.

Широкой рысью мимо шли пятеро всадников на вспотевших конях, серые плащи крыльями трепетали за их спинами. Николка, любуясь витязями, посмотрел в лицо переднего, и его словно толкнули в грудь – как будто родич мчался мимо, но кто он, как его имя? Воин тоже глянул, повернул голову и вдруг осадил скакуна.

– Ты кто? – спросил, приближаясь. – Не Гридин ли сын?

И Николка узнал:

– Лексей?!

Тот слетел с лошади, схватил друга, стиснул.

– Никола! Николушка наш! Да ты не воскрес ли часом?

У парня ручьем хлынули слезы, и ничего-то он не мог с собой поделать. Алешка, отстранясь, тоже подозрительно хлюпнул.

– Ты из Звонцов, што ль?

– Не, прямо с Рязанщины. – Николка утер глаза. – Тебя первого из наших вижу.

Варяг сразу помрачнел, покосился на шрам, изуродовавший лицо земляка.

– Однако, после поговорим. Ты в княжеском полку?

– Да вот к боярину Уде присланы, он же велел нам в товары.

– Што-о? Какие товары? Василий Андреич сотню не может сбить, а нашего человека, куликовского ратника – в товары!

– Кто тут расшумелся? Кто это куликовца в товары запхал? – Привлеченный голосами боярин откинул полог.

– Иван Федорыч, это ж человек Тупика, на Непряди рубился – как же его в товары?

– А я почем знал? На них не написано. Слова молвить не умеют – языки, што ль, отсохли? Ну, ча раззявились? В сотню!..

Николка и Кряж оторопело вскочили в седла.

– От бес! – ругнулся Кряж, едва отъехали. – Сам же рта раскрыть не дал. Как есть уда.

– Не в себе он, – объяснил Алешка. – Семья у нево в Алексине, там теперь Орда. А вечор прислали ему две сотни морозовских, стал он их проверять – иные копья на скаку порастеряли. Вот и гонит всех присланных в товары, штоб спытать потом.

Николка во все глаза смотрел на старшего товарища детства: да в самом ли деле перед ним Алешка Варяг? Но ведь и тот не сразу узнал младшего односельчанина. На языке вертелся тревожный вопрос, Алешка словно угадал, заговорил первым:

– Пождите нас у рощицы той, над ручьем. Мы ж к окольничему вестниками спешим. – Отъезжая, обернулся: – А батю твово, Николушка, схоронили мы на поле Куликовом…

III

Трубы подняли воинский лагерь на заре. Едва умылись, кто в ручье, кто росой, сотские стали скликать своих. Утро было ясное, бестуманное, отрядами в молчании сходились к середине луга. Пахнуло ладаном – перед войском явились попы с кадильницами, потом показался санный возок с хоругвями, его сопровождали верховые в темных рясах, на иных белые клобуки. Из саней вышел высокий человек в рогатой митре и парчовой ризе. Утренние лучи вспыхнули, заиграли голубыми, синими, малиновыми, белыми искрами в сапфирах, алмазах и яхонтах митрополичьего убранства.

– Гляди-ко, целый клир тут, и сам святитель!

– Удостоил нас, грешных.

– А это кто, важный, рядом с ним?

– Игумен Федор – духовник государя.

– А тот – с богатырским посохом?

– Архимандрит Спасского Симеон…

Громко запела труба, митрополичья стража в черных плащах, черных панцирях и блестящих черненых шишаках поскакала куда-то на крыло войска. По рядам полетели голоса: «К молитве! К молитве!» – и ратники опускались на колени лицом в сторону восхода. Галопом примчались воеводы, спешились рядом со святыми отцами. Два попа развернули большой складень с изображением Великого Спаса, перед владыкой поставили аналой с книгами, сосудами, кропилом. Заутреню служил сам митрополит, и даже в задних рядах стоящего полукольцом войска слышался его сильный певучий голос.

Николка, еще не переживший горькой вести, истово кланялся и повторял молитвы, все время представляя, что отец смотрит на него откуда-то с горних высей. И все же среди воевод он разглядел великого князя, окольничего и Боброка-Волынского. Там же находился и Уда. Его соседа в нарядном, небесного цвета кафтане с золотым шитьем он не знал, но о нем Кряж спросил Варяга, и тот ответил:

– Боярин Морозов, из спальников, но живет своим домом. Говорят, в конюшие выбивается – не дай бог. А вон тот маленький, в рыжем кафтане – заглавный для нас человек, дьяк Внук.

– Почто же заглавный? – удивился Кряж.

– Вот как поистратишься нечаянно аль в кости проиграешься – ему челом стукни. Токо словом не смей заикаться, што прогулялся аль проигрался. А настоящая нужда заест – проси без сумленья: пожурит и выручит.

– Он што, казной заведует?

– Он всем заведует. Дьяк государев. Умен – страсть.

– Молитеся, лешие, неча шептаться, – сердито оглянулся на соседей Додон. – Сам владыко служит!..

Вскоре после заутрени Николку вызвали в палатку начальника сотни. Тупик приветливо кивнул новому ратнику, указал на невысокого человека в рыжем кафтане:

– Вот дьяк по твою душу, Никола.

Парень с удивлением узнал человека из государевой свиты. Сам всемогущий Внук!

– Этот? – Умные глаза дьяка обежали фигуру парня, как бы запоминая. – Ничего, обносится – годится и в дружину, коли в первом бою не струсит.

– Он уже не струсил. Шрам-то на Куликовом поле заработал.

– Тогда и говорить неча. Считать умеешь? Считай. – Он достал из-под полы и протянул Николке холщовый кошель. Тот взял с недоумением: зачем Внуку таким способом проверять грамотность нового дружинника? Не собираются ли его снова отправить в товары? В кошельке было ровно двадцать серебряных денег московской чеканки с изображением петуха на фоне встающего солнца.

– Правильно, – сказал Внук. – Молодец. С первым жалованием государским тебя, ратник.

– Эт мне?.. За што? – Николка растерялся: в руках его было состояние зажиточного крестьянина.

– За службу. – Худое лицо дьяка посерело. – К несчастью нашему, вести, тобой привезенные, подтвердили сакмагоны. Хан уже на Оке. Но ты дал нам целый день – для смотра… Ну, так служи, ратник, государю не хуже прежнего. Ты же, Василий Андреич, объяви всей сотне о сем пожаловании.

– А Кряж? – вырвалось у Николки.

– Ватажник-то? Ему награда – прощение.

Отделив половину серебра, Николка отыскал Кряжа, Тот лишь покачал головой, усмехаясь в дремучую бороду:

– Тебе б, Микола, в князья надо – то-то щедрый государь будет у нас. Однако, ты покуда не князь, даже не атаман, а я не от всякого пожалование примаю.

– Ты што! Вместе заслужили.

– Заслужили мы разное, Микола. Я государю не ослушник. Коли не жалко, две деньги возьму в долг – с добычи верну.

– С добычи?

– А ты как думал? Войско – не монастырь. Да и монахи свою добычу ловят. Пойдем-ка в товары. Велено брони получить, а то разберут – достанется ржа.

К смотру построились перед полуднем. Не было на поле воина в пеньковом тигиляе или простом зипуне: кольчуги, панцири, дощатые доспехи – сплошная сталь. Даже на ополченцах. Копейщики через одного вооружены новыми алебардами, соединяющими секиру и пику, стрелки в большинстве заменили простые луки сильными самострелами со стальной пружиной. Димитрий приказал выдавать лучшее из своих запасов, беречь оружие не имело смысла – враг мог нагрянуть уже завтра. В повозках нашлось бы снаряжения еще на десятитысячную рать, но ставить в строй некого, даже из московских волостей не все служилые люди явились. Где-то в пути Дмитрий Ольгердович с переславцами, дружины дмитровцев, суздальцев, юрьевцев и владимирцев. Ждали также ратников из Можайска. Успеют ли?

В молчании, сопровождаемый боярами, Димитрий объехал шеститысячный сводный полк. Нигде не задержался, никого не спрашивал – это войско не нуждалось в строгом досмотре и зажигательных речах. Его можно сейчас же вести в бой.

– Худо, – сказал Боброку-Волынскому, закончив объезд. – Худо. С десятью такими тысячами я бы встретил хана в поле, но с шестью выходить нельзя.

– У Дмитрия Ольгердовича со всеми-то наберется тысячи три-четыре.

– Ему держать Акхозю, а у того – тумен.

Еще накануне, подсчитывая вероятное число своих ратников, Боброк пришел к единственному решению, но сейчас боялся сказать его. Сказал Донской:

– Надо собрать двадцать тысяч, а это – месяц. Да, месяц Москве быть в осаде.

– Тогда я высылаю гонца к Дмитрию Ольгердовичу – штоб не спешил в Москву?

– И не мешкая! Оставь Уду командовать лагерем. Завтра утром выступаем на Переславль. От ополченцев послать конных в помощь пастухам – для отгона скота за войском…

На памяти москвитян, кажется, то был первый будний день, когда молчали молотки медников, кузнецов и серебряников, топоры плотников, пилы и тесла столяров и бочаров, не стучали ткацкие станки и не жужжали гончарные круги. Князь со стражей, возвращаясь в Кремль, повстречал в посаде первые возки беженцев, потревоженных ночным пожаром и дымами в небе. Люди расступались перед государем, истово кланялись, провожая его взорами надежды. Димитрий скакал в середине отряда, низко надвинув на глаза горностаевую шапку. Что скажут, что подумают эти люди, узнав об его уходе с дружиной? Только он, великий князь Димитрий Донской, может собрать большое войско в столь тяжелое время, остановить хана, свалившегося как снег на голову. А в Москве собирать поздно…

Перед самым закатом начался последний совет в Кремле. Решение Димитрия уйти для сбора ратей в Переславль, может быть и дальше, посеяло мертвую тишину в думной. Каждый гадал, кого великий князь оставит воеводой в столице, и одни лелеяли честолюбивую надежду, других мучил страх. Противиться воле Донского было опасно.

Тяжелую тишину в думной взорвало появление князя Владимира. С его дорожным корзно, казалось, в душную залу залетел ветер, пахнущий дымом и кровью.

– Прости, государь, я прямо с седла. – Возбужденное лицо Серпуховского и голос казались веселыми, никто бы не сказал, что больше суток он не слезал с коня.

– Мы все тут с седла. – Голос Димитрия невольно выдал его радость. Оживленный говорок прошел среди бояр. До этой минуты у многих было ощущение, будто от Москвы оторвана с кровью какая-то очень важная часть. И чего ведь не передумали про себя! Может, Храбрый пленен или убит ордынцами? Или напуган ханом и почел за благо укрыться в дальних волостях, а то и в Литве, куда загодя отправил жену с сыном? А может, как иные, лелеет тайную мысль воцариться на великокняжеском столе после того, как хан уничтожит Донского?

– Садись рядом, княже, да рассказывай!

– Государь! Вчера утром ханское войско было в сорока верстах от Серпухова, нынче, наверное, стоит на пепелище. Я поднял народ, велел уходить на Можай и Волок. Город и деревни – сжечь. Небось видели зарево?

– Прости, господи, неразумие рабов твоих, в лютости и гордыне не ведающих, чего творят.

Владимир повернулся к Киприану, голос скорготнул железом:

– Ты, отче, хотел, штоб я на постой позвал врага?

– Сядь же, Володимер, не ссориться созвал я вас – думать, как удержать Орду.

– Уж хватит думать, государь! Мы все думаем и думаем, а хан идет. Немедля надо выступать навстречу. Я дорогой поле приглядел, не хуже Куликова!

– С кем выступать? Против тридцати ханских тысяч у нас и семи нет. А с восхода идет Акхозя с туменом. Уж решено: Москва сядет в осаду, притянет ханское войско. Я же в ночь ухожу в Переславль. Там соберем силы и ударим хана.

Владимир растерянно оглянулся, встретил взгляд Боброка-Волыпского, глухо сказал:

– Оставь меня в Москве, государь.

– Нет, князь Храбрый, иное тебе предстоит. С закатной стороны в Переславль идти далеко. Нужно второе место сбора. В Можайске и Волоке-Ламском немалые запасы оружия и кормов – выбирай любой город.

– Волок.

– Добро. И ко мне поближе. А в Москве я оставлю боярина Морозова, он в сидениях человек опытный. Помощников из бояр будет у него довольно. И надеюсь я, – Димитрий поднял голос, – владыка тоже останется в стольной, примером и словом укрепит дух сидельцев. Будет дух крепок – Орде никогда не взять Москвы. Градоимец Ольгерд расшибал свой лоб об ее стены, а уж хан и подавно расшибет. – Снова заговорил тихо: – Княгиню с малыми детьми вручаю вам, бояре. С подмогой не задержусь.

То, что князь оставляет жену, никого не удивило. Сегодня утром, когда смотрели войско, Евдокия родила сына.

– Много ли дружины даешь нам, государь? – спросил Морозов, до сих пор не проронивший ни слова.

– Не рассчитывай на дружинников, Иван Семеныч, они в поле нужнее. На стенах же ополченцы дерутся не хуже. Я вот подумал и решил из первой ополченческой тысячи вернуть в Москву самые крепкие сотни: бронников, суконников, кузнецов, кожевников и гончаров. Это – твоя дружина, поставь ее разумно – и будешь великим воеводой.

– Над зипунами-то?

Димитрий нахмурился, с упреком сказал:

– Вот это оставь, Иван Семеныч, здесь оставь и никуда не выноси. Ты ж умный человек, а закоснел в своей спеси, што в коросте. Русь крепка, пока на трех китах стоит: один – это мы, служилые, другой – отцы святые, а третий – те самые зипуны. Разве Куликово поле не доказало? Честь великую тебе оказываем не по чину твоему, а по разуму. Живи разумом, но не спесью, Иван Семеныч.

– Благодарствую, государь. – Одутловатое лицо боярина побагровело.

– И то ладно. Беглых-то не всех бери в детинец, кормить будет накладно. Определится твое войско – направляй остальных в Волок и Переславль.

Владимир спросил, посланы ли гонцы в Новгород Великий и северные города. О великих же князьях молчали. То, что Олег Рязанский и Дмитрий Суздальский принесли покорность хану, знали все.

– Ты бы слово молвил, владыка, – обратился Донской к митрополиту, завершая думу. Киприан встал, сжимая в руке кипарисовый крест.

– Вспомнили и нас, убогих. Не поздно ли? Што слово святительское, когда уж кровавая распря взошла из семени, брошенного неразумной рукой на ниву гордыни! Голос бранных мечей сильнее слабого языка человеческого. Без нас доныне решал ты свои дела, государь, со своими присными – с ними и пожинай драконово поле. Еще весной помог бы я тебе отвести грозу от православных, смирить гневливое сердце хана, но ты не хотел того, и случилось, чего сам добивался – гордыня встает на гордыню, злоба – на злобу. Я останусь в Москве, коли ты хочешь, буду денно и нощно молиться о спасении христианства, стану беречь святую голубицу нашу, великую княгиню с малыми чадами ее, может, и помилует нас божья матерь. На нее да на Спасителя уповаем ныне, ибо другой защиты нам не остается.

Донской особенно не рассчитывал на помощь Киприана, но и такого не ждал. Огромным усилием воли подавил вспышку гнева.

– Не так говоришь, владыка. Два года назад ни мечи, ни стрелы, ни угрозы из стана Мамая не заглушили слова Сергия. Оно всколыхнуло Русь, помогло нам поднять народную силу. С его благословением сокрушили мы степные полчища, какие и не снились Тохтамышу. Почто же ныне голос церкви ослаб?.. В Москве остаешься – низкий тебе поклон, но мало теперь молиться о спасении. К топору и мечу надо звать русских людей – вот какого слова ждем от тебя! Нас ты упрекаешь в гордыне и злобе по какому праву? Разве преступили мы чужие пределы? Разве мы требуем от Орды непосильных даней и рабской покорности?

– В одиночку Москве с Ордой не управиться – нет силы у нас противиться ханской воле! – почти выкрикнул Киприан. – Когда разбойник приставит нож к горлу, разумный не жалеет кошеля свово. Глупый же сгубит себя и свое семейство. Не захотел ты по чести принять Акхозю-царевича с семьюстами воинами – он идет бесчестно с целым туменом. И еще тридцать тысяч ведет его отец – сам ордынский царь. Вот чего добился ты своим упрямством, государь.