Текст книги "Эхо Непрядвы"

Автор книги: Владимир Возовиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

– Василь Ондреич, дозволь нам с Микулой остаться – рыбы привезем хозяйкам.

– Эге, – удивился дворский, – вы, никак, и красной рыбки схватили? Ай ты с собой привез, купец?

– Вона, боярин, мешок со стерлядкой да белорыбицей, для государя отложен.

– Ишь ты, значитца, жилая стерлядь в прудах держится.

– Может, и не жилая. Запруды каждый год спускают. Вот вода приспадет, ослабнет – она и проскочит вверх.

– Чего за рыбу-то просишь?

– Да ничего, боярин. Кланяюсь государю этим мешочком.

– Знаю вас, бесов. – Боярин погрозил пальцем, отхлебывая уху прямо из чашки. – При случае ведь напомнишь.

– Да коли случай выпадет, как без того, Микита Петрович?

Запив жирный кусок стерляди остатками ухи, боярин встал с бревна, велел навьючить рыбу на одну из лошадей.

– А ты, купец-молодец, коли улов останется, приноси поутру на княжеский двор. Меня назовешь – чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену дам хорошую.

– Не мерз, не мок, а поймал мешок, – бросил вслед отъехавшим кто-то из рыбаков.

– На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.

Адам отыскал глазами Алешку с Микулой.

– Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнехоньки, мне одному не управиться. Рыбу – пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим – потемну самый улов.

Могучий Микула начал молча стягивать кафтан. Раздевался и Алешка. Адам вдруг спохватился:

– Постойте, а где же странники-то?

– Какие странники? – спросил Алешка.

– Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.

– Што за весть? – насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.

…Москва была взбудоражена новым грозным слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды прямо связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, – значит, небесное знамение все же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трехногим телком, и людей охватил новый ужас. Теленка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снес яичко, и слухи стали плодиться, как мухи в летнюю жару. Сначала многие видели – ночью на печных трубах плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьем, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и жутких звуков, сотрясающих кондовые стены амбара. Когда же утром со всей опаской отперли дверь, к великому изумлению нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто-то видел, как над кремлевской стеной извивался летучий огненный змей, кто-то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосет и портит коров, да, по счастью, встречные опознали в нем немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принесших весть о разрушении церкви, как в воду канули.

Димитрий Иванович наконец призвал митрополита – посоветоваться, как прекратить зловредные слухи и порожденную ими смуту. Выслушав князя, Киприан сдержанно сказал:

– Народ темен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.

– Речь теперь не о кометах, отче. Этот упорный слух о рухнувшей в Новгороде церкви…

– То не слух, государь мой, то правда.

– От кого сие ведомо?

– Из Троицы вестник был. Архиепископ новгородский сообщил Сергию, как все случилось. Уж с неделю мне известно.

Димитрий молчал, глядя в окно, на скулах медленно ходили желваки. Киприан ждал – вот сейчас князь взорвется криком, грохнет по столу кулаком, а то и… Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провел рукой по лицу. Зная о легкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, мягко заговорил:

– Велики грехи наши, государь, но господь, наказывая гордыню, остается милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение…

Что-то словно бы дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас… сейчас – припадет к святейшей руке владыки: «Прости, отче, неправду, мной учиненную, – пусть на мою голову падет любутский позор. Это нечистый Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем – каюсь в том до глубины сердечной». Что же тогда Киприан? А он поцелует упрямый лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой – все зло против князя сожжет в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи! – они разом смолкнут перед церковным хоралом.

Донской поднялся с кресла, подошел к застекленному окну, дернул раму, посаженную на шарниры.

– Экая духотища в апреле-то! – Повернулся, ожег гостя темным взглядом. – Вот што, отче. Давно уж в Новгороде Великом наших пастырей не было с судом церковным. То непорядок, и пора их туда послать.

– Благое дело, государь, – смиренно ответил митрополит. – Казна моя не так богата.

– Вот-вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы еще повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.

Проводив владыку, Димитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошел конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам – близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета – Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошел к оградке, разделяющей усадьбы.

– Княгиню с собой берешь? – спросил Димитрий.

– В Полоцк сбирается – по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.

– Слыхал о том. Глянется – и к себе позову… Ты вот што, Володимер, устроишь работы – не засиживайся там. Тревожно.

– И тебя, государь, слухи одолели? – Глаза Серпуховского похолодели. – Я бы этих шептунов…

– Не безгрешны и мы, Володимер. Лили ведь и христианскую кровь. У великих князей и грехи великие.

– Крамольничью кровь лили мы в Твери и на Рязани. То дело святое. И ныне вороги подкупают смутьянов, штоб всякое знамение против нас оборачивали. Те-то, первые страннички, небось от владений князя Юрия приползли. Да сей латинский доброхот за штаны заморские продаст и тебя, и удел свой, и всю русскую землю.

– Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается – дела б по-нашему правил.

– Дела! Небось уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на ордынскую мельницу.

– Будет о сём! Домни, чего я тебя прошу – не засиживайся. Наш стол – здесь, а там и умного боярина довольно.

Глядя в спину удаляющегося брата, Димитрий усмехнулся: и затылок-то у него сердитый. Все еще злится, что Белозерский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из-за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть самой Москвы за ним… С Еленой потолковать бы – есть у Димитрия что передать Андрею Полоцкому. Смутно в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском тевтонов, согнал было с виленского стола Ягайлу, но из-за вспыхнувшей войны с черниговским князем потерпел поражение от своих противников, позвавших на помощь крестоносцев, был захвачен и умерщвлен в темнице по приказу Ягайлы. Тот снова воцарился в Литве. У Ягайлы с Димитрием не было дружбы. И Михаил Тверской, похоже, что-то затевает. В Москву за целый год не прислал даже единой вести, зато помирился с новгородцами, с которыми прежде враждовал из-за Торжка, завел шашни с сыновьями суздальско-нижегородского князя. Неужто и впрямь Юрий Белозерский заодно с ними? Владимир перегибает, но у него нюх на такие дела. Иной раз бывает ощущение, словно невидимая рука упорно развинчивает на Руси налаженное, подбирается к московскому горлу. Не ханская ли? Но Тохтамыш смирен, слышно, затевает большую охоту. Осенью надо непременно вновь собрать князей…

Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды – то половодье потопит, то ураган снесет деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце-Мещерском: ушел с отрядом прошлым летом – будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придется – Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики – ладно, а тут – сорокалетний мужик. Может, поправится – деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно в них от многолюдья, от навоза и гнили – летом, от печного дыма – зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.

На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Федора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Димитрий с ревнивой досадой. Ваську с Юркой небось обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.

На охоту бы, да самое распутье. Однако охоте есть замена.

– Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он небось изрядный рыбалка?

– Адам-то? Лучше и не надо, государь.

– Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьет. Пойдем по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.

На другой день от устья Неглинки отошли три большие ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили веслами, и легкие суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, недвижно стоял рослый темнобородый человек. Рядом – такой же рослый, чуть посуше, с косым шрамом на щеке колюче топорщил подстриженные усы, с откровенным удовольствием оглядывая речной простор; синие глаза его, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми, как речная вода. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам-сукониик. Рядом к борту прислонены легкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вел рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из прозрачных и диких Медвежьих озер, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга расширенными глазами озирал открывающиеся дали Андрейка Рублёв. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили молчаливые леса по ее берегам, и каждая деревушка на взгорке, окруженном водой, стала царством на чудесном острове Буяне. От восторга томилась Андрейкина душа, все вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, похожими на кочаны капусты, и вывернутые с корнями деревья, словно водяные драконы, плывущие к далеким морям, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плесы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в голубом небе, красивые гребцы, в лад ударяющие веслами под раздольную песню, и две статные фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, изумительно четкие на зеркальном полотне реки и побережных золотисто-зеленых сосняков да сизых вербников. Плыть бы так бесконечно – пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на веселое мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать счастливое мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголек – он собирал мягкие плотные угольки и завел для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал торопливо рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо:

– Ты почто это пачкаешь ладью?

Андрейка в испуге попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил его:

– Неча зипунишко марать – тряпицу возьми.

Дальнозорко отстранясь, он ахнул:

– Мать честна! Да ты… Да ты… – От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, совсем перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.

– Я счас, счас сотру.

– Я те сотру! Эй, Иван! – кликнул он старшину княжеских рыбаков. – Ты глянь-ко, Иван, чего отрок изобразил!

От кормы подошел белобородый десятский из слуг дворских.

– Баловство это и грех – мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от бога – богу и вернуть надобно: святое пиши, славь господа и ангелов его.

– Рази тут не мир божий? – возразил дружинник. – Ты глянь: как живое – и река будто бежит, и лес стоит, и струги наши плывут, и гребцы поют. Государь-то до чего похож! И Дмитрий Михалыч – вот он, рядом. А тут кто на последнем-то струге? Ах, язви тя в душу – да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!

– Вот я и говорю: грех это нас, недостойных, изображать. Божеское надобно.

– А я счас, я не успел…

С той стороны, где на рисунке должно быть солнце, под быстрым угольком отрока вдруг проглянул ангельский лик. Еще несколько линий, и над караваном воспарил ангел с оливковой ветвью в руке.

Старый десятский перекрестился.

– Стал быть, шлет господь благословение государю нашему в делах его благих? Да и нам грешным?

– Истинно, дядя Иван.

– Ну, ин ладно. – Старый рыбак поцеловал мальчишку в светлый вихор. – Храни, отроче, дар свой, послужи господу нашему Спасителю. Рисунок не стирай, государю покажу.

Андрейка потупился и покраснел, чувствуя себя грешником. Когда рисовал, ни разу не вспомнил о всевышнем и, если бы не старый рыбак, намалевал, наверное, вместо ангела лучистое солнышко или стаю пролетных журавушек.

Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, осторожно двигались между березками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами; их бронзовые стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, еще прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали прямо к деревьям, одни дружинники пошли точить березовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Сам Адам взял наметку и пригласил князя с воеводой к недалекому ручью, куда должна уже войти рыба. Димитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Димитрий вдруг остановился.

– Это што такое?

Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошел десятский, объяснил:

– Отрок изобразил наш караван.

В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрел глубину, фигуры стали отчетливее. Димитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.

– Ну-ка, поди сюда, – позвал тот отрока. – Давно рисуешь?

– Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.

Димитрий улыбнулся:

– Сызмальства. Чей ты будешь?

– Рублева, бронника сын, – едва дыша, ответил отрок.

– Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.

– Учить бы надо мальца, – сказал Боброк. – В Чудов монастырь определить, што ли.

Донской оглядел парнишку.

– Сколь тебе лет?

– Тринадцатый.

– Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?

– Я бы в дружину отроком…

– Отроком. – Донской снова вгляделся в рисунок, вздохнул: – У нас отроков довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся – пошлю тебя на двор ко князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец именитый Феофан Грек. Покажешь ему свое уменье. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы – бронником станешь. А картину эту сотри, кроме ангела. Неча бога гневить, и без того уж прогневали. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.

От радости Андрейка чуть не подпрыгнул.

Димитрий первым двинулся вдоль берега Серебрянки к овражным ручьям. Адам приобнял мальчишку, потом снял с плеча самострел:

– Поноси уж, так и быть…

Мощно пылала погожая золотая заря, словно не желала расставаться с этими лесами и водами. В темнеющем бору застрекотал потревоженный зверек, призывно крякнула утка на речном разливе, водяной бык подал свой древний угрюмый голос, с бранчливым гоготом пролетела гусиная стая, грезой из поднебесья пришел журавлиный клик, и снова в тишине – только звон лесного ручья, песни лягушек да воркование тетеревов в березовых, набухающих почками рощах.

Теплая, мирная весна текла талыми водами по свободной Руси, суля буйные травы, ранние всходы, обильные хлеба и приплоды в стадах. Выходил на заре землепашец за ворота бедного подворья, вглядывался в сияние зари, слушал буйство воды и радость вернувшихся птиц, молил небо о мире и, зажимая в корявой ладони последнюю денежку, шел ко всенощной, чтобы подкрепить молитву.

За разливом весенней реки сквозь деревья просвечивал огонь рыбацкого костра. Два человека, глядя в жаркое пламя, думали о том же, о чем молился пахарь.

За рекой Мстой дебри все чаще расступались полями и кулигами, лесные дороги и тропы сбегались к тракту, связывающему Вышний Волочек с Новгородом, словно ручьи к большой реке. При подходе к Мсте тракт наконец стал оправдывать свое название – даже мосты появились, и на гатях кони уже не брели по брюхо в воде и грязи. На полях мужики дожигали костру и солому, возвращая истощившейся земле частицу плодородной силы. Дружинники, поругивавшие пастырей за тяжелый путь посуху, приободрились, оглядывая пажити, вслушиваясь в покрикивание оратая.

– Гляди-ко! – дивился длинный, нескладный Додон. – И тут пашут по-нашенски – сохой да ралом. Што бы им чего свово не удумать?

Молодые дружинники прыснули за спиной Додона, Мишка Дыбок, мигнув, подхватил в тон:

– И земля у их, бесов, земляная, и сосняк сосновый, а про ельник не скажу – весь осиновый.

– Ты не шуткуй про землицу-то. Вот под Нижним аль Костромой репа по полупуду родится, зернину брось – куст колосьев. У нас же не то. Пошто так?

– Эка! – отозвался Микула. – В нижегородском краю день едешь – едва деревню найдешь, у нас же кинь камень – в мужика попадешь. Тощает землица. У бабы и то вон первый здоровее всех родится.

– Здесь, говорят, хлеба почти не сеют. Зато льна берут богато и в неметчину с выгодой продают.

– Новгород свово не упустит, – заметил пожилой дружинник. – Но земля-матушка, чего не родит она? Не зря ж говорят про нее – всех жирней она на свете.

– Не скажи, – возразил Додон. – Небось пузо купца Брюханова пожирнее здешней землицы.

Кметы залились смехом.

От возка святых отцов подали сигнал привала. Спешились, развели костры на краю леска. В котлах забулькала ключевая вода. Дружинники-монахи обедали отдельно, вместе со своими пастырями. Скоро от их костра потянуло соблазнительным запахом варева, Мишка заворчал:

– От боровья! Небось горох жрут, нам же снова – кавардак да осетрину с белужьей икрой. Воротит уж!

– Сходи да попроси, небось вырешат, – предложил Алешка.

– Я те схожу! – пригрозил Тупик. – Ты, Мишка, не дразни мне людей. Надоела осетрина с кавардаком – ступай в посадские торгаши, там каждый день горох лопают.

Мишка исподлобья глянул на сотского, ничего не сказал. Когда же сытые дружинники прилегли на потниках и Тупик отошел поглядеть коней, Мишка нагнал его:

– Пошто злишься, боярин? Аль я твоей женке ребенка сделал?

– Што говоришь?! – Тупик схватил Мишку за грудь.

– То и говорю, Василь Андреич. Настя-то вот-вот разрешится. От меня она не могла. Бил я ее, сказала – от тебя. Не обманывает – не та баба.

– Ты бил ее? С ребенком в животе?!

– Ее бил, по заднему месту, – усмехнулся Мишка. – Ребенка не трогал – чужих не бью.

Тупик снова ухватил дружинника, притиснул к сосне.

– Брось, Василь Андреич, я могу и покрепче тряхнуть. Не трону ее больше. Она и попу сказала, что не мой ребенок. Только куды ее теперича? Обратно в деревню – дак отец не примет без твоей воли. Я-то уж себе купецку дочку выглядел. Она согласна, а купец стар, наследство за мной будет… Дал бы ты мне пару рублишек на развод, Василь Андреич, а? Расходы ж…

Тупик торопливо расстегнул кошель.

– Я – дрянь, но ты, Мишка!.. Неуж ты русский? А Настену… Не твоя забота, как ее теперь устроить.

– Русский я, Василь Андреич. Потому и гоню жану неверную. Токо уж ты не лезь в это дело. Моя жана – я и устрою.

– Зачем же соглашался жениться? Неуж не понимаешь – сам ты во всем виноват! Хотя и я…

– Кто говорил – отец, мол, справный? Я и подумал – приданое за ней изрядное. А Стреха – жох, полушки не дал. Не баба нужна мне, боярин, но казна. С казной любую бабу добуду.

Тупик смотрел в широкую спину Мишки с растущим отвращением к происшедшему. Двумя рублями за Настену его расплатился – по цене вырванной бороды, – и он взял! Сам попросил!.. А если она узнает? Если узнает Дарья?..

На следующий день с берега речки Жилотуг глазам моссковских посланцев явились серые башни каменной новгородской стены, вознесенной над могучими земляными раскатами, в вечереющих лучах засияли храмовые купола Софии и множества монастырей, обступивших северную столицу Руси…