Текст книги "Воздаяние храбрости"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть вторая

Глава четвертая

I

Валериан еще ни разу не видел Ермолова таким растерянным и поникшим. Даже когда акушинцы угрожали отрезать его небольшой отряд в Парос-ауле[25]25
  См. роман «Кавказская слава».


[Закрыть], когда гибель грозила не только трем тысячам солдат, офицеров, но и всем русским, стоявшим по обе стороны Кавказских гор. Валериан вспомнил, как пробивался тогда от Каспийского побережья из Табасарани, от покоренного аула Башлы. И как, сбив пикеты горцев с последнего перевала, он прискакал в штаб-квартиру командующего усталый, замотанный, но счастливый. И тут же в ушах зазвучал рык Алексея Петровича, узнавшего, что дорога свободна: «Бесценный мой Мадатов!» Не было в этом возгласе лишней благодарности, унизившей себя до мольбы, а звучала лишь признательность человека, увидевшего выход своей плененной энергии.

Теперь же, в ситуации не более сложной, Ермолов, как показалось Валериану, потерял волю к сопротивлению. Он не подался навстречу, когда Мадатов шагнул в кабинет, только коротко кивнул головой и буркнул вполголоса:

– Спасибо, брат, что приехал! Садись!

Прежде чем опуститься в кресло, Валериан обогнул стол и поздоровался с Вельяминовым, стоявшим у карты. А вот начальник штаба Кавказского корпуса был собран и зол; Валериан почувствовал это по мощному пожатию руки генерала.

– Ты знаешь – в Петербурге мной недовольны.

Вторая фраза, которую услышал Мадатов, тоже его поразила.

За десять лет, что он служил под началом Алексея Петровича, Валериан не помнил, чтобы тот оборачивался на Генеральный штаб или двор. Сейчас казалось, его больше обескураживает не реальное положение дел, а мнение, которое могут о нем составить влиятельные люди в столице. Люди, которых Ермолов никогда не любил, всегда презирал и чурался. Во всяком случае, так раньше казалось Мадатову.

– Спрашивают: почему так долго откладывали вторую присягу? – продолжал между тем Ермолов.

Мадатов поначалу даже не сообразил, о чем говорит главнокомандующий. Он примчался поговорить о персидском нашествии, о том, как противостоять ордам Аббаса-Мирзы, Алексей же Петрович вспоминал о событиях полугодовой давности. «Междуцарствие прошло и закончилось, – думал Валериан. – Теперь в России государь Николай Павлович, но что нам до того здесь, на Кавказе. Мы присягали императору, но служим России. Наше дело – драться и убивать. А придется – так умирать без урона для чести. Чьи же портреты будут висеть в присутствиях, не так уж и важно». Но Алексей Петрович держался иного мнения.

– Мы присягнули Константину, как велела депеша из Петербурга. Не моя вина, что так уж сошлось – 14 декабря наша присяга Константину, и ровно в этот же день мятеж в Санкт-Петербурге. Как только прискакал следующий гонец, мы сразу же приняли присягу императору Николаю. Да, спустя две недели. Но надо же сообразить расстояние от Петербурга и до Тифлиса. Хорошо бы, конечно, слова, что были сказаны там утром, узнавать здесь хотя бы и к вечеру. Но нет у меня наливного яблочка на золотом блюдечке. И сапог-скороходов тоже, увы, не предвидится. Да еще фельдъегерь – дурак. Закревский писал, что, когда спросили его, с охотой ли присягал корпус императору Николаю, ответил: «Алексей Петрович прикажет – присягнут хоть шаху персидскому…»

Валериану, впрочем, показалось, что возмущение и негодование Ермолова не совсем искренни. Чувствовалась какая-то потайная мысль, что была запрятана под львиною гривою, так далеко, что и сам владелец огромной головы, гордо сидящей на мощном теле, не признался бы себе в ее существовании. Но Валериан знал, что особенные отношения соединяют Ермолова и Константина, ныне опять Великого князя, но – две недели в конце прошлого года бывшего, хотя бы формально, императором всероссийским. Многие об этом слышали, и всем было понятно, что не мог генерал Ермолов оставаться равнодушным к перемене мест в высочайшей фамилии.

Понятно было Валериану, понятно было и генералу Вельяминову. Но Алексей Александрович ни звуком, ни жестом не выказывал своего отношения к словам командующего. Он стоял у карты, вывешенной в половину стены, разглядывал в который раз перевалы, дороги, реки и с очевидным нетерпением ожидал, когда же генералы перейдут к делу.

Ермолов спиной почувствовал нетерпение своего начальника штаба и, перекрестив широкой ладонью пространство между собой и невидимым отсюда Санкт-Петербургом, словно бы похерил все разговоры о непорядках в высоких сферах.

– Сегодня, господа, я отправляю государю подробное донесение. Приятеля твоего, князь Валериан Григорьевич, до сих пор нет. Ну да хоть Грибоедова мне вернули.

– Где же застрял Новицкий? – осмелился перебить Алексея Петровича еще более встревожившийся Мадатов.

– Состоял он при посольстве князя Меншикова, это ты, наверное, знаешь. Но в Персии у генерал-адъютанта все не заладилось. Ни с Аббас-Мирзой, ни с самим Фетх-Али-шахом. Да и что за манера вести дела? – крикнул он, внезапно разгорячась. – Подарками нехристей умасливать вздумали. Кровать, видишь, стеклянную выдули в Петербурге и тащили ее через всю Россию. Твой же гусар и встречал ее в Астрахани да потом конвоировал в Исфахан. Будто другого дела у моих людей нет! Вообразили, что из– за стекляшек шах от Ленкорани откажется. А он кровать принял да к талышам двух ханов послал. Что там у Ильинского? Морской батальон в семь сотен штыков да сотня казаков. А у Мир Хасана[26]26
  Мир Хасан – владетель Талышинского ханства. Весной 1826 года, поссорившись с генералом Ильинским, бежал в Иран.


[Закрыть] с сыном двенадцать тысяч!

– Сведения, возможно, преувеличены, – осторожно заметил Валериан. – У лазутчиков иногда от страха глаза раскрываются так, что колесо от арбы вкатится между веками.

– Все равно много. Эх! – крякнул Ермолов. – Ну никак нам нельзя сейчас терять еще один батальон! О Назимке слышал?

Валериан мрачно кивнул.

– А ведь я его за хорошего офицера держал! Он же такого натворил, что нам теперь всем корпусом хлебать и расхлебывать. Слышал я такие разговоры, будто бы он своих людей спас. Своих, может, и спас, а остальных погубил. Раньше, от Котляревского повелось, все знали: русский батальон – это сила. Рота не выстоит, если врагов в десять раз больше, а батальон непременно удержится. И колонной, и каре. Это большая сила, его, как орешек в кулаке, не сожмешь, не раздавишь. Помни это, Мадатов!

– Да вроде не забывал, Алексей Петрович, – позволил себе улыбнуться Валериан.

– Знаю, князь, знаю. Но потому тебе сейчас говорю, что людей у меня для тебя только два батальона. Впрочем, об этом Алексей Александрович лучше доложит. А ты слушай, дорогой, и вникай. Дела наши пока очень неважные.

Ермолов кивнул черед плечо Вельяминову, и тот, словно гончая, спущенная со сворки, пошел, пошел, ровно набирая движение с каждым шагом.

– Ясно, что цель неприятеля – Тифлис. Угроза столице Грузии исходит со стороны Эривана и Карабаха. С юга меньшая, отсюда мы и начнем. Тифлисский полк Северсамидзе был вынужден оставить селение Большой Караклис, берег озера Гокча и отступил за Безобдальский хребет. Кстати, Валериан Григорьевич, отступая, полк сумел еще выручить из опасности и посольство Меншикова. Князь возвращался через Эривань, и караван его едва не был вырезан бандой разбойников. Подробности мне пока неизвестны, но, кажется, знакомый твой, надворный советник Новицкий, опять не упустил случая проявить свои расторопность и мужество.

Мадатов довольно хмыкнул. Он рад был услышать добрые вести о сослуживце и одним уголком мозга уже прикидывал – как бы переправить их Софье в Горячеводск. Причем сделать это следовало как можно скорее, чтобы смягчить ужас и скорбь от страшных известий, которые как всегда бежали гораздо быстрее хороших.

Между тем Алексей Александрович продолжал:

– Противник сильно теснил тифлисцев. Но подоспел полковник Муравьев с тремя карабинерными ротами и заставил сардаря остановиться. Теперь Гуссейн-Хан стоит у озера Гокча и ждет верных успехов Аббаса-Мирзы. Наш отряд занял укрепление Джалал-оглы. Командует им сейчас генерал Давыдов[27]27
  Давыдов Денис Васильевич (1784–1839) – генерал-лейтенант, поэт и военный писатель; двоюродный брат А. П. Ермолова.


[Закрыть].

– Тоже гусар, – зарокотал довольно Ермолов. – Видал его против французов и в пятом году, и в двенадцатом. Знаком с ним, Мадатов?

Валериан, с трудом оторвав взгляд от карты, кивнул.

– Встречались. Только служили в разных полках. Я – александриец. Он как будто из белорусских гусар. Человек храбрый, офицер толковый. Только вот здешних мест вовсе не знает.

– А это ему подскажут, – снова зарокотал Ермолов. – Тот же Северсамидзе и Муравьев. Мне сейчас нужно, чтобы человек там стоял решительный. Я бы Муравьева поставил, но ведь нельзя – Северсамидзе обидится. Почему, мол, из двух равных выбрали не его, а другого. А тут прислали человека со стороны да еще старшего чином. Вроде бы никому не обидно. А решительность гусарская там многого стоит. Батальон херсонцев нам пришлось передвинуть к Акстафе, перекрывать шоссе от Гянджи. И тут же через перевал курды сунулись, сотен двенадцать. Северсамидзе проморгал. Так эти разбойники две колонии вырезали – греческую и немецкую. Кого на месте прикончили, кого с собой увели. Теперь продадут в Турции, так что и не отыщешь.

Ермолов замолчал и засопел сердито. Колонии, особенно немецкие в Закавказье, были одной из любимых его идей. Он верил и других уверял, что именно европейцы с их пристрастием к порядку и кропотливой работе смогут преобразовать этот край. Теперь же и эта постройка рушилась на глазах. Он втянул воздух, словно всхрапнул, и добавил громче:

– Сотни людей погублены и где?! В полусотне верст от Тифлиса! Еще так простоим, так они у нас под окнами станут добычу хватать!

Он понизил голос и повернулся к Мадатову:

– Я слышал, что и твое имение не пощадили.

Валериан молча кивнул и засунул пальцы за воротник, где мундир вдруг сдавил ему горло. Но, решив, что промолчать было б невежливо, ответил:

– Перебили моих людей, разграбили и сожгли дом. Коней я выращивал, половину сожгли с конюшнями, половину забрали. Это не армия, Алексей Петрович, это – орда. Им не земли нужны, а добыча.

– Я то же самое пытаюсь объяснить Петербургу, – вскипел снова Ермолов. – Дело ведь не в Талышинском ханстве и не в царевиче Александре. Не в Гянджинском ханстве и не в Ширванском. Им нужен лишь повод. Да еще уверенность, что их больше раз в десять. Нет, господа, им не стеклянные кровати надобно дарить, а сосновые! Картечь и штыки – вот язык, который они лучше всего понимают!.. Ну да мы отвлеклись. Продолжай, Алексей Александрович.

Вельяминов совершенно невозмутимо продолжил свой рассказ прямо с места, на котором его перебили:

– Главную же опасность представляет для нас Карабахское направление. Провинции возмутились. К сожалению, как мы сейчас видим, спокойствие их было по большей части внешнее. До тех пор пока военный правитель готов был усмирить любой бунт шашкой, пулею и штыком, внутренний враг ничем себя не оказывал. Как только в пределах видимости образовалась другая мощная сила, недовольство вспыхнуло и распространилось подобно пожару…

Генерал-майор князь Мадатов, военный правитель трех Закавказских провинций, нахмурился. Но быстро понял, что Вельяминов и не пытался его уколоть, а только лишь сообщал известные ему факты. Начальник штаба Кавказского корпуса вообще редко замечал чужие эмоции. И повторял частенько, что его интересуют дела, а не люди. Но все-таки Валериан сознавал, что он отвечает за спокойствие в Закавказье, а потому посчитал нужным ответить:

– Армяне, евреи, грузины остались верными российскому императору. Бунтуют мусульмане. Они считают, что персы им ближе. За них я отвечать не могу.

Ермолов заворочался в своем кресле.

– Татарам и у меня веры нет. Все клятвы и обещания их – пустое. Аллах не слышит клятвы, данной перед неверными, – вот в чем убеждает их каждый день мулла. Но с другой стороны – и они тоже подданные Российской империи. Надобно, стало быть, и для них искать место. Ну да это уже после войны…

Он, показалось Валериану, хотел еще что-то добавить, но умолк и только показал Вельяминову глазами на карту.

– Бунтуют три провинции – Ширванская, Шекинская, Карабахская. В Елизаветполе – столице бывшего Гянджинского ханства – вырезали всех русских, оставшихся в городе. Две роты капитана Шнитенкова едва не попали в засаду, но сумели прорваться. Две немецких колонии – Анненфельдская и Елениндорфская – погибли.

Ермолов привстал было, открывая рот, но Вельяминов предупредил вопрос командующего.

– Случилось это позавчерашней ночью, Алексей Петрович, но сведения верные. Получены из трех разных источников.

Ермолов даже не сел, а рухнул обратно в кресло. Зато поднялся Мадатов, обогнул стол и приблизился к карте.

– Не поспешили гянджинцы? Персы еще, кажется, далеко.

– Персы уже в городе, князь. Амир-хан-сардарь и сын Аббаса – Мамед-мирза ведут авангард армии.

– Численность?

– До двенадцати тысяч.

– Главные силы?

– Осаждают Шушу.

– Зачем?

Первый раз за все время, что Валериан знал Вельяминова, Алексей Александрович затруднился с ответом. Зато зарычал Ермолов. Он уже успел оправиться от удара, нанесенного сообщением начальника штаба, поднялся на ноги и стал возвышаться над своими помощниками по меньшей мере на голову.

– Я тебе отвечу, Мадатов. Только дуростью возможно объяснить это решение. Или же страхом. Конечно же, им надо было блокировать крепость, оставить небольшой арьергард, а главные силы выводить на равнину и прорываться сюда по дороге прямо к Тифлису. И мы уже ничего сделать не смогли бы… Перебросить отряд Давыдова, поставить заслон? Так ведь тут же Гуссейн-хан Эриванский начнет двигаться прямо от Гокчи. И нам путь один – уходить перевалами за Кавказский хребет. А это значит – поднимутся Дагестан, Чечня, кабардинцы с черкесами. Это мы не просто сражение проиграем, это мы – какую территорию отдадим!

Ермолов приблизил к карте обе огромные свои ручищи, заключив между ними часть земли, что готова была отделиться от государства Российского.

– И ведь не мусульмане здесь обитают. А грузины с армянами! Сколько они надежд возлагали на нашу помощь! А теперь, выходит, мы опять их бросим!

– Один армянский мудрец, – сказал Валериан негромко, – мне люди говорили – написал в своей книге: благословляйте приход русских.

– Вот видишь, Мадатов, нам уходить отсюда никак невозможно. Да и не уйдем – выстоим! Ох, какую ошибку сделал ты, шахский сын! Нет, Аббас-Мирза, рановато тебе на трон. А что же Амир-хан молчал? Нет, господа генералы, это не глупость, не промах. Это – извольте почувствовать, – страх! Боится Аббас-Мирза, что снесет Реут его заслоны и ударит по-хорошему в спину. Боятся они нас, опасаются, и никакой Назимка им храбрости не прибавит. Нет, не божеским велением, а только нашим умением справимся!

– Я имею в виду, Ваше превосходительство… – тем же ровным голосом продолжал Вельяминов; только обращение по чину выдавало его недовольство очередным сбоем в докладе. – Я предлагаю выставить заслон на дороге от Елизаветполя. Авангард, даже сильный, все-таки не главные силы. Остается надежда искусными маневрами задержать противника, задержать его, пока мы не соберем у Тифлиса достаточно сил. И вам, князь, как раз предлагается командовать этим заслоном.

– Именно, Мадатов, – подхватил Ермолов, обнимая его за плечи. – Тебе и Давыдову, двум гусарам. Это тебе не Березина – жертвы здесь не нужны. Ударил, укусил, отскочил, пусть постоят, раны полижут. Двинутся – подскочишь с другого бока. Только несколько дней, Мадатов, – три, может, четыре. Ширванский полк уже двинулся, спешит через горы. Нижегородские драгуны на марше. Я их встречу, дай время мне приготовиться.

Он вздохнул и развел руки, словно бы извиняясь.

– Но я тебе, извини, дорогой мой, много людей не дам. Два батальона, шесть орудий, сотня донских казаков.

– Для гусарских действий конницы маловато, – спокойно заметил Мадатов.

– Еще добавим вам грузинской милиции.

– О! Другое дело! Сколько?

– Три сотни.

Валериан решил, что ослышался.

– Вы хотели сказать – тысячи.

– Я сказал то, что хотел, – сухо и чуть раздраженно ответил Вельяминов.

Ермолов снова приобнял Валериана за плечи и забасил в ухо:

– Извини, дорогой мой, но более желающих не нашлось. Князь Панчулидзев, старый рубака, собрал всех, кого мог, кому доверял.

Валериан дал прорваться своему гневу.

– Они что, собачьи дети, о себе не хотят позаботиться? Да у каждого князя здесь челяди полторы-две сотни бездельников. Вытащить всех из духанов, отрезвить, посадить в седло, шашку в руки дать или копье.

– Ваш план, князь, безусловно хорош, – осклабился Вельяминов. – Но думаю, что сейчас в городских духанах вы отыщете разве что десяток кинто. Как вы, ваше сиятельство, изволили только что сформулировать, они в самом деле могут заботиться лишь о самих себе. Население покидает столицу, опасаясь повторения ужасов девяносто пятого года. И в первую очередь, разумеется, уезжают аристократы. Знать, которая не согласна пожертвовать даже одним своим человеком ради города и страны.

– Что поделать, Мадатов, среди такого народа живем, – зарокотал снова Ермолов. – Алексей Александрович тут про Ага-Мохаммеда вспомнил. Кто при нем Грузией правил?

– Ираклий Второй, – ответил Мадатов, уже успокаиваясь. – Дядя Джимшид… мелик Шахназаров говорил, что был он великий воитель.

– Именно, именно, – подхватил довольный командующий. – И первый натиск персов он отразил. Но потом сил ему уже не хватило. Ведь даже собственные сыновья не пришли на помощь царю. Ну а имеретинцев и прочих можно и не описывать… Ты же знаешь, Мадатов, я люблю эту страну. Что-то в ней есть такое, свое для русского сердца. Но она, как женщина, только позволяет себя любить. И при этом постоянно оглядывается – не окажется ли поблизости тот, кто полюбит ее сильнее… Я не скажу, что грузины так уж ждут персов. Нет – они выжидают. Посмотрят, кто возьмет верх, и на ту сторону станут.

Он пожал плечами и повторил полюбившуюся ему фразу.

– Что поделать – среди такого народа живем… Но мы-то с тобой мужчины… И принимали присягу. Так что наше дело не сетовать, а сражаться. Собирайся, пехота уже на марше.

– Два батальона с орудиями выступили, – подхватил Вельяминов. – Сотня майора Князева до сих пор под Тифлисом. Поручите майору еще и милицию, а сами догоняйте пехоту. В любом случае они будут вас ждать на реке Храми. У Красного моста с нашей, разумеется, стороны. Письменный приказ в канцелярии у Рыхлевского.

Валериан понял, что больше он уже ничего не услышит, попрощался с обоими и пошел, почти побежал к двери…

_II

Полковник Реут поднялся с табурета и оглядел собравшихся в комнате офицеров. Подполковник Миклашевский, майоры Лузанов и Клюки фон Клюгенау, капитан Михайлов были хорошо знакомы ему по службе в полку. Полковника Челяева, коменданта Карабахской провинции, он несколько раз встречал у князя Мадатова, но ни разу не видел в деле. Но впечатление этот невысокий, крепко сбитый офицер с плоским лицом, на котором отчетливо выделялись скулы, оставлял хорошее. Можно было надеяться, что по крайней мере упрямства у него хватит, чтобы упереться в назначенном ему месте и держаться до приказа своего начальства или удара неприятельской пули.

– Господа офицеры, – начал Иосиф Антонович, – я пригласил вас, чтобы обсудить наше положение. Как командир сорок второго егерского полка я могу приказать вам, будучи уверенным, что распоряжения будут точно исполнены. Но я хочу услышать и вашу точку зрения, поскольку достаточно долго мы будем действовать самостоятельно. А стало быть, я хочу увериться, что каждый из вас исполняет приказы и принимает решения сознательно и с чувством долга.

Он сел и выдержал паузу; обвел взглядом всех присутствующих на совете, убедился, что каждая пара глаз обращена на него, и продолжил:

– Аббас-Мирза стоит под Шушой. С ним пятьдесят тысяч войска. У нас же поднялось в крепость шесть рот. То есть тысяча семьсот двадцать шесть штыков. К этому добавим еще четыре сотни казаков полка майора Молчанова…

Чернявый донской офицер привстал, придерживая шашку, и коротко кивнул, обозначая свое присутствие.

– К этому еще четыре орудия штабс-капитана Васильева.

Рябой артиллерист повторил жест казака, хотя и без грации, но с достоинством.

– Было бы шесть, но два, вы знаете, достались персам вместе с батальоном Назимки. Да и людей у нас было бы в полтора раза больше! – Полковник повысил голос. – Позор для полка, позор! Не поражение страшно, а бесславие!

Он замолчал, сцепил зубы и десяток секунд просидел неподвижно, смиряя закипевший гнев. Пяток огромных зеленых мух носился кругами, отчаянно завывая, но никто из офицеров не осмелился отмахнуться.

– Еще остались три роты, – продолжил Реут. – Батальон наш стоял в Ширванской провинции. Они получили приказ вернуться к нам, но сейчас им, разумеется, не пробиться. Подполковник Суханов – офицер толковый и храбрый, надеюсь, что он сумеет провести своих людей на Тифлис. Мы же пока останемся здесь, в Шуше. Аббас-Мирза прислал сегодня парламентера. Майор Клюки фон Клюгенау ездил встречать его и сейчас доложит нам суть предложений командующего неприятельской армией.

Майор Клюки фон Клюгенау вскочил и заговорил высоким быстрым тенорком, путаясь в словах языка, не совсем ему до сих пор родного.

– Он пришоль… приходиль… нет, пришоль…

– Пришел, пришел, Франц Карлович, – нетерпеливо перебил его Реут. – Давай сразу о деле. Мы поймем.

Майор мотнул головой и повел рассказ дальше, оскальзываясь иногда на падежах и склонениях, но достаточно твердо и ясно.

Из рассказа его выходило, что накануне к Елизаветинским воротам крепости подъехал персидский парламентер. Одет он был странно – средне между европейским мундиром и формой джамбазов – отборных отрядов иранской гвардии. Широкие белые панталоны и высокая черная баранья шапка, а посередине красный мундир с эполетами и аксельбантами. Лицом он тоже не походил на перса. Клюки фон Клюгенау, чья рота и защищала стены против дороги, вышел ему навстречу, но после первых же слов отказался продолжать переговоры.

– Говориль по-немецки. Но не пруссак, не саксонец и не австриец. Француз?.. Нет. Думаю – англичанин. Я сказал – говорить буду с ханом. Пусть приходит с тремя бунчуками, тогда будем знать, с кем имель дело…

Европейский советник Аббаса-Мирзы развернулся и ускакал вниз по извилистой и крутой дороге, а сегодня к полудню поднялся натуральный персидский хан, за спиной коего и впрямь колыхались три конских хвоста на копьях. На этот раз майор выслушал парламентера, принял письмо от командующего персидской армией и обещал передать коменданту крепости. Но за ворота хана пустить отказался, предложив тому ожидать ответа в тени скального выступа.

– Аббас-Мирза предлагает гарнизону очистить крепость.

– Другого от него ждать нечего, – вскрикнул, горячась, Миклашевский. – Ну а нам с какой стати уходить из Шуши?!

Реут недовольно погрозил пальцем нетерпеливому офицеру.

– Резоны у него, Павел Викторович, немалые. Продолжай, Франц Карлович…

В передаче Клюки фон Клюгенау выходило, что у Аббас-Мирзы на руках перехваченное предписание сорок второму егерскому – оставить Шушу. Генерал Ермолов приказывал полковнику Реуту выходить из Карабага и двигаться на Тифлис. А потому Аббас-Мирза предлагал русским почетные проводы, позволяя выйти с оружием и знаменами.

– Врет! – не выдержал опять Миклашевский.

– Предписание такое, господа, у меня имеется на руках, – медленно произнес Реут.

Офицеры вздрогнули и с недоверием уставились на командира полка.

– Да-с, командующий – человек предусмотрительный и направил к нам двух гонцов. Первый, видите, попался персам, зато второй добрался все-таки к нам. Но – увы, поздно. Я получил два противоречащих указания: одно – защищать Чинахчи, другое – отступать к Елизаветполю и далее на Тифлис. Исполнить ни то, ни другое мы были уже не в состоянии. Биться внизу – мы продержались бы едва ли на сутки дольше, чем управляющий князя. Честь ему и вечная память!

Полковник снял шляпу и перекрестился. Остальные последовали его примеру.

– Но нам не погибать надо, а побеждать. А если уж умирать, то с максимальным уроном для неприятеля. Списываться и объяснять было уже некогда, а потому я взял на себя ответственность и приказал подниматься в крепость. Теперь же нам предлагают решить – принимать ли тяготы многодневной осады или же воспользоваться недолгим великодушием Аббаса-Мирзы.

– Хватит с него и Назимки! – снова не выдержал Миклашевский.

– Хорошо сказано, – поддержал его казачий майор Молчанов.

– Господа, – подал вдруг голос капитан Михайлов. – Может быть, все-таки нам последовать приказу главнокомандующего. Что толку нам сидеть в крепости, погибнуть самим, погубить две тысячи человек?

Реплика ротного командира прозвучала так неожиданно, что остальные офицеры смешались и только смотрели на капитана, не зная, что и ответить товарищу. Даже Реут только багровел лицом и молчал. Первым оправился командир четвертой роты Лузанов, человек неторопливый, даже мешковатый, но уважаемый Реутом именно за рассудительность.

– Господин полковник, а какая польза будет всему корпусу от нашего выбора?

Реут благодарно кивнул ему головой и заговорил снова.

– Если мы уходим, корпус получает дополнительно два батальона, казачий полк и четыре орудия. Ежели остаемся, то возможны два продолжения: персы могут всеми силами осаждать крепость, а могут оставить заслон и двинуться на Тифлис.

– То есть вариантов три. А может быть, даже больше. – Лузанов принялся методично загибать пальцы левой руки. – Нас могут выпустить. Но могут и не отпустить. Только выйдем, как навалятся всей ордой… Могут штурмовать, а могут и попытаться выморить голодом… Так ведь и мы можем сидеть за стенами, а можем спуститься, опрокинуть заслон и сесть Аббасу на хвост…

– От! – Клюки фон Клюгенау поднял вверх указательный палец. – Мы угрожать их коммуникаций. Это есть очень опасно. Аббас испугаться оставить в тылу наш полк. Я думаю, мы должны рассуждать не о себе, а об армий. Мы – часть, это почти ничто. Мы можем проиграть, но корпус возьмет кампанию. И это – важно.

– Спасибо, Франц Карлович, – Лузанов довольно кивнул. – Так что получается, Иосиф Антонович, что Шушу оставлять нам никак невозможно.

И все офицеры, сидевшие за столом, безмолвно наклонили головы, соглашаясь с майором.

– Я рад, господа, что наши мнения совпадают. – Реут говорил уверенней и глядел веселее. – Но осада будет весьма и весьма утомительной. Стены крепости полуразвалены. Придется и надстраивать, и сражаться.

– Думаю, господин полковник, что сначала они поднимутся по дороге, – подал голос артиллерист Васильев. – А здесь я два орудия поставлю и картечью засыплю все дефиле[28]28
  Дефиле – узкий проход.


[Закрыть]. Ничего у них не получится.

– Да, дорогу прикроем, – продолжил Реут, – а с других сторон круча. Заползти можно, но сколько времени они на сем потеряют. Это все в нашу пользу. Вторая проблема – продовольствие. С собой мы подняли только на восемь дней. Что будет дальше?

– Предлагаю, Иосиф Антонович, выслать из крепости всех татар. Всех мужчин – от пятнадцати и до пятидесяти. Опасный материал: в любой момент могут в спину ударить. Опять же – лишние рты, – предложил комендант Челяев.

– Принято, – кивнул Реут. – Возьмите казаков у Молчанова и приступайте.

– Еще, господин полковник, – снова заговорил Михайлов; капитан переживал свое неуместное замечание и очень хотел стереть саму память о нем. – Когда поднимались к крепости, видел слева неубранные поля. Может быть, пока персы еще в размышлении…

– Добро, – оборвал его Реут. – Выделите полуроту для фуражирования и завтра же еще затемно спускайтесь с подводами. Возьмите, сколько успеете… Что же, Франц Карлович, возвращайтесь к вашему хану и скажите ему… Очень осторожно скажите, что мы благодарны Аббасу-Мирзе за его великодушное предложение. Но поскольку обстоятельства успели перемениться, мне, полковнику Реуту, требуется новое предписание. Пусть они еще пожуют, поразмыслят. Глядишь, и выиграем денек…

Ночью в Шуше мало кто умудрился заснуть. Комендант Геляев, майор Молчанов и другие казацкие офицеры, взяв с собой по двадцать человек каждый и разделив предварительно город на части, ходили от дома к дому, методично обшаривая комнаты, дворы, хозяйственные постройки. Выли женщины, плакали дети. Мужчины молчали. Не решаясь открыто противоречить вооруженным отрядам, прятали руки за пояс, уводили глаза в землю и копили в душе глухую ненависть.

Выловленных мужчин сгоняли к Елизаветинским воротам. Там они коротали время, оставшееся до света: кто дремал на боку на потрескавшейся от июльской жары земле, кто сидел на корточках, мрачно перекидывая камешки между ладонями, кто прохаживался, кто, стоя, перебирал четки, произнося в уме суры Корана. Сотня казаков верхом и полурота егерей с примкнутыми штыками несли охрану, выстроив два полукольца.

– Срамное дело, ваше благородие, – сказал Молчанов Реуту, когда полковник подъехал посмотреть, как выполнен и этот приказ. – Последнее дело – с бабами воевать. Кричат, щеки ногтями дерут, аж смотреть страшно. Говорю, что не навсегда же уводим, – не верят.

Реут промолчал, толкнул лошадь и выехал на площадь за оцепление.

– Эти бабы, майор, представься им только случай, зарежут тебя быстрее и ловчее, чем ты барана или ту же свинью, – комендант Челяев говорил негромко и не очень-то внятно, оттягивая один уголок рта в усмешке. – Тебя бы в Гянджу, Елизаветполь нынешний, две ночи назад, ты бы сейчас своим станичникам скомандовал: «Пики к бою!..»

– Может, и скомандовал, – согласился майор, уже, как и все, знавший о резне в Елизаветполе. – А может, и…

Их разговор оборвал возвратившийся Реут.

– Скажите казакам, майор, пусть следят, чтобы кучками не собирались и разговоров между собой не вели. Собрали их вместе, как дров сухих накидали. Неровен час искра проскочит, так полыхнет до небес. А чуть рассветет, открывайте ворота и гоните их вниз.

Он уже собрался уезжать, но поворотился в седле.

– Да, Челяев, прикажите напоить их на дорогу горячим. Хотя бы и кипятком. Все же лучше, чем ничего. Что ж мы их голодными-то отправим. А вы, капитан, – обратился он к Михайлову, вынырнувшему из мрака и ставшему у правого стремени, – гоните свои подводы как можно быстрее. Пока персы будут шушинцев опрашивать да решать, нам бы успеть к полудню и обернуться…

Но люди Аббаса-Мирзы оказались куда расторопней, чем рассчитывал Реут.

Михайлов, норовя загладить свое неудачное выступление в совете, провел вниз своих людей скорым маршем. С ними был еще и обоз – десятка три повозок: частью полковые подводы, частью – арбы, позаимствованные тут же в Шуше. Они спустились примерно на треть пути до оставленного имения и здесь, сразу по выходу из ущелья, стояло уже колосившееся поле.

Егеря составили ружья, похватали серпы и в охотку кинулись к полузабытой уже работе. Резали охапками стебли пшеницы, вязали снопы, складывали их на повозки. Двигали руками споро, торопясь управиться раньше, чем поднимется к зениту солнце или опомнятся персы. Но неприятель оказался расторопней, чем светило.