Текст книги "Эхо Непрядвы"

Автор книги: Владимир Возовиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Что уж совсем скверно – боязнь мужика надорваться задаром приучает его к лени и злобе против всякого, кто мало-мальски сумел подняться. Если у соседа дом просторнее, конь справнее, поле родит лучше – ведь и спалить могут от злобной зависти. В отроках, когда ездил по волостям с княжескими судьями, случалось Тупику взыскивать и за такие дела. Да взять хоть случай со здешним Плеханом, что отнял у соседа жеребенка…

Посмотришь вокруг, задумаешься – будто какой-то злобный демон ревниво следит за жизнью русского мужика. Только-только вздохнет он посвободнее, по-человечески начнет устраиваться – так либо войной попалит, либо дураком разорит.

Ох как нужно единство Руси – закрыть дорогу врагам в свои пределы, приструнить грабежников и крамольников. Да временщиков бы повыкорчевать с русской земли – и пришлых, и доморощенных…

От мыслей Тупика отвлекла та же девица. Она появилась на крылечке с глиняной корчагой, в новой синей телогрее, завязанной спереди алыми шнурками, по-прежнему простоволосая; длинная коса уложена короной. Быстро глянув на молодого охотника, прошла к погребу, что посреди двора, откинула творило.

– Не упади, красавица, там зорька не светит.

– А я – сама себе зорька, – смело отозвалась девушка. – Додал бы корчагу.

– Чево мелешь, окаянная, с кем говоришь! – вскинулся Стреха. – Прости, батюшка, прямо сладу нет с имя, кобылицами. И куды бы скорее сосватать?

Тупик засмеялся, взял корчагу, оставленную возле творила, наклонился над зевом погреба, увидел в темноте озорно блеснувшие глаза, потом услышал, как она накладывает в корчагу то ли моченые яблоки, то ли огурцы.

– Кабы не женился, сам бы посватался к твоей дочке.

– Шутник ты, батюшка. Где это видано, штобы бояре на деревенских девках женились?

– Все мы, отец, бояре, кто на коне да с копьем.[12]12
  В ту пору слово «боярин» еще сохраняло и свой изначальный смысл: боец, дружинник.


[Закрыть] Дед мой ратаем был, как ты, отец ходил простым кметом[13]13
  Кмет – воин княжеского полка.


[Закрыть] в княжеском полку, я вот до сотского дослужился. Как бы воеводой не стать. А женку себе подобрал я на дороге, сироту.

Мужик таращился на господина – не верил.

– Дак я што? Я говорю: рази нашим-то сравниться с белолицыми боярышнями?

– На земле, отец, и красота вся от земли. Дай-ка деревенской девке малую холю да наряди получше – она и царевну затмит. Ты небось любишь сказки? Пошто, думаешь, в них все Иваны-дураки на царевнах женятся, а вот разумные добрые молодцы – на обиженных сиротах?

Сдвинув шапку, старый крестьянин озадаченно чесал затылок, словно бы с удивлением посмотрел на дочь, когда она с наполненной корчагой, потупясь, быстро прошла в сени. Даже в сумерках было заметно, как алели ее щеки. «Долгонько наполняла корчагу-то», – улыбнувшись, подумал Тупик.

В избе скинули шапки и кафтаны, сразу почувствовали, как дышит теплом от большой каменной печи. Перекрестились на образ богоматери в красном углу, прошли за накрытый льняной скатертью стол. В передней, гостевой, половине избы горело несколько свечей, зажженных по случаю важного гостя, свет их тускло лоснился на бревенчатых стенах, прикопченых смоляным дымом лучины. Не было в избе ни кур, ни ягнят, ни телка с поросятами – и правда, чисто живут. С приходом гостей за перегородкой затихло постукивание прялки. Из сумерек на полатях смотрели любопытные детские глаза.

– Внуки? – спросил Тупик.

– Внуки, батюшка. У меня один сын да три девки, а у сына – уж трое парнишек. Да у старшей летом второй народился. Одни мужики пошли – не иначе к большой войне.

Тупик промолчал, Фрол успокоительно заметил:

– Самую большую войну, почитай, пережили.

Колдовавшая в бабьем куте хозяйка перекрестилась, потом позвала:

– Марфа, пособи-ка мне.

Из-за дерюжки вышла чернобровая, полная молодуха, степенно поклонилась гостям. На столе враз появились в больших глиняных чашках нарезанный хлеб, моченые яблоки, пироги, два темных пузатых кувшина. В середину стола хозяйка водрузила большую сковороду жаренных в сметане карасей.

– Угощайтесь, гости дорогие. Чем богаты…

Старик разлил в кружки белый мед.

– А где же молодой-то хозяин? – спохватился Тупик.

– Не обессудь, батюшка, в овин я ево послал. Дела много, а мужицких рук две пары, всего засветло не успеваешь.

После меда разговор пошел живее. Боярин спросил, хватает ли в хозяйстве земли, тягла и скота; старик не жаловался. Мужиков вот только двое. Скот пасти, за огородом следить, полоть и жать есть кому – две бабы да две девки, и двое мальцов уже пособляют, а на мужицких работах трудно. Зять готов бы перебраться сюда от московской Раменки – тесно там на земле становится, – да куда тут еще четверых пихать? – и самим уж тесно.

– Тесно? – вскинулся Фрол сердито. – Ты, Стреха, попривык к соломенным застрехам, што воробей, слава богу – хоть заставили эту избу срубить. Лес кругом несчитаный, а ему тесно! Вы вот што. Неча вам зиму-то бока на печи отлеживать – навозите-ка лесу на добрую избу, а то и на две. Да ошкурите по оттепели. Зимой – самое рубить дерево, никакая гниль в нем не заведется, век простоит. Весной, как отсеемся, соберу толоку – да в один день и поставим избу твому зятьку. Осенью пущай и въезжает.

– Согласны мы, батюшка староста, – подала голос хозяйка. – Еремей, ты чево сидишь, как сыч, – кланяйся господину.

– Пойдешь с обозом в Москву – сговаривай зятя. – Фрол покосился на боярина. – А он не в княжеской ли отчине?

– Боярская там деревня, морозовская. Да не в кабале он.

– Ой ли? – качнул головой Тупик. – Знаю я Морозова Ивана Семеныча, он умеет брать смердов в крепкую крепость. Но ежели зятька твово не охолопили, при нужде и откупиться поможем. Трудами разочтется… А мед у тебя, хозяин, добрый. Налей нам еще по кружке – да и пора отъезжать.

Разливая мед, старик переводил трезвый, хитроватый взгляд со старосты на боярина, будто высматривал, хорошо ли гости подгуляли, потом торопливо заговорил:

– Зятя склоню, лесу заготовим, а как приедет – землицы б нам ишшо чуток?

– Эвон за рощей сколь уж годов земля пустует, – ответил Фрол, отхлебывая мед. – Бери да паши.

– Легко сказать – паши. По той стародавней залежи мелоча поднялись – березка да осинка, а иде – ракита с елкой. Да и далеконько.

– Тебе поле на полатях надобно? Три мужика – силища. И корчевать мелоча – не вековые дубы.

– Оно так, батюшка Фрол, да и на то времечко уйдет. А исть, пить кажный день хочется. Потихоньку мы б и ту кулигу подняли. Но тут вот близехонько за горушкой – березнячок вперемешку с черемушкой да смородинкой. Болотце там ледащее, верховое, кочкарнику немного. Спустить воду, выжечь да раскорчевать – нам и вдвоем на год работы. А землица там – на хлеб мажь заместо масла. Засеять горохом, репой да капустой али другим овощем – на всю отчину нарастет. Можно бы и под гречиху отвести – с кашей да с медом будем.

Фрол, теребя бороду, сердито уставился на старика.

– С кашей ты будешь. А с этим будешь ли? – Он ткнул в сковороду с жареными карасями. – Хитер ты, Стреха, да не умен. Гребешь рыбу возами и не подумал, отчего озерко твое такое бездонное: лови – не выловишь? Ручей-то в него бежит из того ледащего болотца, родники там живут невидимые. Погубишь березнячок – погубишь и родничок, ручей иссохнет, и рыбка сдохнет. В первую же зиму будет замор, а там и само озеро кончится. Ему же еще сто, а может, и тыщу лет кормить людей рыбой. Так ли говорю, Василь Ондреич?

– Так, – согласился Тупик.

– Я в Звонцах единой талины на берегу срубить не даю, потому в тальниках ключи заводятся, а без них озеру – смерть. Вашему брату ведь дозволь батожок сломить – всей рощи не станет. Лесу не жалко – его вон сколь пропадает вокруг, да знай, где рубить. Ты вот, Стреха, пошто дубраву-то с наветру извел? Лень, што ли, за полверсты по дрова съездить? Небось продувать стало зимой, топить надо чаще и по дрова бегать – тож. Ишь как он, бог-то, ленивых наказывает.

– Да ить как оно вышло, батюшка? Зимой переметет дорогу, и за полверсты не пробьешься, особливо с возом дров. Вот и рубишь поближе…

– А ты будто и не знал, когда дрова легше заготовить.

– Таперича мы знаем – до снегов.

– «Таперича». Кабы ране не ленился, таперича дубрава стояла бы на месте. А то живешь на сквозняке и мальцов радости лишил – погулять негде, соку попить березового, и птица лесная ушла от тебя – поди, червяк вредный огород поедом ест, яблоки точит…

Слушая Фрола, Тупик невольно задумывался, как непросто, оказывается, быть хозяином на земле. Государи и знатные люди за золото и серебро выписывают заморских книжников, звездочетов, умеющих по старинным книгам и светилам угадывать, что сулит людям небо. А меньшая ли наука – читать землю, от которой кормимся? Много ли сыщется таких «землечетов», как этот звонцовский староста? Всякое знание и умение – пахаря ли, кузнеца, ткача, плотника, кричника – собирается по капле веками, передается от отца к сыну, оттого дети почти всегда знают больше отцов, хотя никогда не бывают умнее. Но каждый ли становится хранителем мудрого опыта, каждый ли прибавляет к нему свое? И что человек выбирает для себя в известном, что передает наследникам? Еремей Стреха – тоже ведь мужик не глупый: умеет и пахать, и сеять, и брать выгоду от земли. Но выгода его какая-то животная, сиюминутная – волчья. Дай волку волю – он все живое вокруг порежет, подушит, а завтра подохнет с голоду. Так же и Еремей. Стоит роща под боком – руби ее, зачем маяться, в дальний лес по дрова ездить? Приглядел кусок земли под горох и капусту – суши болото, губи родник. Чем это обернется для него завтра – дела нет. Отчего такое бездумье? Были времена – пахарь вел с лесами войну не на жизнь, а на смерть. Где-то и теперь еще лес для мужика – враг. Где-то, но не в московском уделе. Почему же таким, как Еремей, не хватает ума изменить прежнее хищническое отношение к лесам? Да и к самой земле? Может, потому, что еще глубоких корней не пустили в эту землю, не чувствуют себя ее хозяевами? Надо, надо помочь Еремею перетянуть сюда зятя с дочерью.

А Фрол – хозяин. Вся жизнь его – в сельской общине. Тупик понял это еще на Куликовом поле. Такого мужика стоит поберечь и держаться за него обеими руками.

Тупик встал, подошел к полатям, потрепал волосы старшего мальчишки.

– Как звать, богатырь?

– Васькой.

– Ишь ты, тезки мы с тобой. Пойдешь ко мне в дружину, как вырастешь?

– Не-е.

– Чего так? Аль мечей боишься?

– Дедка сказывал: все дружинники – боровья гладкие. Мужиков-то под татарские мечи поставили, а сами – за дубравой спрятались. А как мужики-то Орду побили – так и повыскакивали татарское добро хватать.

Круглое лицо старика вытянулось и стало белее бороды. У Фрола рот приоткрылся. Тупик захохотал:

– Ай да Васька-богатырь! Резанул боярину мужицкую правду! – Он снова положил руку на голову мальчонки. – Эх, брат, кабы твоя правда была! Хочешь мою послушать? Вот те крест – не совру. Было со мной в той сече два десятка дружинников, молодец к молодцу, таких теперь, поди, и не сыщешь по всей Руси. А осталось – я да еще один, и тот увечный. Сколько там полегло князей да бояр больших, не мне чета, я уж и не припомню. Простым дружинникам – счету нет. Все там славно рубились, Василий, и мужики, и дружинники. Стала татарская сила нашу ломить, тогда те, што прятались за дубравой, и пришли нам на помощь. Без них не победили бы мы, и ты никогда уж не увидал бы ни дедку, ни тятьку. Такая она, брат Василий, главная правда.

Хозяин наконец обрел дар речи:

– Батюшка родный, не слухал бы речей несмышленых!

– Он не свои речи мне говорил.

– Поди, думаешь – мои? Вот те крест – странники тут проходили, всякое баяли, а этот лешак наслухался. Я ж на Непряди-то сам был, своими глазами видал…

– Видал, а позволяешь странникам в своем дому болтать.

– Божьи люди…

– В Орде свой бог, Еремей. Откуда и куда шли те странники?

– Того не сказывали, батюшка.

– Ладно. Прощевай, брат Васька. Расти скорее.

В дверях Тупик столкнулся с девицей, выходившей в сени по какой-то надобности, ласково попрощался и с нею, невольно любуясь полыхающим на щеках румянцем, темно-русой косой, стройным станом под свободной телогреей. Что за женщины на русской земле! Пойдешь выбирать вдоль хоровода – и до самого конца не остановишься: одна другой краше. В обратную сторону пойдешь – снова одна краше другой. Закрой глаза, бери любую – и возьмешь Василису Прекрасную. Она и в седине будет красавицей, если не согнет ее непосильной работой, не иссушит домашним тиранством. Но и берегись давать Василисе Прекрасной большую волю над собой! Видывал Тупик бояр и князей, обращенных в домашних кощеев – рабов жениных прихотей. Добра жена в домашней холе да в мужней неволе… У этой красавицы за неволей-то, пожалуй, не станет дело. А вот кто будет холить ее, как уйдет из-под батюшкиного крыла во власть мужа и свекрови, в кабалу крестьянской нужды? Особенно если выдадут за немилого?

Может быть, выпитый мед заиграл, но Тупику хотелось всех осчастливить.

– Слушай-ка, хозяин, а ведь я найду жениха твоей дочке.

Мужик остолбенел в воротах.

– Спаси бог! У тебя, свет батюшка, и своих забот много.

– Теперь ваши заботы – мои. Как там говорят: выбирай узду по лошадке, а жену – по повадке – так, што ли? Боюсь, просватаешь за первого шалабола – сгубишь сокровище. Мой-то жених – молодец, и повадку невесты я видал.

Мужик схватил стремя боярина, стал целовать.

– Спаси тя бог! Спаси тя бог! Отец родимый, а у меня и другая есть, совсем молоденькая, да не хуже…

Фрол, схватясь за живот, качался в седле от смеха.

– Ну, Стреха, ну, хват! Дом зятю выклянчил, выкуп ему выклянчил, пустошь выклянчил, жениха одной дочке выклянчил – и всего лишь за четыре кружки белого меду. Дак мало ему того! Берегись, Василь Ондреич, он тя без дружины оставит.

Тупик тоже смеялся, а сказал строго:

– Только смотри у меня, Еремей! Жене, так и быть, скажи, а дочерям – ни гугу! Не тревожь девку до времени, с женихом еще надо столковаться.

Слегка приморозило. Похрустывал снег под копытами, четкие длинные тени бежали по искрящемуся полю сбоку от всадников, в бледном сиянии, льющемся с неба и с земли, растворялись звезды над бором, а бор словно сомкнул островерхие ряды, стоял по краю поля, похожий на немое черное войско. Когда отъехали, Тупик спросил:

– Ты, Фрол, случаем, не встречал тех странников?

– Не встречал, Василь Ондреич. И откуда такие?

– Из Орды… Без вас, мужики, мы не устояли бы против Мамая. То враг понял. Теперь он сеет смуту, хочет озлобить народ против государя и его служилых людей. Чтобы в другой раз мужик не охотником шел в ополчение, а бежал от набора.

Помолчав, Фрол встревожено спросил:

– Што же выходит – хан собирается воевать?

– Видно, так.

– Вот змей подколодный! Я, было, усомнился, когда ты – про курицу-то с золотыми яйцами.

– Поберегите оружье. А услышишь про таких вот «странников» – хватай и за крепкой стражей – ко мне их, в Москву. Не будет меня – прямо к воеводе.

Меж двумя большими кострами охотники устроили стол из саней, застелили его чистой дерюгой, выложили домашнюю снедь и жбаны. На угольях и вертелах жарились куски ароматной кабанятины, Роман, похрустывая паленым свиным ухом, поливал их луковым соусом на уксусе. Хотя Тупик со старостой закусили в гостях, у обоих от запаха потекли слюнки.

– Готово, Василь Андреич, можно на стол подавать, – сообщил Роман, дожевывая ухо.

– Подавай. А где же Мишка Дыбок?

– Здесь я, начальник, – ответил из темноты молодой голос. – Коней кормлю.

– А ну, покажись.

Из тени деревьев вышел к костру увалистый, среднего роста дружинник. Был он в крестьянской шубе и бараньей шапке, но покатые плечи, вольная походка, прямой взгляд, аккуратно подрезанная светлая борода, ухоженные усы сразу выдавали воинского человека.

– Жениться хочешь, Мишка?

– Велишь, Василий Андреич, женюсь.

Притихнувшие охотники засмеялись.

– Велю. Да и твое желанье надобно.

– Была бы добрая невеста – желанье будет.

– Может, есть какая на примете?

– Откуль ей взяться?

– Откуль все берут? Ну, ладно. Невеста имеется. Пора тебе, Мишка, воинов рожать. Да и упустить такую грешно.

– Богатая?

– Главное богатство – в ней. И приданое найдется.

– Спаси тя бог, Василий Андреич, за заботу.

…На другой день, в вечерних сумерках, охотничий поезд въехал в Звонцы. Устало ступали кони, лишь Орлик нетерпеливо перебирал копытами, просил повод, похрапывал словно бы с обидой и удивлением: для воинской лошади столь краткий поход был странен, и даже случившаяся к концу охоты скачка за волком едва разогрела молодую кровь скакуна. Теперь волчья шкура была приторочена к седлу всадника, еще двух серых взяли стрелки; одного из них, громадного, с косматым седым загривком, везли показать сельчанам. Этот матерый волчище, появляясь вблизи деревень, смертельно пугал людей – его принимали за оборотня, крестьяне поодиночке стали бояться ходить в лес, и охотники решили рассеять страх, доставив его в село мертвого, с обыкновенной стрелой в боку.

В санях лежали вперемешку лисицы, зайцы, тетерева, отдельно везли добытых сохатых и вепрей, но гордостью охоты были два буро-огненных выкуневших соболя, взятых в урочище кричанами.

Едва Тупик сошел с коня, от крыльца кинулась к нему жена Дарья, в распахнутой беличьей шубке, обхватила, ощупывая, опустилась на колени, нашла полу кафтана, наскоро схваченную суровой ниткой.

– Вот! Вот! Правду сказывали – тебя зверь чуть не зашиб.

Тупик бережно поднял жену, поцеловал в мокрую щеку.

– Ох, болтуны звонцовские! Задам же я им, штоб не клепали, чего не бывало.

– Ты обо мне думаешь? Об нем думаешь? – Дарья всхлипнула. – Мало мечей вражеских, дак ты и с вепрями ратничаешь! Што с нами будет без тебя, ты думаешь? Не пущу больше в лес!

Косясь на смущенных дружинников, Тупик отвел жену к крылечку. В три месяца после венчания в коломенской церкви по пути с Дона неузнаваемо переменилась храбрая девица, спасенная его сакмагонами от ордынской петли на краю Дикого Поля, которая добровольно делила с воинами тревоги и тяготы великого похода, а во время сечи своими руками перевязывала кровавые раны. Теперь она боялась отпускать мужа далеко. Если же уезжал, днями простаивала у окошка или перед иконой. Может быть, узнав ласковую и сильную руку мужа, она боялась потерять ее, снова оказаться брошенной в огромный, жестокий мир, беспощадный к слабым. К тому же она теперь ждала ребенка. Но за эту перемену Васька жалел и любил жену еще больше.

Отдав распоряжения дружинникам, Тупик прислушался к гомону, долетающему с подворья старосты. Оживает народ, слава богу. Пусть и Мишкина свадьба малость повеселит людей, а кому и поможет выплакать слезы.

Вставала над ближней рощей луна, и синие тени близких берез раскинули причудливую сеть по желто-голубому снегу. Все вокруг заискрилось и словно зазвенело от тихой радости, одни звезды обиженно помигивали, теряя жемчужный блеск. Через зимний кафтан обжигало плечо прислонившейся Дарьи. До чего же хорош твой мир, боже, когда небесные огни сияют в снегах и водах, в женских глазах и в женских легких слезах, а не в железе, обнаженном для сечи!

– Ты, Вася, в застолье с кметами не задерживайся, – попросила Дарья. – Я что-то скажу тебе.

Он посчитал слова жены за маленькую уловку – чтоб поскорее залучить мужа к себе, – но когда вошел в светелку, Дарья с серьезным лицом села напротив и негромко сказала:

– Гостья у нас, Вася.

– Што за гостья и откуда?

– А вот послушай. – Дарья положила руки ему на колени, помедлила. – Вечор пришла ко мне бабка, эта самая, што первая всякие вести узнает, и говорит: сидит у нее в избе нищенка, странница, греется…

– Эта бабка никаких больше странников не привечала?

– Да ты слушай! Нищенка-то не простая. Совсем молоденькая, а пришла она с Орды, убегла из полону.

В потемневших глазах жены пламя свечей блеснуло степными кострами, и сразу увиделась Тупику пыльная дорога, девчонка, сидящая в повозке, словно раненая птица, и она же – заплаканная, в измятом, замаранном землей сарафане на краю потоптанного хлебного поля…

– Да и не просто из полону – от ханского сына она ушла.

Тупик засмеялся:

– Ох и врут же люди! Да знает ли она, што такое Орда и как там ханских сынов берегут?

Глаза Дарьи остались темно-тревожными.

– Васенька, ты-то от самого Мамая ушел.

– Сравнила! И у меня вон какие были товарищи – ханский сотник князь Хасан да Ваня Копыто с отрядом сакмагонов!

– Мне тоже добрые люди повстречались и ты… Не то ведь сгинула бы. И ее один человек спас. А ныне беда с ним приключилась… В Москву она пробирается ко князю Владимиру Храброму, правды искать. Помог бы ты ей, Вася. – Тревожная темень в глазах жены еще больше сгустилась. Может, не соврала странница и Дарья через свой опыт угадала ее правду? У всех, кто бежит от ордынского полона, почитай, одни дороги. Да он и обязан допросить человека, утверждающего, будто тот побывал в Орде.

– Зачем же ей в Москву, коли князь Владимир третьего дня проехал в Серпухов?.. Ладно. Порасспрошу ее.

Дарья вскочила, поцеловала мужа.

– Я знала, что ты поможешь! Сейчас привести?

– Ты, как погляжу, готова сама за ней бежать?

– Зачем бежать? Здесь она. Велела я ей в баню сходить, а Василиса свою чистую рубаху дала. У Василисы пока ее и поселила.

Хотелось Тупику побранить жену, но лишь вздохнул:

– Зови.

Гостья робко переступила порог, робко поклонилась хозяину. Просторная холщовая рубаха обвисала на ней, снизу была подобрана, чтобы не наступать на подол. До чего ж худюща! А глаза – те же… Те же, что были у его Дарьи, когда впервые увидел ее над убитым дедом. Ласково сказал:

– Садись напротив, красавица, да рассказывай.

– Не бойся, Анюта, – ободрила ее Дарья. – Василий Андреич у самого великого князя служит, ты ничего не таи.

Гостья сильней заробела, сбивчиво рассказала, как ее полонили и продали купцам-фрягам, но едва заговорила о ханах, Тупик насторожился. Молодой глаз сметлив, в рассказе странницы то и дело слышалась правда, какой не узнаешь с чужих слов. Она побывала в Орде – в том Тупик убедился. Он пытался выспросить, много ли войска было в ханском отряде, она лишь покачала головой: «Не ведаю. Может, тыща, а может, пять». О старом хане тоже не сказала важного, зато о молодом он кое-что узнал от нее. Его особенно заинтересовала ночная сеча. Судя по всему, на ставку хана напал ордынский отряд, – значит, усобицы в Орде не затихли? Но не был ли тот отряд Мамаев? А уж с месяц, как пришла весть о гибели бывшего повелителя Орды. Весть о замирении степи, о строжайшем ханском запрете поднимать меч друг против друга заставила Тупика свести брови. Не то худо, что в степи мир, – худо, что Тохтамыш забирает улусы в один кулак. Замирение ордынских князей между собой сулило новые беды Руси.

Дорожные приключения путников мало занимали Тупика, стал поторапливать рассказчицу. Когда же услышал, как встретил беглецов в первом погосте, где-то на порубежье серпуховского удела, тамошний хозяин поместья, сначала развеселился. Первым делом помещик науськал на странников двух громадных охотничьих псов, они прыгали мужикам на грудь, лаяли в самое лицо, но те не сробели, и тогда хозяин велел вынести каждому по ковшу меду, наградил кунами – за то-де, что не побежали от собак и ему не надо тратиться на изодранные портки. Сказал еще: ему-де такие подходят, велел сходить в баню, а после явиться в доме. Мужиков поселили в дружине, девушку – у многодетного конюха. От дочери конюха она потом узнала, что хозяин, призвав ее спутников, начал склонять их остаться в его волости. Земли-де много, мужиков мало, мастеровых почти нет, а дружинники его лишь воевать да охотничать умеют. Сулил всякие привилегии, но странники ни на что не соглашались.

– У дядьки Романа – своя семья гдей-то, а дядька Вавила и вовсе посланный от города Таны в Москву к ихним купцам. С ним важная грамотка была, татары ему всюду дорогу давали.

Тупику не надо рассказывать о том, как волостели порубежных земель всеми силами стараются залучить к себе всякого мало-мальски здорового и не старого человека. Случается, разбоем захватывают путников, холопят и сажают крестьянствовать. Что говорить о мелких боярах-вотчинниках, коли сам великий князь рязанский захватил московских людей, задержавшихся в его владениях после Донского похода!

– Ты сама грамоту видала?

– Видала, боярин. Скрещенные стрелы на ней золотом выбиты, а дальше буквицы разные.

– Он боярину-то ее показывал?

– Ту грамотку боярин отнял, а дядьку Вавилу в баню запер. – Гостья заплакала, произнесла навзрыд: – И сказал – пять лет в кабале держать буудет…

Дарья стала ее успокаивать, Тупик молчал. Он жалел девицу, потерявшую спасителя и защитника, но чем помочь ей? Будь тот насильник соседом, можно бы и попробовать сговориться. До Серпухова неблизко, да в обратную сторону от Москвы. Придется, однако, взять ее с собой, князю Владимиру представить, когда вернется. Только тот может взыскать со своего служилого человека, да захочет ли? Ему и самому нужны люди в уделе. Но грамота, помеченная стрелами, – ее не выдают побродяжкам. Серебряный знак со скрещенными стрелами носит ханский сотник, пергаменты с таким знаком вручают большим купцам и посланникам. Ох бояре-порубежнички, они и князя при случае охолопят!

– Он што, обоих мужиков засадил под замок?

Девица вытерла слезы, отрицательно покачала головой.

– Не… Из-за другого все и вышло. Боярин велел им поутру снова явиться, а дядька Роман пропал ночью. И конь его пропал, и боярский конь – самый лучший.

– Эге, разбойник-то, выходит, не боярин. Сотоварищи в ответе один за другого.

– Роман и ране от нас бегал – из-за меня боялся гнев ханский навлечь. Его татары имали, да дядька Вавила выкупил.

– Неча сказать, добра молодца он в попутчики взял! За то и расплачивается.

– Да в чем же его-то вина? – В глазах девицы снова блеснули слезы. – Боярин кричал: мы-де в сговоре были, конокрады мы, а не странники. Да будь мы в сговоре, все ушли бы ночью!.. Меня конюхова дочка сводила к той бане тайком, и дядька Вавила в оконце сказал: коли, мол, доберешься до Москвы, Анюта, сыщи князя Владимира Храброго да и бей челом ему – боярин его Бодец неправдой держит у себя коломенского бронника Вавилу, а бронник тот – посланный от города Таны и должен передать фрягам в Москве важное, что великого князя касается. Я тут же ушла, потому как стражи надо мной не было: забоюсь, мол, одна – в лесах разбойники и волки.

– Бодец, Бодец… Знаю такого, воин-то славный. Сведи-ка у меня Орлика – и я, пожалуй, забью в колодки. – Тупик встал, прошелся по светелке. – Романом, говоришь, того мужика кличут, а откуда, не сказывал?

– Не помню я. Черный он, как грач, глаза у нево злые, половчанские. И хромой он…

Тупик резко повернулся к Анюте:

– Ну, девка, смотри! Может, на счастье своё зашла ты в Звонцы. А ежели сбрехала, ей-богу, велю выпороть.

– Ты куда, Вася? – вскинулась Дарья.

– По делу. Ждите меня в большой гриднице.

Все приметы Романа она назвала, и явился тот в Звонцах два дня назад, но явился оборвышем, с палкой в руке, хотя по рассказу гостьи должен быть о двуконь. Что-то тут не так.

В малой гриднице, где поселились дружинники, Мишка Дыбок в одиночестве точил железные стрелы.

– К свадьбе готовишься, жених?

– Че мне готовиться, Василий Андреич? Я же не девица. Што на мне, то и со мной.

– Ничё, наряд получишь завтра, а Василиса по тебе подгонит, она мастерица. Ты сыщи-ка мне хромого Романа, сей же час. Небось он на подворье старосты, там народ весь колготится. Хватай, каков есть.

Тупик вышел на подворье. Жалко, если Роман виноват. Однако и мысли не было о том, чтобы как-то избавить его от кары и позора. Человек долга и чести, Васька Тупик жил в такое время, когда в представлении людей правда и неправда разделялись как черное и белое. Между ними не искали середины, не искали и причин, толкнувших кого-то на преступление. А законы на Руси становились крутыми: виновных в воровстве и грабежах казнили смертью. Если Роман все же свел боярского скакуна, его лишь одно спасет: возврат коня либо его полной стоимости с выплатой крупного штрафа судье. Но ворованную лошадь за большую цену не продашь. Сколько же стоит лучший боярский конь? Своего Орлика Тупик, пожалуй, не продал бы и за сто рублей – это цена немалой вотчины.

Послышался скрип шагов, Роман снял шапку еще в воротах.

– Пошто звал, Василь Андреич? Готов служить верой-правдой.

Был он немного навеселе, а никакие дела с пьяными людьми на Руси не считались законными – ни торговые, ни податные, ни судебные. Но Тупик не хотел отсылать Романа, чтобы не насторожить, да и судить его пока не собирался.

В сенях Тупик велел спутникам раздеться, провел в большую гридницу. Гость поклонился сидящей за столом боярыне, на девку глянул мельком. Лицо ее было в тени, но он тут же глянул снова.

– Анютка?! Ты откель же взялась? А иде Вавила?

Девица молчала, пораженная не меньше Романа. Хмель с него разом соскочил, взгляд тревожно метнулся на Тупика, потом – снова на Анюту, корявая рука теребила пояс.

– Ты што же наделал с нами, дядя Роман? – с горечью спросила Анюта. – Чем ты Вавиле за все добро отплатил? Его ж из-за тебя под замок посадили и грозят в кабалу взять.

– Чево мелешь, девка? – Роман, приходя в себя, снова глянул на Тупика, будто ища поддержки. – Сам виноват твой Вавила. Говорил я ему: не выпустит нас боярин добром, бежать надобно. Он не поверил, он сроду меня не слухал.

– Зачем же ты коня-то боярского свел? Из-за него Вавилу и неволят. Да конюха высекли, а он меня чуть не прибил.

– Бог с тобой, о каком коне говоришь? Я свово лишь взял, дак он был мне подарен Вавилой.

– Об твоем нет речи. Ты лучшего коня свел со двора.

– Не брал я коня, зачем перед людьми обносишь, окаянная?

– Где же твоя-то лошадь? – спросил Тупик, пристально следя за мужиком.

– Да иде ж – лихие люди отняли. Утром тогда и отняли в лесу да шубу содрали, рвань бросили взамен.

– А мне ведомо, – холодно заговорил Тупик, – што обоих коней ты продал, а куны скрыл.

– Вот те крест, боярин, не продавал я их – лихие люди отняли. – На лбу Романа выступил пот, но Тупик теперь не жалел его. Проговорился мужик о своем воровстве. На воре шапка горит – недаром сказано.

– Винись, Роман: кому сбыл коней, где скрыл серебро?

– Помилуй, боярин, нет греха на мне. Хошь – крест поцелую? – Трясущимися руками он достал крестик из-под рубахи, встал на колени перед ликом Спаса. – Нет греха на мне. Не сводил я коня – сам он за мной увязался. То ли конюх пьяный недоглядел, стойло не затворил, то ли сломал он загородку, зверина, а я ворот не запирал за собой – скрипучие больно. Он уж за погостом догнал меня, может, кобыла ему моя слюбилась, почем знать? Прогонял я его, видит бог, он же нейдет, сатана, да ишшо зубы скалит. Вертаться забоялся. Так и шел он за мной, пока те не наскочили… Говорил им – чужой, мол, конь, они же хохотали: спасибо, мол, хоть за чужого.