Текст книги "Моя сто девяностая школа (рассказы)"

Автор книги: Владимир Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Капиталист ты несчастный! Вот кто! – сказал я.

Мне тоже было невмоготу смотреть на благополучие Селиванова.

– Я вас могу угостить ватой, – сказал он.

– Спасибо, не надо, – сказал Старицкий. Ему очень хотелось ваты, но он преодолел это желание. – Нам не нужна подачка, – сказал он. – Нет денег, так у всех их нет. Как считаешь, Володька?

Я, грешным делом, считал, что Леня мог бы нас угостить, мне безумно хотелось пожевать вату или увязнуть зубами в косхалве, а еще больше хотелось такого же синелевого черта, но я призвал все свое политическое сознание и сказал:

– Нет. Я не хочу кормиться за чужой счет.

Мы с Павкой повернулись и пошли домой. За нами бежал почти всю дорогу Селиванов. У него в руках были хлопья сахарной ваты и два синелевых черта.

– Я же с самого начала хотел вас угостить, – сказал он, запыхавшись от бега, – но я думал, как это лучше сделать. Очень прошу вас, возьмите. Я же не виноват, что отец дал мне трешку. Я предлагаю вернуться и поездить на карусели.

– Ладно, – сказал Павел. – Если все, так все.

– Присоединяюсь к большинству, – сказал я.

Мы вернулись на базар. Леня купил билеты, и мы закружились на карусели. Я ехал на слоне, Павел – на верблюде, а Леня сел на медведя.

Органчик играл "Пускай могила меня накажет". Мы самозабвенно кружились, и нам было удивительно хорошо. И даже Леня улыбался. Ему было приятно, что он доставил нам удовольствие.

– Никогда не думал, что так радостно делиться со своими товарищами, сказал он.

А Павел ему ответил:

– Буржуи даже не имеют представления об этом удовольствии.

КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ, ИЛИ ПОЧЕМУ Я НЕ ПОЮ

Страсть к коллекционированию обуревала весь наш класс. Пожалуй, среди мальчиков не было такого, который что-нибудь бы не собирал. Рабинович и Грозмани собирали марки, Селиванов собирал обертки от конфет (фантики). Зверев собирал минералы. Недокучаев – морские раковины, Старицкий коллекционировал трамвайные билеты, Чиркин – бумажные деньги и монеты, Гохштейн – жуков и бабочек, Юган собирал гербарий (засушивал растения), Попов коллекционировал пуговицы, Бостриков собирал билеты в кино, Таня Чиркина – открытки с портретами киноартистов, Бродский – открытки с картинками художников, а сын зубного врача Сеня Сладкий хвастался коллекцией, которую выпросил у своего отца. Его отец собирал зубы своих пациентов. У него в коллекции был зуб присяжного поверенного Богоявленского, зуб балерины мадам Рива, зуб генерала Плашменного и зуб мудрости дворника их дома Федора. Особенно гордился Сладкий клыком начальника районного отделения милиции Никифорова.

Я собирал все, что попадалось: марки, монеты, медали, бабочек, карандаши, коробки из-под папирос, спичечные этикетки, перья, резинки для стирания, но самое главное – это были кинематографические ленты.

Конечно, это были не кинофильмы, а всего лишь квадратики кадриков. Тогда еще не было цветного кинематографа, но кадры были чуточку окрашены в зеленоватый, желтоватый, синеватый и розоватый цвет. Ах, какие это были кадрики! С них улыбался, показывая полный рот зубов, Дуглас Фербенкс в роли Багдадского вора, рыдала Лилиан Гиш в роли "сиротки", бежала одетая в лохмотья Присцилла Дин – "Нищая из Стамбула", прыгал на мотоцикле Гарри Пиль, скакал на коне Вильям Харт, страдала Доротти Верной, и Иван Мозжухин в великолепном фраке целовал руку Лисенко – в огромной шляпе со страусовыми перьями. Сверкала глазами "Невеста солнца" – Руфь Роллан, лез на крышу Гарольд Ллойд, жонглировал тросточкой Чарли Чаплин, и семенил смешной толстяк Фатти – милиционер.

Нас было трое, коллекционеров-кинематографистов, – Бобка Рабинович, Марк Финкелыытейн и я.

У нас были коробочки, в которые мы складывали целлулоидные кадрики. Потом мы часами разглядывали их, поднося к лампе. Мы выменивали их на ириски, резинки, кнопки, а один раз я отдал свою шапку-ушанку за Мэри Пикфорд, Конраца Вейдта, Бестера Китона и Игоря Ильинского. Я пришел домой без шапки, и был большой скандал. Мэри Пикфорд, Конрад Вейдт, Бестер Китон и Игорь Ильинский были брошены отцом в печку и с треском сгорели. Я плакал не кинематографическими слезами, но коллекционирование не бросил.

Самый хороший способ доставания кадриков был очень сложным: надо было проникнуть во двор кинотеатра, под окно комнатки киномехаников. Сюда они выбрасывали срезанные кадры, когда обрывалась лента и им приходилось ее склеивать.

Здесь, во дворе, среди выкинутых отработанных углей от вольтовых дуг можно было почти всегда обнаружить несколько кадриков, а то даже и целый кусок ленты.

Но во дворы кинотеатров не пускали, и приходилось умолять дворников. А они были неумолимы. Надо было купить их милость. А где взять деньги?

И Бобке пришла в голову мысль: пойти петь по дворам.

Это было необычное зрелище: во двор дома входили трое мальчишек, вставали в ряд и робкими голосами пели: "Светит месяц, светит ясный" и "Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь". Иногда раскрывались окна и нам бросали медные монетки. Обойдя десять – двенадцать дворов, мы собирали копеек шестьдесят, а иногда даже рубля два и мчались во дворы кинотеатров "Молния", "Ниагара", "Кино Палас", задабривали дворников и возвращались домой с заветными кадриками.

Так мы гастролировали по дворам примерно две недели.

Однажды я пришел после "выступления" домой и начал рассортировывать собранные кадрики. Вдруг входит мама и говорит:

– Тебя зовет папа. Он в кабинете.

Я уже говорил, что мой отец был врач, и в этот день он принимал больных дома.

Я вошел в кабинет к отцу и увидел там незнакомого мне мужчину.

– Это был он? – спросил отец у своего пациента.

– Конечно, он. Я не мог ошибиться, – сказал больной. – Их было трое, они пели у меня во дворе "Сильву". Моя жена даже бросила им пять копеек.

Папа очень рассердился, но у него было чувство юмора, и он не мог не рассмеяться.

– А ну, спой, – сказал он.

Я стоял красный как рак и не знал, что сказать.

– Пой! – сказал отец. – Я требую, чтобы ты спел.

Что было делать? Я спел первые две строчки арии.

– Это ты так фальшиво пел во дворе? И тебе не стыдно? Зачем ты пел?

– Мне нужны были деньги на пополнение моей коллекции.

– Сколько тебе нужно было?

– Пятьдесят копеек.

– И ты не мог попросить у меня пятьдесят копеек?

– Я стеснялся.

– А петь так безобразно ты не стеснялся? Так вот, – сказал отец, возьми три рубля и никогда больше не пой.

С тех пор я не пою.

НАШ ШЕРЛОК ХОЛМС

– Товарищи! – закричал Костя Кунин, когда кончился урок и Кондукторша вышла из класса ("Кондукторшей" мы звали учительницу географии за то, что у нее была привычка говорить: "Предъявите ваши знания", как кондукторши говорят: "Предъявляйте ваши билеты"). – Товарищи! – закричал он. – У меня пропал учебник географии "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов". Он лежал еще на перемене у меня в парте, а после перемены его не стало. Кто его стащил?

Все молчали.

– Значит, никто не признается?

И опять молчание.

– Хорошо, я сам приму необходимые меры, – сказал Костя.

И потом в коридоре он долго шептался о чем-то с Ваней Лебедевым.

Наутро следующего дня я почему-то пришел в школу раньше, чем обычно, и увидел Кунина и Лебедева, обыскивающих все парты. У Лебедева был в руках электрический фонарик, которым он освещал ящики парт.

– Что вы делаете, ребята? – спросил я.

– Что нужно, то и делаем, – ответил Кунин.

А Лебедев сказал:

– Не твоего ума дело. Мы производили обыск, но найти ничего подозрительного не удалось.

И запел свою любимую арию из оперы "Сказание о невидимом граде Китеже" – "Попляши-ка, мишенька, попляши, дурашливый". Он знал, что знаменитый сыщик Шерлок Холмс в минуты раздумий играл на скрипке. Но на скрипке Лебедев играть не умел и ее у него не было. Поэтому он напевал. И еще он знал, что Холмс курил трубку. Но Лебедев не курил и заменял ее, как он говорил, "сосательными леденцами". Так что он еще сосал леденцы.

– Ты нам мешаешь, – сказал Кунин.

– Но если ты будешь сидеть молча, можешь остаться, – сказал Лебедев.

И я остался.

– Начинаем ход рассуждений, – сказал Лебедев. – Когда закончился урок ботаники, ты положил в парту свою тетрадь и видел свою географию, значит, она лежала в парте. Ты вышел из класса, так?

– Да. Передо мной вышли Свириденко, Водоменский и Петухов. Я вышел последним, – сказал Кунин, – в классе оставался только дежурный.

– Кто был дежурным?

– Толя Цыкин.

– Значит, остался Цыкин. У Цыкина есть "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов"?

– Есть, – сказал я. – Я сам видел у него.

– Дело усложняется, – сказал Лебедев. – А у его сестры – у Нюры Цыкиной – есть?

– Тоже есть, – сказал я, – у них два учебника.

– Значит, это не Цыкин. Подождите! А может быть, Цыкину нужны были деньги на расходы и он решил взять Костин учебник и продать его в книжную лавку Федорова?

– Почему именно Федорова?

– Потому что все в нашей школе таскают продавать ненужные учебники именно к нему. И лавка – близко от школы. Всё.

После уроков Лебедев куда-то исчез и вернулся с собакой. Это была большая глазастая немецкая овчарка, которую он вел на поводке.

– Как тебе нравится мой пес Телемак? – спросил он, подводя собаку к Толе Цыкину, собиравшемуся домой, л

– Ничего песик, – сказал Цыкин. – Он не кусается?

– Честных людей он не трогает, – сказал Лебедев.

Тем временем собака обнюхивала Цыкина.

– Так, – сказал тихо Лебедев, – она обнюхала Толю... И если только он ходил в магазин Федорова, она пойдет туда.

Лебедев вывел собаку на Большой проспект и сказал:

– Иди, возьми след.

Собака помоталась на углу Плуталовой и Большого и пошла в сторону магазина Федорова. Лебедев, Кунин и я пошли за ней. У книжного магазина собака остановилась.

– Она хочет войти, – сказал Лебедев.

Кунин толкнул дверь. Собака и мы вошли в лавку.

– Извините, пожалуйста, – сказал Лебедев, – вам не приносили сегодня на продажу географию Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова?

Хозяин магазина Федоров подумал и сказал:

– Приносили, и я ее купил.

– Аи да собака! – сказал Лебедев. – Вы не можете нам показать этот экземпляр?

– С удовольствием.

И Федоров достал из-под прилавка истрепанный учебник.

– Твой? – спросил я.

– Нет, – сказал Кунин. – У меня был для начальных классов, а этот – для старших. Это не мой учебник.

– Извините, – сказал Лебедев, и мы вышли из магазина.

– Довольно глупая собака. Зачем она сюда шла?

Теперь надо отводить ее к хозяину.

И мы пошли отводить собаку.

По пути мы встретили Лиду Соловьеву, которая сообщила нам, что только что встретила Цыкина, который покупал в ларьке на углу ириски.

– Значит, было на что покупать, – сказал Лебедев.

Через минуту мы встретили Цыкина.

– Покупал ириски? – спросил у него Лебедев.

– Откуда ты знаешь?

– Очень просто: у тебя липкие губы, к подошве твоего левого ботинка пристала конфетная бумажка, в такие бумажки обычно заворачивают ириски. Метод дедукции.

– А сколько я купил ирисок, ты тоже знаешь?

– Думаю, что знаю. Ты сперва скажи, сколько, примерно, стоит учебник географии Григорьева, Крубера, Баркова и Чефранова?

– А при чем тут учебник? Я так давно его покупал, что уже забыл.

– Я тоже думаю, что ни при чем, – сказал Лебедев. – Извини, нам надо отвести домой собаку.

И мы разошлись.

– Это не он, – сказал Лебедев. – Нужно положить на твою парту чистый лист папиросной бумаги, и на нем останутся отпечатки пальцев того, кто к ней прикасался. Затем предложим всему классу прикоснуться пальцами к чистому листу и полученные отпечатки сравним со снятыми нами с парты.

В этот момент собака залаяла и кинулась на Кунина.

– Что с тобой, Телемак? – сказал Лебедев. – На кого ты бросаешься? Совсем одурела псина. Куш! Отстань!

Мы дошли до дома, в котором жили знакомые Лебедева, хозяева собаки, и Ваня вернул им пса.

– Зайдемте ко мне, – предложил Кунин, – я вам покажу, какой мне подарили старинный кинжал.

Мы не могли устоять перед таким предложением и зашли к Косте.

Первое, что мы увидели у него на столе, был учебник географии Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова.

– Я его забыл дома! – воскликнул Костя.

– Вот почему на тебя кинулась собака, – сказал Лебедев. – Она не такая уж дура. Что же ты затеял всю эту историю с пропажей?.. Тут бы никакой Шерлок Холмс не справился.

– Забыл. Просто забыл, – сказал Костя.

А я подумал о том, как нехорошо подозревать в дурном своих ни в чем не повинных товарищей. И какое счастье, что Толя Цыкин не знал об этом. Он ведь даже не догадывался. И еще я решил, что Ваня Лебедев, в общем, хороший парень, но до Шерлока Холмса ему далеко.

МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

У Ани Труфановой были светло-голубые глаза. Иногда они казались задумчивыми, иногда в них появлялись искрящиеся хитринки, а иногда они лучились улыбкой. В общем, это были такие глаза, что от них нельзя было оторваться. И я не отрывался.

У Ани Труфановой были такие светлые волосы, что казалось, будто в них заблудилось солнце.

У Ани Труфановой были такие руки, что с ней всегда хотелось здороваться.

У нее был нежный, прозрачный голос, и она слегка картавила. Представьте себе звенящие хрустальные колокольчики, которые слегка картавят.

Словом, Аня Труфанова была самой красивой в нашем классе.

И на многих партах было вырезано ее имя. А у меня ее имя была написано химическим карандашом на кисти правой руки.

Аня Труфанова всегда приходила в школу в хорошеньком платьице, у нее в волосах всегда горели розовые бантики, и от нее пахло какими-то нежнымипренежными духами.

А как она ходила! Ее походка была похожа на легкий, изящный танец.

Многие мальчишки были в нее влюблены. Но никто не пользовался у нее успехом. Может быть, только Сашка Чернов. Потому что он часто провожал ее после занятий домой и носил ее сумку с книгами.

– Просто мне с ней по пути, – говорил он.

Но мы-то знали, что он живет в прямо противоположной стороне города.

У Сашки на парте кто-то начертал: Аня+Саша = любовь.

Сашка два месяца стирал эту надпись, но не мог стереть. Это была добротная работа.

Когда Аню вызывали к доске, все мальчики хором ей подсказывали, хотя ей не нужна была подсказка – она отлично знала математику.

Как я был влюблен! Я шел в школу и думал об Ане. Я следил за ней во время уроков и старался быть ближе к ней во время перемены. Но что толку? Она не обращала на меня внимания. Она разговаривала с Черновым, с Чиркиным, с Рабиновичем и почти не разговаривала со мной. А я, честное слово, был тогда красивым мальчиком, и у меня всегда был великолепный пробор.

Может быть, написать ей письмо? – думал я. А что я ей напишу? И однажды я написал ей стихи:

Аня! Аня! Я не знаю,

Что тебе мне написать.

О тебе одной мечтаю,

Не перестаю мечтать.

Извини за эти строчки,

Я влюблен, имей в виду.

Я уже дошел до точки,

До чего ж еще дойду?

Я сложил вчетверо листок со стихами и, придя раньше всех в школу, положил листок в ее парту.

Не знаю, прочла ли Аня мои стихи. Думаю, что прочла, ибо она еще больше стала меня избегать, хотя ничего мне и не сказала. А может быть, они и не дошли до нее.

Через три недели у нас должен был быть школьный вечер. А я ходил печальный, задумчивый и даже не читал свою любимую книгу "Граф Монте-Кристо".

– Что с тобой? – спрашивала мама.

– Ничего особенного, – отвечал я.

И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль.

– Мама, – сказал я, – научи меня танцевать. Мне это очень нужно. Мне бы хоть два урока...

– Это станет не дешево, – сказала мама, – но, если это так нужно, я готова оплатить два урока.

Мама взяла вечернюю газету и нашла объявление:

"Даю уроки бальных танцев. Изабелла Берберштейн".

Узнала номер телефона и подняла трубку.

– Барышня, будьте любезны, дайте двести сорок девять ноль пять.

(Тогда не было телефонов-автоматов, и абонентов соединяли телефонистки.)

– Будьте любезны, попросите к телефону Изабеллу Семеновну, – сказала мама. – Это Изабелла Семеновна? С вами говорит мать одного молодого человека.

Ему тринадцать лет. Могли бы вы дать ему пару уроков? Ну, хотя бы вальс, венгерку и падепатинер.

Мама договорилась с преподавательницей, и на следующий день в пять часов к нам пришла высокая, подпрыгивающая дама с завитыми волосами, в золоченом пенсне. Она пришла в сопровождении грустной светловолосой девушки, которая села за пианино.

Я был трудным учеником. Я все время почему-то подскакивал, у меня не получалось плавных движений, и Изабелла Семеновна была недовольна. Все же я коечему научился и утром, продрав глаза, вскакивал с кровати и повторял показанные мне па.

Состоялся школьный вечер. Играл наш духовой оркестр, и были танцы. Аня обожала танцевать вальс.

И я решился. Я подошел к сидящей на радиаторе парового отопления Ане и сказал:

– Можно тебя пригласить на вальс?

– Ты же не умеешь, – сказала Аня.

Я осмелел и сказал:

– Я научился.

– Идем.

Я обнял ее за талию. У меня дрожали руки, путались ноги, я наступал ей на носки, скакал козлом и был счастлив. Но счастье мое продолжалось не больше минуты.

– У тебя ничего не получается, – сказала Аня и оставила меня посредине зала. Тут же ее подхватил Сашка Чернов, и больше я ее не видел.

Только к концу вечера я увидел ее в раздевалке.

Она надевала шубку. Я кинулся к ней.

– Аня, – сказал я, – можно, я провожу тебя домой?

– Меня провожает Саша Чернов, – сказала она.

Я резко повернулся и убежал.

Был январь. Шел снег. Я надел шубу и забыл взять шапку. Так я вышел на улицу и спрятался в подъезде соседнего дома.

Мимо меня прошли Аня с Сашей. В лучах фонаря видны были снежинки на ее ресницах. Сашка улыбался, а Аня шла опустив глаза. Я стоял, как загнанный волчонок, и кусал губы. Я ненавидел Сашку. Я схватил пригоршню снега, слепил увесистый комок, побежал за ними и залепил снежок Сашке за шиворот. Сашка обернулся, увидел меня, быстро наладил снежок, и снежок попал мне в нос. Аня засмеялась, и этот звонкий, как льдинка, смех вызвал у меня слезы. Я стоял посреди панели, в горле у меня застрял какой-то тошнотный ком, и мне было ужасно жаль себя, свою разбитую любовь и свой нос.

А снег все падал и падал, и над Плуталовой улицей висела завеса из снега.

Со мной поравнялась наша преподавательница Мария Германовна – маленькая остроносенькая женщина в серенькой шубке.

Веселые глаза смотрели на меня с удивлением.

– Где твоя шапка, Володя?

– Не знаю. Наверно, забыл.

– Вернись и возьми шапку. Ты простудишься.

– А мне все равно, – сказал я.

– Что с тобой?

– Я не могу вам сказать. Это тайна.

– Я очень люблю тайны, – сказала Мария Германовна. – Мне ты можешь сказать. Это всегда облегчает душу.

И я рассказал все Марии Германовне.

– Теперь послушай меня, – сказала она. – Тебе тринадцать лет.

– В будущем году будет четырнадцать, – сказал я.

– Ну, пусть даже четырнадцать. Я верю тебе, верю, что ты влюблен. Но и ты поверь мне – это не настоящее чувство.

– Почему не настоящее? Джульетте тоже было четырнадцать, а Ромео шестнадцать, и это не мешало им так любить друг друга, что их любовь изучают уже, наверно, двести лет.

– Это правда, – сказала Мария Германовна, – но, во-первых, это было в Италии, а во-вторых, они доказали свою любовь. А чем ты доказал свою? Тем, что бросил снежок в Чернова?

– А чем я могу доказать?

– Во-первых, ты должен хорошо учиться, а у тебя очень неважные отметки. Во-вторых, ты должен хорошо себя вести, быть всегда опрятным, подтянутым, быть хорошим товарищем. Я уверена, что тогда Аня обратит на тебя внимание.

– А если Чернов тоже будет хорошо учиться и будет подтянутым?

– А он такой и есть. Вот потому он и пользуется успехом. А ты будь лучше. Я думаю, что это, пожалуй, единственный способ.

С этого вечера я стал следить за собой. Я каждый день чистил ботинки, причесывался, следил за ногтями и старался не пачкать костюм. Я приналег на математику и даже получил по письменной пятерку, чем очень удивил Марию Владимировну.

– Я ставлю тебе пятерку, Володя, и я сама себе не верю, – сказал она, но я рада.

А я был не рад. Ничто не помогало. Я узнал, что в субботу Аня ходила с Сашкой в "Элит" на кинокартину "Королева устриц".

Я переживал. Я даже попробовал пригласить в кино Нину Седерстрем. Но когда мы выходили из кино, я увидел Аню с Сашей и проклял свою затею с кинематографом. Нина Седерстрем была чудная девочка, ко я любил Аню, я сходил с ума и не мог больше ни о ком думать.

Близился день моего рождения. Мне исполнялось 14 лет, и мама разрешила мне пригласить к себе ребят:

Бобку Рабиновича, Леню Селиванова, Павлушу Старицкого, Шуру Навяжского, Таню Чиркину, Таю Герасимову, Иру Дружинину, Эллу Бухштаб и, конечно, Аню Труфанову. Я подошел к ней на большой перемене и сказал:

– Я знаю, что ты ко мне плохо относишься, но завтра мне исполнится четырнадцать лет и я приглашаю к себе ребят. Если ты придешь, для меня это будет праздник, а если не придешь – праздника не будет.

Аня сказала:

– Хорошо, я приду.

И она пришла в белом праздничном платье с голубым бантом и принесла мне в подарок сказки Андерсена. Она сама была как из сказки, я танцевал с ней падепатинер, и мы играли в фанты.

Селиванов предложил играть в фанты с поцелуями, но девочки отказались. Все, кроме Таи Герасимовой.

Она не возражала, но все начали кричать, а мама сказала, что поцелуи это не игра, и на этом все кончилось.

Но я все равно был счастлив. Аня была со мной, она смеялась, танцевала, я ей подкладывал на блюдце клюквенное варенье, и никто не стоял на моем пути.

В десять часов гости начали расходиться. Я сказал Ане, что провожу ее.

– Спасибо, не надо, – сказала она, – меня ждет у парадного Саша Чернов.

Саша Чернов у моего парадного! – это был удар, который я не мог пережить.

– Все! – сказал я. – Больше я тебя не люблю.

Аня ушла. Я видел в окно, как к ней подбежал Сашка, и у меня потемнело в глазах. Я готов был убить их обоих, но под рукой не оказалось пистолета.

На этом оборвалась моя первая любовь. Я стер с руки химическую надпись, но никак не мог стереть ее с парты. И если эта парта еще стоит в моем бывшем классе или где-нибудь в школе, я убежден, что на ней можно найти эти двенадцать заветных букв: "Аня Труфанова".

ЧТОБ Я КОГДА-НИБУДЬ ЕЩЕ ПОШЕЛ!..

В воскресенье днем ко мне пришли Леня Селиванов и Яша Березин.

– Тебя выпустят из дома? – спросил Леня.

– Мне разрешили гулять до шести часов.

– Превосходно. Одевайся, и мы идем. Нужно иметь с собой полтинник. А еще лучше два рубля.

– У меня есть сорок копеек.

– Это не деньги. С ними нечего делать. Попроси у родителей полтора рубля.

– Что я им объясню?

– Объяснять им нельзя. Они взрослые люди и сами должны понять. Попроси на трамвай.

– На трамвай – это жалкие копейки, – сказал Яшка. – Это ничего не даст.

– Ладно, – решил Ленька. – Твои сорок, мой рубль, и еще у Яшки семьдесят пять копеек, итого два пятнадцать. С этим можно начинать. Пошли.

– А куда мы идем? – спросил я.

Леня оглянулся, увидел, что в передней никого нет, и прошептал:

– Мы едем на бега.

– А нас пустят?

– Если будем держаться солидней и впереди пойдет Яша, ослепляя своими веснушками, пустят.

– А что мы там будем делать?

– Будем играть на тотализаторе, – сказал Селиванов. – Поставим в кассу полтинник, а можем взять сто рублей. В случае большой удачи – даже триста, – сказал он, замирая. – В особенности если поставим "нах дурака".

– Как это "на дурака"? – спросил я.

– Узнаешь на месте. Едем. Надо спешить, чтобы поспеть к первому заезду.

Маме я сказал, что мы идем гулять на Елагин остров.

– Только смотри не простудись.

– Мы будем себя беречь, – заявил я.

Это был 1925 год. Ленинградский ипподром был излюбленным местом владельцев частных магазинов, спекулянтов (это ведь был нэп!), так называемых "темных элементов", видных городских адвокатов, всяких "бывших людей" и актерской богемы.

Трибуны были заполнены людьми, причем многие не сидели на месте, а почему-то куда-то убегали и возвращались (они бегали к кассам тотализатора ставить на лошадей). Какие-то сосредоточенные мужчины и женщины нервно листали старые программки бегов, выискивая имена бегущих сегодня лошадей и дознаваясь, с какой скоростью они бежали в заездах прошлого года и сколь быстро бежали их отцы и матери, дедушки и бабушки пять и шесть лет назад. Что-то прикидывали, высчитывали и бежали к кассам...

Трибуны шумели, шептались и жили своей жизнью.

Многие толклись у прокуренного буфета, пили вино и пиво.

Знатоки лошадей толпились у барьера, наблюдая, как наездники проводят лошадей перед гитом (так называется состязание). Они подмечали, как бежит лошадь, какой у нее шаг, как она выносит ноги, нервничает она или нет, спокойна ли, не крутит ли головой, не сбоит ли, и какое настроение у наездника. И волнение зрителей явно передавалось лошадям. Они вздрагивали, начинали нести, ржали, фыркали или вдруг, ни с того ни с сего, останавливались.

А на втором этаже трибуны в застекленной судейской собирались судьи и стояло облако дыма от папирос.

Мы пробирались между скамей трибуны, ища места поближе к барьеру, прислушиваясь к непонятным нам, загадочным разговорам:

– Лично у меня большая надежда на Игривого дядю. Он ведь от Трагика и Психеи, а Психея выиграла большое дерби в ноябре прошлого года.

– А я ставлю на Георгина. Как-никак его мать Мессалина, а дед – Марабу второй.

– Вы обратили внимание, как прошел второй гит Мотылек? Он показал две и четыре. А махом он прошел так, что никого не было видно.

– Матвей Савельевич сказал мне совершенно конфиденциально, что Отливанкин сказал его приятелю, что, по всем данным, сегодня отличится Му-му, ибо Робеспьер не в форме.

– Вы, Алла Петровна, всегда верите слухам. В прошлое воскресенье я из-за вас проиграл двадцать рублей, а не послушай я вас, я бы поставила на Звезду балета и взяла бы сто пятьдесят. Пожалуйста, ничего мне не советуйте, я сама родилась на конюшне. Оставьте, оставьте, я играю на Карфагена...

– А в тысяча девятьсот шестнадцатом году Гребешок на выступлении в Вене оставил позади Лиру, Чародея и пришел ноздря в ноздрю с Краковяком. А Медея – внучка Гребешка. Она от Медузы Горгоны и Гелиотропа. И едет на ней сам Горбуша...

Мы сели у самого барьера, и Леня сказал:

– Для начала поставим полтинник. Надо только решить, на кого.

Яша достал программочку, и мы прочли, что в первом заезде идут Му-му, Георгин, Игривый дядя и Плебесцит.

– Я бы поставил на Игривого, – сказал я.

– А я бы пропустил первый заезд и посмотрел, как это все происходит, сказал Леня. – А может быть, вообще поставим на дубль. Поясню: это на двух сразу – какая придет первой и какая второй. Подумаем.

Мы согласились.

На поле выехали участники заезда номер один.

Впереди шла гнедая лошадка со щитками у глаз, чтобы не испугалась движения на трибунах. Она бежала ровным, спокойным шагом, не отличаясь особой красотой, и наездник в коляске был хилый старичок с бородкой. Компания не внушала доверия.

За ним шел вороной, высокий красавец, который рвался вперед. У него вздрагивали ноздри, он шел, как балерина, вытягивая шею и весь вытягиваясь, как бы раздвигаясь на ходу, и молодой наездник все время сдерживал его, натягивая вожжи.

Нам понравилась лошадь, на которой висел, подпрыгивая на спине, номер 3. Лошадь именовалась "Игривый дядя", а наездник Матвеевым. На нем отлично сидела его белая с розовым куртка и лихо была надвинута на лоб кепка.

– Зверь, а не лошадь! – восторженно воскликнул Яша Березин. – Все тащатся кое-как, а наш Дядя – поздравьте вашу тетю!

Мы очень развеселились и уже предвкушали свой выигрыш.

Опять прозвенел колокол, и лошади опять развернулись и пошли на старт. И опять наш Дядя вырвался вперед и оставил всех позади, не сумев выровнять строй на старте. И опять всех лошадей вернули.

– Наш Дядя не дремлет, – заявил я.

Еще два раза лошадей возвращали и наконец на пятый раз их пустили. Начались гонки.

Первым мчался Дядя. Он вытянул корпус и летел стрелой.

– Браво, Матвеев! – закричали трибуны. И тогда Игривый дядя взыграл и начал скакать.

– Засбоил, черт! – крикнул сидящий рядом с нами пожилой мужчина в пенсне.

Матвеев передергивал вожжи, пытался перевести Дядю на шаг, но тщетно. Впереди уже бежала Му-му, выкидывая далеко вперед ноги, и почти вровень с ней мчался Георгин, а далеко за ними не спеша, спокойно бежал Плебисцит.

– Как черепаха, – сказал Ленька. – Сразу видно было, что ни лошадь, ни наездник ничего не стоят. Дохлая кляча...

И вдруг Игривый дядя перестал сбоить, полетел вперед, оставляя за собой Му-му и Георгина.

– Вперед! – закричал Ленька.

– Вперед! – закричали мы с Яшей.

– Вперед!!! – заголосили трибуны.

И тут произошло невероятное: хилый старичок с бородкой стеганул Плебисцита хлыстом, и тот как будто вспорхнул и полетел по воздуху, распластавшись в нем, и уже за поворотом оказался самым первым, и никто уже не смог за ним угнаться, и он оказался первым на финише.

За поставленные на него 50 копеек давали 142 рубля.

Трибуны орали и аплодировали. Хилый старичок проводил своего Плебисцита перед трибунами, накрытого попоной. От него шел пар.

– Молодец, Сысолин! – крикнул кто-то, и хилый старичок поклонился.

– Идиоты! – сказал Селиванов. – Надо было ставить на Плебисцита. Это и значит "ставить на дурака", когда приходит первой самая ненадежная лошадь и за нее дают самую большую сумму.

В следующем заезде мы поставили на серую лошаденку с ужасно грустным выражением лица. Ее звали Бандура. На нее никто не ставил, и она так сбоила и спотыкалась, что ее сняли с заезда.

У нас осталось рубль пятнадцать копеек.

– Все! – сказал я. – Надо все-таки выбирать приличную лошадь.

– На кого ставите, ребята? – спросил подошедший к нам подвыпивший мужчина с большими усами. – Хотите наверняка выиграть, поставьте в четвертом заезде на Интеллигента. Это верное дело.

И мы поставили. Это был серый в яблоках, очень изящный и грациозный мерин с длинными и тонкими ногами, с изогнутой шеей и хитрыми глазами.

На нем ехал наездник Егорушкин в больших очках.

Нам повезло: Интеллигент пришел первым, и за свой полтинник мы получили один рубль.

Оказывается, все знали, что он придет первым, и все на него ставили.

Мы были, конечно, очень довольны, но Березин сказал, что на рубль не разгуляешься и играть на бегах наверняка – тоже глупо. Здесь надо рисковать, и только это интересно. Представляете, если мы выиграем двести рублей!..

И мы начали думать, что бы мы тогда сделали.

Леня сказал:

– Мы, прежде всего, разделим их на три части, и у каждого будет по шестьдесят шесть рублей. Лично я куплю себе фотоаппарат и кило халвы.

– Я куплю коньки "нурмис" и марки Лабрадора для своей коллекции, сказал Яша.

– А я куплю паровую машину, – решил я. – Она стоит шестьдесят рублей. А на шесть оставшихся куплю тянучки. Я их обожаю.

– А я раздумал покупать фотоаппарат, – сказал Леня. – Я куплю на все шестьдесят шесть рублей сто тридцать два билета, и поставлю их на новую лошадь, и выиграю двадцать шесть тысяч четыреста рублей, и тогда уже куплю все, что хочу.