Текст книги "Моя сто девяностая школа (рассказы)"
Автор книги: Владимир Поляков
Жанр:
Прочий юмор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Павка, Шурка, я – остались.
Паня разложила на столе большой лист бумаги. На нем по кругу были написаны все буквы алфавита. Гая Осипова достала из сумки блюдце, и Тая Герасимова нанесла углем на его краешек черную точку.
– Я буду медиумом, – сказала Паня. – Буду вызывать духов и задавать им вопросы. А вы все подложите пальцы под блюдечко, и оно само вас поведет по тем буквам, из которых сложится ответ духа.
Все сели вокруг стола, и все девочки и мы трое подложили пальцы под блюдечко.
– Тише! – прошептала Паня. – Кого мы вызовем?
– Екатерину Вторую, – сказала Безрукова.
– Нашли кого вызывать! – сказал Шурка. – Лучше уж Софью Ковалевскую.
– Математика и в школе надоела, – сказала Труфанова, – лучше вызвать артистку Сару Бернар.
– Вызываю Сару Бернар. Сара Бернар? Вы здесь? – спросила Паня.
Блюдечко начало шататься влево и вправо и остановилось на букве "у".
– Что значит "у"? – спросил Шурка.
– Подожди, – сказала Герасимова. – Сара Бернар сказала "уй", что значит по-французски "да".
– Вы знаменитая артистка, – сказала Паня, – кого вы считаете своей преемницей у нас?
– Все ясно, – сказал Павка, и блюдечко быстро пошло по буквам п, а, н, ю, п, и, щ. – Паньку Пищик! – закричал Павка.
– Вызовите Ивана Андреевича Крылова, – предложила Элла Бухштаб.
– Иван Андреевич, – сказала Паня дрожащим голосом, – мы просим вас появиться.
– Есть такое дело, – ответил Иван Андреевич.
– Что вы думаете о нас?
Блюдце постояло на месте и потом вдруг заметалось по листу и остановилось поочередно на буквах к, а, к, д, р, у, з, ь, я, в, ы – и получилось: "Как, друзья, вы ни садитесь, все в музыканты не годитесь".
– Убедились в том, что спиритизм существует? – спросила с гордостью Паня.
– Я посмотрел бы, как бы вы спиритовали без меня, – сказал Старицкий. Это я толкал блюдце, куда надо. А сам Крылов вам ни за что бы не ответил. В следующий раз вызывайте Пушкина. Он вам скажет: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!"
СТЕНГАЗЕТА
Заседание редколлегии классной стенной газеты было в полном разгаре. В номер шло много интересных материалов. Статья Лебедева о Гоголе, заметка Югана о ловле тритонов на бывшей даче графа Сюзора на Каменном острове, гневная статья Корженевской об отставании класса по математике и заметка Зверева о том, как Старицкий разбил лейденскую банку, моя большая статья о византийских монетах (на добрых две трети списанная из Большой энциклопедии), карикатуры Недокучаева на Чиркину и Пищик и передовая статья о результатах письменной работы по литературе, написанная Марией Германовной.
Сашка Чернов рисовал заголовок газеты, Ира Кричинская рисовала виньетки.
И вдруг главный редактор Розенберг сказал:
– И все-таки у нас нет острого злободневного материала. Я предлагаю поместить статью о неприглядном поступке нашего товарища, который вчера ответил на "отлично" Бреговскому только потому, что ему подсказала ответ Муся Гольцман. Если мы будем отвечать только по подсказке, – грош цена всей нашей учебе.
По-моему, это будет острая и злая статья. Если хотите, даже сенсационная. Предлагаю поручить написание этой статьи Полякову.
Я сказал:
– Я писать не буду.
– Почему?
– Это не по-товарищески. Я дружу с Шуркой, и я на него писать не стану.
– Вот это номер! – сказал Розенберг. – Мы все дружим друг с другом и, значит, не будем никого критиковать? Хорошее дело! Значит, у нас будет процветать подсказка, шпаргалки, списывание и мы не будем бороться за высокие показатели в ученье? Значит, мы сдаем все принципиальные позиции? Так? Позор, товарищи!
– Нужно написать эту статью, – сказал Кунин.
– Вот ты и напиши ее.
– Мне неудобно ее писать. Мой папа дружит с Шуриным отцом. И Шура и его отец обидятся. Мне неловко.
– Тогда пусть напишет Бухштаб.
– Я не могу этого писать, – сказала Элла. – Муся моя подруга. Она подсказала Шуре ответ, и у меня не поворачивается рука писать об этом.
– У всех что-нибудь не поворачивается, – сказал Розенберг, – кто же будет писать? Сашка!
– Я не умею писать.
– Тогда нарисуй.
– Я могу нарисовать Навяжского и подсказывающую ему Мусю.
– Отлично! Но все равно нужна статья. Надо разоблачить подсказку. Надо написать, что подсказывание – это не товарищеский поступок, что оно мешает учению и что это обман педагогов. Может быть, напишет Данюшевский?
– Ни в коем случае, – сказал Женька, – я должен Шуре двадцать копеек. Пока он молчит, а выйдет за моей подписью статья, он потребует с меня, чтобы я немедленно отдал.
– Вот тебе двадцать копеек, отдай ему и пиши, – сказал Розенберг.
Данюшевский взял двугривенный, но сказал:
– Нет, я писать не буду. Он все равно обидится.
– Где же ваши честность и принципиальность? – закричал Розенберг. Может быть, переведем все экзамены на подсказку? Может, перестанем в расчете на подсказку готовиться к урокам? Может, начнем гладить по головке тех, кто ни черта не знает и не хочет знать? Может быть, из ложного чувства товарищества начнем покрывать всех неуспевающих?
– Ладно. Я напишу, – сказал я. – Черт с вами. Но я подпишусь "Всевидец".
– Это можно, – сказал Розенберг.
Я написал статью. Она называлась "Слова Муси, музыка Шуры".
На следующий день газету вывесили на стенке, и Шура прочел статью.
– Я хотел бы увидеть этого "Всевидца", – сказал он, – я бы ему выдал.
И тут мне стало совестно скрываться. И я сказал:
– Ну, выдай. Это я писал.
– В общем-то правильно, – пробурчал Шурка. – Я совсем не подготовился и ничего не знал, а Муська мне подсказала. И Лев Самойлович поставил мне "очхор". Это он, конечно, ей должен был поставить, а не мне.
И Шурка отправился в учительскую и сказал Бреговскому:
– Зачеркните отметку, которую вы мне поставили, и дайте мне возможность заново ответить вам на любой вопрос на следующем уроке.
Лев Самойлович согласился, спросил его на следующем уроке и поставил ему "удовлетворительно".
Вот каково значение стенной печати!
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
Мои родители сдавали одну комнату в нашей квартире. По странному стечению обстоятельств жильцом этой комнаты стал бывший ученик нашей школы Шура Романовский – довольно высокий, плотный молодой человек с широким, открытым лицом, русыми волосами, светлыми большими глазами и тихим, но густым голосом.
Не скажу, что он был красив, но у девушек было другое мнение, и они липли к нему, как мухи на мед.
Так, по крайней мере, казалось мне. А я ох какой наблюдательный.
Я был еще в предпоследнем классе, мне было 15 лет, а он окончил школу в 1924 году и уже был студентом.
Ко мне он относился по-дружески и часто помогал мне по математике и по физике.
Я относился к нему с уважением, как к старшему товарищу, и очень любил его. Но он был очень занятый человек: то он готовился к экзаменам в институте, то читал какую-то литературу, то ходил в театр, то еще что-нибудь. И по-настоящему посидеть с ним, поговорить почти не представлялось возможным.
Моя мама тоже его любила и всегда приглашала попить с нами чай, поужинать.
Если у него было время, он охотно соглашался, и я тогда был счастлив, что он с нами.
Но он много разговаривал с мамой и с отцом, и я опять оставался один. Но все это так... Главное впереди.
А главное – это была Люба. Тоже ученица нашей школы. Она была на класс старше меня. Люба была очень красива. Лично я вообще считал ее красавицей.
У нее была чудесная фигура, замечательное лицо, которое украшали лучистые глаза, и Люба представала вся в их свете. У нее были волнующие (да, да, именно волнующие!) губы и какой-то зовущий, чуть хрипловатый, загадочный голос. Наверно, ей очень нравился Шура, потому что она часто заходила к нему, и тогда он никуда не спешил, никуда не уходил и мог сидеть дома до поздней ночи, а потом шел провожать ее домой на Карповку.
Откуда я знаю, что на Карповку? Потому что я проследил их. Я шел за цими. Я ревновал.
Я ревновал и Любу к Шуре, и Шуру к Любе. Я точно еще не знал, кто мне дороже. Люба мне очень нравилась, и я завидовал Шуре, что он разговаривает с ней, гуляет, ходит с ней в кино и в театр и стоит ночью у ворот ее дома. Я завидовал ему, что он уже взрослый и никто не делает ему замечаний, что он поздно возвращается домой. И я завидовал Любе, что она пользуется Шуриным вниманием, что он с ней совсем не такой, как со мною, что он бросается к дверям, когда она стучит к нему в комнату.
И еще меня страшно волновало, когда она входила к нему и я из коридора слышал, как он запирает дверь.
У меня, наверно, не было никакого самолюбия, потому что, когда раздавался щелчок поворачивающегося ключа, я бежал к Шуриной двери и стучался.
– Кто там? – спрашивал Шура.
– Это я, Володя. Вы не можете помочь мне решить один маленький пример?
– Завтра, – отвечал Шура. – Сейчас я занят.
Я уходил как в воду опущенный.
Но через полчаса я стучался к нему второй раз.
– Кто там?
– Это опять я. Как точно объяснить, что такое диффузия?
– Это взаимное проникновение друг в друга приведенных в соприкосновение разнородных тел.
– А осмос?
– А про осмос завтра. Я занят, – отвечал он.
Еще через полчаса я наглел и стучался опять.
– У нас что-то с часами, скажите, который час?
– Без двадцати одиннадцать. Уже поздно. Ложись спать.
И я шел в свою комнату и думал, какой я несчастный и как мне не везет в жизни.
Люба заходила к нему, наверно, два-три раза в неделю, и я всегда стучал в дверь и задавал вопросы.
Это начало выводить Шуру из себя. Однажды он вскипел, открыл дверь и нервно сказал:
– Идем к тебе!
Он вошел в мою комнату и закрыл дверь.
– Садись, – сказал он. – Давай поговорим как мужчина с мужчиной. У меня роман, – сказал он серьезно. – Я люблю Любу. Ты, наверно, читал, что это бывает. Так вот, это есть. Я ее люблю. И мне хочется побыть с ней вдвоем, без посторонних свидетелей. Понимаешь? А ты стучишься в дверь, задаешь тысячу вопросов и не даешь нам поговорить. Понимаешь? Неужели ты не можешь спросить у меня все, что тебе нужно, в другое время?
Я молчал. Наверно, покраснел. Между прочим, Шура тоже покраснел.
– Но я же не мешаю тебе ее любить? – сказал я, перейдя почему-то на "ты".
– Мешаешь, – сказал Шура. – Ну как мне еще тебе объяснить?
– Не надо объяснять, – сказал я. – Я не маленький. Больше я не буду стучать.
Я подавил в себе чувство обиды и перестал стучаться. Люба вышла замуж за другого окончившего нашу школу; Шура окончил институт и уехал в другой город.
Но я до сих пор помню этот нервный разговор в моей комнате и очень ценю его: это был, пожалуй, первый в моей жизни мужской разговор со мной.
ТЕХНИКА – НА СЛУЖБУ НАУКЕ!
На письменную работу по математике Леня Селиванов явился с завязанными зубами. Широкий платок закрывал его челюсть, правую щеку и ухо.
– Что ты так обвязался? – спросил его Александр Дмитриевич.
– Очень болит зуб, – ответил Леня. – Но я не хотел пропускать письменную.
– Молодец, – сказал Александр Дмитриевич. – Ценю. – И стал писать на доске задачу.
Когда он ее записал, он кинул взгляд на стеклянную дверь класса и увидел за дверью Мишку Гохштейна из параллельного класса. Гохштейн смотрел сквозь стекло и что-то записывал. А записав, быстро удрал.
Селиванов не отличался большими способностями по математике, но он погрузился в работу, быстро писал и первым решил задачу.
– Александр Дмитриевич, у меня готово, – сказал он. И подал преподавателю аккуратно исписанный листок.
Александр Дмитриевич проверил и сказал:
– Ну молодец. Ты решил ее просто молниеносно.
Ничего не могу сказать. Отлично! Я от тебя этого не ожидал.
– От меня еще и не того ожидать можно, – сказал скромно Селиванов.
Когда урок окончился, мы все кинулись к Селиванову.
– Как это ты, Ленька, ухитрился так быстро и, главное, правильно решить задачу?
– Техника, – сказал Селиванов и снял повязку.
Под повязкой у него был телефон. От этого телефона шел провод, который незаметно протянулся по полу вдоль стены, дальше уходил в дверь и шел в физический кабинет. В физическом кабинете сидел дежурный по кабинету Миша Гохштейн, списавший с доски через стекло двери задачу и диктовавший решение в микрофон. Когда Селиванов закончил писать под диктовку решение, он отцепил провод от мембраны, а Гохштейн вытащил его из класса.
На всех это произвело огромное впечатление.
И Шура Навяжский решил воспользоваться этим научным достижением на уроке химии.
Химию у нас преподавал молодой, красивый мужчина – Николай Александрович Гельд. Он серьезно и влюбленно относился к своему предмету, но любил пошутить, умел это делать и был веселым и озорным человеком.
Предстояла письменная работа по химии. Мы должны были решать задачи по эквивалентности.
Навяжский договорился с тем же Гохштейном, который у нас был отличником и по химии. Система была оговорена та же: Гохштейн подсматривает через дверь написанные на доске задачи и передает решение по телефону.
Навяжский явился с завязанным ухом.
– Извините, – сказал он, – у меня воспаление среднего уха, и я с компрессом.
– Если ухо не помешает вам в решении задач, пусть оно будет завязано, сказал Николай Александрович. – Вы решайте, а я уйду на двадцать минут мне нужно в учительскую. За меня в классе останется Юган. Он отвечает за порядок.
Юган уселся на учительский стул, а Николай Александрович вышел из класса.
Задачи были нелегкие, мы все волновались и перечеркивали написанное, но нет-нет да смотрели на Навяжского, который краснел, потел и теребил свою повязку.
– Ребята, я ничего не слышу. Вначале я слышал прекрасно Мишкин голос, а сейчас только гудит. Что это за гул, не понимаю...
Так он ничего и не написал. И когда возвратился Николай Александрович, подал ему пустой листок.
– Я не успел, – сказал он.
– А как же ваша специальная передача? – спросил Гельд Шурка покраснел, растерялся и спросил:
– К-как-кая п-пе-редача?
– Телефонная, – сказал Гельд. – Вы изобретатель, и я изобретатель. Я увидел провод, идущий из-под вашей повязки, вышел из класса, выяснил, куда этот провод идет, и мне не стоило труда догадаться, в чем дело.
Тогда я подключился к этому проводу и начал глушить вашу передачу. Вам следовало бы поставить "неудовлетворительно", но за техническое изобретательство я вам ставлю "не вполне". И запомните: всякое изобретательство служит делу прогресса. А ваше – служит только упрочению незнания и темноты. А теперь развяжите свое весьма среднее ухо.
НЕ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ДОМА РОМАНОВЫХ
Сейчас в помещении Зимнего дворца – продолжение Эрмитажа, вывешены великолепные полотна европейских мастеров живописи и выставлена скульптура, а в 1924 году здесь были еще комнаты Александра Первого, Александра Второго, Александра Третьего, Николая Первого и Николая Второго – последнего русского государя, – последнего из царского дома Романовых. Все было сохранено так, как было, – спальные и столовые, гостиные и ванные, кабинеты, приемные залы и даже уборные.
Любопытные валом валили во дворец, надевали тряпочные туфли, чтобы не пачкать исключительные паркеты, и поднимались по мраморной лестнице в апартаменты государей, погружаясь в яркий свет дорогих люстр, отражаясь в бесчисленных зеркалах и в зеркальных паркетах, любуясь бесконечными статуями, мраморными и чугунными бюстами, блеском щитов, сабель, алебард и разукрашенными портретами царских особ и представителей их семейств.
А в один прекрасный день даже была объявлена распродажа личных царских вещей трудящимся Можно было зайти во дворец и приобрести за не очень большую сумму ночную рубаху императрицы Марии Федоровны, ночные туфли Николая Второго или кальсоны Николая Первого, а также кошельки, зубные щетки, флаконы из-под ихнего одеколона, перья, карандаши и всякое барахло их императорских величеств.
– Мы идем на экскурсию в Зимний дворец! – объявил на уроке истории Александр Юрьевич Якубовский своим (взвизгивающим голосом. И мы двинулись во дворец.
Женщина-экскурсовод с насморком и большим кожимитовым портфелем водила нас по бесконечным комнатам и объясняла:
– Мы с вами находимся в спальной императрицы Александры Федоровны, жены Николая Александровича Второго. Вы видите под балдахином ее кровать с шелковым одеялом, обрамленным андалузскими кружевами. Не трогайте одеяло руками. Слева – ночной столик-маркетри. На нем лежит евангелие. Супруга государя была очень религиозной. Это портрет Распутина, а это ее сына царевича Алексея. Прошу всех сюда. Это ванная комната. Здесь царица принимала ванну. Слева портрет Распутина. Старицкий, не трогайте мыло, это подарок поставщика двора – знаменитого парфюмерного фабриканта Ралле. Пройдемте дальше, там еще интереснее..
Мы вошли в кабинет Николая Второго. Письменный стол государя был огражден висящим на кольцах толстым красным шнуром. На столе лежали какие-то бумаги, стояла огромная хрустальная чернильница, фотографии в кожаных рамочках и лежал большой желтый карандаш. На стенах висело много икон.
– Как в церкви, – сказал Гурьев.
– Столько всяких вещей, невозможно понять, как люди жили в такой тесноте, – возмутился Ошмян.
А Ромка (точнее, Иоасаф Романов) подозвал к себе Никсу Бострикова и что-то прошептал ему на ухо, сильно наклонившись, потому что Ромка был очень высоким человеком.
Никса кивнул утвердительно головой и быстро подошел к дежурной музея пожилой даме в пенсне, не сводившей своего пенсне с посетителей кабинета.
– Простите, пожалуйста, товарищ дежурная, вы не можете оказать мне, кто изображен на этой небольшой иконе, вон на той стене, и какого века эта икона?
Дежурная встала со своего кресла и подошла к увешанной иконами и фотографиями стене.
– Это Святой Филарет, – сказала она, – а икона девятнадцатого века. Художественной ценности не имеет.
– Большое спасибо.
Этот разговор отвлек дежурную от письменного стола и привлек внимание экскурсантов. А Ромка в это время просунул свою длинную руку под красный шнур, схватил государев карандаш и молниеносно сунул его в карман своих брюк.
Это видели Маруся Мошкович и Женька Данюшевский. Но они были столь потрясены этим, что только выпучили глаза и молчали.
Мы ничего не приобрели, нас как-то никого не волновало царское барахло, и мы вернулись в школу.
И вот тут Женька не выдержал и оказал:
– Товарищи! Иоасаф украл желтый карандаш Николая Второго.
– Ты с ума сошел, Ромка! Как ты мог совершить подобный поступок?! возмутился Костя Кунин. – Это же грабеж среди бела дня.
– Спокойно, – сказал Ромка. – Во-первых, царь сам грабил народ, и все его вещи награблены у нас. Это раз.
Так что я не очень уж грабил. И второе: этим карандашом Николай Второй подписывал свои указы, и все это выполнялось мгновенно. И я решил отисать этим карандашом письменную по тригонометрии. Если все так, я должен решить все на "отлично". Это будет эксперимент.
Послезавтра Пестриков устроил письменную, и мы (те, кто знал об эксперименте) следили за Ромкой и видели, как он прикрывал страничкой тетради исторический карандаш.
Работу он написал на "не вполне удовлетворительно" и с ненавистью к царизму сказал:
– Цари только обманывали народ!
– Да, глупо, – согласился Селиванов. – Хоть ты и Романов, но это не твой карандаш. Подари его лучше мне.
– Возьми, – сказал Ромка. – Следующую письменную я буду писать обычным хартманом и ручаюсь, она будет выполнена на "отлично". Я все-таки не последний из дома Романовых.
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ
На заседании ШУСа – школьного ученического совета – стоял один вопрос: отставание класса по физике.
Председатель совета Ваня Розенберг сказал:
– Главными отстающими, тянущими наш класс назад, являются Старицкий, Попов и Селиванов. Давайте же спросим у них – в чем дело?
Старицкий сказал:
– Мне не дается физика. Я завалился на Магдебурских полушариях. Их лошади не могли разнять, а ты хочешь, чтобы я с ними оправился. Ну, что делать?
– Лучше готовиться к урокам, – сказал Розенберг. – Ты просто не прочитал Краевича и ничего не знал. И нечего ссылаться на лошадей. Ты человек, и ты должен быть умней лошади. Попросим высказаться Попова.
– Он любимчик Акулы, и поэтому он считает, что ему можно пропускать уроки. Он не был на двух последних физиках, – сказал Лебедев.
– Чей я любимчик? – закричал Попов. – Ты за это ответишь! Я тебе за Акулу нос отгрызу!
– Вы слышали? – сказал Лебедев. – Теперь уже совсем ясно, за что его любит Акула. Он сам акуленок.
– Прекрати, Иван. Мы же уговорились, что отменяем все прозвища.
– А почему тогда меня зовут "Сало"? Потому что я толстый? А Людмилу Александровну зовут Акулой, потому что она на уроках пения открывает рот, как будто у нее пасть.
– Мало ли кто как открывает рот. А прозвища мы отменили. А тебя, Ваня, тоже уже неделю как не зовут "Салом". Почему ты пропускаешь уроки, Вадим?
– Я был нездоров, – сказал Попов. – У меня была ангина.
– А мама знает, что ты был болен?
– Я скрыл от нее. Я не хотел ее огорчать.
– А она знает, что у тебя плохо с физикой?
– Нет.
– И что ты думаешь делать дальше?
– Я ничего не думаю.
– А нужно начинать думать.
– Хорошо, я подумаю.
– Селиванов, что у тебя?
– У меня неважно, – оказал Селиванов. – Я не понимаю закон Архимеда.
– А что тут сложного: "Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость".
Это же очень просто.
– А почему тело теряет?
– Ты ванну когда-нибудь принимаешь? В воду погружаешься?
– Я хожу в баню, – оказал Селиванов. – Там никуда не погружаются. Там шайки и души.
– А в реке ты когда-нибудь купался?
– Конечно, купался.
– А ты не заметил, что когда ты погружаешься в воду, то уровень воды поднимается?
– Это когда бегемот погружается, а когда я погружаюсь, не заметно.
– Ну хорошо. Если ты в полный стакан воды бросишь камень, то часть воды из стакана выльется?
– Я никогда не кидал камни в стакан с водой.
– Товарищи, он из нас делает идиотов, – сказал Розенберг.
– По-моему, их не нужно делать, они уже готовые, – сказал Селиванов.
Розенберг зазвонил в председательский колокольчик.
– Я призываю к серьезности, – сказал он. – Если вы уважаете общественное мнение и считаетесь со своими товарищами, то вы должны подтянуться. Хотите, мы выделим хорошо знающих физику и прикрепим их к вам. Они будут c вами готовить уроки. Попросим Гольцман и Купфер.
– Лучше я приму ванну, – сказал Селиванов.
И тут встала Зоя Тереховко и сказала:
– Как вам не стыдно?! Вы кладете пятно на весь класс!
– И даже на всю школу, – добавил Розенберг. – В чем же будет состоять наше самоуправление, если вы не будете с ним считаться? Вы же сами избрали ШУС, мало того: вас самих в него избрали – я имею в виду Селиванова, а Селиванов острит, вместо того чтобы взяться за уроки. Государство оказывает нам внимание, заботится о нас, бесплатно нас учит, чтобы мы стали полезными людьми, а мы треплемся, манкируем уроками и в результате приходим к зачетам, ни черта не зная.
– Ладно, – сказал Селиванов, – довольно. Все ясно.
Я постараюсь получить по физике хорошую отметку.
– И я, так и быть, постараюсь, – сказал Старицкий.
– А со мной пусть позанимается Купфер, – сказал Попов. – Может, что-нибудь и получится, хотя я сомневаюсь.
– Я уверена, что получится, – сказала Аля Купфер, – ведь ты не такой тупой, (Каким кажешься.
На этом чрезвычайное заседание ШУСа закончилось.
ПРОМЕТЕЙ
У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевокой бородой.
Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.
– Вот так и живу, как прикованный к этой школе, – говорил он.
Мы его звали "Прометей". Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.
– Не ребята, а свиньи прямо какие-то, – говорил он, – мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет...
Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.
Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.
Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.
Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.
– Чего нос повесил? – спросил он.
– Из класса выгнали, – сказал я. – С химии.
– Плохое дело химия, – сказал он. – Идем ко мне.
И он повел меня в свою конурку.
– Садись на постель, – сказал он.
И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.
– А кому нужна эта химия? – сказал Прометей – Господь создал сушу, и воду, и небо и не знал ни про какой кислород и водород. И зверей создал он, и гадов всяких, и насекомых, и все это безо всякой химии.
– Но ведь даже вода состоит из кислорода и водорода, – сказал я, сверкая своими знаниями – Вода – это Н2O.
– Еще чего, – сказал он. – Не знаю я никакого "аш"
и знать не хочу. И "О" – тоже.
– А без этого "О" вы бы не могли жить, – сказал я – "О" – это кислород. Вы им дышите. Даже растения без него жить не могут.
– Ну да! – рассердился Павел Кириллович. – Вот у меня фикус стоит. Растет безо всякого кислого рода.
Чепуха это все. Сказать можно что угодно. Все от бога.
– А зачем же тогда учиться?
– А и не надо. Читать и писать надо уметь – вот и все. Для того и школа.
– Но ведь должен я быть кем-нибудь, когда вырасту?
– Человеком будь. Че-ло-ве-ком.
– А специальность?
– А ты кем быть решил?
– Еще не знаю. Мама хочет, чтобы я был врачом...
– Не надо. Бог дал жизнь – бог и возьмет. И никакой врачеватель не поможет. Это ведь все выдумки – скорлатина там, либо дифтерит, или онгина, или инфлуэнция. Это все просто болезнь. Как ее ни называй.
Захочет бог, ты выздоровеешь, не захочет – помрешь.
– Бога нет, – сказал я. – Это все сказки. Религия – это опиум для народа.
– А я не курю, – сказал он. – Ни табак, ни этот твой опиюм. А если бога нет, откуда же ты взялся?
– От мамы, – сказал я.
– А мама?
– От своей мамы.
– А она?
– От (своей.
– Ну, а первая мама откуда?
– От обезьяны, – сказал я.
– А обезьяна?
– От своей мамы.
– А первая обезьянья мама?
Я не знал, что ответить.
– Без бога и обезьяны бы не было.
– Наверно, я буду инженером, – сказал я. – Электриком. Потому что у нас сейчас век электричества.
– Электричество, электричество! Нет никакого электричества. От создания мира была молния, и она зажигала такую иллюминацию, что безо всякого электричества светло было. И был гром, и была божия гроза, и никаких тебе киловаттов.
– Молния – это электрический разряд, – сказал я. – Вы ведь сами, Павел Кириллович, пользуетесь электричеством.
– С чего ты взял?
– Да вот у вас лампочка висит.
– А что же мне делать, ежели провели мне лампочку. Не-ет, инженером не надо.
– А математиком?
– Это совсем лишнее Что это за А плюс Б? Я хочу жалованье получать. Больше пятидесяти рублей все равно мне не дадут. Что же мне считать? Больше ста я и не умею. А икс плюс игрек я получать не хочу. Мне математика не нужна. Я ее не уважаю.
– А вот Булка Майковокий собирается быть артистом. И Таня Хлюстова хочет.
– Это позор. Будет девушка на сцене ногами дрыгать. Кто ее замуж возьмет. Или этот Мойковокий. Бог дает человеку смех и слезы. Бог сделал людей добрыми и злыми, пугливыми и храбрыми. Такими и быть должно. А изображать из себя другого человека никому не дозволено. Это грех большой.
– Тогда я стану естествоиспытателем.
– Еще хуже. Бог создал и человека, и льва, и обезьяну, и лягушку. А ваша Собунаева на уроке вчера лягушку резала. Лягушка – живая тварь Ей скакать и квакать положено, а она ее в разрезе показывает. На что это похоже? Вот ты про обезьян говорил. Это вам ваша Собунаева объясняет и говорит, что это открыл какойто иностранец по фамилии Дарвин. Я о таком иностранце не слышал. Может, этот иностранец и произошел от обезьяны. За границей, может, это бывает, но русские люди произошли от господа бога, и не случайно он пишется с большой буквы. Нет, я не одобряю это ваше учение.
– А вот меня за то, что плохо учился по химии, из класса и выставили.
– И не огорчайся. Это тебе господь бог зачтет на том свете Непременно в рай попадешь. Песнопения ангелов слушать будешь, блаженство испытаешь, вечный покой обретешь.
– Хорошо, – оказал я – Если есть бог, почему он меня не наказывает за то, что я его не признаю?
– А почему ты знаешь, что не наказывает? Может, поэтому ты таким дураком и вырос. Это и есть тебе его наказание.
– Не верю я в эти предрассудки, Павел Кириллович.
– А не веришь, дак и иди отсюда, и нечего ко мне в кабинет ходить! Давай, давай отсюда, хулиган, химик! Чтоб духа твоего здесь не было! Провались ты в тартарары, несчастный!
И Павел Кириллович распахнул дверь и подтолкнул меня к выходу.
В комнату влетела, как обезумевшая, худая серая кошка.
– Кис, кис, кис, – сказал Павел Кириллович, – иди сюда, кошка, мы с тобой понимаем друг друга.
Я услышал эти слова и вернулся.
– Кошку вы понимаете, – сказал я, – а человека понять не можете. И ваш господь тоже вам не поможет.
В это время на улице прогрохотал гром и сверкнула молния.
– Вот! – сказал Павел Кириллович. – Понял?
РЕЛИГИЯ И ЖИЗНЬ
В Ленинграде, вернее, на его окраине, в Старой Деревне, пропив парка культуры и отдыха, на берегу Невы, находился буддийский храм. Этот храм был построен императором Николаем Вторым, и это, кажется, единственный буддийский храм в Европе. Его настоятелем был буддийский монах, почему-то по фамилии Теннисон, ходивший с красной бородой и гигантской палкой по городу. В храме стоял (вернее, сидел) огромный Будда с жемчужиной во лбу. Сюда приезжали монахи из Японии, Китая, Монголии и Тибета и совершали службу, ударяя в гонги и тряся колокольчиками. Но это бывало редко, а в остальное время храм пустовал.
Я и Миша Гохштейн увлекались естествознанием и каждое воскресенье с сачками отправлялись на пруды Каменноостровского парка ловить жуков-плавунцов, водяных паучков, улиток и зеленых лягушек, завезенных сюда еще во времена Екатерины. И однажды, возвращаясь со своим уловом из парка, мы зашли в буддийский храм.
Нам в нем очень понравилось Понравилась тишина храма, огромный Будда и статуи маленьких Будд, гонги, запах каких-то благовоний. Что мы знали о буддизме? Почти ничего, кроме того, что буддисты стремились к состоянию нирваны, в котором они пребывали в полном покое, ни о чем не думая, наслаждаясь этим состоянием.
К нам подошел Теннисон. Очень странно, но он был не японец, не китаец, не монгол, никогда не бывал в Тибете, а вот стал буддистом и даже жил при храме. Он и рассказал нам об этой религии.