Текст книги "Русский жиголо"

Автор книги: Владимир Спектр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

25

На следующий день Вероника все же встречается со своим сыном. Она опять уходит рано утром, когда я еще вижу сны. Просыпаюсь с мерзким ощущением, что приснилась какая-то гадость, вроде отрубленных рук или тому подобного безобразия, только вот никак не могу припомнить, пустота кругом.

Ладно, пустота эта давно поселилась в моем сердце. Я слушаю музыку, перемещаюсь в пространстве, сижу на диете, занимаюсь сексом, строю планы и даже мечтаю, но на самом деле все это лишь неплохая актерская игра, призванная скрыть поглощающую меня пустоту. Мне давно уже неинтересно жить. Единственное, что меня занимает, – почему так произошло? Возможно, из-за того, что теперь я навсегда утратил детские иллюзии. Их сожрала похотливая вагина Маргариты или еще какой-то бабы, возможно, их похитил мой отец, когда оказался в моих глазах самозванцем, а вовсе не суперменом, быть может, я сам продал их, обменял на скромный денежный эквивалент, и вот теперь у меня есть модно обставленная студия в центре, BMW X5 и Mini Cooper, гардеробная, забитая дизайнерским шмотьем, и в то же время нет чего-то главного, без чего все это нажитое добро остается лишь барахлом, просто кучей ненужного дерьма…

Вот такие дела, детские иллюзии ушли с молотка. Впрочем, выручил я за них совсем не много. Мои амбиции так и не были удовлетворены, стало предельно ясно, что я вряд ли совершу в этой жизни что-нибудь действительно важное.

Ну, типа, когда ты маленький, то мечтаешь стать ебаным супергероем, Бэтмэном или наемным убийцей, порнозвездой или космонавтом, продюсером программы «Смак» или владельцем сети «Перекресток», криминальным авторитетом, ну или еще кем-то в этом роде.

А потом проходит время, сучье, безжалостное время, палач, лишенный эмоций, лицемерное нечто, отсчитывающее, сколько тебе еще осталось бездумно коптить здешнее неприветливое небо.

Ты так и не спас мир от злодеяний доктора Зло, ты так и не полетел в космос, не тебе принадлежат все эти нефтяные вышки и газовые скважины, ты не снял ни одного порнофильма, ты даже не снял ни одного фильма ужасов категории «В», не написал ни одной книги, даже ни одной маленькой дерьмовой статейки в желтую газету…

Приходит пора, и ты уже не мечтаешь, ты ясно понимаешь всю бессмысленность своего существования, и она тебя тяготит, как тяготила, возможно, Наполеона имперская гордыня, бессмысленная и великолепная в своей упадочнической несбыточности, но, увы, так же необходимая его организму, как вода и воздух.

Время чаще всего несется, словно горный взбесившийся ручей, изредка, наоборот, течет медленно, как Волга, нет, как Нил, но не затем, впрочем, чтобы продлить наслаждение, а затем лишь, чтобы протянуть мучения.

Время тянется и изматывает или пролетает незаметно, не важно, главное, оно всегда движется поступательно, от рождения к смерти, от новой жизни к гибели, и никогда не поворачивает назад. Неизменно только одно – оно неумолимо.

Признаки старения. Они проявляются сразу после твоего появления на свет, просто ни ты, ни окружающие пока не могут их видеть. На самом деле смерть сразу открывает счет, с самого рождения она кроется в складочках нежной кожи младенца, в его кудрях…

Развитие всегда приводит к разрушению. Самые могущественные цивилизации всегда пожирали сами себя или друг друга на пике своего величия. Вот загадка высшей несправедливости природы – почему именно тогда, когда за твоими плечами появляется этот ужасный жизненный опыт, груз воспоминаний, омрачающий твои и без того беспокойные сны, именно в то время, когда ты, наконец, понимаешь, что можно и нужно жить не торопясь, что личное и интимное намного важнее общественного и социального, а иррациональное значимее порядка, именно в это время смерть встает перед тобой в полный рост?

Всю свою жизнь ты стараешься для других. Ты никогда не принадлежишь сам себе. В детстве ты хочешь радовать своих родителей и учителей, ты ищешь их одобрения, и желания твои продиктованы их желаниями, а потом, буквально через мгновение, ты уже вкалываешь как проклятый, чтобы обеспечить свою семью, теперь ты заботишься уже о своих собственных детях. О тех самых детях, что вряд ли будут звонить тебе в старости чаще одного раза в неделю, не говоря уж о том, чтобы заехать к тебе в гости…

Впрочем, не важно, речь не об этом, забота о потомстве – инстинкт, без него человечество перестало бы существовать. Так что это не преодолеть, это сильнее нашего рационализма.

Итак, в тот самый момент, когда твои дети, наконец, встанут на ноги, когда, казалось бы, ты сможешь начать жить для самого себя, тебя постигнет полнейшее разочарование. Хуй не стоит, врачи запрещают пить, не говоря уже о наркотиках, слабеют зрение, слух, память и мышцы, гниют и ломаются зубы, некогда плоский и подтянутый живот превращается в мерзкое пузо, и вот смерть стальной когтистой лапой вцепляется в твое горло.

Совсем скоро и у меня признаки старения будут настолько явны, что не заметить их станет невозможно. Очень скоро я превращусь в рухлядь, в заживо гниющую горбушу, в руины, седину, испражнения, хлебный мякиш, горы нитроглицерина, запах мочи и мерзкие мысли о том, как бы протянуть еще один унылый день.

Вот так. Время проходит, приходит осознание, что я был рожден просто так, без всякой миссии. Цель моего пребывания здесь отсутствует, как впрочем, и у большинства людей, как, впрочем, у всех.

Да, да, возможно, цели нет ни у кого, просто некоторые сами ее выдумывают, чтобы не так скучно, не так страшно было жить. Чтобы не так горько было встречать каждый день нелепой, никчемной, пустой жизни, обыкновенного физического, животного существования, чтобы сердце не обмирало от страха при каждом взгляде на календарь или часы, при каждой записи в ежедневнике. А ведь ты всегда считал себя отличным и особенным, нет, даже избранным.

И вот стало ясно, что это все бред и детские выдумки. Ты такой же, как все, один из миллионов, винтик, червяк, и, если ты исчезнешь, ничего не изменится, солнце будет светить, и люди забудут о твоем существовании довольно быстро, кто-то уже через пару дней после твоей смерти, а кто-то через год, но что такое год по сравнению с вечностью?

И тогда ты понимаешь, что у тебя остается лишь одна возможность. Единственный выход – стать до предела плохим, даже преступить и этот предел, стать асоциальным, презреть все возможные общечеловеческие нормы, жить вне правил и даже вопреки им, творить нечто поистине ужасное и варварское, вроде публичного каннибализма…

Иногда мне кажется, что я уже переживал нечто подобное. Оно скрыто где-то там, на помойке моей памяти. Я знаю, что мое сознание хранит ужасную тайну про меня самого, но я не хочу копаться в этой грязи. Я просто не хочу это знать. Впрочем, иногда даже это мне представляется слишком легким и скучным и совсем не забавляет. И тогда наступает время взорваться…

Итак, Вероника уходит, а меня с собой, естественно, не берет. Очень глупо с ее стороны, потому что я бы разрядил им обстановку. Представляю, что это будет за занудство – встреча мамаши, растерявшей всякую способность к материнской любви, и сынка, с трудом изъясняющегося по-русски, отпрыска, никогда эту самую любовь не ощущавшего, да и не нуждающегося в ней вовсе.

Они усядутся друг напротив друга в каком-нибудь дорогом кафе, за прозрачным столом, на мягких кожаных диванах, закажут минеральную воду без газа и по легкому салату и начнут старательно трепаться о полной ерунде, скрывая образовавшуюся неловкость. Вероника наверняка будет мучиться от навязчивого желания выпить и станет проклинать про себя этот мир, в котором как-то не принято закидываться с утра скотчем.

С такими мыслями я встаю с кровати. С огромной кровати черт его знает какого века, в меру скрипучей и мягкой. С шикарного аристократического антиквариата с массивными резными ножками и спинкой. Что в нем только толку, если Вероника занимается сексом где угодно, кроме постели. Мне кажется, это связано с какой-то ее детской фобией. Может быть, папаша как-то, напившись, изнасиловал дочку в ее детской кроватке, а может быть, наоборот, маман брала ее к себе в постель «погреться», долгими зимними вечерами поджидая своего статусного супруга с очередного затянувшегося совещания.

Впрочем, Вероника никогда не рассказывает о том времени, когда она была маленькой. Она вообще не любит распространяться о своем прошлом, всегда уходит от этой темы.

«Возможно, в прошлом у нее было слишком много боли и унижения», – думается мне. Отсюда – ее желание подавлять и унижать. Что же, я допускаю эту игру, главное – не она, главное – дивиденды.

На лицо я делаю себе маску из клубники и киви, на голову – маску из водки и желтка, это очень укрепляет корни, я пью свежевыжатый мандариновый сок и размышляю, чем бы сегодня заняться. Я думаю о магазинах и том, что если бы Вероника и вправду заботилась обо мне, то оставила бы свою кредитную карточку на тумбочке у кровати с какой-нибудь милой запиской. Я даже начинаю подсознательно верить в это чудо, хоть наверняка знаю, что чудес не бывает. Я даже подхожу к тумбочке и оглядываю пол вокруг нее в надежде, что карточка случайно упала. Тщетно.

Я не очень расстраиваюсь, ведь то, что я внезапно поддался слабости и поверил в невозможное, тоже является всего лишь игрой. Вернее, частью Большой Игры, придуманной мною для себя самого.

И без нее моя жизнь была бы совсем невыносима.

В номере звонит телефон. Я не подхожу, ведь мне никто не нужен, я самодостаточен, впрочем, возможно, это всего лишь слово на букву «С». Так или иначе, телефон надрывается, но мне наплевать, мне плевать, детка, мне и правда никто не нужен, или, наоборот, это я никому не нужен, как бы там ни было, плевать, я не собираюсь отвечать на звонки, а Веронику пусть ищут по мобильному.

Телефон не умолкает, я испытываю все больше и больше раздражения. Ну, и кому там приспичило?! Наконец, приходится взять трубку.

Голос на том конце телефонной линии мигом приводит меня в ступорозное состояние:

– Чего так долго к телефону идешь? – вместо приветствия говорит Тимофей.

Я молчу, пытаюсь унять дрожь, внезапно охватившую меня.

– Мамочка отправилась на встречу со своим генетическим отпрыском, да, Филипп?

Я молчу, не хватало еще подыгрывать этому психу.

– А чем занято брошеное дитя?

– Я только проснулся, – хмуро бормочу я.

– Да, я так и думал, – хихикает Тимофей, – ты не из тех, кто рано встает. Ты, кстати, как, после нашей встречи, восстановился?

– Да вроде нормально, – говорю я, а сам думаю, что зря я до сих пор ничего не сказал Веронике. Тогда бы мы вместе придумали алгоритм действий с этим лысым психом, выбрали бы правильную модель поведения.

– Что звонишь? – спрашиваю как можно более неприязненно.

– Раз мамочки нет дома, детки могут пошалить, – этот убогий явно настроен юмористично, – детки могут порыться у нее в сумочке.

– Что? – от волнения у меня першит в горле.

– Что слышал! – голос Тимофея вдруг становится похожим на злобный клекот. – Давай напрягись. Поройся, устрой ей обыск, на хуй. Мне нужна ее записная книжка. Не та, которой она обычно пользуется, а такая маленькая, Moleskinе, из зеленой кожи.

Я вспоминаю этот маленький блокнотик. Вероника обычно таскала его всегда с собой, но я никогда не видел, чтобы она хоть раз пользовалась им.

– Я думал, она пустая, эта книжка.

– Мне не интересно, что ты там думал, – шипит Тимофей, – давай поищи ее. А как найдешь, сразу перезвони на трубу.

Он кладет трубку, и первая моя мысль – набрать Веронике и рассказать обо всем. Что я за тупица, что так до сих пор и не рассказал о происшедшем?

Я набираю номер, но в самый последний момент спохватываюсь, ведь его наверняка прослушивают. Возможно, прослушка есть и здесь, в гостинице. Ну, тогда я молодец, что ничего не ляпнул. Хотя, надо было сделать это где-нибудь. В кафе или хотя бы вчера вечером, пока мы гуляли по Сохо.

Ладно, что уж теперь, раньше надо было думать. Встречусь с Вероникой и все расскажу.

В конце концов, даже если в словах Тимофея и есть доля правды, даже если способы наживы у Вероники не совсем законны, даже если она полномочный представитель Триады в Москве, что мне с того? Я хочу жениться не на этом лысом ментовском извращенце и даже не на своей бедной Родине, плевать я на нее хотел, а на Веронике, так что получается, надо мне держаться с ней вместе, будь она хоть самим исчадием ада, в самые тяжелые времена быть с ней.

А узнать, что там в этой книжечке написано, все же стоит. Ну так, на всякий случай.

И вот уже через полчаса скрупулезных поисков я смотрю на нее – обыкновенная такая записная книжка из тисненой кожи, даже не потрепанная. Ну и что же за секреты она в себе хранит?

С каким-то детским благоговейным интересом открываю и вижу колонки цифр, всевозможные комбинации четверок, шестерок и девяток, убористо написанные на нескольких страницах.

Надо же, а ведь я до сих пор не видел ее почерка, что ж, немудрено, в наше время люди предпочитают набирать текст в ворде, отправлять письма по электронной почте, даже любовные записки обернулись SMS.

Цифры занимают почти всю тетрадку, с первого и до последнего листа, и только в конце, на внутренней стороне обложки значится такой текст:

Обряд посвящения:

– за неделю до обряда три раза в день есть мясо, не меньше 300 г за разовый прием пищи, птица или рыба недопустимы;

– за шесть часов до обряда, во время него и в течение шести часов после концентрировать в себе ненависть к миру, ко всему, что вокруг и внутри, – таким образом, чтобы кульминация ее силы пришлась на время проведения обряда, а после постепенно сошла на нет;

– во время обряда обмазать лицо кровью мертвеца. Мужчина использует женскую кровь, а женщина мужскую, детская кровь в данном обряде неприменима;

– во время обряда есть ногти мертвеца, можно просто проглотить и запить небольшим количеством воды.

Я перечитываю текст снова и снова. Ощущение такое, будто еще мгновение, и я в обморок упаду. Тошнит, перед глазами круги. Что же это за чертовщина такая?

Вот именно – чертовщина.

Телефон звонит снова, я вздрагиваю и буквально заставляю себя поднять трубку.

– Ну, что? – развязный голос моего недавнего знакомого просто выводит из себя. – Чего завис-то?

– В смысле? – бывают в жизни моменты, когда подсознательно хочется стать как можно тупее.

– Нашел?

– Нет, – я лгу, а на лбу вдруг появляется испарина, – нет нигде.

– Ага, – говорит Тимофей, – а ты часом не пиздишь?

Я молчу и думаю, что в своей жизни я частенько обманывал, но никогда еще вранье не давалось мне с таким трудом. И все дело не в муках совести, а в банальной моей трусости. Я оказался один в жуткой заварухе, быть может, я просто схожу с ума, вокруг только враги, мне жутко страшно и хочется домой, в Москву, в родительский дом, и чтобы мне было восемь лет.

В этот момент у меня звонит мобильный.

– Слушай, – выдавливаю я, – мы так не договаривались.

– В смысле?

– В том смысле, что ты не имеешь права мне хамить.

Тимофей молчит, видно, озадаченный моим внезапным отпором.

– Я посмотрел, где возможно, – продолжаю, и мне становится вдруг значительно легче, – нигде ничего нет. Так что, увы.

– Ага… – снова тянет Тимофей.

– Да, – поддакиваю я.

Мобильный звонит снова.

– Извини, – говорю я, – у меня второй звонок. И кладу трубку, не дожидаясь ответа.

26

Это место лишь условно можно назвать пабом, оно больше похоже на один из тех дорогих, но безликих винных баров, что растиражировали по всему миру предприимчивые французы. Все вокруг белое, стены и пол, полированные столики и барная стойка, словно ресепшен в дорогой стоматологической клинике, – такая же чистая и сдержанная, никаких тебе пивных пятен или потертостей – сплошь хром и стекло. Музыка слышна еле-еле, по-моему, ранний Soul Ballet, ну или тому подобная расслабуха, народу почти нет, так, только пара столиков еще занята.

Вероника расположилась в самом темном углу, что неудивительно – выглядит-то она не очень. Перед ней полупустой бокал виски, тлеющая сигарета намертво зажата в руке.

– И какой же это по счету? – киваю я на бокал.

– Пятый, – она разводит руками, словно и сама удивлена такому количеству выпитого в это время дня.

– Что, – я сажусь рядом и оглядываюсь в поисках официантки, а заодно проверяю, не следит ли кто за нами, – разговор не получился?

Меня немного трясет, словно я простудился.

– Типа того, – вяло кивает Вероника, – считай, что его просто не было. Сидели и тупо молчали.

– Ну да, ну да, – еле слышно бормочу я, так просто, чтобы не молчать.

– Ощущение было, будто мы из разных миров, представляешь? – говорит Вероника.

– Ну, в каком-то смысле, – киваю я, – так оно, наверное, и есть.

Она резко вскидывает голову, смотрит на меня зло, такое ощущение, что еще секунда, и она выплеснет мне в лицо остатки вискаря, с криком и матом запустит мне в голову самим стаканом.

Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, ежусь в своей темно-серой олимпийке Maharishi.

– Наверное, – вместо этого обреченно шепчет она, – наверное.

Она залпом допивает свой чивас и с сомнением смотрит на появившуюся рядом коренастую девицу в черном переднике и белой блузке.

– Не надо больше, – говорю я Веронике, – в таком состоянии алкоголь только ухудшит твое положение.

– Он помогает мне снять напряжение, – упорствует она, но безынициативно, тут же сникая.

У меня совсем нет аппетита, я смотрю в меню, но так ничего и не заказываю, отрицательно качаю головой и надеваю на глаза темные очки Dior. Они зеркальные.

Вероника видит в отражении себя, бледную и старую, морщится, хочет что-то сказать, быть может, попросить меня снять их, но так и не находит в себе сил.

– Ты уж прости, – говорю я, когда официантка разочарованно отходит от нас, – но мне надо у тебя кое-что спросить.

– Валяй, – она выглядит подавленной, и я даже на какой-то момент думаю отказаться от предстоящего разговора.

Вместо Soul Ballet теперь звучит Jeff Mills, детройтское техно вколачивает невидимые гвоздики в наши уши. Мне неприятна вся ситуация, однако я знаю, что поговорить необходимо. Когда, если не сейчас?

Я снимаю очки, тру глаза, потом надеваю их снова и, наконец, спрашиваю:

– Ты не знаешь, что это за дерьмо такое, когда надо жрать ногти покойника?

– Что?! – Вероника вздрагивает, вид у нее такой, будто она сейчас сблюет на стол. – Что?!

– Сон мне приснился, будто бы я мазал лицо кровью какой-то мертвой телки и жрал ее же ногти. Не знаешь, что это? Может, обряд какой-нибудь? Я никак вспомнить не могу.

На этих словах она вздрагивает и бледнеет еще сильнее, хотя минуту назад мне казалось, что сильнее уже некуда. Да на ней просто лица нет.

Я думаю, что вот именно так она и будет выглядеть в гробу, до прихода косметолога из погребальной конторы.

Через мгновенье Вероника все же берет себя в руки, щеки немного розовеют.

– Не знаю, – она пожимает плечами. – Мерзость какая-то тебе снится, надо попытаться выкинуть ее из головы, а ты мусолишь. Забудь.

– Да я так и думал сделать, – говорю я, – просто выбросить из головы, не получается. Посмотри-ка.

И мрачно протягиваю ей зеленую тетрадку.

– Что это? – спрашивает она.

– Что это? – спрашиваю я.

– Зачем ты мне показываешь эту жуть?! – Вероника делает страшные глаза.

Ее начинает трясти, резким движением она вырывает у меня записную книжку, пролистывает ее. Взгляд ее задерживается на описании обряда.

– Идиот, – шипит она.

– Спокойно, – говорю я и стараюсь улыбнуться, улыбка не получается.

В динамиках начинает играть какой-то обезличенный lounge, что-то вроде ранних сборников Caf? del Mar.

– Попугать меня вздумал? – она захлопывает тетрадь и убирает в сумку.

– Ты не поняла, – говорю я, – я не просто так притащил эту тетрадку. Мне поручили ее найти.

– Что? – похоже, она вот-вот вырубится, просто грохнется в обморок на блестящий керамический пол. – В каком это смысле?

Голос у нее тихий и дребезжащий, старушечий такой голосок.

– Сейчас я тебе все объясню. Но ты мне должна в ответ рассказать, что это вообще за хуйня такая творится. И что еще за чертовщина, обряд этот, договорились?

В ответ Вероника лишь слабо пожимает плечами, но мне и этого достаточно.

– То, что я тебе расскажу, штука крайне серьезная и неприятная, – говорю я.

Вероника мрачнеет еще больше. Я немного медлю, собираясь с духом и, в конце концов, выкладываю все начистоту.

Рассказываю детально, сначала про сон, потом про то, как я переживал, что Вероника меня бросит, как обрадовался, когда она решила взять меня с собой в Лондон.

Я ничего не говорю ей о своих страхах, что у нее есть другой, ни слова не произношу про ресторан и бабки, сейчас это все неуместно. Я говорю, как скучал, когда она уходила по делам, рассказываю, как шлялся по магазинам, не имея возможности даже купить ей подарок, я так и говорю: «Тебе подарок», – и, по-моему, это ее трогает, во всяком случае, она уже не выглядит такой отмороженной.

Я подробно описываю, как заперся в этот ужасный Starbucks, потому что у меня не было денег ни на одно приличное место, как ко мне подкатил этот лысоватый мусор, Тимофей, как развел меня и запугал.

Рассказываю, как мы сидели в дешевом пабе и пили, как нюхали кокаин в сортире и как он вынудил меня пообещать помогать его конторе. Как я обещал стучать на Веронику. Как я согласился стать доносчиком. Как пытался рассказать об этом ей с первого же дня, но все не выходило, как-то не к месту получалось.

Я рассказываю о своих переживаниях, о том, что боялся, что она меня не поймет и не поверит, но вот сейчас уже догоняю, что все – дошел до точки.

Потом я еще раз рассказываю свой сон. И про запись в зеленой тетрадке. И про странные слова Тимофея о том, что Вероника чуть ли не в мировом заговоре против человечества подозревается, во всяком случае, я так его слова понял.

Она молчит, внимательно, не перебивая, слушает. Когда я заканчиваю, она все так же молча, жестом подзывает официантку и делает ей знак принести нам выпивку.

– Слушай, – я качаю головой, – если честно, я еще ничего не ел, к тому же у меня диета и бухать сейчас как-то неправильно.

– На хуй твою диету. Надо выпить, – тяжело и медленно произносит Вероника, словно у нее еле язык ворочается, – тут точно надо выпить.

Приходится согласиться.

Официантка приносит два двойных скотча и яблочный сок.

– Давай, – кивает мне Вероника и подносит стакан к губам.

Она пьет быстро и жадно, почти залпом, и громко бахает почти опустошенным стаканом о белую столешницу.

– Хуевые дела, – говорит она.

Я отпиваю немного, ставлю стакан и спрашиваю:

– Что происходит?

Она некоторое время смотрит на меня молча, потом медленно, словно нехотя, разлепляет рот, свои чудесные губы, в меру закачанные коллагеном.

– Это я у тебя хотела бы спросить, – говорит она еле слышно.

Я снимаю очки. Меня мутит.

– Мне казалось, ты знаешь, – говорю я, – что все это значит. И что это еще за заговор против человечества?

Вероника молчит. В колонках играет трек Kyoto Jazz Massive. Музыка мрачная, но легкая, словно последний вздох умирающей невесты. «„The Brightness Of These Days“», – вспоминаю я название композиции.

– Иногда мне кажется, что ты никогда не бываешь серьезен, что ты всегда шутишь, придуриваешься, симулируя тяжкое психическое расстройство, – произносит Вероника, – иногда мне кажется, что в своем саморазвитии, или самоуничтожении, ты дошел уже до такой экстремальной стадии, до такой черты последней, что все вокруг, даже человеческие трагедии, тебе кажутся лишь игрой, какой-то взрослой версией очередной детской забавы. – Она допивает свой виски. – Скажи-ка, – говорит она, – ты ведь помнишь, во что любил играть ребенком?

– Конечно, – я пожимаю плечами, снова надеваю очки, в них я чувствую себя намного уютнее, – ничего особенного, машинки там, солдатики, прятки. А что?

– А разве не ты сам рассказывал мне, что любимым твоим занятием в детстве было сжигать невинных беззащитных животных, ящериц и мышек, котят, раненых голубей?

– Ну и что?! – в раздражении машу я рукой. – Дети почти все жестоки без причины, это ведь простая тяга к естествознанию, посмотреть, что будет, если запалить костер и отправить на него живое существо. Да ты сама-то разве не мучила их?

– Мучила, – кивает она обреченно, – конечно. Только…

– Что? – насмешливо перебиваю я. – И вообще, к чему ты это?

– Я мучила их, но никогда не делала из этого обрядов, – еле слышно произносит Вероника, – и, потом, это не было моим лю-би-мым развлечением.

– Ну и что? – я пожимаю плечами. – Для меня это тоже не было ничем таким… основным. Вообще, к чему ты клонишь?

Я снова берусь за стакан. Виски ложится неожиданно хорошо, меня постепенно перестает трясти.

– Этот заговор против человечества, – шепчет Вероника, – это же твоя тема.

– То есть?

– Разве ты не помнишь, как часто говорил мне: «Вместе против всех»?

– Пока что я не понимаю, о чем ты. Но мне очень хотелось бы въехать, – говорю я как можно безразличнее, – просечь фишку.

На самом деле в этот момент мне кажется, я начинаю о чем-то догадываться. Вернее даже, не догадываться, а чувствовать нечто, постигать смысл сказанных когда-то слов, произведенных когда-то действий…

Смутные подозрения терзают мне душу.

– Я хотел бы понять, – твержу я.

– Я тоже хотела бы, – говорит Вероника, – последнее время у меня было такое ощущение, что что-то определенно произойдет, случится какая-то беда, и вот тут эта тетрадка…

– Твоя тетрадка, – говорю я.

Она отрицательно качает головой.

– Нет, – только и говорит она.

– В смысле?

– Это не моя тетрадка, – бормочет она.

– Не твоя? – я почти кричу. – Тогда чья же? И что она делает в нашем номере?

– Мне кажется, это твоя тетрадка, – едва слышно шепчет она.

Мне становится плохо. Перед глазами мутнеет, я вот-вот грохнусь в обморок.

– Это твой почерк, – наконец говорит Вероника.

Я на миг теряю сознание. Когда я прихожу в себя, она уже кивает официантке, жестом просит счет.

– Нам надо поговорить! – настаиваю я.

– Только не здесь, – говорит она, – возьми мою сумку, и пойдем пройдемся.

Я беру из ее рук оранжевый Hermes Birkin, и мы быстро выходим из стерильности дорогого кабака на залитую солнечным светом улицу. Некоторое время мы идем молча. Народу вокруг немного, суббота, и большинство кокни, нормальные семейные люди, сидят себе по домам, смотрят ТВ или возятся с детьми, собираются на пикник за город или проведать родственников, живущих неподалеку от Лондона. Нормальные люди.

Я иду и думаю, что нормальные люди всего мира заняты сейчас этим. Прогулки по городским паркам и аллеям, необязательный шопинг, бассейн, боулинг, игра в квазар, мороженое в сахарном рожке, цирковые представления, собачки и кошечки, а еще тигры, лошади, морские котики и грустные клоуны в идиотских париках.

Отцы семейств читают газеты, килограммы и тонны желтой прессы, спортивных обозрений и биржевых сводок.

В это время мамаши в отвратительных, но жутко полезных витаминных масках и бигуди следят, чтобы отпрыски доели, наконец, свои мюсли, хлопья и творог.

Они созваниваются с друзьями и обсуждают планы на вечер, и настроение у всех этих нормальных такое приподнятое, спокойное такое, блядь, настроение выходного дня, они предвкушают именины и свадьбы, крестины и просто званые ужины, походы в театр и кино, пивные, аттракционы, аттракционы, сраные аттракционы, эти американские горки, колеса обозрения и комнаты смеха, короче говоря, целую гребаную кучу аттракционов, и еще музеи, галереи и выставки, частные коллекции, иконы, гжельский фарфор, яйца Фаберже, полотна Ренуара, концептуалистов, дом-музей Паустовского, архитектуру конца XVIII века, японскую живопись, работы молодых немецких фотографов и всякое другое дерьмо.

В первый раз за свою жизнь я думаю обо всем этом не с чувством превосходства, а с какой-то легкой грустью. Мне кажется, я когда-то давно совершил ошибку, неправильно расставил приоритеты, сознательно избегал становиться одним из нормальных и простых, почитая этих людей скучной и серой массой. И вот итог – похоже, я завидую им.

Мы идем с Вероникой по светлой стороне улицы, небо ясное, ни облачка, а солнце такое яркое, что приходится постоянно жмуриться. Я по привычке смотрю на свое отражение в витринах магазинов, обращаю внимание на редких прохожих, кто как одет, какая прическа, и все в таком роде.

Навстречу попадаются сплошь неопрятные типы из местных, лохи в отвратительных мешковатых джинсах и балахонах GAP, с рюкзаками и наушниками в ушах. Еще есть немного туристов, по большей части японцев или других узкоглазых, они энергично движутся в разных направлениях галдящими стайками и беспрестанно фотографируются, отчего-то напоминая мне маленьких юрких пустынных зверьков.

Я хочу сказать об этом Веронике, уже поворачиваюсь к ней, чтобы поделиться своими наблюдениями, и тут же понимаю, что Вероники нет. То есть ее совсем нет, нигде, ни здесь, ни чуть поодаль, ни в самом конце улицы.

Я думаю, что, может быть, я увлекся витринами и прохожими и взял слишком быстрый темп, а она отстала. Я поворачиваю назад и бреду в сторону ресторана, откуда мы вместе вышли совсем недавно. Вероники нет. Я смотрю на часы, похоже, прошло уже довольно много времени, видимо, я чересчур погрузился в свои идиотские наблюдения и притормозил, а она, как обычно, психанула и ушла вперед. Я снова разворачиваюсь и иду, даже бегу по улице и снова нигде ее не вижу.

Что за черт? Я звоню ей на мобильный, но он не отвечает. Идиотизм! Я останавливаюсь и пытаюсь вспомнить, как мы вышли из ресторана, как пошли по улице, и тут с ужасом отмечаю, что не помню, выходила ли Вероника вместе со мной.

Я снова разворачиваюсь и бегу сломя голову обратно, расталкивая группы японских туристов, похожих на сусликов, и аборигенов, похожих на массовку фильма Trainspotting.

За какие-то семь минут я пробегаю почти всю улицу и останавливаюсь у того дома, где находится паб, так похожий на французский винный бар. У дверей зачем-то собралась дикая толпа, я пытаюсь протиснуться к входу, но его охраняют полицейские придурки и никого не пускают внутрь. Что еще за хуйня?

Я собираюсь уже продвинуться ближе, вплотную к этим идиотам. Я хочу попытаться объяснить усатому сержанту с каменным лицом, явному деревенскому дебилу, что я ищу свою спутницу, что, возможно, она пошла в туалет, а я вышел на улицу, и мы потерялись. Я хочу сказать ему, что ее телефон, как назло, выключен, а ведь она никогда его в принципе не отключает, и я не понимаю, что происходит. Я даже хочу сказать, что, возможно, ее похитили враги, ведь она не просто стареющая, но молодящаяся дама, а серьезный игрок в русском бизнесе, и у нее много врагов, даже здесь, в этой их ебаной Англии. Короче, я собираюсь уже выложить всю эту ахинею полицейскому тупице, но тут…