Текст книги "Эхо Непрядвы"

Автор книги: Владимир Возовиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

– Ты долго говоришь. – Страшная догадка клещами схватила ханское сердце.

– Акхозя… Я просил его не подходить близко к стене. Я хотел его отослать совсем. Но ты же знаешь царевича…

Клещи разжались, откуда-то сбоку холодный клинок вошел в ханскую грудь и остался в ней.

– Где он?

– Я велел положить в моей юрте.

Тохтамыш подождал, пока к ногам вернется сила, медленно пошел к войлочному шатру Шихомата. Тот неслышно ступал сзади, благодаря аллаха за то, что страшное уже сказано.

В просторной юрте горели восковые свечи, едва заметные при сером свете, сочащемся из дымового отверстия сверху. Акхозя лежал на войлоке в своей золоченой броне. Матово-смуглое лицо чуть нахмурено, резко чернели брови, и Тохтамыш впервые заметил, что у сына были длинные, как у девушки, ресницы. Были?.. Акхозя казался спящим, и хан с сумасшедшей надеждой обегал глазами его всего – может быть, он еще жив, упал с лошади и лишился сознания? Наклонился над сыном, скинув шлем, приник ухом к его устам, надеясь уловить живое дыхание, но ощутил только холод. Лишь сидя на корточках, различил маленькую дырочку в узоре зерцала как раз на том месте, где находится грудной сосок. И застывшую кровь на золоте нагрудника. Подвела персидская броня, не выдержала удара кованой русской стрелы.

– Оставь нас, Шихомат.

Вот он, первый удар жестокой судьбы на трехлетнем пути непрерывных успехов, удар, которого Тохтамыш втайне страшился. Зачем судьбе такая страшная, такая тяжкая плата? Разве малым заплатил он прежде лишь за три года безбедного царствования? Пусть бы лучше не взял этой проклятой Москвы, оставил ее в покое, только смерчем пронесся бы по окрестным землям.

Но теперь он Москву возьмет. Правоверный мусульманин, хан Тохтамыш устроит тризну по своему сыну, как язычник: горящий Кремль станет ему погребальным костром, а москвитяне – от старых до малых – омочат жертвенник своей кровью.

Тохтамыш поднялся с коленей, вышел из юрты и приказал своему сотнику собрать на военный совет темников, тысячников и устроителей осадных работ. Подозвал шурина.

– Ты, Шихомат, позови сотников, которые были с тобой у стены, возьми чертеж крепости и приходите в мой шатер. До совета наянов я хочу услышать, как мыслите вы брать этот город.

Шихомат потрясенно смотрел в спину удаляющегося Тохтамыша, потом оглянулся на свой шатер. «Великий аллах, люди, наверное, говорят правду: сердце нашего повелителя вырезано из камня».

В сумерках три ордынских тумена поднялись и без единого огонька двинулись подмосковными лесами к разведанному броду.

Враг удалился от крепости. Москвитяне оплакивали первых убитых, на всех улицах говорили об Адаме-суконнике, застрелившем «золотого» мурзу, повторяли его слова, брошенные неприятелям. В храмах никогда еще не было столько молящихся, как в этот вечер. Остей держал совет с боярами и выборными. Он решительно пресек наскоки на Адама, который, мол, своей неучтивостью навлек гнев ордынцев.

– Гневаться надо нам – они явились под стены Москвы, а не мы под стены Сарая. Когда бы хан прислал к нам посла, тот обязан явиться как посол, а не налетчик.

Наказав впредь не допускать на стены лишних людей, ночью держать усиленную стражу, князь отпустил выборных. Расходились в сумерках. В воротах Рублев схватил Адама за локоть:

– Послушай-ка… Гуляют, што ли?

Сквозь церковное пение, льющееся из отворенных храмов, прорезалась нетрезвая песня:

 
На речке на Клязьме купался бобер,
Купался бобер, купался черной,
Купался, купался, не выкупался,
На горку зашел, отряхивался…
 

– На Подгорной будто? Не твои ли, Каримка?

– От собак нечистый! Калган колоть буду!

– А теперь, слышь, – за храмом, где-то у Никольских.

– Да и у Фроловских – тож.

– Ну-ка, мужики, все – по своим сотням! – распорядился Адам. – Навести тишину хоть палкой. Стыдобушка-то перед князем!

Однако навести тишину оказалось непросто.

В то время, когда большинство сидельцев молилось в храмах и монастырях, а начальники совещались, к одной из ватаг пришлых бессемейных мужиков, днем тесавших камни для машин близ Никольских ворот, а теперь коротающих время возле костра в ожидании ужина, подсел носатый человек в большой бараньей шапке, то и дело сползающей с его обритой головы. В разношерстной ватаге молча принимали всякого и на гостя не обратили внимания.

– Славно шуганули Орду-то, – заговорил он первым, обращаясь к нелюдимому седобородому кашевару. Тот не ответил, мешая в котле деревянной поварешкой.

– Теперь, поди-ка, и не сунутся, – не унимался гость.

– Ты б не каркал до срока, – обрезал мужик с испитым желтушным лицом. – А то завтра небо покажется в овчинку, как всей силой навалятся.

– Да все одно не взять им детинца.

Молчали, позевывая, ленясь вступать в разговор. Юркие, как мыши, глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после веча.

– Мурзу не худо бы помянуть, мужики.

– Не худо бы, – согласился рябой парень, – да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла – он и усох.

– Вона в брюхановских подвалах небось и полных бочонков довольно.

– А печати? – спросил угрюмый кашевар. – Ну-ка, сорви – Адам небось голову оторвет.

– Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре сами пируют, я счас мимо герема бежал – ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?

– Верно. – Кашевар обернулся к рябому. – Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой – пошарьте в купецком подвале.

Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся медом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал громкий смех, звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около веселой ватаги, их стали звать к кулешу и меду. Гришка Бычара не вытерпел, осушил ковшик. Вытирая свои пшеничные усы, спросил:

– С какой радости гуляете?

– Мурзу поминаем, – хохотнул корявый. – Да мы и по самому хану справили бы поминки.

– Не рано?

– То князь велел угостить народ для храбрости.

Бычара всполошился:

– Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.

За воротниками увязался носатый.

От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели кованые засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и прямо на улицы замшелые бочки, захлопали пробки тяжелых жбанов, дорогие сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу в корявых руках. Тревожные дни неизвестности, смута, а потом спешная, беспрерывная работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от целого мира, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая кремлевские камни, – все это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк – как бы не пропили детинец и свои головы! – позволяли уговорить себя и пробовали диковинные вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи «церковного» вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, молчаливо таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу потоком и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать ханские полчища. Но большинство пока еще просто веселилось.

У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла винная бочка, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу, сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить самое зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костер, мужики ахнули, но веселый голос успокоил:

– Не боись, православные! На Тетюшковском подворье этого добра много. Айда со мной!

В темных улицах загорались все новые костры – пиршество разрасталось. А на стенах? Адам бросился к башне.

– Што там за гульба? – встретил вопросом Вавила.

– У тебя-то хоть не пьют?

– Обижаешь, воевода. Да и с чего бы?

– Передай по стене: пьяный на страже будет казнен смертью вместе с начальником!

Адам добежал до светящейся двери ближнего собора, пробился к самому амвону, не обращая внимания на недовольство дьякона, который вел службу, крикнул в толпу:

– Православные! Скверное дело затеялось в Кремле, скверное и страшное. На улицах – пьяная гульба, а враг может пойти на приступ этой ночью.

Тишина в храме сменилась ропотом возмущения.

– Ратники! Берите секиры, ступайте по винным погребам. Не дайте себя вовлечь в пьянство. И не верьте, будто князь велел поить народ. Разбивайте бочки и жбаны, выливайте отраву до капли. Не сделав этого, мы все погибнем!

Люди из храма хлынули наружу.

У князя еще не закончилась дума. Морозов, красный и потный, что-то доказывал Томиле, который стоял перед ним, похожий на рассерженного петуха.

– Пошто врываешься без позволения, когда бояре думают! – вызверился Морозов на влетевшего в залу Адама.

– Отрыщ, боярин! – вскипел Адам. – Князь Остей, вы тут слова тратите, а кто-то твоим именем устроил в детинце гульбище.

Остей вскочил.

– Я послал выборных унять гуляк, да справятся ли?

Мстительная усмешка явилась на лице Морозова.

– Вот оно, ваше воинство! Што я говорил? Оне лишь до погребов добирались, ратнички.

– Побойся бога, Иван Семеныч! – закричал Томила. – Ты воеводой поставлен, и обязан ты был первым делом разбить винные подвалы. Поди на мой двор – найдешь ли там хоть каплю?

– И на стенах гуляют? – спросил Остей.

– Я был у Фроловских, там порядок. Сотские не попустят. А учинили пьянство, я думаю, люди сына боярского Жирошки.

– Слыхали, как повернул суконник! Ево ратнички винище жрут, а отвечать боярскому сыну Жирошке?

– Довольно! – оборвал Остей. – Теперь же берите дружинников и всех, кто под руками. Подвалы разбить, на улицах поставить караулы.

Олекса, выбегая за Адамом, крикнул:

– Пожди меня!

Гудел уже весь Подол. Где-то близ Никольских ворот шла потасовка – яростно гомонили мужики, голосили бабы. Повсюду слышался собачий брех, с Подгорной долетали протяжные разбойничьи песни, в стороне Фроловских ворот на рогах и гуслях наяривали плясовою. Неподалеку кто-то надсадно орал:

– Не трожь! Не трожь, пес, князь дозволил!

Послышались глухие удары, вскрик, звон разбитой корчаги или сулеи. Пугливой стайкой от Успенского собора пробежали девицы. Скоро появился Олекса во главе своих дружинников, вооруженных топорами.

– Айда на Подол, там главное гульбище.

– Я лучше к Фроловским, там на дворе Тетюшкова море разливанное. Боярин чужеземных гостей привечал.

– Возьми пяток моих. – Олекса назвал дружинников по именам.

Мимо опустевшего храма Адам двинулся к знакомому подворью. По пути у костра запалили витни, заодно опрокинули корчаги с брагой. Боярский дом был освещен изнутри, из распахнутых дверей неслись бессвязные голоса, кто-то спал, положив голову на ступеньку крыльца. Рослый молодец в светлой рубахе тянул за руку простоволосую молодайку к темным амбарам, она упиралась, хохоча и повторяя:

– Муж-то, муж-то – вот как воротится, муж-то…

Адам плюнул. Молодец оставил женщину, нетвердо пошел навстречу:

– Витязь наш, Адамушко, в гости пожаловал…

Отстранив с пути пьяного, Адам направился к винным погребам, спустился по ступеням в первый. Полупудовый замок был сбит, дверь погреба растворена, в ноздри шибануло винным духом. Узкое, длинное вместилище с деревянным полом и стенами уставлено бочонками, лагунками, кувшинами.

– Ого, да тут на весь детинец хватит.

– В том-то и зло, Окунь. – Адам хватил топором по боку пузатый узкогорлый кувшин вполовину человеческого роста, пол залило темной струей, пахнуло ароматом весеннего луга.

– Ох, добры меды у боярина! – простонал дружинник.

– Слышишь – шипит. Змей здесь гнездится, лютый, беспощадный змей – на погибель нам.

– Одначе, Адамушка, бочки разбивать в подвале негоже. По колено зальет погребец, оне, дьяволы, ведрами черпать станут.

На ступенях послышались шаги, несколько гуляк заглянули в погреб, обрадованно загудели. Дюжие дружинники бесцеремонно хватали их за шиворот и выпроваживали.

Потом стали выкатывать бочки, многоведерные лагуны брали в охапку и выносили на подворье, высаживая днища. Покидали погреб нетвердым шагом, хотя ни один не выпил и глотка. Надышались.

У ворот собралась толпа, Адам велел разгонять ее.

Эх, народ! – сокрушался пожилой дружинник. – Любо-дорого было после веча смотреть на него. И татей сами ж казнили, а дорвались до хмельного – стыд и срам.

Кто-то подбил на гульбище.

– Подбил! Всякому голова дана – думать. Кабы праздник престольный – жри, черт с тобой, сам же маяться будешь. А тут в осаде – до свинства.

– Не все ж такие, трезвых в детинце куда больше.

– Да хотя и не все! Беду на город один бражник может навести. И пятно теперича на нас – что скажет государь, коли узнает?

Лишь за полночь утихомирился зеленый змий, выползший в город из темных погребов и подвалов. Но до самых петухов то там, то здесь вдруг раздавались пьяные крики и песни, слышалась брань караульных, загоняющих гуляк в дома. Часть запасов хмельного бражники растащили и кое-где продолжали пить.

Прислушиваясь к голосам в улицах, Адам медленно шел по стене мимо белеющих зубцов, негромко называл пароль страже. У Никольской башни он разговаривал с Клещом, от него узнал, что у Каримки убили одного ополченца во время стычки с пьяной ватагой. Адам прямо сказал, что остается при убеждении: хмельной разгул устроил Жирошка со своими людьми – мстит за расправу на вече с подкупленными им татями и попрошайками.

– Он што, ворота хочет отворить хану? – усомнился Клещ.

– Кто знает? От нас-то ему неча добра ждать.

– Взять бы под стражу пса.

– Попробуй. Он – сын боярский, нам не чета. Вон как на меня из-за нево бояре окрысились. А присмотреть бы надо.

Адам вошел в надвратную Фроловскую башню. На лежанке близ великой пушки спал Вавила. В уголке бодрствовал отрок. В узком проеме бойницы волчьим глазом светился тлеющий пеньковый витень.

– Не спишь, Ванюша?

– Батяня наказывал огонь сохранять. Мне привычно.

– Ну, молодец.

Неслышно ступая по камню мягкими моршнями, Адам продолжал путь по стене – к соседям. Звуки прилетают не только из детинца. За рвом, на сгоревшем посаде, как будто кто-то все время бегает на мягких лапах, а вот – отдаленный топот копыт. Не ордынцы ли шныряют поблизости? Чернеет задранный выше стены рычаг фрондиболы, снизу доносится храп – возле метательных машин спят ополченцы. Адам внезапно остановился, затаил дыхание. Как будто тетива прозвенела, и – шелест летящей стрелы над стеной. С минуту стоял, прислушиваясь, но звук не повторился. Помстилось? А может, кто и спьяну стрельнул в небо. Сквозь тонкую облачность проглянул ущербный месяц, звезд не видно.

Между башнями встретились с Олексой.

– Тишина, – сказал Адам. – Угомонились.

– Тишина, говоришь? Ну-ка, слушай…

Те же шепотливые звуки в ночи стали четче. Теперь казалось: большое стадо пролетных птиц село на озеро, и ухо ловит их попискивание, покрякивание, шорохи крыльев.

– Может, бор пошумливает? Или птицы?

– Телеги это, много телег.

– Но топот копыт?..

– Не те копыта, Адам. На верблюдах едут. А то и на лошадях с обмотанными копытами. Не иначе Орда собирается ров засыпать. К рассвету как раз подойдет.

Адам поверил разведчику, потрясенно молчал.

– Ночное гульбище и этот обоз одна рука направила.

– Неужто в Кремле есть лазутчики?

– Раньше бы и я не поверил, а вечор тряхнул кое-кого и понял: есть. Не сама собой попойка учинилась, кто-то нам устроил ее. И сразу в разных местах. Хотел я взять Жирошку – не нашел. Пошто он скрылся и кто его прячет?

– Может, бояре упредили после моего навета?

– Может, и так. Боюсь, не один он тут хану доброхотствует. Ты подыми-ка десятских, поглядывайте в оба. Я вниз пойду. Устроили нам ночку, пьяные морды. Надо бы иных судить завтра, да, пожалуй, не до того будет.

IX

Громовой выстрел сигнального тюфяка сотряс предрассветный Кремль. Отчаянно забрехали собаки, вскипел в темноте шорох крыл, заполошный грай вороньих и галочьих станиц. Тревожно, набатным призывом загудели колокола. Соборной площадью проскакали всадники, направляясь к Фроловским воротам. Из домов, клетей, шатров выбегали сонные люди, поспешно натягивали доспехи, хватали щиты, копья и топоры, иные, рыча и бранясь, совали тяжелые головы в кадки с водой и колоды, из которых поят скот: вот оно, злое похмелье! Огрубелые от сна голоса начальников сбивали ополченцев в отряды, и они бегом спешили к своим местам под стеной. Монахи с протяжным пением несли храмовые иконы.

Над московским холмом пробивался серый, мутный рассвет, стали проглядывать купола церквей и белые стены, по которым бегали люди. Шла суета и на земле, возле фрондибол и подъемников, смольники раздували огнища под большими черными котлами. На площадь выехала конная сотня. Олекса кричал дозорному, сидящему на колокольне Успенского собора:

– Што видишь, отроче?

– Покуда – одна темь! – отвечал сверху молодой голос.

Остей, разослав бояр, поднялся во Фроловскую башню. Стоя перед бойницей, он старался разглядеть, что же там шевелится, серое, длинное, как гигантская змея, среди черного пожарища? Молчали стрелки у соседних бойниц, молчали пушкари, и Адам рядом с князем тоже помалкивал. Сумерки медленно сползали с холма к Неглинке.

– Щиты? – удивился Остей.

– Да, государь, чапары.

Уже различались темные прорези в чапарах – больших деревянных щитах, какими ограждают воинский лагерь в поле. Чапары перемещались, приближаясь к стене, и в сумерках казалось гигантская серая змея извивается, двигаясь боком.

– Они прикрывают пешцев? – спросил Остей, никогда не видевший подобного.

– Олекса сказывал: ночью нагнали телег с землей, головешками, сучьями и всякой дряныо, а теперь подкатывают их – рвы завалить.

– Где Олекса?

– Да он же с конными на площади.

Пошлите за ним. Там же довольно наместника.

Колокола смолкли, и Кремль словно затаился. У бойниц терпеливо ждали стрелки. Под стеной в готовности стояли ополченческие сотни. Вчерашние гуляки, кто про себя, кто полушепотом, проклинали ночное «веселье».

По стене передали приказ воеводы: пороки зарядить шереширами, метательные машины – горшками с греческим огнем и горючей смолой. Там и тут зачакали огнива, задымились подожженные факелы. Стена чапаров надвигалась почти во всю длину рва со стороны Великого Посада, – значит, здесь и готовится вражеский приступ. Стали видны и всадники, мелькающие в отдалении. Может быть, они подгоняют тех, кто толкает телеги?

– Пустить шереширы! – приказал Остей.

В изложницах пороков, укрепленных между зубцами по обе стороны башни, вспыхнули от факелов громадные, просмоленные стрелы. С глухим звоном распрямились большие луки, и пылающие копья, протянув за собой черные полосы дыма, вонзались в щиты, пробивая доски насквозь. Послышались истошные крики людей, несколько чапаров свалилось, открыв ряды груженных землей повозок: передние были запряжены низенькими лошадками, задние тащили люди в лохматых шапках и серых кожах со щитами за спиной. В них тотчас полетели стрелы из бойниц, вызвав новые крики боли и ярости. Ордынцы настегивали лошадей, те, обезумев от огня, ударов и воплей, рванулись вперед; перешли на бег и люди, волокущие повозки, на ходу они перебрасывали щиты на грудь, спеша заслониться от стрел. Над стеной тоже завыла, засвистала перёная смерть – стреляли всадники. Вся изломанная линия чапаров заколыхалась, резко ускорила движение. Лопались горшки, обливая коптящим пламенем землю, обрызгивая животных, людей и телеги, гоня с холма последние сумерки. Первые повозки влетели в ров, кони забились в воде, захлебываясь, путая и обрывая постромки, жалобное ржание смешалось с человеческими криками.

– Каменьем, каменьем бей! – надсаживаясь, кричали десятские. Пращники поспешно снимали заборола, внизу стучали кувалды, сбивая крючья с рычагов заряженных фрондибол, под тяжестью противовесов длинные концы взлетали в небо, пудовые ядра из кожаных пращей с шелестом проносились над стеной, гулко обрушивались за рвом, расплющивая людей и ломая телеги. Под каменным градом и дождем стрел ордынцы с отчаянным воем сталкивали в ров повозки с лошадьми, поверх бросали чапары, закидывали на спину щиты, бежали назад. Всадники приблизились, ожесточенно работая луками; на стене послышались стоны раненых.

Толпы осаждающих наконец отхлынули, оставив на краю рва тела побитых – словно кто-то разбросал грязные, кровавые потники. Корчились и кричали раненые, иные пытались уползти, их беспощадно добивали со стены.

– Готовься, пушкарь, – сказал Остей Вавиле, отрываясь от бойницы. – Настает твой час.

Не сотни – тысячи конных степняков валили со стороны Загорья и спущенных неглинских прудов, заполоняли все выгоревшее пространство Великого Посада, развертывались длинными лавами от Москворецкой до наугольной Неглинской башни, а за ними кипели новые водовороты людей и коней. В глазах пестрило от желтых, синих, зеленых, белых и красных значков, полумесяцев, стягов и конских хвостов, вздыбленных на тонких древках. Прямо перед воротами, за линиями конных тысяч, колыхалось над головами всадников желто-кровавое знамя, смысл которого ясен был каждому русскому воеводе: война без пощады и милосердия. На высоких шестах вздымались над войсками большие знамена темников. Одно, желто-зеленое, увенчанное серебряным полумесяцем, колыхалось над холмом за Неглинкой, где тоже накапливались тысячи спешенных степняков против западной стены Кремля.

Поднявшемуся на средний ярус Олексе главный воевода поручил стену от Москворецкой башни до Никольских ворот.

– Я – к Томиле, на неглинскую сторону, – сказал он. – Там послабее стена, а врагов не меньше. Ну, пушкари, не осрамитесь.

– Будь спокоен, государь. – Сумрачное лицо Вавилы осветила короткая улыбка.

Народ в осажденном Кремле толпился вокруг колоколен, ловил каждое слово наблюдателей, взобравшихся на самые купола к неудовольствию ворон и галок. Конники по-прежнему стояли на площади, готовые мчаться туда, где потребуется их помощь.

Тохтамыш в ту ночь не сомкнул глаз, зато к рассвету все его тумены заняли положение для приступа, а на стругах перевезли громоздкие заготовки для осадных машин. Их еще надо было подтянуть к стенам крепости и собрать, но Тохтамыш надеялся, что машины ему не потребуются. Ночью принесли две стрелы, подобранные близ рва, где воины Шихомата оставили вечером желтые флажки, хорошо заметные издалека. Помеченные таинственным составом, секрет которого знали немногие арабские алхимики, эти стрелы светились ночью, подобно глазам каракала, найти их в темноте не составляло труда. Записки, вложенные в стрелы, оказались похожими. В Кремле не один лазутчик старался для хана. «Ищите обиженных, и вы найдете тех, кто станет нашими ушами, глазами и руками», – говорил Тохтамыш своим посланникам и доверенным купцам, ходившим в русские города. Они искали и находили. Один из старых доброхотов сообщал, что его люди учинили в крепости поголовное пьянство, к утру все будут мертвецки спать и город можно взять коротким приступом. Вторую стрелу прислал Некомат. Гульбище он приписывал своим стараниям и убеждал хана не медлить. Пьяные часовые к утру крепко уснут на стенах, и десятка два храбрецов, взобравшись наверх, перебьют стражу. Он будет ждать их всю ночь возле Фроловской башни.

Хан злобно усмехался, уверенный, что московская чернь сама дорвалась до винных погребов, чтобы утопить во хмелю страх. Но весть была отрадной, она сулила скорое возмездие за смерть сына. Его разведчики действительно слышали в крепости пьяные песни и крики, однако стены со всех сторон бдительно охранялись. Лазутчики переоценили силу вин и медов. Сам Тохтамыш на бескровную победу не рассчитывал. Следовало завалить рвы, потом – общий приступ, и похмельное мужичье побежит со стен. Чтобы не терять воинов, Адаш советовал послать на засыпку рвов пленных, Батарбек возразил ему: «Волчат не посылают кусать волчицу. Они бросят телеги и побегут к стене». – «Ты думаешь, им отворят ворота?» – «Не думаю. Им сбросят веревочные лестницы». – «Тогда наши всадники перестреляют их». – «Со стен тоже будут стрелять, некоторые могут уйти. Зачем посылать врагу лишние вести?» Батарбек лучше знал русов, и Тохтамыш согласился с ним.

Потеря многих воинов при засыпке рвов насторожила и обозлила хана. Но дело все-таки сделано. Рвы действительно не так глубоки; по чапарам, брошенным на затопленные телеги, одетые в броню воины донесут до стен длинные лестницы. И тогда ордынское войско хлынет в Кремль.

Тохтамыш знал, что большие крепости берет чаще всего не сила, а время, когда иссякают запасы, люди слабеют телом и духом, мучимые оторванностью от мира и чувством безнадежности. Но топтаться под стенами Орде нельзя. Мало того, что Димитрий, собрав войско, может ударить в спину. Чтобы кормиться и жить, Орда должна непрерывно двигаться. Многие десятки тысяч лошадей, как саранча, пожирают травы, засеянные поля, запасы зерна и сена. Через день-другой уже надо будет налаживать снабжение фуражом, а к этому Орда не приучена и не готова. Москву требовалось взять решительным штурмом.

Для приступа каждый ордынский тумен выделил три тысячи спешенных воинов и полторы тысячи конных – для прикрытия. Себе Тохтамыш взял главные ворота Москвы – Фроловские и прилегающую к ним стену. Справа, со стороны Неглинки, западную сторону Кремля будет штурмовать Кутлабуга. В августе на русских реках межень, Неглинка обмелела, но после спуска прудов устье ее оказалось топким, и тумен крымчаков сосредоточился на узкой полосе сожженного Занеглименья. Слева – тумен Батарбека, ему брать стену от угловой Москворецкой башни до Набатной. Впереди своих Тохтамыш поставил воинов Кази-бея, пообещав им всю добычу, какую они сами захватят.

Нукеры уже развернули ханскую ставку на площади, возле сгоревшей церкви, к серому рассветному небу взметнулись высокие шесты с сигнальными стягами, в готовности стояли верховые рассыльные. Хан, однако, не слезал с седла. Затерянный среди конных и пеших потоков, он всматривался в белые, с подпалинами, стены и нависающие башни над ними, похожие на лбы диких быков, готовых ринуться на пришельцев. За спиной хана, в походной палатке, спрятанное в долбленом гробу-саркофаге, лежало тело Акхози, и хан поклялся не покидать седла, пока первый его воин не ступит на московскую стену.

От Фроловской башни Олекса шел к Набатной. Он был в своем черном панцире и стальном шишаке с поднятым забралом, ноги спереди прикрыты стальными набедренниками и поножами, словно готовился к конному бою. Заглядывая в бойницы, громко говорил ополченцам:

– Главной силой попрут здесь, между башнями. Готовьтесь. Пушкарям запалить витни, всем! Эй, там, внизу, не спите?

– Оно б не мешало, Олекса Дмитрич.

– Глядите у меня, дьяволы похмельные! Замените-ка большие камни в машинах ядрами помельче да с перепою-то не сыпаните их нам на голову.

– Не боись, боярин, весь горошек Орде достанется.

Олекса продолжал путь, проверяя в нишах припасы камней и стрел, заглядывая в поднятые наверх бочки горячей смолы, морщился от едкого дыма. Встретил Рублева, пошел рядом, расспрашивая, проверяя расстановку копейщиков, крючников, пращников и стрелков бронной сотни. Тех, кому тесно было у бойниц и стрельниц, гнал со стены – еще много раз придется сменять воинов, и чем больше их в запасе, тем крепче оборона.

В бойницы русские стрелки видели, как на высоких шестах, поставленных у большой белой вежи, затрепетали громадные стяги ядовито-желтого цвета, и тогда во вражеском стане часто забили бубны и тулумбасы, взревели горластые трубы. Стронулись конные лавы, покатились серой волной к московской стене.

– Они што, верхами на приступ?! – изумился кто-то рядом с Адамом, но конные лавы разорвались, стремительно вытягиваясь в колонны, а в промежутки хлынули пешие в кожаных и железных бронях, с круглыми щитами в руках. Штурмующие быстро бежали к стене, неся на плечах деревянные лестницы. Как будто мощный пресс гнал и гнал серый человеческий поток, посверкивающий отточенным железом мечей, копий и секир; казалось, ему не будет конца. Огненные шереширы вонзались в толпы бегущих, но в грохоте бубнов, свисте дудок и реве труб тонули человеческие крики, серая волна набегала неудержимо.

– Пора, пушкарь! – Адам махнул Вавиле. Тот перекрестился, приложил ко рту ладони, зычно крикнул вдоль стены:

– Пали! – Подбежал к противоположному проему башни, гаркнул в другую сторону: – Пали нечистую силу! – Сам кинулся к пушке, выхватил фитиль у Беско, сунул в затравочное отверстие.

В стрельницах башен и между зубцами стен сверкнули длинные огни. В следующий миг показалось, будто каменная стена рухнула, обволакиваясь тучами молочно-сизой пыли, и от ее тяжести с грохотом проломилась земля. Оглушенные ополченцы, ничего не видя за облаками дыма, как выброшенные на берег рыбы, разевали рты, таращились друг на друга, дивились тому, что уцелели среди сатанинского грома и серного смрада. Никогда еще Москва не слышала одновременного залпа стольких тюфяков и пушек. Сизые тучи истаивали, разрастаясь, ордынские трубы и бубны замолкли, лишь тонко визжали кони да плачущий крик изувеченных бился об стену, не достигая небес. Когда смыло серую пелену, стало видно, что осаждающие бегут от крепости, побросав лестницы и большие щиты, из каких составляются подвижные «черепахи».

– Ай славно, ай да пушкари! – кричал смеющийся Адам. Вавила будто не слышал похвал, сосредоточенно смотрел в бойницу. Залп ошеломил врага, но испуг рассеивается, как пороховой дым. Для ордынцев пушки – не новость, просто они не ждали на московской стене такой огнебойной силы и во второй раз, конечно, от залпа не побегут. Пораженных ядрами и железной сечкой немного, чаще они лежат там, где поставлены великие пушки. Таких пушек всего пять: четыре прикрывают крепостные ворота, одна – на неглинской стороне. Тюфяки, как видно, едва достали вражеское войско, – значит, поспешили с залпом.

С помощью ополченцев пушкари оттаскивали огнебойные трубы от бойниц, поспешно забивали в них пригоршни зелья, каменные ядра и железные жеребья. По стене передали слова князя Остея: он благодарил огнебойщиков и сообщал сотским, что будет теперь находиться в шатре на Соборной площади.